Текст книги "Дни нашей жизни"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 49 страниц)
– И все-таки я его найду, – сказал он себе, засыпая. – Не такое создано и придумано человеческим мозгом. И быть того не может, чтобы я не нашел.
13
Утром выходного дня Григорий Петрович Немиров повез Клаву на Карельский перешеек «догонять зиму». Идея принадлежала шоферу Косте и его жене Татьяне, отличной лыжнице.
Машина вынесла всю компанию за город, в белые поля и утонувшие в нетронутых сугробах леса, мимо заколоченных дач, мимо безлюдных полустанков, через мосты над дымящимися ручьями, через железнодорожные переезды под вздернутыми к небу полосатыми палками шлагбаумов, обгоняя пригородные поезда, заполненные лыжниками, и разгоняя на улицах поселков играющих ребятишек.
Остановились у сторожки заводского пионерлагеря, раскинувшего в сосновом лесу десятки нарядных дач с заваленными снегом балконами. Наскоро закусили у сторожихи и заторопились на воздух.
У Немирова лопнуло крепление. Запасливый Костя дал ему новый кусок ремня, посоветовал, как лучше крепить, и занялся своими лыжами. Услыхав, что Немиров тихонько поругивается, Костя весело сказал:
– Да, Григорий Петрович, это вам не заводом управлять.
Но помощи не предложил.
Татьяна первою стала на лыжи и сразу умчалась далеко вперед. За нею помчались Костя и Клава – ее красный лыжный костюм долго мелькал среди розоватых стволов сосен.
Немиров вышел последним и не спеша углубился в лес по снежной целине, прислушиваясь к удаляющейся перекличке лыжников и к удивительной тишине, которую не заглушали, а только подчеркивали голоса. Если ветер и был, он проносился поверху, над деревьями, изредка стряхивая рассыпающиеся в пыль пласты снега, а внизу ни одна ветка не шевелилась, и елочки, кое-где прижившиеся среди сосен, стояли еле видные, запахнувшись снежными шубами.
Где-то близко засвистела белка, проскакала по снегу рыжевато-серым комком и с сухим треском взлетела по стволу сосны в нескольких шагах от Немирова. Закинув голову, он разглядел в вышине ее свесившуюся с ветки настороженную мордочку и любопытный глаз.
– Ау-у! Гри-ша! – звала Клава.
Он побежал на голос. Лыжи послушно скользили по тонкому, чуть оседавшему насту. Палки хорошо вонзались остриями в наст и пружинили, помогая отталкиваться. Розоватые стволы все быстрее и быстрее проносились мимо. И вдруг расступились, открыв крутой спуск, поросший елками и низкорослым кустарником.
Прежде чем Немиров успел оглядеться или хотя бы притормозить, лыжи понесли его вниз. Мгновенный приказ мозга: «Не теряться!» – и он сосредоточил все силы на том, чтобы вовремя уворачиваться от возникающих из снега пеньков, елочек и красноватых оголенных кустарников, капканами преграждающих путь. Он слышал только свист воздуха, видел только искристо-белую, с пятнами мелькающих препятствий ленту, которая разматывалась перед ним с чудовищной быстротой. Потом его заслезившиеся от ветра глаза приметили совсем близко черную полоску воды, окаймленную сугробами. Он отчаянно повернул и с разгона ухнул в сугроб.
Отряхиваясь и отфыркиваясь от снега, залепившего глаза и рот, Немиров сел и прислушался. Добродушно журчал ручеек. Шелестел снег, медленно сползая с ветвей потревоженной ели.
Склон горы выглядел снизу еще более крутым, чем он виделся сверху. Одинокая лыжня петляла по нему, запечатлев головокружительный путь Немирова.
На самом верху горы неожиданно появилась тоненькая фигурка в красном костюме. Прежде чем Немиров прокричал предупреждение, она смело ринулась вниз. За нею возникло еще двое лыжников, но Григорий Петрович следил только за Клавой: вот она увернулась от елки, вот обошла пень, вот описала полукруг, обходя расставленный кустарниками капкан... Сумасшедшая, она же влетит в воду!.. После воспаления легких!..
