Текст книги "Дни нашей жизни"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 49 страниц)
3
Все началось с того, что Ася затеяла генеральную уборку и полную перестановку в квартире. Повязав голову косынкой и надев старый, выцветший сарафан, Ася с утра принялась обметать потолки и мыть щеткой стены. Провожая мужа на завод, она взяла с него слово, что он придет домой сразу после работы, чтобы помочь ей передвинуть мебель, и не останется на вечер, как обычно, в цехе.
– Хорошо, Ася, конечно, обязательно! – покорно обещал Воловик, хотя сегодня этот вынужденный перерыв казался ему особенно несвоевременным.
Вот уже третий день он снова работал в турбинном цехе на снятии навалов, на «досадной» работе, ненавидимой всеми слесарями, которой он упорно добивался больше месяца. Он пошел в турбинный цех с радостным ощущением, что теперь во что бы то ни стало найдет, найдет последнее, недающееся решение. Но к концу второго рабочего дня его охватили сомнения, тем более сильные, что внешних препятствий уже не было: облопаченные диски ротора находились перед ним, он час за часом проникал исцарапанной рукой в узкие щели между лопатками и осторожно спиливал наросты лишнего металла – тем самым движением, которое бесконечно повторял мысленно, отыскивая способ заменить человеческую руку умным и точным механизмом. Он думал: «А может быть, нужно не следовать за ручным процессом, а, наоборот, оторваться от него? Может быть, у меня не хватает именно широты мышления и смелости, без которых не рождалось ни одно изобретение?»
– Похоже на то, что я пошлю к черту все сделанное, – сказал он Жене Никитину, – и начну искать совсем новое решение.
Женя охнул от удивления и, забывшись, неосторожно двинул рукой. Острое ребрышко лопатки взрезало кожу на его руке.
– Ч-черт! – выругался Воловик. – Иди промой и залей йодом.
Когда Воловик в самом грустном настроении вернулся домой, он сразу попал ногой в большую лужу, стоявшую посреди передней. Ася, вспотевшая и грязная, весело закричала из кухни:
– Вытри ноги и не наследи в комнатах! Я кончаю! Действительно, обе комнаты сверкали чистотой.
Мебель была передвинута на новые места: спальня переехала в столовую, а столовая – в спальню. Рабочий стол Воловика тоже переехал к другому окну, и настольная лампа сиротливо стояла среди груды книг с закрученным вокруг абажура шнуром, так как штепселя возле нее не было. Воловика озадачила такая непродуманная перестановка, но он был слишком доволен тем, что Ася ожила и проявляет энергию, чтобы сердиться.
– Как же ты одна все передвинула, Ася? – с упреком спросил он, на цыпочках пробираясь в кухню.
Кухня тоже была до блеска вымыта от потолка до узкого пространства под плитой, где обычно накапливались пыль и мусор, так как поддерживать порядок изо дня в день у Аси не хватало прилежания и охоты.
Ася вытерла лицо тыльной стороной ладони, размазав по нему потоки грязи и лучезарно улыбнулась.
– А я понемножку, понемножку, – объяснила она. – Мне хотелось, чтобы к твоему приходу все было кончено. У тебя там штепселя нет, – виновато добавила она. – Ты пока займись, а я домою. Провод я купила, он на подоконнике.
Она купила провод, но забыла ролики и штепсель. Сообразив это, она расхохоталась и, бросив уборку, присела на окруженный лужицами табурет. Ей очень шло, когда она смеялась, и она знала это.
Воловик подошел и поцеловал ее раз, и другой, и третий, пока она не заметила, что он тоже перепачкался.
– Два трубочиста! – воскликнула она и схватилась за тряпку. – Ступай, займись чем-нибудь! Или, еще лучше, сбегай за своими роликами и купи чего-нибудь поесть, я не успела сготовить.
Когда она домывала переднюю, пришел Женя Никитин. Начав помогать Воловику в работе над новым станком, Женя всей душой привязался к старшему товарищу и к его жене. На Асю он действовал успокоительно и ободряюще. Может быть, потому, что она знала, как надломлено его здоровье несколькими ранениями, жизнерадостность Жени покоряла ее, в то время как жизнерадостность здорового, сильного Воловика зачастую коробила.
