Текст книги "Дни нашей жизни"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 49 страниц)
А Гаршин рассказывал, как профессор Карелин в первый же день сказал ему: «Предупреждаю: галош я не ношу, с женою мы однолетки, а требовать с вас я буду как беспощадный тиран. Впрочем, никаких надежд, красавец мой, я на вас не возлагаю. Наука требует всего человека целиком. Вы же, я полагаю, относитесь к ней между прочим». Как профессор «гонял» его, требуя работы и работы! Тогда Гаршин и сделал доклад в обществе. А потом война, армия...
– И надо же мне было в Восточной Пруссии, у этой злосчастной речонки Шешупы, повстречать его сына. Ох, жалко мальчишку! Хороший был парень, двадцать лет, курсы лейтенантов закончил и прибыл к нам в самую заваруху! Какие бои выдержал, а потом – на мине... Да... Написал я тогда Михаилу Петровичу, сердечно написал, жалко было до слез и Васю его, и самого старика...
Он грустно задумался, лицо у него стало очень хорошее. Как давеча в цехе, в истории с Кешкой, Аня почувствовала, что он человек отзывчивый и добрый. Ну, конечно, такой он и есть, а все остальное – наносное молодечество, игра.
Гаршин уже встряхнулся и шутливо припоминал, как он вернулся из Германии и пришел к Карелиным, и как Михаил Петрович долго отводил разговор об аспирантуре, а потом сказал: «Теперь, я думаю, вы еще меньше расположены к самоотверженному служению науке?» А Гаршин ответил: «Наоборот, мечтаю отдать ей всего себя с орденами и нашивками». Карелин покачал головой и этак жалостливо сказал: «Не тем путем идете, дружок. И кто это вас надоумил в аспирантуру? Вы – практик, вояка, вам греметь и шуметь, а вы – в науку».
– Ну, я поупрямился, нагнал серьезности, даже о теме диссертации заговорил, а он: «До диссертации, дружок, с вас еще семь потов сойдет. Для начала могу вам предложить семинар на первом курсе и консультацию заочников». Ну, я себе как представил эту тощищу! А перед тем, надо сказать, я с Любимовыми и целой компанией три дня гулял на радостях, и Любимов меня здорово сманивал к себе старшим технологом. Вот я и решил: эх, была не была, чем с заочниками возиться, двину-ка я на производство, – может быть, мне и впрямь больше по нраву азартные дела, такие, чтоб дух захватывало! Спасибо, говорю, Михаил Петрович! Семинар и заочники меня подождут, хочу годика на два, на три уйти на завод, глотнуть практики. И тему для диссертации пусть жизнь подскажет. Хо-хо! И полюбил же меня профессор за это решение! Теперь, как приду, навстречу бросается, Витей называет. А это у него вроде аттестата, если по имени. Меня до войны он иначе и не звал, как «товарищ аспирант» или «товарищ кандидат в кандидаты». А теперь – Витенька.
– Значит, не взял вас профессор в аспиранты? – задумчиво спросила Аня, приглядываясь к Гаршину и как бы не слыхав всего того, что он рассказал.
– То есть как это «не взял»? – обиженно вскинулся Гаршин. – Хотел бы я посмотреть, как он не взял бы! Я не захотел, Анечка, сам не захотел, и пока об этом не жалею. А захочу вернуться в институт – с диссертацией вернусь, на коне и с боевым забралом, или, как это там говорится...
– А как с темой для диссертации? Нашли?
– О-о-о! Еще какую нашел! Ведь теперь что актуально? Механизация, новая технология, рационализация – так? Хватит ученых тем «К вопросу о некоторых особенностях» и так далее. Я вам говорил, мы с Любимовым разработали проект реконструкции цеха? Вернее, основы проекта, принципы. Любимов сейчас в Москве, добивается решения. Если утвердят, отпустят средства, проектная организация начнет работать, – я участвую, это обещано. И вот – тема. Что – жизнь? Практика? То-то. Правда, это по кафедре технологии, и вообще ученым мужам может показаться, что это слишком просто, слишком практично... А я плевал. Пусть попробуют отвергнуть. Не такое сейчас время. Сейчас – содружество, лицом к жизни, а мне как раз по характеру живое дело.