– Кла-а-ва!..
Но Клава уже барахталась в снегу неподалеку от него, смеясь и что-то крича. А мимо нее пронеслась Татьяна, запросто перескочила через ручеек, сделала искусный поворот, похожий на вираж самолета, и шагом пошла назад, к тому месту, где рядом с Немировым и Клавой зарылся головой в снег Костя.
– А мы искали спуск получше, – оживленно объясняла Клава, пока муж отряхивал с нее налипший снег. – И вдруг смотрим: что за слаломист объявился?
Клаве захотелось повторить спуск, ей было обидно, что она упала. Но Немиров запротестовал: вымокнет в снегу и опять простудит легкие. Они пошли искать более пологий склон, оторвавшись от Татьяны и Кости.
– Хорошо тебе, Клава?
Его переполняла нежность к ней вместе с ощущением собственной молодости и здоровья. Она ласково улыбнулась и сказала:
– А как Татьяна перескочила! Прямо завидно.
Ее обычно бледные щеки разрумянились, отчего она очень похорошела. Высокая, худощавая фигурка в лыжном костюме была очень стройна, издали Клаву можно было принять за подростка. Странно, в ней не было ничего, что прежде привлекало Немирова в женщинах: ни задорной веселости, ни страстности, ни кокетливости. Клава редко смеялась и всегда была сдержанной, даже холодноватой. Она была миловидна, но ее лицу не хватало красок и той живости, что преображает и делает пленительными самые несовершенные черты. Стыдливая в проявлениях чувств, скромная в быту, работящая и старательная в работе, она оживлялась преимущественно в тех случаях, когда ей перечили, и умела настоять на своем. В редкие часы и минуты веселого оживления она становилась совсем новой, другой, незнакомой – такой, какою могла бы быть... Могла бы быть, если бы что?.. Он не решался договорить вопрос даже самому себе. Властный и требовательный со всеми, он робел перед Клавой. Она была для него желанной, как ни одна женщина, и казалась непрочной – то ли заболеет, то ли просто ускользнет почему-то. При всей ее скромности она была самостоятельна и непокорна, и если она сердилась на мужа, у него было ощущение, что ей ничего не стоит тихо выйти из дому и никогда не вернуться.
Теперь она шла рядом с ним, не обгоняя его и не отставая, уклоняясь от отяжеленных снегом ветвей. На щеках разыгрался румянец, полуоткрытые губы горят, а глаза, вобравшие в себя блеск солнца и снега, смотрят куда-то в пространство, будто чего-то ждут, и кто знает, что они там видят и что высматривают!
– О чем ты думаешь, Клава?
Она встрепенулась и застенчиво ответила:
– Да ни о чем особенно. Так, о пустяках... А мы дорогу найдем?
И стала выкликать Татьяну и Костю.
Они вернулись в город к обеду, разгоряченные и голодные. За обедом Григорий Петрович радовался веселости Клавы и ее превосходному аппетиту.
– Каждое воскресенье будем ездить за город, – решил он.
– Обязательно! – живо поддержала Клава.
В кабинете топился камин, и Григорий Петрович надеялся посидеть с Клавой у огня, но Клава подошла к нему и положила руки ему на плечи.
– Спасибо за чудный день. Ты не обидишься, Гришенька, что мне придется немного поработать? Знаешь, отчет...
– Неужели так необходимо именно сегодня? – огорчился он.
– Да, – сказала Клава, и упрямая складка появилась у нее на лбу, как всегда, когда он пытался отвлечь ее от дела. – Ты ведь тоже почти каждое воскресенье занят!
– Ну, я! – воскликнул Немиров.
– А что – и сравнить нельзя? Зазнайка! – Она шутливо покачала головой и ушла к себе, притворив дверь.