– А у меня обеда нет! – огорченно ахнула Ася. – Бедняги вы, голодные, а я не позаботилась! Саша, беги скорее в магазин! Женя, вы поможете Саше расставить книги? Я ему все перевернула вверх дном!
Женя одобрил перестановку, но поморщился, увидав детский стол и диванчик, которые Ася не решилась вынести.
– У вас антресоли есть?
– Есть. В передней, – шепотом ответила Ася.
– Поставьте-ка там лесенку или табуретку, – приказал Женя и решительно вынес в переднюю маленький стол и диванчик.
Увидав, как он убирает их на антресоли, Ася припала к стене и всхлипнула.
– Перестаньте, Ася! – сказал Женя, касаясь рукою ее плеча. – У вас еще будут дети, и тогда я сам все сниму.
Ася стремительно повернулась к нему, широко раскрыв глаза. Слезинка еще висела на ее щеке.
– Женя! – еле слышно прошептала она. – Вы думаете?..
– Конечно, Ася! – уверенно сказал Женя и подтолкнул ее к кухне. – Идите вымойтесь и переоденьтесь, а то на кого похожи.
Ася заглянула в зеркало, рассмеялась, снова всхлипнула и через минуту уже полоскалась под краном.
Вернулся Воловик. Он сразу заметил исчезновение детской мебели, благодарно стиснул плечи друга и, ни слова не сказав, позвал его разбирать книги.
Воловик уже несколько лет с увлечением и тщательностью собирал библиотеку. После каждой получки он отправлялся по книжным магазинам, выискивая технические книги и художественную литературу. Денег на все, что манило его, не хватало, и он время от времени сбывал прочитанные книги, чтобы купить побольше новых. Он мечтал, что в будущем у него будут подобраны классики марксизма-ленинизма, все русские классики и основные иностранные – хотя бы в однотомниках. Кроме того, он собирал книги о путешествиях.
С тех пор как Женя Никитин впервые вошел в квартиру Воловиков, он заразился страстью к приобретению книг. Влюбленно подражая своему более взрослому и талантливому другу, Женя стремился во всем сравняться с ним и ревниво следил за тем, что покупает, что читает Саша Воловик. Теперь он так планировал свой бюджет, чтобы выделить из каждой получки «книжные» деньги, и они отправлялись вместе с Воловиком по магазинам, рылись на прилавках старой книги, охотились за новинками. Увлекающийся Женя был иногда непрочь соблазниться каким-нибудь диковинным изданием, но Воловик рассудительно останавливал его:
– Зачем? Она же тебе не нужна!
И Женя с сожалением клал книгу на прилавок.
Решив передвинуть полку в другую комнату, Ася свалила книги на столы и подоконники как пришлось, и теперь друзьям предстояло наново разобрать их и расставить.
– Вот вам тряпки, оботрите пыль, – напомнила Ася, бросив им с порога два лоскута.
Это было приятно: руки как бы ласкали и оглаживали корешки и переплеты, невольно раскрывая то одну книгу, то другую, и глаза всегда выхватывали на случайно раскрывшихся страницах давние заметки, сделанные карандашом или ногтем. Было интересно припомнить, что привлекло внимание при первом чтении.
Заговорившись, оба на некоторое время забывали о разборке книг, пока голос Аси не возвращал их к делу:
– Вы кончаете? Сейчас буду кормить вас, освобождайте стол!
На кухне все четыре горелки газовой плиты горели самым высоким огнем; пар подбрасывал крышки кастрюль; бурно гудел, закипая, чайник; шипело на сковороде масло.
– Скорее, скорее, у меня все сгорит! – торопила Ася.
Освободив край стола, они сели обедать. Ася болтала, довольная новым устройством и тем, что ей удалось сегодня вытащить мужа домой пораньше.
Они пили чай, когда под окном раздался протяжный голос:
– Точи-ить! Точи-ить! Ножи, ножницы, ко-му точиить!
