Текст книги "Дни нашей жизни"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 49 страниц)
Он вдруг усмехнулся – вот это они и называют «ячеством»? И Клава говорит: «Поза человека, который все может»... Ну, а если я знаю, что у меня есть и организаторский талант, и воля, и умение? Бригадир молодежной бригады, мастер, заместитель начальника, начальник цеха, заместитель директора, директор… Без таланта и умения такой путь в десять лет не пробежишь! И прибедняться я не собираюсь. Да и зачем бы иначе меня стали перебрасывать с Урала на такой крупный завод? Только... на уральском заводе меня любили, и все жалели, когда я уезжал, и никто на меня не обижался, хотя там я тоже был и требователен и властен, а порой и слишком крут. Почему же здесь все сложилось иначе?
Ему очень хотелось признать, что здесь не поняли, не ко двору пришелся. Но, странное дело, – воспоминания, которые он привлекал себе на помощь, оборачивались новой стороной.
Месяцы борьбы с начальником технического отдела Домашевым... Именно тогда и началась слава молодого начальника цеха Немирова, задумавшего перевести цех на поток. Какие схватки он выдержал с этим Домашевым, как он упорно настаивал на своем – и у директора, и на партийных собраниях, и в обкоме партии! Победил... Да, но ведь тогда он боролся совместно с самыми передовыми людьми цеха и завода, совместно с партийной организацией – против человека косного, инертного, трусливого...
Война... Для Немирова война означала – танки. Как можно больше танков и как можно скорее! Напряжение казалось предельным. И как раз в эти дни умер старый директор, и Немиров принял на себя его обязанности, как офицер, ставший на место убитого в бою командира, – танки, танки, побольше танков! Через несколько дней по прямому проводу он услышал голос Сталина: «Сколько сегодня?» Немиров назвал цифру выпуска танков за сутки – прекрасную цифру, стоившую колоссального напряжения. Сталин помолчал и сказал «Мало. Передайте рабочим, что я прошу их увеличить выпуск машин». Немиров ответил: «Увеличим»... Созывать общий митинг было некогда, он ходил из цеха в цех и на минутных летучках рассказывал рабочим и инженерам о просьбе Сталина. И люди, которые еще вчера считали, что предел достигнут, отвечали: «Увеличим!» Тысячи людей стали думать об одном и том же – как, за счет чего увеличить и без того рекордный выпуск танков? Кривая выпуска неуклонно шла вверх. Через несколько месяцев завод был награжден орденом Трудового Красного Знамени, а временно исполняющий обязанности директора Немиров получил орден Ленина и был утвержден директором. На общезаводском митинге Немиров совершенно искренне сказал: «Своей наградой я обязан самоотверженному патриотизму всего нашего коллектива». Как же вышло, что позднее это стало забываться?
А было так. Назначение на крупный ленинградский завод обрадовало его как большое признание его организаторского таланта. Его предшественник, сдавая дела, дружески подсказывал, с какими трудностями тут придется столкнуться. А Немиров слушал пренебрежительно, заранее уверенный, что со всем справится, все наладит, всего добьется. Предшественник казался ему мягкотелым, «добреньким». Желая показать, что на заводе появился настоящий хозяин, Немиров начал с крутых административных мер – объявлял приказом выговоры, снимал, перемещал и понижал в должности работников. Одному из снятых им работников он сказал: «У меня нельзя работать так, как вы привыкли». Тогда об этом заговорили на парткоме, правда деликатно, – нового директора старались поддержать. «У меня!» Немиров и на Урале говорил иногда эти слова... Но там он был свой. И люди прощали своему выдвиженцу многое из того, что в новом коллективе стало настораживать и отталкивать. Там, при всей его хватке и самоуверенности он непрерывно учился на ходу – у всех, у кого только можно было, потому что быстрое выдвижение его самого еще смущало. Польщенный лестным назначением, он приехал сюда с убеждением, что будет учить других. И учил! На первых порах многому научил и всячески поощрял инициативу людей, помогавших ему добиться того, чего он хотел. Но жизнь пошла дальше, чем он намечал, и вдруг оказалось, что он сам уже в чем-то стесняет, сдерживает рост людей.