Она была ласкова с ним и, наверное, удивилась бы его мыслям. А он чувствовал: вот она опять ускользнула от него. Разложила на столе длиннющие сводки, погрузилась в бесконечные, невнятные цифры... У Немирова никогда не хватало терпения копаться в цифрах, ему нужно было зрительно воспринимать производство, цифры оживали для него только в цехах или в живом разговоре с людьми. А для Клавы в них заключены смысл и поэзия, они у нее говорят, доказывают, опровергают, напоминают, кричат. И она с ними накоротке, как хозяйка.
И вот ведь тихая она, немногословная, никому не бросается в глаза, а как ценит ее Саганский! Выдвинул начальником планового отдела завода – неслыханное выдвижение для такой молодой женщины! А она даже не оробела, улыбнулась удивлению мужа и просто объяснила: «Так это же естественно, для того меня и учили!» Немиров знал: восемнадцатилетней девушкой она поступила на металлургический завод и, работая цеховым плановиком, без отрыва от производства окончила институт. Григорий Петрович легко представлял себе, как она с тихим упорством год за годом делила свое время между работой и учебой. Развлекалась ли она когда-нибудь? Влюблялась ли? Как-то раз Клава намекнула, что была в ее жизни неудачная любовь, но Григорий Петрович стеснялся расспрашивать и боялся признания, которое причинит ему боль. Она любила его спокойной любовью, полной дружеского доверия. Но ему чудилось, что женщина в ней еще дремлет, и желание расшевелить в ней женщину, пожалуй, всего сильнее притягивало к ней Немирова. Неужели она так и проживет рядом с ним, никогда не потеряв своей ласковой уравновешенности?
Только один раз случилось что-то, чего Григорий Петрович так до конца и не понял. Он долго уговаривал ее заказать себе вечернее платье, а она отказывалась: «Зачем? Куда я пойду в нем?» Потом уступила мужу и сшила себе гладкое черное платье, украшенное кусочком желтоватого кружева у шеи.
– До чего же ты хороша в нем, монашка! – сказал Григорий Петрович, обнимая ее.
Клава резко отстранилась. Лицо ее побледнело, а затем залилось розовой краской. Губы задрожали, будто она собиралась заплакать.
– Ты что, Клава?
Она справилась с собою и через минуту спокойно ответила:
– Почему же монашка? Я думала, тебе понравится.
Он упросил ее остаться в новом платье, и тот вечер они провели вдвоем, устроили себе праздничный ужин. Клава была на редкость оживленной, смеялась по любому поводу. Неловкое движение его руки все испортило – вино расплескалось на новое платье, Клава вскочила и начала деловито отчищать пятна. Он угадал, что не тревога о платье подняла ее, а желание восстановить обычную уравновешенность.
– Ты меня любишь, Клава? – взволнованно спросил он.
– Ну конечно, – ответила она простодушно.
Полюбив ее – это случилось сразу после войны, когда Немиров перед отпуском заехал в Ленинград да так и застрял на весь отпуск возле Клавы, – он думал, что знакомство Клавы с заводской жизнью сблизит их. В общем, так и вышло. Клава заинтересованно слушала его и порой давала очень дельные советы, даже научила его серьезней и глубже вникать в вопросы экономики. Немирову было интересно узнавать от Клавы жизнь другого завода изнутри, тем более, что Саганский не любил «выносить сор из избы» и своими бедами и тревогами ни с кем не делился. Но когда Григорий Петрович попробовал через жену проверить ход дела с отливками, Клава тактично уклонилась: «Ты съезди к Саганскому, на месте узнаешь лучше, – и лукаво добавила: – Я ведь тоже, представитель завода-поставщика».
Всем остальным она делилась с мужем охотно. Но получилось так, что с каждым месяцем Немирову было все трудней откровенно высказывать Клаве свои мысли. Его первые шаги на новом месте Клава одобрила, его планы восхищали ее. Но у Клавы была слишком хорошая память. Иногда она возвращала его к тому, что он говорил ей несколько месяцев назад, спрашивала: «Ну как, получилось?» Напоминание было полезно, но признаваться в том, что он забыл или не сумел осуществить свои смелые намерения, не хотелось. А с каждым месяцем неосуществленных намерений набиралось все больше. Знакомясь с заводом, он был убежден, что быстро наладит его. За спиной Немирова стояли его опыт и слава, приобретенные в годы войны на Урале. Уверенный в своих силах, он строго и даже презрительно критиковал своего предшественника за узость, делячество и мягкотелость.