– Ой, как удачно, у нас все ножи тупые! – вскрикнула Ася. – Сашенька, ты спустишься?
Ася никогда не знала удержу: раз уж взялась за хозяйство, хотела, чтобы все было сделано в один день. Завтра или послезавтра крик точильщика оставил бы ее равнодушной, ножи могли бы лежать ненаточенными еще год.
Воловик послушно взял ножи и пошел вниз.
– Саша! – перегибаясь через перила, вдогонку крикнула Ася. – У тебя деньги есть? Купи вина, мы сегодня устроим новоселье, хорошо?
– Какого, Ася?
– Какого хочешь, только сладкого. И пряников. В общем, посмотри сам, что приглянется!
Возле точильщика уже стояло несколько домашних хозяек. Заняв очередь, Воловик зашел в магазин и купил бутылку сладкого вина и пряников, на другое у него не хватило инициативы. В последнюю минуту он увидел маленькие плитки шоколада с зайчиком на обертке и купил плитку для Аси. Ему было неловко и стыдно оттого, что он устроил себе свободный вечер и ушел из цеха, малодушно покинув изобретение как раз тогда, когда следовало переломить себя и заново продумать, пересмотреть все сделанное. Десятки людей надеются на него. А он будет пить вино, как будто сегодня ему есть что праздновать!
Прижав к себе покупки и держа наготове обернутые бумагой ножи, он вернулся к точильщику. Одноглазый инвалид с искривленной ранением бугристой бровью шутил и пересмеивался с хозяйками, плавно подставляя затупившуюся сталь кухонного ножа под вращающийся наждачный круг. Отточенное ребро ножа светилось тонкой полоской. Точильщик провел пальцем по ребру, отложил нож и взялся за следующий.
Ожидая своей очереди, Воловик рассеянно наблюдал, как стремительно вертится серый круг, как возникают на лезвиях светлые полосы, как при соприкосновении стали с вращающимся кругом высекаются чуть видные при дневном свете искры. Он прислушивался к шуткам точильщика и к ответным шуткам женщин, к легкому скрежету наждака, обтачивающего металл, и даже, пожалуй, не думал ни о чем. Но точильщик, женщины, улица вдруг куда-то отступили, исчезли из поля зрения, и остался только быстро вращающийся круг, обтачивающий металл, – не этот, а другой, более тонкий и прочный круг еще неведомого сплава, который свободно, несомый легко разворачивающимся послушным суппортом, входил в узкие щели между рядами лопаток и, нежно прикасаясь к их ребрышкам, быстро и точно подравнивал их, снимая наросты лишнего металла.
Это видение было так неожиданно и так чудесно, что Воловик чуть не выронил покупки. А круг продолжал быстро вращаться, плавно двигаясь между рядами лопаток, послушно меняя направление, наклон, силу нажима и придавая сотням острых ребрышек ту идеальную одинаковость, какой никогда не достигнет самая искусная рука человека.
– Женя, круг, понимаешь – круг! – задыхающимся голосом повторял Воловик, стоя на пороге квартиры и прижимая к себе бутылку, пряники и так и не отданные точильщику ножи.
Ася выбежала в переднюю и замерла, увидев мужа.
– Нашел, Ася, – прошептал он, свалил покупки на стол, поднял Асю в воздух, поцеловал в губы, в щеки, в лоб, в нос и засмеялся: – Круг, понимаешь, круг! Женя, круг!
Он увлек обоих к столу, спихнул с него книги, схватил листок бумаги и карандаш, попробовал нарисовать, прорвал бумагу острием карандаша, снова засмеялся и стал раскачиваться, дергая себя за волосы.
– Ох, и дурак же я! Ох, и дурак! Ведь так просто, милые вы мои, так просто, что и думать-то было нечего!
Он снова схватился за бумагу и неуклюже нарисовал схему станка.
– Понимаешь, Женя? И ведь, главное, думал я о круге! В самом начале подумал и отбросил. Как же так, а?