Сейчас, слушая голос Клавы и не вникая в смысл того, что она читает, он ощутил все это как тревожную и горькую догадку. «Я стал тормозить что-то новое?» Он быстро взглянул на Клаву, ему казалось, что стоит ей увидеть его лицо – поймет. Но Клава только улыбнулась ему и спросила:
– Хорошо, да?
– Очень. Почитай еще. Мне нравится слушать тебя. Он вытянулся на диванчике, повернув голову так, чтобы Клава не видела его лица. К счастью, ей и в голову не придет... И ни Раскатов, ни Диденко, наверно, не понимают, на чем споткнулся директор! Планирование? Пустяки! Не на нем, так на чем-либо другом сказалось бы... Если человек остановился, он начинает мешать тем, кто идет дальше.
Так что же теперь делать? Клава просила: «Не скрывай»... Сказать ей? Нет, нет! Никому ни слова. Пока не исправит. Не уверениями, не покаяниями (бить себя в грудь он не станет, этого никто не дождется!), не заигрыванием с коллективом… Просто – иначе начнет работать. Иначе подходить к людям. Почаще проверять себя....
Он внезапно оторвался от раздумий – Клава перестала читать. Она полулежала в кресле, закинув руки за голову, и о чем-то думала. Странная, не то грустная, не то лукавая, улыбка бродила по ее лицу – то тронет полуоткрытые губы, то мелькнет в глазах...
Как всегда, когда Клава задумывалась неизвестно о чем, Григорию Петровичу стало тревожно. О чем она? Что вызывает эту улыбку? Он мысленно повторил все, что она ему сказала сегодня, и понял гораздо больше, чем раньше, потому что тогда был полон своими мыслями, своими бедами. «Я недовольна, – сказала Клава, – я иногда глупостей хочу натворить потому, что ты со мной обращаешься как с девочкой». Глупостей хочу натворить!.. Ему вспомнилась вечеринка, когда она встретилась с Гаршиным, и ее лицо в тот вечер, и потом – ее слезы и эти ее слова: «Я никогда, никогда не позволю себе...» Что ж, и не позволила? Не позволяет?.. Смирение пушкинской Татьяны – «я другому отдана; я буду век ему верна»... Не хочу этого! Разве мне нужно ее смирение, ее отказ от того, кто ей мил, ради супружеской верности?
Он встал, заглянул Клаве в глаза. Она улыбнулась как-то загадочно, вопросительно.
– Клава! – воскликнул он, опускаясь на пол рядом с ее креслом и прижимаясь лицом к ее коленям. – Клава! Я хочу тебе счастья... и себе… настоящего... И я человек сильный, я хочу правды. Если ты...
Она порывисто обняла его:
– И я хочу настоящего. Взрослого. Полного. С тобой.
Любимов сидел подтянутый, растревоженный непонятным настроением директора. А Немиров чувствовал в себе нерастраченный запас сил и тот нервный подъем, который он про себя называл «полезной злостью».
– Точнее, Георгий Семенович, – перебивал он доклад начальника цеха. – Что значит «на днях»? Какого числа, к какому часу?
Он проверил и раскритиковал всю систему подготовки производства.
– Пора навести порядок. Почему и вы, и Полозов, и начальники участков суетитесь вокруг одного и того же дела? И почему у вас Гаршин – и технолог и толкач на сборке?
Он тут же составил приказ – Гаршина утвердить начальником сборки, освободив от технологического бюро. А начальником бюро назначить…
Григорий Петрович подумал минутку и твердо сказал:
– Шикина.
Любимов удивленно развел руками:
– Он неплохой технолог, но... начальником?
– Помните его предложение с косыми стыками? Он творческий человек! А начальствовать – научится, эко дело! Боитесь вы новых людей выдвигать, оттого и топчетесь на одном месте!
– Григорий Петрович... Но он беспартийный и, знаете ли, какой-то тихий...