«Однако он вытянул военное производство в самое трудное время», – недовольно замечала Клава.
Да, заслуги у предшественника Немирова были немалые, но у него не хватило знаний и энергии, чтобы повернуть предприятие к новым, послевоенным задачам.
Григорий Петрович принялся за дело с большим подъемом, но перестроить и наладить работу огромного завода с многообразным производством оказалось труднее, чем представлялось со стороны. Монтаж и освоение нового оборудования затягивались, хотя Немиров днем и ночью «нависал» над монтажниками, не давал покою начальникам цехов и мастерам, не жалел денег на повышение квалификации рабочих и обучение новичков. Громоздкая машина управления скрипела, хотя Немиров смело переставлял работников: одних выдвигал, других снимал или понижал в должности, добивался перевода знакомых инженеров с Урала, подстегивал людей приказами и выговорами.
Оглядываясь на сделанное, он видел, что достигнуто многое. Завод вышел из периода восстановления, развернул производство, начал уверенно набирать темпы. Оставалось как будто только отточить, отработать всю систему руководства и планирования, подтянуть отстающие участки, добиться ритмичности... Но в это время министерство пересмотрело программу завода и полностью сняло с производства хорошо освоенную серийную оборонную продукцию, за счет которой было всего легче выполнять и перевыполнять план. Вместо нее заводу поручили освоить выпуск новых и технически сложных изделий. И, что совсем подкосило на первых порах Немирова, министерство отказалось от довоенного типа турбин и предложило перейти к выпуску турбин более мощных и сложных, являвшихся новинкой турбостроительной техники.
Как это усложнило положение директора! Большая и кропотливая организационно-подготовительная работа мало кому известна, а наглядных достижений нет. Сколько трудного возникает ежедневно, и все идут к директору: он должен решить, помочь, обеспечить, найти выход – на то он и директор! Руководители цехов нервничают и предъявляют, подобно Любимову, множество требований. Рабочие ворчат на разные неполадки и склонны винить во всем неповоротливое начальство.
А твои сознание и совесть не позволяют тебе ни отказаться от самой трудной задачи, ни просить отсрочки, – да какие могут быть отсрочки, когда кругом все кипит и бурлит, когда с каждой газетной полосы взывают к тебе победы твоих товарищей: не отставай, уважение народа и слава – тем, кто умеет идти вперед, преодолевая все препоны.
Кому тут пожалуешься? Даже жене не скажешь, что порой не под силу груз. Вскинет брови, недоверчиво воскликнет: «Тебе-то?»
Сидя один перед опадающим в камине пламенем, Немиров насмешливо вздохнул: ох, далека победа, далека слава! Вот-вот придет обращение краснознаменцев, а тогда все во сто крат усложнится. Он будто видел это обращение, напечатанное жирным газетным шрифтом: «Мы вызываем вас, славных ленинградских турбостроителей...» Да, что-нибудь в этом роде! Как отвергнешь? А если не отвергнешь, как выполнишь?..
Григорий Петрович смотрел на медленно угасающие среди золы красные пятна углей, и вдруг поймал себя на мысли, возникшей еще во время разговора с министром и, видимо, тайно угнездившейся в мозгу. Министр сказал тогда, успокаивая и подбадривая: «Во всяком случае, первая очередь Краснознаменки должна быть пущена к осени...» Значит, вторую очередь можно и оттянуть немного?.. Мелькнувшая успокоительная мысль была тотчас же отброшена. А вот сейчас вылезла и зашептала: «Под праздничное настроение по случаю пуска первой очереди тебе простят задержку второй... ну, не намного, месяца на два-три...»
Григорий Петрович поднялся, закрыл трубу камина, энергично прошелся по кабинету, разминаясь и разгоняя дурные мысли. Вот еще, приберегать подобную лазейку! Да и буду ли я доволен, если мне позволят укрыться в ней? Нет, сам себе противен буду, заскучаю и увяну, как если бы меня вдруг назначили руководить артелью «Метбытремонт»... Значит, к черту слабость!