Он силился вспомнить ход мыслей, заставивший его сразу отказаться от использования круга. Хода мысли не вспомнил, но понял, что с самого начала находился во власти ручного процесса спиливания наростов, и все усилия направил на то, чтобы воспроизвести в механизме, скопировать ручной процесс. А надо было отвлечься от знакомого процесса и найти не механическую копию, а самостоятельное решение. Ведь и первый самолет был создан только после того, как ищущая человеческая мысль оторвалась от копирования движущихся и взмахивающих крыльев птицы.
– Это будет так, именно так, Женя! – говорил он через минуту, уже спокойно повторяя схему станка. – Мы еще выверим, рассчитаем, испытаем... Но я уверен, уверен! Женя, пошли немедленно на завод, я должен сейчас же поговорить с Полозовым, с Яшей. Пошли!
Уже в дверях он вспомнил об Асе.
– Асенька, ты уж прости! Сама видишь... Мы вернемся.
Он старался не глядеть в ее напряженно улыбающееся личико.
– Да, я ведь тебе шоколадку купил! Мы скоро, Асенька! И вина тогда выпьем – уже теперь будет за что!
Ася закрыла за ними дверь, вернулась в комнату, к неубранной посуде, разбросанным книгам и забытым листкам с чертежами. Она устала за день и уже ничего не хотела убирать. Села на подвернувшийся стул, сорвала обертку с зайчиком и откусила кусочек шоколада, с трудом удерживая слезы.
4
Диденко выехал в Москву дней на пять, но уже к концу второго дня заторопился домой, не поспел на последний поезд и решил лететь самолетом.
По дороге на загородный аэродром он то дремал в мчащемся на предельной скорости автомобиле, то с нетерпением выглядывал в окно, но видел только мглистые поля с редкими огоньками спящих поселков да красные точки сигналов на идущих впереди машинах.
Тем разительнее была перемена, когда он попал в залы аэропорта, полные шума и движения.
Каждые несколько минут громкий голос, усиленный репродуктором, объявлял:
«Граждане пассажиры! Начинается посадка на самолет Сталинград – Баку – Ашхабад!»
«Начинается посадка на самолет Одесса – Бухарест – София!»
«...Свердловск – Новосибирск – Иркутск – Хабаровск – Владивосток!»
«...Уральск – Актюбинск – Ташкент – Термез – Кабул!»
С привычной общительностью бывшего монтажника, исколесившего всю страну и везде чувствующего себя как дома, Диденко с интересом заговаривал с собравшимися тут людьми и через несколько минут уже знал, что группа женщин едет делегацией дружбы к демократическим женщинам Италии, что шумная компания студентов летит в Прагу, а группа солидных людей, которых Диденко принял было за хозяйственников, – лесорубы из Архангельска, приезжавшие на коллегию министерства.
Его внимание привлек красивый пожилой мужчина; рядом стояли очень милая, явно взволнованная женщина и мальчик лет десяти, смотревший вокруг сонными глазами. Когда началась посадка на Берлин, женщина порывисто обняла и крепко поцеловала мальчика, потом мужа. Диденко услышал, как она сказала:
– Вы только не волнуйтесь, месяц пролетит незаметно.
Все трое пошли к выходу на поле, а через несколько минут Диденко увидел, как отец и сын прошли обратно с посуровевшими лицами – двое мужчин, старающихся скрыть свои чувства. Кто она, эта милая женщина, с болью оторвавшаяся от близких ради какого-то важного дела в Берлине? Вон оно как. В Берлине…
– Граждане пассажиры, начинается посадка на самолет Ленинград – Петрозаводск – Архангельск!
«Правильно ли я делаю, что так быстро уезжаю?» – с запозданием спросил себя Диденко, когда моторы взревели на полных оборотах.
Неспокойный бег самолета по полю сменился плавным полетом. Стало тише. Диденко приник к стеклу и увидел наискось от себя освещенное здание аэропорта, ряды самолетов, а вокруг – темную землю с редкими огнями. Но самолет набрал высоту, развернулся, и вдруг под крылом, далеко внизу и сбоку, открылась панорама огромного города, сияющего в предутренней мгле тысячами огней. В этом светлом зареве мелькнули башни Кремля, извилистая темная полоска Москвы-реки, силуэты строящихся высотных зданий с красными огоньками на стрелах подъемных кранов... Самолет снова повернул – и панорама ушла назад, а перед глазами распростерлось большое небо с зачинающейся на востоке зарей.