– Очень хорошо! – сказал Немиров. – Значит, вы не так уж плохо работали, если у вас подросли такие беспартийные. А что тихий, так я за него некоторых ваших шумных – двоих за одного отдам.
Любимов ждал минуты, чтобы подняться и уйти, отложив неспешные вопросы до другого раза, когда директор будет добрее. Но в это время Григорий Петрович сказал:
– Ничего, в ближайшие дни введем единый план и единый график, это вам сильно поможет.
– Григорий Петрович! Вам пришлось...
– Не мне пришлось, а я пришел к выводу, что собрание было право, а я неправ, – веско объяснил Немиров. И добавил: – Вам, Георгий Семенович, об этом стоит задуматься. С кем, с кем, а уж с вами я не раз советовался… но ведь советы-то надо давать хорошие!
– Григорий Петрович, – пробормотал Любимов. – Если вы мною недовольны, скажите прямо... я...
– А я и говорю прямо, – перебил Немиров. – Недоволен, но надеюсь, что вы сумеете выправиться. Только работайте по-настоящему, людям больше простору давайте и скидок себе не делайте. Чтоб не подводить больше ни себя, ни меня.
Когда Любимов вышел наконец из кабинета, он у двери столкнулся с Кашириным.
– Ну как? – спросил Каширин, кивая на дверь.
Любимов только рукой махнул – добра не жди!
И Каширин, подтянув живот, неохотно переступил через порог.
Ожидавшие приема прислушивались: сперва тишина – это докладывает Каширин. Потом через плотную дверь доносится энергичный и гневный голос директора. Потом снова тишина, и снова – отчетливо слышный выкрик директора:
– Тогда поезжайте и поучитесь у других, хотя бы у металлургов!
И через минуту – снова:
– Три дня сроку – и все!
Когда раскрасневшийся Каширин вышел, все ожидавшие были готовы уступить друг другу очередь, но, попав к директору, приятно обманывались: Немиров был весел и внимателен, очень оперативно разрешал сложные вопросы и охотно выслушивал советы.
А Григорий Петрович, ведя эту повседневную свою работу, как бы наново прощупывал, проверял своих помощников и каждому внушал одну и ту же мысль: никаких отсрочек, никаких отступлений!
Этот день был для него днем открытий.
Еще вчера он был уверен, что сделал и продолжает делать все возможное для досрочного выпуска турбин. Попытка ввести социалистическое обязательство в план потому и смущала его, что она не оставляла лазейки для возможных недоделок, для поправок, а недоделки и связанные с ними поправки в сроках казались неизбежными. А вот теперь, когда он умом и сердцем признал обязательство непреложным законом, он вдруг увидел, что есть недостатки и помехи, зависящие от него, и есть новые, ранее не предусмотренные им способы ускорить производство. Повторялось то, что он уже пережил на Урале в дни увеличения выпуска танков.
Разговаривая с людьми, принимая решения, Немиров с удовольствием видел, что поворот у него получается убедительный. Было интересно наблюдать растерянность одних, изумление других, радость третьих. Восторженное восклицание Диденко: «Ну теперь мы выполним наверняка!» – польстило Немирову. Но когда вечером он ненадолго остался один в своем кабинете, он с горечью задумался – на кого же он опирался раньше?
Он сразу отмахнулся от Каширина – буквоед, «чего изволите». Противно было смотреть сегодня утром, как он старался попасть в новый тон! С ним – кончено, надо искать нового плановика.
Перебирая людей, в которых сегодня разочаровался, Немиров то и дело возвращался мыслью к Любимову. Странно, Любимов начал сливаться в его представлении с Домашевым – с тем самым косным, инертным и трусливым Домашевым, с которые он выдержал такой бой на Урале... Да нет, разве Любимов такой? У Любимова – обстоятельность, рассудительность, знания. В нем всегда было что-то особенно располагавшее директора, что-то находившее отклик в нем самом... Горькой догадкой мелкнула мысль: мое второе «я», то, которое я сегодня преодолеваю.
Он вздрогнул от резкого телефонного звонка.
– Григорий Петрович, говорит Гаршин. Разрешите зайти на минуту по личному вопросу?