Он надеялся, что Клава освободилась, но Клава сидела за своим столом, погруженная в работу. Григорий Петрович постоял перед книжным шкафом, выискивая, что бы такое почитать. Но читать не хотелось.
И вдруг он понял, чего ему хочется. Повеселев, накинул пальто, шапку, тихонько, как убегающий из дому школьник, вышел из квартиры, стараясь не хлопнуть дверью.
В проходной завода одна из молодых охранниц недоверчиво взяла его пропуск, старательно прочитала, покраснела и сказала:
– Ох! Проходите, пожалуйста.
Немиров слышал, как она фыркнула за его спиной и громким шепотом сообщила подруге:
– Директор! Честное слово, никогда не скажешь.
Тих и пустынен был заводской двор. По фасаду заводоуправления светилось всего несколько окон. Немиров вошел в полутемный вестибюль и зашагал по неосвещенному коридору «на огонек».
Из кабинета начальника снабжения неслись странные звуки. Не то мужской, не то женский голос мурлыкал:
Мы красна-я кава-ле-рия, и про нас
Ta-ти-та-ри-та-ти-та-та ведут рассказ...
Немиров открыл дверь. Начальник снабжения сидел один в кабинете, в мягкой домашней куртке, с папиросой в зубах. Увидев директора, он отложил папиросу, но клочок дыма, запутавшийся в его всклокоченных волосах, еще курился надо лбом.
– Вам бы в оперу, а не снабжением заведовать, – сказал Немиров, с нежностью глядя на этого человека, обложенного листками нарядов, заявок и телеграмм. – Почему работаете сегодня?
– Привожу все к одному знаменателю, – охотно пояснил начальник снабжения, отлично знавший тайное пристрастие директора к людям, которых и в выходной день будто магнитом тянет на завод.
– Ну, ну... А баббит для турбинного достали?
– Экое дело! – притворно удивился начальник снабжения. – Любимов нажаловался? Из-за моего баббита у него турбину затирает!
В плановом отделе две машинистки перепечатывали отчет. Каширина, конечно, не было, и это рассердило Немирова: засадил девушек на все воскресенье за машинки, а сам вола вертит! Не думая о том, что и Каширин мог взять работу на дом – хотя сам же никак не поощрял этого, – Немиров сравнил своего плановика с Клавой и позавидовал Саганскому: вот у кого плановик отдается делу всей душой! Клава небось спины не разгибает, а этот пожилой толстяк никогда не переработает лишнего... Впрочем, справедливо ли это? Пусть он неповоротлив, зато опытен, аккуратен, исполнителен. Еще через минуту Немиров уже думал, шутливо обращаясь к Саганскому: да-с, уважаемый, мой Каширин уже и отчет на машинку сдал, а ваша Клавдия Васильевна еще только пишет!..
Непривычная тишина стояла на всей территории завода, но Немиров знал: в опустевших корпусах идет своя особая, тоже напряженная и деловая жизнь. В механическом цехе копаются у разобранного станка ремонтники, их и не разглядишь сразу, но без их воскресного труда сорвется завтрашний выпуск. В цехе шахтного оборудования замешивают бетон, заливают фундаменты: идет подготовка станков для новой бригады скоростников. А в инструментальном царство маляров. Евстигнеев настоял-таки на своем: заново белит стены и красит станки светлой краской – культура производства, хоть в белых халатах работай, хорошо!
Было приятно подойти к Евстигнееву, как всегда приятно встретиться с человеком, которому помог удовлетворить заветное желание. Евстигнеев стоял на стремянке, зажав в зубах винты, и что-то исправлял на электрораспределительном щите.
– Ты бы еще малярную кисть взял, начальник цеха! – сказал Немиров, сам умевший делать многое и уважавший это умение у других.
– Не звать же монтера из-за такой малости, – смущенно пояснил Евстигнеев и слез со стремянки. – Смотрите! – сказал он восторженно. – Не узнать цех, а? Красавец!