Диденко вытянулся в кресле и закрыл глаза: впереди горячий день, надо поспать. Но только он сказал себе это, как на место рассеянных впечатлений предотъездного часа вернулись мысли, заставившие его вылететь первым самолетом.
Диденко поехал в Москву, надеясь получить помощь для выполнения краснознаменского заказа, а заодно, как было решено с Немировым, постараться ускорить строительство домов для заводских рабочих и инженеров. Но главной целью, конечно, было нажать на поставщиков, «вырвать» до срока новые станки, получить разрешение на сверхурочные часы. Диденко твердо верил, что для такого государственно важного дела никто и ничего не пожалеет.
Что ж, никто не отрицал важности дела. Все хотели помочь и кое в чем помогали. Но, попав в строгий, деловой порядок, где подобных забот и тревог очень много, а есть дела и поважней и потрудней, Диденко сам невольно отказался от сознания исключительности своего дела. Важны краснознаменские турбины, но разве они не должны посторониться перед мощными экскаваторами для Волго-Донского канала? Очень нужен, государственно важен краснознаменский промышленный район, но вот люди из других таких же новых и важных промышленных районов, где свои потребности, своя спешка, свои обязательства.
Об этом же был разговор и с Николаем Сергеевичем Ивановым в отделе машиностроения ЦК.
Разговор был долгий. На Диденко успокоительно действовали и негромкий голос Иванова, и его манера внимательно слушать, и самый стиль, царивший в ЦК, – стиль деловой, сосредоточенной работы, когда ничто не решается наспех.
Слушая Диденко, Иванов изредка задавал вопросы:
– А свои мощности вы до конца используете? Много у вас трудоемких операций еще не механизировано?
И Диденко даже не заикнулся о разрешении на сверхурочные.
Иванов сказал, делая запись в блокноте:
– В чем вам действительно надо помочь – это в ускорении жилищного строительства для рабочих. Нажмем на министерство! И некоторое давление сверху на кооперированные с вами заводы тоже, видимо, придется оказать. Только разве вы использовали тут собственные возможности? Съездили вы на эти заводы? Поговорили с директорами, с парторгами, с рабочими? Путь нажима сверху и дополнительного снабжения – самый легкий, но не самый правильный.
Ни в чем не обвиняя Диденко, Иванов как бы просто рассуждал:
– На вашем металлическом заводе за счет экономии металла целую турбину лопатками обеспечили. Или на Уралмаше... да примеров множество, вы их должны знать. Невыполнимых задач никто заводам не ставит. Мы бы этого никогда не поддержали. А вот требования, которые помогают предприятиям подтянуться и бережливо, без расточительства, умно распределять и расходовать свои силы, – такие требования мы всегда поддерживаем и сами выдвигаем. Правда, они не всегда легки, но ведь мы с вами и не ищем легкого.
В ЦК, как понял Диденко, никто не сомневается в том, что «Красный турбостроитель» изготовит краснознаменские турбины в срок.
– После краснознаменских на конец года вам подбавят, видимо, еще две турбины, – сообщил Иванов, – для Казахстана и Туркмении. А на будущий год вам следует ждать увеличения плана, вероятно, до десяти– двенадцати машин. Так что сейчас ваша задача – отрегулировать производство для серийного выпуска мощных турбин. Тут без ломки не обойтись, причем не только производственной, технологической, но и ломки психологической. Вот ваша партийная задача – и организаторская, и воспитательная.