Немиров замялся, потом неохотно сказал:
– Заходите.
Гаршин вошел крупными, решительными шагами и положил перед директором заявление – результат двухдневных терзаний. Резкие замечания, полученные им вчера, объединялись для него с коротенькой запиской, лежавшей в его кармане, – первым и последним письмецом Клавы. Он не сомневался теперь, что Немиров знает все. Потому и придирается. И, быть может, потому и назначает начальником сборки, чтобы в случае чего свалить на него вину за все задержки...
– Вот, Григорий Петрович. Заявление об уходе. По собственному желанию. Так, наверно, проще всего.
И он пошел к двери.
– Виктор Павлович!
Гаршин обернулся.
– Не вижу причин, Виктор Павлович. И не могу согласиться. Как раз сегодня мы решили целиком поручить вам сборку. Ну зачем вы, право?
– Зачем? – переспросил Гаршин, тяжело опустился в кресло и сказал с эгоистической откровенностью: – Да я-то в какое положение попал? Прямо скажем, идиотское! И что же мне теперь – терзаться: что вы думаете, как смотрите? Да и какая мне теперь работа? Вчера дважды отругали меня при рабочих... завтра еще что-нибудь... У меня тоже есть самолюбие.
Стараясь перевести разговор в обычную деловую плоскость, Григорий Петрович сказал с улыбкой:
– И меня, бывает, министр отчитывает, да я не обижаюсь. Отчитывать вас, Виктор Павлович, я еще не раз буду, если заслужите. Так же, как других подчиненных. На то я и директор.
Гаршин пристально поглядел на Немирова. и, отводя взгляд, ответил:
– Я б и не обижался. Да тут примешивается постороннее... в чем я вам не подчиненный и вы мне не директор.
Григорий Петрович досадливо поморщился. Он вообще не терпел и не понимал людей, способных вот так говорить о вещах сокровенных и трудных. К чему это? Пожалуй, проще всего было бы написать сейчас тв верхнем углу заявления короткую резолюцию «Не возражаю», – и все было бы кончено. Но... отпустить инженера, руководящего сборкой, в такое ответственное время? Гаршин, конечно, понимает, что директор не может на это согласиться! И на этом играет... для чего? Чтобы выпутаться из идиотского положения?
– Вам, наверно, кажется, что я вел себя как подлец, – вдруг сказал Гаршин. – А я... В общем, о вас я, конечно, не думал... Как и вы не стали бы думать обо мне, попади вы в подобную ситуацию! – с дерзкой усмешкой добавил он. – Но в отношении Клавдии Васильевны...
– Вряд ли уместно об этом говорить, – холодно прервал Немиров,
– А что бы вы сделали на моем месте? – воскликнул Гаршин и закурил. Пальцы его прыгали. Он затянулся жадно и глубоко, так что папироса вспыхнула.
Немирову приходило на ум много резких, уничтожающих слов. Но он промолчал – Гаршин ему нужен, с Гаршиным предстоит работать.
Притянул к себе заявление, брезгливо сморщился, увидав витиеватые росчерки, написал: «Не вижу оснований и возражаю», подписался.
– Вот, Виктор Павлович. И давайте считать, что этого разговора не было и поводов к нему не было.
Помолчав, спросил:
– Вам уже сообщили мой приказ о назначении начальником сборки?
– Да.
– Так вот давайте об этом и говорить. Что вам нужно, чтоб обеспечить полный успех?
Он с усилием нашел этот, слишком общий, вопрос. Как-никак такие истории волнуют и мешают... Он с облегчением услышал ответ инженера:
– Простите, Григорий Петрович, к такому разговору сейчас я не готов.
– Хорошо. Подготовьтесь. Скажем, к завтрашнему вечеру.
– Исходить из того, чтобы закончить сборку четвертой турбины к первому октября?
– Обязательно.
– Так... – Гаршин поднялся и спросил со своей раздражающей простецкой манерой: – А вы в это действительно верите?