Он угостил директора «звездочкой», и Немиров с жадностью затянулся едким дымком: он не курил со вчерашнего дня.
– Теперь цветы разводить будешь?
– И буду! – воскликнул Евстигнеев. – Обязательно разведу. У меня уже и садоводы нашлись!
И вдруг без паузы и без перехода обиженно заявил:
– А Воловика, Григорий Петрович, как хотите, не отдам! Это что же такое? Моего лучшего стахановца, рационализатора... да он мне уже на восемьдесят пять тысяч экономии сделал своими изобретениями! Вырастил стахановца, взлелеял, в мастера выдвигаю – и ни с того ни с сего отдавай Любимову? Не отдам! Пусть своих выращивает.
Немиров поморщился. Этот Воловик положительно весь завод взбаламутил! А вчера вечером Диденко налетел, как смерч: безобразие, глушат творческую инициативу, вечная волокита с изобретениями, придется слушать на парткоме!
– Воловика ты отдашь, – сухо сказал Немиров. – И насчет мастера не ври. Никакой он у тебя не мастер, ты это придумал вчера, чтоб не отпускать. Из-за одного слесаря шуму на весь завод.
Евстигнеев был не из тех, кто легко подчинялся, и Немиров ушел раздраженным.
В прокатном цехе ремонтировали среднесортный стан, вальцы были сняты, и оголенная станина выглядела странно и печально. Мастер участка обрадовался директору и, еле поздоровавшись, начал горячо выкладывать свой проект малой механизации.
– Два рольганга! – говорил он, для убедительности потрясая перед Немировым двумя пальцами. – Мы почти все сами сделаем, только валики обточить и моторы достать. Я уж и с цехами договорился, сделают, было бы ваше распоряжение. Два рольганга! И еще наклонные стеллажи, но это уж мы все сами. А рольгангов два!
– Два! Два! – повторил Немиров. – Вы понимаете или нет, что вашу работу можно всунуть цехам только в ущерб программной продукции? Я вам уже говорил: в следующем квартале – пожалуйста!
– Окупится, Григорий Петрович, окупится! Честное слово, окупится! – умоляюще твердил мастер, все еще потрясая пальцами.
Немиров, как бы между прочим, расспросил, кто и чем обещал помочь. Договоренность с цехами, на которую мастер ссылался, могла означать только одно: взамен тоже кое-что обещано. Уж кто-кто, а Немиров знал все эти межцеховые любезности!
– Ладно, – сказал он с усмешкой. – Завтра в десять утра по селектору поговорим все вместе. Если они возьмутся и моей головы не попросят, разрешу!
– Да Григорий Петрович! – вскричал мастер. – Вот вам мое слово: возьмутся, вы только немножко нажмите!
– Ах, еще и нажать нужно? Мало вы им пообещали, мало!
Фасоннолитейный цех сегодня работал, и после тишины и безлюдья других, неработающих, цехов было по-новому удивительно и радостно алое пламя, вздымающееся над электропечами, строгое движение человеческих фигур, озаренных пламенем, визг пневматических зубил и сияние автогена в руках обрубщиков, жаркое и шумное горение мазута, разогревающего ковш перед разливом металла. Эту картину напряженного и слаженного, сурового и прекрасного труда Немиров видел множество раз, но до сих пор не привык к ней. Он с мальчишеских лет полюбил производство, и оно всегда возбуждало его и словно поднимало, он становился энергичней и добрей, легко увлекался, охотно выслушивал людей и щедро обещал то, что у себя в кабинете отверг бы как невыполнимое. В такие минуты он верил, что выполнит все.
Он поговорил со сталеварами; покурил с одним, пошутил с другим, у третьего взял очки и сквозь темные стекла заглянул в печь на кипящую сталь.