– Мне кажется, вы перегибаете, Витя. Содружество ведь не отменяет науку, а усиливает ее роль. Теория...
– Ну да, ну да, Анечка, все знаю. Но пошуметь-то мне можно, хотя бы здесь, перед вами? Я ж такой, мне без этого скучно.
И опять он показался ей доверчивым, простым, добрым – большой, шумный ребенок. Она припомнила отзыв Полозова: «Почти незаменимый... при наших нынешних методах». Что имел в виду Алексей?
– Правильно я поняла, Витя, что в цехе многое делается авральными методами, штурмовщиной?
– А еще бы! – воскликнул Гаршин. – Разве иначе справиться? Задачи-то какие! Впрочем, по правде сказать, Анечка, я это люблю. Знаете, такой аврал: «свистать всех наверх».
– Это вам подходит, Витя, – сказала Аня, смеясь – Но вы же понимаете сами, что это безобразие, а не метод работы, и чем скорее…
Гаршин перебил с азартом:
– А наш план реконструкции? Анечка, я не только понимаю – я сделал главное, что нужно для ликвидации этих методов.
И он стал рассказывать ей сущность плана реконструкции. План предполагал значительное увеличение выпуска турбин – однотипными сериями – и унификацию узлов турбин, с тем чтобы в новой серии вносить возможно меньше изменений. Производство разбивалось на замкнутые участки, изготовляющие определенные узлы, с применением поточного метода везде, где это возможно, с четкой диспетчерской службой, с сигнализацией у станков, по которой подаются новые заготовки или инструмент. Аню пленил и самый план, и искреннее увлечение рассказчика. Вот это он и есть – настоящий Гаршин, человек живого дела, человек горячей практики.
– Однако, Анечка, какие же мы с вами умные разговоры ведем! – вдруг вскричал Гаршин. – Битый час толкуем о производстве, прямо как на производственном совещании.
Аня с досадой усмехнулась: ну вот, это тоже Виктор Гаршин. Подумать только, какое нарушение устоев – поговорил с женщиной всерьез!
– Как вам не стыдно, Виктор! Я же инженер, мне это гораздо интереснее, чем все другое, что вы можете мне сказать.
– Значит, плохи мои дела.
Он опять дурачился, но глаза были уже не ласковые, а упорные, тревожащие.
– У нас до жути много серьезных людей, Анечка. Они вас окружат со всех сторон, так что и смеяться забудете. Алеша Полозов – первый. Вот уж с ним вы наговоритесь о производстве, он, кроме турбин, ничего не видит. Котельников, главный конструктор турбин, – второй. Мужчина умный, строгий и до того сосредоточенный, что у него в глазах вместо зрачков облопаченные диски. Вот вы увидите.
– Погодите, Виктор. Насколько я поняла, ваш план предусматривает изменения не только в технологии, но и в конструкции. Унификация узлов, так? Котельников, наверно, участвовал?
– А как же! Это даже его идея была – насчет унификации и прочего. Это, знаете ли, такой творческий конструктор! Талантище!
Переходы настроений у Гаршина были мгновенны.
– А вы говорите – диски в глазах, – с улыбкой упрекнула Аня. – Ваш номер второй меня уже заинтересовал. Дальше.
– Дальше – Любимов, – не смущаясь, продолжал Гаршин. – Тот помягче, на ватных лапах, но зато воплощенный разум. Вам повезло с соседом: если не спится, поговорите с ним – действует лучше снотворного.
– Я слышу о нем весь день – и все по-разному. Что он за человек?
– Прекрасный человек! Разве я взял бы его иначе в соавторы? – не задумываясь, ответил Гаршин. – Умный и опытный инженер, трезвый, ничем не увлекающийся руководитель. Каждую практическую задачу умеет рассматривать как бо-ольшую проблему.
Не понять было, хвалит он или издевается.
– Почему же он скучен, если так умен?
– А вы любите читать Гегеля, а? – вместо ответа спросил Гаршин и придвинул кресло поближе. – Ну, Анечка, долго вы еще будете допрашивать меня по всем цеховым делам?