Немиров тоже встал, ему было неудобно смотреть иа Гаршина снизу вверх. Он все время чувствовал, что перед ним – Гаршин, инженер, имевший странное право говорить с ним не только как с директором. Перед этим человеком его сила должна была быть неоспоримой.
– Да, Виктор Павлович. И если моя уверенность не оправдается – попрошу отставку.
– В конце сентября? – с прежней дерзкой усмешкой спросил Гаршин.
– Думаю, что этого не придется делать ни в конце сентября, ни в октябре, – медленно сказал Немиров. – Потому что к первому октября мы турбины сдадим, чего бы это ни стоило мне… и вам.
Выдержав паузу, он добавил уже буднично, как директор подчиненному:
– Идите, Виктор Павлович. Завтра я вас вызову.
– Слушаюсь, – сказал Гаршин.
Когда дверь за ним закрылась, Григорий Петрович опустился в кресло и несколько минут отдыхал, прикрыв глаза. В голове промелькнула мысль – вот уж некстати вся эта история с Клавой! Но тут же он вспомнил Клаву такою, какой она была вчера впервые за все время их совместной жизни, и ему захотелось немедленно увидеть ее снова – увидеть и убедиться, что это правда.
Он небрежно скомкал и бросил в корзину забытое на столе заявление Гаршина и нажал кнопку звонка.
– Машину!
3
Ощущение полноты жизни с особой силой владело Аней в эти дни раннего лета, и непонятная размолвка с Алексеем, огорчая ее, все же не ослабляла, а, пожалуй, даже усиливала это чудесное ощущение.
Аня поверила Алексею сразу, всем сердцем, в садике возле Филармонии, и потом, когда они шли пешком через весь город, шли медленно, часто останавливаясь на пустынных набережных и в молчаливых переулках, названия которых они старались запомнить, потому что с этими маленькими, затерявшимися среди больших улиц, незнакомыми переулками связались воспоминания о слове, произнесенном одними губами, о поцелуе под сумрачными сводами старинной арки, о решении, которое не было высказано, но подразумевалось и чувствовалось обоими: мы будем вместе... Белая ночь трепетала над ними своим колдовским светом. Дома и деревья не отбрасывали теней, только под деревьями и в узких переулках было чуть темнее, а там, где дома расступались по сторонам канала, возникало блеклое сияние спокойно текущей воды. Звуки шагов скрадывались большой и таинственной тишиной. Даже знакомые улицы и набережные выглядели новыми и таинственными в этой тишине, в этом странном свете, в этом сонном безлюдье.
Алексей провел Аню мимо своего дома. Он сделал робкое движение, зовущее ее войти. Она ласково повернула его в другую сторону, и они снова пошли вперед, и слишком быстро возник ее дом, ее подъезд, ее лестница.
– Ну, спите, – сказал Алексей, разогнув и согнув пальцы ее послушной руки. Он повернулся и пошел прочь, и звуки его удаляющихся шагов не скрадывались, а наполняли тишину отчетливым стуком. Аня послушала, прижала к щеке пальцы, которые он только что старательно разгибал и сгибал. Счастливая, поднялась к себе. Утром – после слишком короткого сна – проснулась с блаженной мыслью: «Мы сейчас увидимся».
А наутро встретились так, будто и не было вчерашнего вечера, будто и не сказал он тех слов в садике у Филармонии, будто не целовал ее – будто все это только пригрезилось, а вот наяву: два товарища, два инженера, два члена партбюро встретились в цехе, на ходу поздоровались и разошлись. Потом, часом позже, столкнулись у дверей партбюро, глянули друг на друга вопросительно и смущенно, вошли и начали обсуждать с Воробьевым и друг с другом всякие очередные дела. Аня рассказала о выставке «Учителя и ученики», которую она затеяла в техническом кабинете. Полозов одобрил ее план, а потом начал дополнять его, и Воробьев тоже начал дополнять. Аня шутливо охнула, а Полозов сказал, что совсем не обязательно все делать самой, и упрекнул ее, что она с комсомольцами возится как с младенцами, а работать не приучает. Это было несправедливо. Аня сердито возразила Полозову. Алексей отшутился:
– Критики не любите, дорогой культпроп!