Полулежа в откидном кресле и прикрыв глаза, Диденко мысленно переходил из цеха в цех. Он перебирал в памяти свою работу за последние недели. Нет, особых ошибок не сделал. Только сегодня же надо взяться за самое главное. Оргтехплан – вот что должно стать определяющим! Рычаг, который вытащит наружу все скрытые резервы... План коллективного творчества – так назвал его Воробьев. А я поддержал, да и забыл... И Любимов забыл, как только пришел приказ директора... Полозов там набузил на совещании, но суть-то у него здравая? Разобраться надо. Немиров очень держится за Любимова. Опыт. Знания. Спокойствие. Но и спокойствие бывает разное... Возиться там придется немало!
Мысль его скользнула вперед, к будущим выборам партийного бюро турбинного цеха. И сразу Диденко захотелось приблизить их – не через две недели, а завтра бы! Ефима Кузьмича надо отпустить, тяжело ему. А кого вместо него? Предстоит основательная ломка – «и психологическая». Хорошо бы свежего человека, из цеха, где сложилась другая традиция – серийного, ритмичного производства!.. Из инструментального? Ну конечно же! Там и человек есть очень подходящий – Фетисов. Умница, основательный опыт партийной работы. Ох, скорей бы выборы!
Он открыл глаза, потому что самолет накренился и шум моторов стал громче и словно тревожней. Окно показалось ярко-голубым. Не окно, а небо за окном, небо без края, пронизанное солнечным светом. Земли будто и нет, только серебристое крыло торчит под углом. Но вот оно выпрямилось, внизу блеснула более темная голубизна залива в низких берегах, и вдруг на повороте – в вечной дымке от сотен заводских труб – Ленинград. Какой же он сверху четкий, улицы вытянуты будто по ниточке, а кварталы – ровные квадратики, как на макете архитектурного проекта. А вот и наш проспект, а массивные темные коробки – это же он, завод!
На аэродроме ждала Соня. Из любопытства прискакала встречать: почему это Николай Гаврилович возвращается раньше, да еще самолетом?
Но Диденко не удовлетворил ее любопытства, наоборот, сам всю дорогу расспрашивал, что на заводе, будто отсутствовал не два дня, а две недели. Впрочем, новости, конечно, были.
Коля Пакулин и Женя Никитин предложили комсомольские контрольные посты по краснознаменному заказу во всех цехах, – рассказывала Соня. – Хорошо, правда? Вчера уже начали... И еще вчера в турбинном опробовали станок Воловика – того самого, из-за которого такой шум поднялся! – и, представьте, ничего не вышло! Любимов говорит: этого и следовало ожидать!
– А ты не повторяй всего, что говорят, – с необычной для него резкостью оборвал Диденко. – Лучше запомни: завтра на восемь утра созывай партсекретарей цехов и после работы – партгрупоргов.
– Тоже завтра? – охнула Соня. – Это пока всех обзвонишь!..
– Обязательно завтра, Соня, и ни на день позже.
Не заходя в партком, Диденко подъехал к турбинному цеху и разыскал Воловика. Пригнувшись около облопаченного диска, Воловик медленно и осторожно спиливал с лопаток наросты металла. Диденко досадливо поморщился: кто это надумал, будто в насмешку, поставить изобретателя на следующий день после неудачи как раз на ту самую работу, которую он хотел, но не сумел механизировать?
Воловик заметил парторга, вывел руку из зазора между лопатками, спокойно поздоровался и сказал, не ожидая вопросов:
– Все правильно, Николай Гаврилович, вы не расстраивайтесь. Станок работать будет.
– Ну, если ты меня успокаиваешь, а не я тебя – значит, действительно все правильно, – улыбнулся Диденко. – Что делать собираешься?
– Вчера управление подвело, крутой наклон круга не получался, – объяснил Воловик, руками показывая, как именно должен наклоняться круг, – суппорт переделывать будем, есть одна идея. А у меня, кроме того, сомнение насчет самого круга: тот ли сплав? Посоветоваться надо... в лаборатории, что ли, испытать? После работы займемся.
– А пока – пилишь?
– А пока – пилю.
Диденко прошел в кабинет начальника цеха. Любимов торговался с кем-то по телефону насчет присылки слесарей на снятие навалов. Удивившись неожиданному возвращению парторга, начальник цеха наспех доругался по телефону и тотчас начал рассказывать, как обстоят дела с турбиной: ротор… диафрагмы... цилиндр… регулятор начали собирать... приступили к снятию навалов...