Затем он прошел в «земледелку» и поднялся по лесенкам на самый верх трехэтажного сооружения, где землю очищали, просеивали, укрепляли сухим песком, замешивали смолой и растирали, как тесто, крутящимися массивными колесами – бегунами, отправляя ее отсюда на ленте транспортера черной, вязкой и жирной массой на формовку. На лесенках, напоминающих корабельные трапы, и на площадке возле бегунов все было покрыто черной пылью, пыль клубилась и в воздухе, но, бывая в литейном, Немиров неизменно заходил полюбоваться «земледелкой». Это сложное сооружение было уже при нем задумано и осуществлено, заменив дедовский ручной труд.
На одной из лесенок Немирова догнал цеховой технолог Попов, как всегда полный новых планов. Попов вместе с группой научных работников разрабатывал новаторский способ литья стали, который должен был, в случае успеха, полностью вытеснить земляную формовку. Лабораторные опыты в институте прошли удачно. Сейчас Попов добивался высокочастотной установки для производства опытов в цехе.
– Установку я вам достану, – пообещал Немиров и улыбнулся в ответ на восторженную благодарность технолога. – Вы что, жмотом меня считаете или консерватором? Раз надо – значит, будем добиваться.
Немиров всячески поддерживал искания Попова и ученых, хотя в душе его таилось не осознанное им самим недоброжелательство: ему было жалко «земледелки» и всех волнений и удовлетворения, доставленных механизацией процесса заготовки формовочной земли. Как подгоняла, не давала передохнуть и успокоиться жизнь! Только взобрался на высоту – перед тобою вырастает новая...
Когда Немиров вернулся к печам, одна печь уже послушно наклонилась, выливая в ковш остатки сверкающей стали. Гигантский крюк легко поднял ковш и понес его к рядам приготовленных опок. Ковш опустился над крайней опокой и, разбрасывая золотые искры, выпустил в воронку ослепительную струйку металла. Просмоленная земля вспыхнула, сквозь щели опоки пробились синеватые языки пламени. Формовщица быстро откатила в сторону каретку с пылающей опокой, механизм приподнял каретку и перекатил ее на рольганг. Подхваченная вращающимися валиками, опока побежала, как живая, в другой конец цеха.
– Здравствуйте, Григорий Петрович, – сказала формовщица, вытирая потное лицо.
Немиров знал эту женщину и не раз помогал ей чем мог. Вдова погибшего в дни блокады сталевара, Евдокия Павловна Степанова растила одна своих трех мальчишек. Старшего из них Григорий Петрович недавно устроил в турбинный цех.
– Как сынишка, работает?
– Да какое там! – со вздохом сказала Евдокия Павловна. – Его бы на станок поставить, а то на подсобных работах какая же квалификация?
– То есть как «на подсобных»? Я велел на станок поставить.
– Не знаю, Григорий Петрович. Или станков свободных нет?..
Немиров вытащил книжку, записал на память: «Сын Степановой», обещал завтра же уладить дело. Евдокия Павловна благодарно кивала головой и повторяла:
– Уж, пожалуйста, не забудьте.
Уходя из цеха, он снова увидел ее в сторонке рядом с двумя другими женщинами.
– Обещал, точно обещал! – говорила Евдокия Павловна, не замечая директора.
– Ну-ну, – сказала одна из женщин. – На то его и зовут Обещалкиным!
Он не сразу понял, что обидное прозвище относится к нему.
Кровь хлынула в лицо. Он торопливо вышел за ворота цеха и почти побежал по безлюдным дворам и аллеям между корпусами, бормоча неясные ему самому угрозы: «Ну, погодите... ну, хорошо же!» Прозвище казалось ему чудовищно несправедливым. Он – Обещалкин? Он, работающий дни и ночи, чтобы все успеть, со всем справиться? Он, возродивший этот завод и сделавший для него так много, что, пожалуй, никто другой не сумел бы сделать больше!.. Обо всем думаешь, тревожишься, хлопочешь, за всех решаешь, за все отвечаешь... и вот благодарность!
Он был вне себя. Но сквозь ярость и обиду память начала услужливо подсказывать его же собственные невыполненные обещания, данные сгоряча, от желания все успеть, всего добиться. Да тем же литейщикам, и инструментальщикам, и турбинщикам... Искренне верил, что выполнит, а потом не удалось, или забылось, более важные дела оттеснили... Значит, правда?
Он вызвал в памяти десятки дел, обещанных им и выполненных. Конечно же, таких дел оказалось гораздо больше. И для литейного, и для прокатки, и для турбинного... Да только кто помнит сделанное? Сделанное принимается как должное! И то сказать: зачем иначе директор?
Встречные заводские люди узнавали Немирова и с особой приветливостью раскланивались с ним. Он понимал: присутствие директора на заводе в выходной день им приятно, – вот, мол, не гуляет, не отдыхает, а все с нами. Может ли быть, что и они называют его за глаза этим глупым прозвищем?
Он смотрел на себя как бы со стороны, чужими глазами. Подтянутый, суховатый, властный, даже, пожалуй, крутой – таким он привычно видел себя. Таким он любил себя: добреньким не притворяется, ни с кем не заигрывает, а дело делает и все вопросы решает быстро, энергично... Может ли быть, что этот портрет не точен, что люди видят недостатки, которых он сам за собою не замечает?
Вспомнив трех формовщиц, он подосадовал, что по-ребячьи убежал от обиды, надо было поговорить с ними, спросить, что же он наобещал и не выполнил. Пусть бы им было стыдно, а не ему! И он уже бодро решил: сам пойду навстречу, выведу это прозвище.
Отбросив обиду и повеселев, он забрел в лопаточный цех и чуть не попал в недобрые объятия старшего мастера Петра Петровича Пакулина. Пакулин налетел на него в полутемном проходе, со злобой крича:
– Лучше бы совсем не приходил, без тебя сделали!
Разглядев директора, он смутился:
– Простите, обознался. Думал, Епишкин... Станочки новые опробуем, так он вчера божился: «Приду с утра», – а где он? Хорошо, я не поверил, сам пришел. Пойдемте, Григорий Петрович, полюбуйтесь!
Немиров старался не показывать своего пристрастия, но работники лопаточного цеха все-таки знали, что директор – сам бывший фрезеровщик – с особой любовью относится к их цеху, где господствуют фрезерные станки и выполняются работы высокой точности. А сегодня здесь было чем полюбоваться. Оттеснив старые, хорошо знакомые Немирову станочки, во всю длину цеха выстроились мощные скоростные станки – новинка советского станкостроения. Несколько месяцев назад Григорий Петрович много спорил и волновался, добиваясь этих станков так же, как теперь добивался новых станков для турбинного цеха. По его настойчивым просьбам завод «Советский станкостроитель» изготовил эти станки на месяц раньше срока. Григорий Петрович подошел к ним, как к своему трофею.
– Ну-ка, запусти! – сказал он наладчику.
Наладчик приладил фрезу, закрепил болванку, включил мотор и отошел, уступая место директору.
Старательными движениями человека, давно не работавшего у станка и боящегося осрамиться на глазах у людей привычных, Григорий Петрович неторопливо опробовал управление: поводил фрезу; поднял, опустил и поводил из стороны в сторону стол; повертел регуляторы скорости и подачи. Станок был послушен, рычаги размещались удобно, под рукой. Григорий Петрович подвел фрезу к болванке. Фреза легко и сильно вгрызлась в металл, оставляя за собой блестящую выемку. По легкости ее движения угадывались мощность станка и отменное качество его механизма.
– Хорош! – сказал он, останавливая станок. – Так вот, Петр Петрович, чтоб теперь ни одной задержки с лопатками больше не было! И меньше ста двадцати процентов плана чтоб я от вас не получал. Не вытянете – отберу станки.
– Почему же не вытянем? Только...
И Пакулин, а за ним цеховой механик стали выкладывать различные нужды цеха.
– Так, так, больше ничего не припомнили? – съязвил Немиров, про себя отмечая действительно важные и неотложные дела. – Думаете, в выходной день я добрей? Наобещаю? Чтоб вы меня потом Обещалкиным называли?
Пакулин и механик покраснели. Кто-то из наладчиков весело охнул.
– Думаете, не знаю? Станьте на мое место и выполняйте все, что с вас потянут, тогда я посмотрю, на что вы горазды.