Тут его вызвали в цех, и в этот день они больше не встретились. Аня задержалась на работе допоздна, отчасти оттого, что начала готовить выставку, отчасти оттого, что надеялась уйти вместе с Алексеем. Когда она уходила, Алексей был на сборке. Еще несколько дней назад Аня запросто подошла бы к нему, сейчас она отвела взгляд и торопливо прошла мимо. Он не догнал ее, хотя она шла по двору очень медленно.
Так и потянулись дни: деловые встречи, споры, иногда – вопросительный взгляд украдкой, иногда – пожатие руки. Однажды ей показалось, что Алексей нарочно ходит мимо технического кабинета и громко говорит с кем-то, чтобы она услыхала его голос. Но Аня была обижена тем, что он столько дней не пытался добиться встречи с нею; она не вышла на голос и не подняла головы, когда он прошел мимо приоткрытой двери. Спустя полчаса она заторопилась домой, но Алексея уже не было.
Бригада «косых стыков» собиралась то в цехе, то у Воловика, и каждый раз Аня надеялась, что ей удастся уйти вдвоем с Алексеем, но Шикин непременно увязывался провожать ее, и они шли втроем – она посередине, Алексей и Шикин по бокам. Аня со злости молчала, Алексей тоже, а Шикин старался вести разговор, но у него ничего не получалось.
В воскресенье вечером они все-таки встретились – оба захотели погулять перед сном и одновременно оказались в маленьком переулке со старинной сводчатой аркой на углу. И вышло так, будто и не прошло больше недели с последней встречи, будто только вчера, влюбленные и притихшие, они ходили тут, целовалась под этой аркой и поняли, что друг без друга им не жить. Было уже поздно, и ночь была не белой, не летней, а почти осенней оттого, что небо заволокло тучами и ветер сгибал деревья на набережной и рябил темную воду, – в сумерках этой ночи они снова прошли мимо его дома, и Аня спросила, в какой квартире он живет, а Полозов ответил:
– Зачем вам? Вы же не хотите зайти ко мне.
– А вдруг когда-нибудь зайду?
Он пожал плечами, но все-таки назвал номер квартиры – 38.
И опять они слишком быстро оказались возле ее дома, и Алексей ушел так же поспешно, как прошлый раз, но шаги его растворились в шуме хлынувшего дождя. Аня поднялась к себе, распахнула окно и долго стояла в темноте, радуясь брызгам влаги, освежавшим лицо и руки. «Почему я не позвала его к себе? – удивлялась она. – Почему я не пошла к нему? Ведь я люблю его».
Если бы она знала, что он живет один, она сейчас побежала бы прямо к тому дому, нашла бы квартиру № 38 и с порога протянула бы ему руки. Настолько несомненно было, что они нужны друг другу. Настолько нелепыми казались ей какие бы то ни было условности.
А на следующий день она заметила, что Алексей избегает ее. Почему? Что он вообразил? Или... что его оттолкнуло?
На заседании партбюро они всегда сидели рядом, у них были свои излюбленные места по двум сторонам столика, на котором лежали подшивки газет. На очередном заседании Алексей сел в другом конце комнаты. Аня несколько раз ловила на себе его задумчивый взгляд, но он сразу отводил глаза и сурово сжимал губы.
А дни были напряженные, перегруженные заботами, – цех готовился к сдаче второй турбины и одновременно заканчивал новое автоматическое регулирование для первой. В начале июля обе машины предстояло отправить в Краснознаменск на монтаж.
Полозов почти не уходил из цеха. И Аня задерживалась в цехе с каждым днем все дольше. Вторая и третья смены пополнялись. На днях ожидались новые станки, их надо было с первого дня обеспечить квалифицированными рабочими. Каждый обучающийся был у Ани на учете. Аня волновалась за каждого, кто сдавал пробу на повышение разряда, а когда один из учеников от волнения запорол работу, была расстроена не меньше, чем он сам.