– Пока вы не уйдете, – сказала Аня и торопливо встала, включила электрический чайник. – Сейчас мы выпьем чаю, Виктор, и вы отправитесь домой, а я буду готовиться к завтрашнему дню.
– Ох, как строго!
– Да...
Она склонилась над чайником, поправляя шнур, медля оглянуться. Комната вдруг стала душной и тесной, а Гаршин так близко, что кажется – оглянись, и столкнешься с ним лицом к лицу. Он не очень-то поверил ей, и хуже всего, что она сама не очень верит себе. Одиночество горько – никуда от этого не денешься. А годы идут. И ей тридцать два. Тридцать два...
Она ухватилась за прерванный разговор, как за спасительный якорек:
– Вы говорите, Любимов ничем не увлекается?
Голос звучит совершенно спокойно. Все стало на место. Комната как комната. И Гаршин сидит себе в кресле, как сидел.
– И, очевидно, каждый ухаб – для него проблема, так?
Она вернулась как ни в чем не бывало и села, ожидая ответа.
– Ухаб? – со злостью вскричал Гаршин. – Если вы имеете в виду всякие прорехи – о да!
– А Полозов?
Гаршин только плечами пожал.
– Он увлекается? Витает в облаках? Не видит ухабов совсем?
– Ну да! – с раздражением воскликнул Гаршин. – Как это вам пришло в голову? Ему нужно, чтобы все навалились и враз заделали все ухабы. Враз, понимаете? Он может сутками торчать в цехе, и для него личная жизнь – это турбины.
Он улыбался, но Аня видела: сердится.
– Не верите? – запальчиво продолжал Гаршин. – Ладно, не верьте. Когда он в вас влюбится – а он обязательно влюбится, потому что он, черт, мечтает о подруге жизни, с которой можно день и ночь говорить о турбинах, – так он вас замучает производственной тематикой, можете не сомневаться. Он и в любви-то вам объяснится обязательно на фоне турбины. – Гаршин закатил глаза и прошептал – «Дорогая, ты так хороша, когда твои бархатистые щечки перемазаны мазутом...»
Аня смеялась, не возражая; она старалась понять, почему Гаршин разозлился.
– Буду справедлив, – продолжал Гаршин. – Алеша – мой приятель и, если хотите, поэт в душе. Но если бы он писал стихи, он рифмовал бы что-нибудь вроде:
«Ах, я люблю так сладко турбинные лопатки».
– Почему вы сердитесь, Виктор?
– Почему? – Он вскочил и с какой-то яростью схватил Аню за плечи. – Почему? – повторил он. – А потому, что я вам сумасшедше обрадовался, побежал к вам как мальчишка, бросив все дела... а вы меня – о цехе, о реконструкции, о черте в ступе.
Аня на минуту притихла в его руках, потом рывком высвободилась:
– Разве так можно... набрасываться?..
– Можно. Я не понимаю... Вы одна, Аня... Вы свободны...
– Замолчите! Она отошла к окну.
– Я не хочу, чтобы вы говорили со мной вот так, – не оборачиваясь, сказала она. – Не хочу. Из-за этого я ушла от вас тогда. Под Кенигсбергом. Я даже не знаю, нравитесь ли вы мне. Иногда – да. А иногда, как сейчас…
И не глядя, она видела: он стоит посреди комнаты, растерянный, непонимающий.
– Ничего наполовинку я не хочу. Можете вы это понять?
– Так я... Анечка, честное слово, я...
Она обернулась к нему – так и есть, стоит посреди комнаты, растерянный, старающийся понять и непонимающий.
– Давайте чай пить, Витенька, – сказала она, вздохнув, и открыла шкафчик. – Вот, ставьте на стол сахарницу и печенье. Теперь чашки, только не разбейте. А я заварю чай.
– Есть такие дрессированные собачки – стоят на задних лапках с куском сахару на носу, – сказал Гаршин, подчиняясь и сердито, исподлобья следя за тем, как Аня возится с чайником. – А я ведь другой породы.
– Я еще не разобралась, Витя, какой вы породы, – серьезно ответила Аня, ласково дотрагиваясь до его сжатой в кулак напряженной руки. – Дайте мне разобраться и в вас, и в самой себе. Хорошо?