– Долго еще рукодельничать будете? – перебил Диденко.
Любимов развел руками:
– Рад бы не рукодельничать, да что поделаешь? Как раз вчера опробовали станочек Воловика. И что же? Провал! Конечно, идея хорошая. Будем продолжать опыты, но...
– Знаете что, Георгий Семенович? Кустарничество вы хотите ликвидировать кустарными же попытками. Может быть, привлечем лабораторию, представителей технического отдела, кого-либо из опытных механиков... и заставим их быстро и организованно решить все проблемы, связанные со станком Воловика? Это будет лучше, чем выпрашивать у дяди слесарей.
Он позвонил Ефиму Кузьмичу и, как только Ефим Кузьмич пришел, закрыл дверь на ключ:
– А теперь давайте поговорим напрямик.
Весть о возвращении Диденко дошла до директора в начале дня, и Немиров усмехнулся, узнав, что парторг сразу помчался в турбинный, – вот неспокойная душа, два дня не был, и уже боится – не завалился ли без него цех.
Вскоре позвонил сам Диденко:
– Приветствую, Григорий Петрович! Я тут поговорю с народом, а потом к вам, хорошо?
– Одно из двух, – сказал Немиров, – или ты в один день всего добился, или в один день понял, что ничего не добьешься.
– В Москве-то не добьешься? Конечно, помогли! И еще как помогли! – оживленно ответил Диденко. – Приду, все расскажу.
Но когда через час Немиров сам позвонил в турбинный цех, Любимов сквозь зубы ответил:
– Был и только что ушел, Григорий Петрович. Куда – не знаю.
Еще через полчаса Немиров, рассердившись, приказал секретарше разыскать парторга немедленно, где бы он ни был.
Секретарша позвонила Ефиму Кузьмичу, тот сказал, что Диденко где-то в цехе, а через минуту сообщил: нет, уже ушел, говорят, в фасоннолитейный.
Начальник фасоннолитейного сказал, что парторга не было, а потом поправился: оказывается, заходил, беседовал с комсомольцами из контрольного поста.
Немиров стоял рядом с секретаршей – найти хоть под землей! Телефонистка трезвонила по всем телефонам подряд, передавая секретарше сообщения заводских абонентов: недавно был, но ушел в термический... у начальника нет, в комсомольском бюро... только что ушел... в инструментальном, вызвал Фетисова и ходит с ним по аллее возле цеха взад и вперед...
Немиров уже хотел послать кого-нибудь на аллею, когда появился сияющий, оживленный и немного виноватый Диденко.
– Понимаешь, задержался, ты уж извини, Григорий Петрович, я не думал, что ты меня ждешь! – говорил он, проходя с директором в кабинет. – Я там Кузьмича с Любимовым подкрутил малость. Потом с Воловиком разобрался... А какое хорошее дело комсомольцы затеяли, а? Я кое с кем из этих контрольных постов побеседовал, золотые ребята, вцепятся – будь здоров, придется пошевеливаться!
Немиров ничего не знал о комсомольском начинании и, как показалось Диденко, не придал ему должного значения.
– Ты лучше расскажи, что в Москве и почему ты так неожиданно сорвался и прилетел?
– Даже не знаю, как сказать... Понял, что главная работа – тут, на заводе, и не надо терять ни одного часа. Что важнее поговорить на месте с заводами-поставщиками, поднять там людей, добиться, чтобы они захотели нам помочь... Григорий Петрович, дорогой, поедемте сейчас вместе к Саганскому и Волгину!
– Я и сам собирался, только тебя ждал, – недовольно сказал Немиров. – В общем, если сказать без обиняков, ничего добиться не удалось, да?
– Ну, как же ничего? Мне кажется – многого!
Он стал рассказывать, сбивчиво и нетерпеливо. Самым главным итогом поездки для него лично было то настроение уверенности и бодрости, какое у него создалось во время беседы в ЦК. Но как передать это настроение директору, который слушает скептически и все старается извлечь что-либо конкретное, вещественное?
– Значит, станки все-таки обещали поторопить?.. А когда? Что именно он сказал?
В середине разговора Диденко поглядел на часы, извинился и взялся за телефон. Нежно улыбнувшись гомону детских голосов, ворвавшихся в трубку, он попросил позвать Екатерину Игнатьевну.
– Катюша, это я! – закричал он, услыхав голос жены. Когда он звонил ей в школу, он всегда кричал: ему казалось, что иначе она и не услышит.
– Коля, ты? Откуда ты говоришь? – удивилась она. Чувствовалось, что она обрадовалась, хотя голос был не домашний, а тот, другой, каким она всегда говорила в школе.
– Что Гаврюшка? Здоров?
– Ну конечно, здоров и вчера разбил стекло на часах.
Чувствовалось, что она улыбается, – должно быть, вспомнила забавные подробности этого происшествия.
– Как Москва? – через минуту спрашивала она; гомон утих, и он понял, что ее семиклассники стоят рядом и прислушиваются. – Тут интересуются, видел ли ты стройку нового университета.
– Видел, Катюша. Съездил туда между делами, но не повезло: туман был. Задрал голову, до шестнадцатого этажа досчитал, а дальше не видно, – в облака ушел.
– В облака? – удивилась Катя и тут же начала пересказывать его слова тем, кто стоял рядом, но в телефонную трубку донеслось дребезжание звонка, и они наскоро простились, – Катя заспешила в класс.
Немиров слушал с улыбкой дружеского сочувствия: как это знакомо! Обрадовалась и побежала по своим делам...
– А теперь, Григорий Петрович, давай-ка поедем навестить твою жену! – сказал Диденко. – По дороге все и расскажу. Постановления постановлениями, а прежде всего – взаимное понимание, чтобы по охоте взялись...
– Но постановление все-таки обещали? – уже выходя к машине, спросил Немиров.
– Обещали, – неохотно ответил Диденко и, помолчав, сказал: – Нам надо здорово перестроиться, Григорий Петрович. До конца поверить в собственные силы. А то мы все на дядю надеемся!
Такая уж была у Диденко привычка: упрекая в чем-либо директора, он всегда говорил «мы».
Саганский принял их пышно. Все у него было представительно: громадный кабинет с массивной резной мебелью и коврами, строгая секретарша, коробка самых дорогих папирос на столе, – для гостей, так как сам Саганский курил только «Звёздочку», уверяя, что от других папирос на него нападает кашель.
Усадив гостей с радушием гостеприимного хозяина, он поболтал для начала о том о сем, но как только дошло до дела, начал плакаться:
– Можно подумать, что вы одни! А генераторный на меня, думаете, не жмет? И тоже Краснознаменкой козыряет! А метро не торопит? А станкостроительный, думаете, молчит?
Высказав все жалобы, он успокоился, сказал, что металлурги еще никого не подводили, и приказал секретарше вызвать ряд работников, в том числе Клаву. Пригласить своего секретаря парткома он забыл. Диденко напомнил ему об этом, и Саганский сказал:
– Ах да! И еще позовите Брянцева.
Клава вошла с папкой бумаг, мило поздоровалась, как с чужими, мимолетно улыбнулась шутке Саганского: «Вы, кажется, знакомы?»
Она почти не участвовала в разговоре, но когда нужно было, не открывая папки, по памяти давала точные, короткие справки. Немирова это немного задело: не слишком ли она скромна? Начальник планового отдела мог бы говорить авторитетней!
Один за другим входили в кабинет работники завода, Саганский представлял их «нашим заказчикам». Все были Немирову знакомы по рассказам Клавы. Она с такой любовью говорила о своих товарищах по работе, что на первых порах Немиров ревновал ее то к одному, то к другому. Теперь он присматривался к заочным знакомцам. Как, вот этот маленький, невзрачный человек и есть замечательный Егоров, главный инженер, о котором Клава отзывалась с восторгом? А сумрачный начальник мартенов с седеющей головой – это и есть Злобин, про которого Клава говорит, что он «чудесный парень»?