Как ни занимали ее отношения с Алексеем, времени для них просто не оставалось. И только при встречах с ним, по дороге домой и перед тем как заснуть, она с недоумением повторяла: ну что же это? Почему? Горечи не было, в глубине души она ни на минуту не переставала верить в то, что они оба любят и что врозь им не быть. Вот только бы вытянуть эти трудные дни...
Как всегда бывает, и Ане, и ее товарищам по цеху казалось, что именно ближайшие дни – самые ответственные и трудные. Забыв о треволнениях, связанных с выпуском первой турбины, думали о том, что вторая дается труднее – и срок короче, и новые станки еще не прибыли, и ряд начатых работ по механизации не завершен... С третьей будет несравненно легче.
У Ани была своя мечта – к осени перейти сменным инженером на сборку. Но для того чтобы осуществить мечту, надо было самой себе сказать, что с порученным ей делом она справилась честь честью.
Выставка «Учителя и ученики» стала одним из ее любимых детищ.
Все самые «трудные», ленивые и озорные мальчишки были приспособлены Аней к делу – клеили, красили, выпиливали из фанеры щиты, рисовали заголовки, прикрепляли к щитам образцы изделий, бегали с ее записками на склад, к фотографу, машинисткам. Аня по ходу работы проверяла, хороши ли материалы выставки. Вот Кешка, зажав в руке банку с клеем, загляделся на фотографии и зачитался подписями. Что он читает? Ага, увлекся сообщениями о том, кто из учеников перегнал учителей. Вот невозмутимый Ваня Абрамов, присев на корточки, читает сводку о производительности труда карусельщиков, вместо того чтобы заливать краской буквы заголовка. Очень хорошо, – значит, сводка здесь кстати!
И кто выдумал, что эти мальчишки – «трудные»? Самые обычные мальчишки, требующие воспитания, а главное – живого и понятного дела, причем дела с оттенком добровольности – «захотел – и стараюсь». С ними нужно обращаться требовательно, весело и обязательно с уважением – вот и все.
И еще видела Аня – им необходим коллектив, чувство ответственности не перед начальником или мастером, которых можно обмануть, а перед товарищами, которые все видят и все о тебе знают. В бригады их нужно, в хорошие, сплоченные бригады, где каждый отвечает перед всеми!
Об этом она заговорила на комсомольском бюро. Женя Никитин поддержал ее – пусть лучшие бригадиры, такие, как Пакулин, возьмут к себе новичков.
– А первенство отдать другому цеху? – запальчиво спросил Николай. И тут же улыбнулся: – Зачем преувеличивать, ребята? Будто кроме Пакулина нет бригадиров? Создать новые бригады, поддержать их – вот и вся проблема!
– Из пакулинцев надо бригадира выдвинуть, – сказала Валя. – Там народ вырос, почти любого взять можно. Конечно, после того как они завоюют общегородское знамя! – добавила она, заметив протестующее движение Николая.
– Правильно! – сказал Николай. – Тогда сам рекомендую... хотя бы Аркадия!
Валя покраснела и рассердилась, а рассердившись, высказала то, что в другое время не стала бы говорить:
– Хотя бы и Аркадия! Что ж такого? Вы, пакулинцы, какими-то аристократами стали – вас и тронуть нельзя! Автономная республика!
Женя Никитин прервал начавшийся спор и предложил подумать о создании новых молодежных бригад.
– Хорошо, – сердито согласился Николай. – Только, как хочешь, против этих кличек я возражаю! Небось когда прорыв и пакулинцы выручают цех, тогда мы не аристократы! Когда подсчитывают, кто по три пятилетки сработал, – тоже не аристократы!
Через минуту Валя и Николай мирно болтали, но Аня запомнила этот небольшой спор. Она сама еще не до конца понимала, что ей не нравится в этой лучшей молодежной бригаде завода.
Может быть, на нее действовало завистливо-недоброжелательное отношение Кешки и других «неприкаянных» к пакулинцам?
Чтобы проверить себя, она заговорила о них с Кешкой. Кешка поморщился и пробурчал:
– А мне что? Пусть хватают знамена.
– Так ведь они не хватают, Кеша, а зарабатывают по-стахановски.
– Ну и пусть зарабатывают, я не против.