– Ладно уж. Разбирайтесь... – И, мгновенно переходя к обычной шутливости: – Только побыстрее, а то ведь невольно приосаниваешься да прихорашиваешься, как у фотографа, – сами знаете, долго не выдержать.
5
В столовой заводоуправления была маленькая комната, обставленная мягкой мебелью. Она называлась «директорской». Основные руководящие работники завода приходили сюда в любой час дня и ночи, чтобы наскоро закусить, выпить крепкого чая или кофе, а иногда передохнуть полчасика в уютном кресле, послушать радио и просмотреть газеты.
В этот утренний час Немиров столкнулся здесь с секретарем парткома. Диденко любил ходить на завод пешком и после хорошей прогулки забегал в столовую позавтракать. Григорий Петрович попросил черного кофе и с наслаждением закурил – курить в рабочем кабинете он себе не позволял.
– Так, так, – повторял Диденко, глотая сметану с сахаром и шурша газетными листами. – «Октябрь» полностью перешел на поток... Так, так... А на «Станкостроителе» уже три стахановских цеха. Молодцы! Что ж, Григорий Петрович, на досрочный выпуск придется соглашаться, да? – без всякого перехода спросил он, отложил газеты и закурил, с волнением ожидая ответа.
Немиров неторопливо отхлебнул кофе и ответил:
– Похоже на то.
Неизменная спокойная сдержанность директора всегда удивляла и даже восхищала Диденко, хотя порою и мешала понять, что думает и чего хочет директор. Вот и сейчас. Сказал: «Похоже на то», – и сидит себе, попивает кофе. А как он относится к этому? Верит ли в возможность досрочного выпуска? Что собирается делать?
– К первому октября? – уточнил Диденко, чтобы вызвать Немирова на разговор.
– Вряд ли стоит фиксировать сроки и давать торжественные обещания, – недовольно сказал Немиров. – Лучше сделать, не пообещав, чем наобещать, да не сделать.
– Есть третий выход: пообещать и сделать! – быстро откликнулся Диденко.
Немиров вскинул глаза и внимательно поглядел на своего парторга. Полтора года они работали вместе, дружно работали, без столкновений, если не считать крупной стычки из-за увольнения бывшего начальника турбинного цеха Горелова, – но гореловская история, чуть не поссорившая их, произошла уже давно и научила обоих избегать разногласий. Диденко тогда вынужден был отступить, но Немиров запомнил его страстную настойчивость. Теперь они друзья. Немирову известно, что Диденко как-то сказал про него: «У талантливого директора и недостатки интересные»... Ишь ты, как определил! Немирову это польстило, но всегда хотелось узнать – что же парторг считает недостатками? Властность? Несговорчивость? Ладно, пусть это и недостатки, я такой. Потому меня и держат директором завода. И Диденко это знает. И научился считаться с этим... Неужели же сейчас он попробует настаивать?..
– Пообещать и сделать, – проворчал Немиров и спросил жестко, в лоб: – А ты можешь обещать, Николай Гаврилович?
– Пока еще нет, не могу, – просто сказал Диденко и не притушил докуренную папиросу, а от нее сразу прикурил вторую, сильно затянулся дымом и со вздохом признался:
– Все подсчитываю, прикидываю, себе не верю и людям не верю. Подсчеты говорят: как ни крути, мощностей не хватит, рабочего времени не хватит. А опыт – производственный и партийный – говорит: можно. Как же их примирить и кому верить?
Немиров пропустил вопрос мимо ушей.
– А литье? Мы ж не только от себя зависим. Один Саганский сколько нервов вымотает!
Помолчав, он спросил как бы вскользь:
– А на генераторном что говорят, не слыхал?
Так же, как мощный вал турбины накрепко сцеплялся с валом генератора и только в этом сцеплении работа двух сложных и самостоятельных машин приобретала смысл и ценность, потому что механическая энергия одной превращалась другою в энергию электрическую, так же и два завода, турбинный и генераторный, были накрепко сцеплены между собою и общностью заказов, и конструкторским замыслом, и сроками. Каждая, новая турбина, выпущенная одним заводом, требовала одновременно выпуска генератора с другого завода. Выполнять план досрочно нужно было вместе.
– Звонил им, – сказал Диденко. – Говорят: «Колдуем да прикидываем». И спрашивают: «А вы?»
– А ты что сказал?
Диденко хитро усмехнулся:
– И мы колдуем, говорю, авось вместе наколдуем досрочную электростанцию. Они говорят: «Все возможно». На том и простились.
Немиров облегченно перевел дух и уже сочувственно заметил, что генераторному, пожалуй, придется еще труднее.
– Обоим труднее, – мрачно пошутил Диденко. Некоторое время помолчали. Потом Диденко взглянул на директора повеселевшими глазами:
– Знаешь, Григорий Петрович, я сделал интересное наблюдение. Когда заводу дают новую задачу – и в войну так было, и теперь, – задача всегда несколько превышает возможности завода, требует большего, чем есть, так что кажется: ну, пропали, не вытянуть. А возьмешься по-настоящему – и оказывается: новая задача вытягивает наружу нам самим еще неведомые силы, организует их, двигает в дело, и завод весь подтягивается на более высокий уровень. Наблюдал?
– Это значит только, что даются умные задачи, – сказал Немиров – Но ведь сейчас правительственного постановления нет?
Да, постановления еще не было. Но ведь обоим ясно, какое значение имеет новый Краснознаменский промышленный район и как все там зависит от пуска мощной электростанции. Сейчас и в ЦК, и в министерстве, наверно, взвешивают, подсчитывают... и на чашу весов ставятся не только производственные мощности завода «Красный турбостроитель», но и творческая сила его коллектива...
Немиров глянул на часы и встал:
– Я все-таки еще поговорю с министром. Попробую отбиться.
– Попробуй, – согласился Диденко.
Они понимающе улыбнулись друг другу – два человека, которые отвечают больше всех и которым придется труднее всех.
Чемодан стоял у двери еще нераспакованным. Скинув пиджак и набросив на плечи халат, Любимов брился. Алла Глебовна держала наготове мохнатое полотенце и осторожно расспрашивала мужа, стараясь понять, чем он недоволен и взволнован. А то, что он приехал недовольным и взволнованным, было ей ясно, хотя, по рассказам мужа, командировка прошла удачно: вопрос о реконструкции цеха решен, министр был на редкость внимателен и дважды намекнул на поощрения.
– А другие поручения у тебя были? Все удалось сделать? – как бы мимоходом спрашивала она.
– Не могу же я бриться и говорить одновременно.
То, как он сказал это – брюзгливо и раздраженно, – подтвердило подозрения Аллы Глебовны: что-то в Москве произошло неприятное для него, и это неприятное он скрывает.
Любимов заметил настороженный взгляд жены.
– Ну, а здесь какие новости? – беспечным голосом спросил он, и нарочитая его беспечность еще раз подтвердила догадку Аллы Глебовны.
Вздохнув, она начала рассказывать:
– У нас новая жиличка. Приехала хозяйка этой таинственной забронированной комнаты и, представь себе, начала работать в твоем цехе. На вид лет тридцати... Шатенка, худощавая, ростом меньше меня...
– Кем ее назначили, не знаешь?
– Ах, дружочек, не могла же я набрасываться с вопросами. Я старалась быть с нею как можно приветливее, но она, кажется, дичок. Поздоровалась – и за дверь. Надо будет пригласить ее к нам выпить чаю, да?
Оттопырив языком щеку и осторожно водя по ней бритвой, Любимов только помычал в ответ.
– Встретила вчера жену вашего главного инженера. Она говорит, Алексеев очень озабочен. Что-то там поговаривают о досрочном выпуске турбин. Может это быть как ты думаешь?
– Быть не может, а говорить можно все! – с сердцем сказал Любимов.
– Ты в Москве уже слышал эти разговоры? – догадалась Алла Глебовна.
Не отвечая, он протянул руку за полотенцем. Но Алла Глебовна сказала: «Я сама!» – намочила полотенце кипятком, отжала его и ловко наложила на покрасневшее лицо мужа.
– А что министр? – осторожно спросила она.
– Министр тоже не один решает, – мрачно ответил Любимов, пристегивая к рубашке чистый воротничок.
– Может быть, еще обойдется? – как маленькому посулила Алла Глебовна и заправила в карман его пиджака носовой платок. – Ну иди, дружок, раз уж нельзя отдохнуть с дороги. И, главное, не волнуйся.
Выйдя за дверь, Любимов пальцем протолкнул платок в глубину кармашка, чтоб не торчал кокетливый уголок, и поехал на завод, чувствуя, что там ждет его немало трудного, неприятного, и все-таки радуясь возвращению в беспокойную, утомительную, но близкую сердцу жизнь цеха.
Конторка старшего мастера находилась в середине цеха – застекленная дощатая избушка в царстве металла. Когда солнце стояло высоко, оно пробивалось в цех и, отражаясь от блестящих поверхностей и граней отшлифованных деталей, залетало в избушку веселыми зайчиками. Когда шла сварка, ее синеватые зарницы пронизывали конторку насквозь, а скользящие в вышине мостовые краны отбрасывали на ее стекла причудливые движущиеся тени.
В самой избушке всегда горела настольная лампа под зеленым абажуром, а на подставке лампы лежал потрепанный очечник с очками Ефима Кузьмича – Ефим Кузьмич был зорок, замечал в цехе все, как он говорил, «даже то, что хотят, чтоб не заметил», – но для всякой «писанины» надевал очки, придававшие ему очень строгий вид.
Сейчас очки покоились в очечнике, а Ефим Кузьмич сидел за столом, подперев щеки кулаками, и разговаривал с Николаем Гавриловичем Диденко.
– Производство есть производство, Николай Гаврилович, – тихо говорил он, старательно выговаривая имя и отчество парторга, потому что этим уважительным обращением как бы перечеркивал давнее прошлое, когда Николай Гаврилович был для него всего-навсего Колькой и этого Кольку он и учил, и ругал, и наставлял на путь истинный нравоучительными разговорами в этой же самой конторке. Отсюда же комсомолец Коля Дидёнок ушел на учебу, а потом, повзрослевший, но все такой же непоседливый, приходил в цех на практику и в этой же конторке задавал десятки неожиданных вопросов своему первому учителю...
Шли годы. Николай Диденко уже колесил из конца в конец страны на монтаж турбин, был уже коммунистом, потом и членом бюро, и партийным секретарем цеха... и вот он уже партийный руководитель всего завода! Роли переменились: теперь Ефим Кузьмич советуется с ним и получает от Диденко указания, а случается – и нагоняй за какой-нибудь недосмотр. Но для Диденко Ефим Кузьмич всегда останется первым учителем, он и замечания делает ему почтительно, как бы вскользь: «Не думаете ли вы, Ефим Кузьмич, что надо бы иначе...», «А я бы на вашем месте, Ефим Кузьмич, не делал этого...» Ефиму Кузьмичу приятно, что прошлое не забыто, но тем старательнее он подчеркивает свое уважение к Николаю Гавриловичу.
– Цикл производства турбины – вещь известная, Николай Гаврилович, – говорил он сейчас, вглядываясь в серьезное, озабоченное лицо бывшего ученика. – Поднять народ – поднимем, народ у нас боевой. Но... три месяца? По четырем турбинам сжать срок на три месяца!..
Он не возражал, он просто высказывал свои мысли, свои опасения, потому что только партийному руководителю завода мог Ефим Кузьмич выкладывать все, что думает, не взвешивая и не отбирая слов. Здесь, в цехе, он сам руководитель, здесь он не должен сомневаться или колебаться.
Диденко вздохнул, а потом смешливо прищурился:
– Чтоб не так страшно звучало, Ефим Кузьмич, давайте не считать месяцами! Что такое три месяца? Семьдесят два рабочих дня. Делим семьдесят два на четыре – сколько же это будет? Восемнадцать дней.
Вот об этом нам и думать: как сократить цикл производства одной турбины на восемнадцать дней.
– Да тут только по операциям надо смотреть, – сказал Ефим Кузьмич и на листе бумаги, застилавшем стол, крупно написал цифру 18.
– А чтоб совсем точно, Ефим Кузьмич, переведем на часы. Будем считать две смены, так? Шестнадцать часов в день, так? Умножаем на восемнадцать... шестью восемь – сорок восемь... Двести восемьдесят восемь, так? Округляем для ясности – триста часов по каждой турбине! Можно по сотням операций, по десяткам станков понемногу – по часам и минутам – сэкономить триста часов?
Ефим Кузьмич написал на листе бумаги цифру 300, откинулся назад, чтоб лучше видеть, и внимательно посмотрел на нее, как будто в этой написанной им цифре мог разглядеть десятки и сотни неотложных дел, за которые надо сразу же браться.
– Ясно, Николай Гаврилович, – проговорил он и жирно подчеркнул обе цифры. – Трудно будет, очень трудно, но, должно быть, возможно. – И, не глядя на Диденко, спросил: – А как думаешь, Николай Гаврилович, это уже наверняка?
– Похоже на то, Ефим Кузьмич, Директор сейчас с министром должен разговаривать. Но... – Он вдруг вскочил и засмеялся: так бесспорна была мысль, только сейчас пришедшая ему в голову. – Но, дорогой Ефим Кузьмич, если мы можем найти эти восемнадцать дней экономии по каждой турбине – значит, мы должны найти их независимо от того, получим мы или не получим краснознаменский вызов!
Григорий Петрович Немиров сидел один в своем кабинете и настойчиво, но почтительно говорил в телефонную трубку:
– Да, Михаил Захарович, но ведь это нереально. Вы сами знаете, что мы работаем на пределе. И разве дело только в нас? Саганский и сейчас задерживает мне отливки, из него досрочно ничего не выжмешь. А генераторному разве справиться? Тут надо целую группу заводов поднять на это дело, перестроить и планы и сроки.
Он повеселел, выслушав ответ министра, но ничем не выразил своего удовольствия и сказал:
– Допустим, что это удастся. Но нашу инструментальную базу вы тоже учтите. Сможете вы нас дополнительно обеспечить с других заводов? Ведь резцы и фрезы горяченькими из цеха выхватывают, мастера из-за них дерутся. Станочный парк вам тоже известен. Любимов вам докладывал. Смогли вы его удовлетворить? Ну, вот видите!
В приемной секретарша шепотом объяснила Любимову:
– Подождите, Георгий Семенович, он говорит с министром.
Немиров продолжал убедительно и настойчиво:
– Но если все три заинтересованных министерства докажут? В конце концов, Михаил Захарович, станция – это турбины и генераторы, а не стены и крыша. И потом – если новые заводы получат осенью энергию только двух турбин, то на первое время...
Голос в трубке зарокотал тревожно и напористо.
У Немирова озорно подпрыгнула бровь, он даже подмигнул трубке.
– Я ведь не говорю, что мы не сделаем, Михаил Захарович. Машиностроители действительно никогда не плелись в хвосте и, надо думать, не будут плестись. Но тем более хотелось бы избежать официального вызова. То, что можно, мы сделаем и так. Но для этого нам надо очень реально помочь, Михаил Захарович, в первую очередь станками. Без этого даже говорить не о чем, Михаил Захарович.
Бас снова заговорил – строго и решительно.
Секретарша заглянула в кабинет и отступила, увидав, что разговор продолжается. Она слышала, как директор вздохнул, прикрыв трубку ладонью, и затем бодро сказал:
– Хорошо. Само собою разумеется. Но я вас очень прошу, Михаил Захарович... До свиданья.
Переждав несколько минут, не вызовет ли ее директор, секретарша покачала головой и шепнула:
– Идите.
Григорий Петрович сидел на ручке массивного кресла в позе юнца, из озорства забравшегося в чужой кабинет. В руке его дымилась папироса. Движением школьника, застигнутого врасплох, директор смял и бросил папиросу.
– Приехали? – вставая, воскликнул он. – Очень хорошо, давно пора.
Он без стеснения разглядывал Любимова, стараясь понять, в каком настроении тот прибыл из Москвы. Первое впечатление было такое, что начальник цеха весь подобрался, готовясь к отпору. Немиров уселся в кресло как полагается и сказал:
– Докладывайте.
Сходство с юнцом исчезло. Губы директора сжались, обозначив две властные и жестковатые складки.
Любимов докладывал коротко, так как директор не терпел многословия. Начав говорить, он оживился. Главной целью командировки было обсуждение в министерстве основ реконструкции турбинного производства. Основы эти были разработаны Любимовым вместе с технологом Гаршиным и изложены в докладной записке, поданной министру. Записка была обсуждена и одобрена, министр обещал провести на следующий год соответствующие ассигнования. Это был успех, и Любимову хотелось, чтобы его успех был оценен должным образом, независимо от того, какие новые заботы навалились на них сегодня.
Немиров слушал и удовлетворенно кивал головой, но, дослушав до конца, тотчас спросил:
– А станки?
Со станками дело обстояло хуже. Новые станки были необходимы – этого никто в министерстве не отрицал, – но получить их Любимову не удалось. И хотя Любимов не был виноват в этом, докладывать о неудаче было неприятно.
– Еще что? – ничем не выразив своего недовольства, спросил Григорий Петрович.
– У меня все.
Любимов прекрасно понимал, о чем спрашивает директор. Новость стала известна ему в день отъезда, и он успел обсудить ее со многими работниками министерства, хотя к министру не попал, да и не просился во второй раз на прием, чтобы не брать на себя лишней ответственности. Теперь он хотел выслушать известие из уст директора, и в том освещении, в каком оно воспринято директором, чтобы не тратить зря силы и время, если их точки зрения совпадут, и подобрать возражения, если точки зрения разойдутся, – сдаваться он не собирался.
Григорий Петрович медлил заговаривать о самом главном. Любимов принадлежал к числу людей, с которыми ему было удобно работать, – настолько удобно, что он потянул за собою Любимова с Урала и выдержал длительную драку с Диденко и с райкомом из-за бывшего начальника турбинного цеха Горелова, которого, вопреки их мнению, снял с работы. Любимов был человек положительный и знающий, не пустозвон и не прожектер. Если он скажет «можно» – значит, действительно можно. А если скажет «не могу», пусть и приходится иногда приказать ему сделать «через не могу», но в таких случаях обязательно нужно прислушаться к его возражениям и помочь, потому что Любимов слов на ветер не бросает.
Последние дни Григорий Петрович нетерпеливо ждал приезда начальника цеха; в атмосфере общего возбуждения хотелось выслушать доводы Любимова, вместе с ним взвесить все затруднения и препятствия, опереться на его опыт. Однако он совсем не собирался все это показывать самому Любимову и рассказал волнующую новость сухо, без оценок.
– В этом году, досрочно? – иронически переспросил Любимов, всем своим видом приглашая директора вместе посмеяться наивности такого предположения. – Да нет, Григорий Петрович, это же несерьезно. Нельзя предъявлять нам невыполнимые требования.
– Вы говорите так, будто уже точно знаете, что выполнимо и что невыполнимо. Я склонен думать, что нам с вами еще предстоит разобраться в этом.
– Григорий Петрович! – воскликнул Любимов, теряя хладнокровие. – Может быть, вы уже вынуждены говорить об этом так, как сейчас... но, положа руку на сердце... ведь вы сами знаете, это же петля.
– Если бы я принимал за петлю каждую трудную задачу, я бы не был директором завода, Георгий Семенович.
Любимов низко склонил голову. Немиров знал: это не знак согласия, а желание скрыть раздражение.
– Давайте не поддаваться панике, Георгий Семенович. Мало ли мы с вами решали задач, которые на первых порах казались невыполнимыми? И потом – если наши турбины действительно очень нужны досрочно… что же, сказать «нет»?
Начальник цеха по-своему понял явное неудовольствие директора:
– Вам уже пришлось... согласиться?
– Нет.
Любимов с надеждой вскинул глаза:
– Нет?
– Нет, – повторил Григорий Петрович. – Зачем же мне давать согласие наобум? Но я понимаю, что от нас требуется новое усилие, а времени на подготовку и отработку опять нет. Что ж, такое наше дело: электроэнергия! – основа основ и сила сил.