Заставить Кешку высказаться до конца, когда он не хотел, было невозможно. А Кешка явно не хотел. Пошел бы он в бригаду Пакулина? Кто его знает! За последнее время он работал старательно и как будто не озорничал. Мать еще не вернулась из больницы, все домашние дела лежали на Кешке. Иван Иванович осуществлял, как он говорил, «общее руководство» над мальчиками и по-прежнему оттирал Аню:
– У семи нянек дитё без глазу, Анна Михайловна. А у вас и так хлопот полон рот.
Хлопот действительно хватало. В эти же напряженные для цеха дни кончались занятия в сети партийного просвещения, и Аня ходила по очереди то на один кружок, то на другой. Присматривалась к пропагандистам, присматривалась к учащимся.
Разные учились люди – пожилые, много передумавшие на своем веку, и такие, что впервые задумались о жизни, о ее большом историческом движении. Были люди, давно привыкшие читать, вести конспекты, и такие, что впервые брали в руки серьезную книгу, поначалу спотыкались на непонятных словах, на отвлеченных понятиях, и вдруг, начав понимать прочитанное, с изумлением открывали, что трудные и как будто отвлеченные мысли имеют прямое отношение ко всему, что происходит вокруг, к течению их собственной жизни.
Было интересно приглядываться к людям и прослеживать, как новые мысли, входя в сознание, вызывали и новые поступки.
Труднее было разобраться в пропагандистах. Они тоже были очень разные – и по возрасту, и по опыту, и по таланту. У каждого были свои приемы, свои методы, и характер у каждого пропагандиста был свой. Одни любили объяснять, доказывать, приводить примеры, но легко сбивались, если слушатели задавали неожиданные вопросы, и робели перед заглянувшим на занятие работником парткома или райкома, – случалось, так робели, что и занятие шло кувырком. Другие говорили мало, но умели разжечь спор и подвести самих слушателей к правильному решению, а если на занятие приходили посторонние, – проводили его с особым блеском. Одни злоупотребляли цитатами, другие почти не прибегали к ним. У одних беседа шла как бы сама по себе, другие по-школьному вызывали слушателей...
Из цеховых пропагандистов Аня выделяла Ерохина, Полозова и конструктора Уралову.
Ерохин принял свой кружок в середине года от неудачного руководителя, которого Ане пришлось отстранить. Кружок совсем было развалился, посещало занятия не больше шести-семи человек из двадцати. Ерохин обошел всех записавшихся и каждого попросил, как о личном одолжении, прийти на следующее занятие, «потому что, сам понимаешь, иначе у нас ничего не получится!» Вел он занятия немного наивно, но с огромной душевной убежденностью. Если хоть один из слушателей плохо усвоил какую-то мысль, он щедро объяснял и развивал ее, пока не убеждался, что все поняли. Если кто-либо пропускал занятие, Ерохин так расстраивался, что виновнику становилось стыдно – вот ведь до чего обидел хорошего человека!
Совсем иначе вел себя Полозов. Впервые прослушав его занятие, Аня огорчилась – ей показалось, что Полозов слишком сух и требователен. Он вел кружок повышенного типа, изучавший историю партии по первоисточникам. Занимались у него главным образом мастера, рабочие с большим стажем, служащие – люди, непосредственно подчиненные ему по работе. Может быть, думала Аня, он не умеет отстраниться от служебного отношения к этим людям? Слушатели ворчали, что они все-таки не студенты, читать по двести страниц к занятию им некогда.
– Ладно, вы не маленькие. Партийный актив! – говорил Алексей и стыдил каждого, кто плохо подготовился.
Как раз в эти дни Алексей почему-то явно избегал ее, и Ане очень не хотелось идти на его заключительную беседу. Но она преодолела неловкость и пошла. Алексей на секунду смутился, и его смущение ее обрадовало. Сидя в сторонке, она слушала, как Алексей придирчиво проверяет знания своих кружковцев. На прощанье он пожелал им отдохнуть за лето и тут же, посмеиваясь, пообещал с осени быть еще требовательнее, потому что:
