Текст книги "Дни нашей жизни"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 49 страниц)
– Переменим тему, а? – предложил он. – Я как раз весь в синяках от критики и самокритики, так что...
– Переменим! – охотно поддержал генерал и дружески положил руку на колено Немирова. – Синяки, бывает, саднят и чешутся, я знаю. А может, если отвлечься от обиды...
И, не докончив мысль, он спросил о рентабельности – много ли нового в жизнь завода внесла борьба за рентабельность.
Григорий Петрович обрадовался новой теме, – она была одним из его «коньков».
– Рентабельность – это переворот! – воскликнул он. – Я не буду вас утомлять подробностями, но это тот рычаг, которым можно и нужно перевернуть всю систему управления, добиться четкой, совершенной организации.
Он запнулся, потому что вдруг вспомнил, что на собрании кто-то с пылом требовал этой самой высокой организации. Ах да, Воробьев! И еще он говорил о новом стиле руководства. Второй раз при директоре Воробьев требовал этого нового стиля. Как он себе представляет его? Немиров хорошо знал, чего он сам добивается, говоря о высокой организации. Оперативность всех звеньев заводского механизма. Соответствие всей технической базы растущим производственным задачам. Слаженность работы кооперированных заводов, чтобы их взаимные обязательства выполнялись с предельной точностью. Вот это он и называл высокой организацией. А новый стиль – это что-то неясное. Беллетристика, разговорчики…
– А я ведь вам сейчас завидую, – сказал генерал, вздыхая. – Конечно, очень почетно стоять на страже своей родины. Я военной профессией не тягощусь. Вся жизнь ей отдана. А раз себя вложил – как не любить? Люблю. Но иногда задумаешься: не будь этих проклятых капиталистических блоков, военной опасности, необходимости держать военные силы наготове – кем бы я был? Вся страна строит, творит. А что бы мог делать я? Накопил организаторского опыта, умения руководить людьми – двинуть бы все это в созидательный труд!.. Ваше дело замечательно тем, что вы видите человека в его самом прекрасном проявлении – в труде, в делании, как говорил Горький.
– В делании? – повторил Немиров. Слово поразило его выразительностью.
– А вы в самом центре этого делания, – с живостью продолжал генерал. – То, что мы знаем теоретически, что ли, вы повседневно видите, ощупываете, направляете. Скажите, очень изменился рабочий класс за эти годы? Я имею в виду один из основных признаков коммунизма – ощутим ли уже процесс стирания граней между физическим и умственным трудом?
– Ощутим ли?.. – пробормотал Григорий Петрович. Он, конечно, не раз говорил об этом признаке коммунизма, говорил в речах, в докладах, так же как еще до войны рассказывал о нем своим слушателям в политшколах. Но сейчас он, пожалуй, впервые попытался определить, как же проявляется этот признак в хорошо знакомых ему передовых рабочих и в той общей массе их – коллективе, о котором он не раз говорил: «Моему народу только скажи», «с нашим народом все провернем!» Очень ли изменился рабочий класс за последние годы?
– Да вот вам примеры, – заговорил он, раздумывая вслух. – Выступал у нас на днях лекальщик Авдеев. Как лекальщик это новатор природный, я бы сказал – он просто не умеет работать механически. Цеховой технолог – его первый друг, и я уж не знаю, кто кого больше учит. А выступил он на собрании – честное слово, не всякий начальник цеха сумеет предъявить такой счет и заводу, и министерству, и ученым! Одной из целей моей поездки в Москву были его деловые предложения – очень своевременные, очень полезные! Или еще: есть у нас слесарь Воловик. Мне даже всыпали однажды на партбюро турбинного цеха, что не даем простора творчеству Саши Воловика...
Он рассказывал о настойчивости изобретателя и его товарищей, невольно хвастая перед генералрм своими заводскими людьми, и вдруг опять на минуту запнулся, потому что мелькнула сторонняя мысль: а ведь именно эти самые люди, которыми я сейчас хвастаю, выступали против меня на партийном собрании! Призадумаешься тут.. .
– Воловик делал недавно доклад в Доме техники, – продолжал он. – Он и его молодой помощник Никитин все время покупают книги, подбирают себе технические библиотечки. Показатель это? Думаю, что да.
В его памяти всплыл облик комсомольского бригадира Коли... Кости... нет, Коли Пакулина, и афиша с объявлением, что Пакулин делает доклад в молодежном общежитии: «Моральный облик молодого человека эпохи построения коммунизма». Немирову вдруг захотелось узнать, что именно говорил в своем докладе этот Коля и что он думает о нем, о Немирове, и о новом стиле, которого требует Воробьев.
– Вы спрашиваете – ощутим ли процесс? Вот возьмите оргтехплан, – продолжал Немиров. – Что за штука, спросите вы? По существу – план коллективного творчества. Если вдуматься, впервые в истории на заводе – не в научно-исследовательском институте, а на заводе – весь коллектив или, во всяком случае, значительная часть коллектива решает, куда направить творческую мысль, что и как усовершенствовать, что механизировать. У нас по заводу в составлении оргтехпланов участвовало свыше полутора тысяч рабочих. Рационализаторских предложений подано только с момента его составления четыреста семьдесят. Ощутим процесс?
– Да, да! – подхватил генерал. – Но до чего же у нас невнятно пишут об этом! Или я проглядел? Ведь это ж, оказывается, ласточка коммунистического завтра!
– Вот именно, – увлекаясь, подтвердил Немиров и сам удивился тому, как это прекрасно и как новы для него сейчас эти мысли. – И, знаете ли, этот процесс ставит перед нами, руководителями, совершенно новые задачи. Стиль руководства усложняется и, пожалуй, меняется. Да, меняется! – повторил он больше для самого себя, чем для себеседника. – Ты, хозяйственник, становишься как бы главой не только производственного, но и творческого организма. Твой коллектив – все меньше исполнители, все больше – соавторы конструкторов, технологов, инженеров...
– Я над этим никогда не задумывался, – сказал генерал. – Но тут, очевидно, можно до какой-то степени прощупать стиль отношений в коммунистическом производстве. Верно? Там все будет законченнее, полнее, но развитие идет именно по этому пути? Очень, очень интересно. Счастливый вы человек!
Григорий Петрович вскинул на него глаза и сразу опустил их. Оживление его померкло. Он глубоко вздохнул:
– Трудно, знаете. Вы вот нашли, что я молод. А трудно не устареть, не отстать от движения времени. Запутаешься в неувязках да недоделках, того и гляди – основное прозеваешь.
Он еще раз вздохнул, почувствовав себя усталым и сбитым с толку собственным, только что пережитым увлечением.
– И потом, знаете, как во всяком процессе – есть крайности, помехи, мешающие этому процессу. Хотя они, быть может, им и порождены.
– А именно?
– Понимаете, в период созревания в молодой голове бывают не только смелые и талантливые, но и вздорные мысли.
Генерал, смеясь, развел руками:
– Тут уж, видимо, зрелый опыт и ум руководителей приходят на помощь!
– Стараемся, – угрюмо сказал Немиров. Грустно усмехаясь, он заново как бы охватил все, о чем только что говорил. Что ж, в общем интересно, можно увлечься. Но не преувеличил ли он того, что происходит? Увлекательно почувствовать себя главою творческого коллектива, но ведь основное его время поглощают другие заботы – задержки заготовок, нехватка инструмента, простои вагонов и прочее, и прочее, и прочее... Да и разве все рабочие похожи на Воловика или Авдеева?..
– К сожалению, – сказал он, – пока такие люди, как те, о которых я рассказывал, составляют все-таки меньшинство.
– Но меньшинство – определяющее?
– Конечно, поскольку будущее за ними.
– А настоящее?
– То есть?
– Видите ли, мы, военные, иногда говорим: такой-то батальон храбрый, стойкий. Значит ли это, что там все солдаты храбрецы? Нет, конечно. Это значит только, что в батальоне храбрый и талантливый командир, что там есть ядро храбрых, опытных, закаленных солдат. Они определяют лицо батальона, то есть поведут за собою остальных, скажем, поднимут под огнем в атаку или удержат рубеж, как бы ни было тяжко.
В умывальной раздались голоса, плеск воды, потом оттуда постучали. Генерал поспешно открыл дверь:
– Кто собирался спать, как сурок? Болтунишка! Молодая женщина с любопытством оглядела Немирова, кокетливо сказала обоим мужчинам:
– Спокойной ночи!
И скрылась за дверью.
– И впрямь пора спать, уже третий час…
Немирову казалось, что у него голова распухла от мыслей и на всю ночь хватит разбираться в них, но вместо этого он сразу же крепко заснул.
Проснулся он при ярком свете солнечного утра. Генерал, уже умытый и одетый, входил в купе из коридора, внося с собою запах одеколона и табака. В открытую дверь за ним ворвался порыв свежего ветра. До Ленинграда оставался час езды.
– Пока вы сладко спали, я подышал у раскрытого окошка, и знаете о чем думал? Думал о том, что если на моем веку отпадет военная опасность – обязательно попрошусь в директора. На какой-нибудь там небольшой заводик. Дадут, наверно? Очень вы меня раздразнили вчера!
– Гене-ра-ал! – позвали из соседнего куне.
– Сейчас, сейчас, Лелечка!
– Завтра-ка-ать!
Как подобает военному, генерал с утра был в полной форме, и все-таки, когда он направился в соседнее купе, он произвел на Немирова впечатление человека, который только сейчас застегнулся на все пуговицы и подтянул все ремни.
За одиноким чаем Григорий Петрович усмехался – ишь ведь как со стороны кажется заманчиво! «Раздразнил»… Но если все, что я с таким увлечением наговорил, – правда, значит я действительно чего-то недоглядел, недодумал? Хотя, черт возьми, какое это имеет отношение к планированию?
И он всеми помыслами устремился к тому, что ему предстояло сделать сегодня. Были дела приятные – принять меры к реализации всего, чего он добился в Москве. Затем – разговор с Диденко и, возможно, в райкоме с Раскатовым. Это менее приятно. А может быть, начать с поездки в Смольный, к секретарю горкома партии?
Поезд подходил к Ленинграду, пересекая зону мертвой земли – места длительных боев Отечественной войны, где все еще виднелись засыпанные, размытые дождями блиндажи, зияющие дыры ходов сообщения, рваные клочья колючей проволоки. Во всей этой зоне деревья были срублены, сожжены, сметены снарядами и бомбами. Но трава росла тут густо и сочно, и множество молоденьких ростков взметнулось рядом с обожженными пнями, и даже на искалеченных, обугленных стволах тут и там пробились зеленые веточки.
Промелькнули за окнами обновленные корпуса Ижорского завода, новые домики колпинского предместья, поля и строения пригородного совхоза – и уже пора было закрывать чемоданы да надевать пальто. Ленинград!
– Познакомьтесь, соседушка, с моими щебетуньями! Из-за спины генерала выглядывали обе молодые женщины.
– Жена очень хочет познакомиться с вами. У вас на заводе работает ее приятель, друг детства.
– Алеша Полозов, – сообщила она с гримаской. – Знаете такого?
– Как же, – сказал Григорий Петрович, хотя это имя не доставило ему ни малейшего удовольствия. – Один из наших передовых инженеров.
– Да-а? – протянула Леля, и в ее красивых глазах вспыхнули насмешливые, а может быть и злые огоньки. – Он всегда был ужасный паинька!
– Вот уж не думал, – в тон ей ответил Немиров. – На заводе он ужасный забияка!
В памяти ожило собрание, дерзкая речь Полозова, жесткие определения Ефима Кузьмича, самокритика Диденко, каждым словом хлеставшая по нему – по Немирову, но так, что не придерешься... И Григорий Петрович, продолжая малозначащий разговор с генералом и его спутницами, принял твердое решение: первым делом, не заезжая на завод, созвониться с секретарем горкома партии и отправиться в Смольный.
2
Секретарь горкома не принял Немирова, и не принял в обидной, хотя и вполне вежливой форме.
– Занят, Григорий Петрович, по горло занят всю неделю, – сказал он. – Давайте в начале следующей, скажем, во вторник с утра. А пока поговорите с Раскатовым, мы с ним и Диденко третьего дня беседовали и наметили, чем и как помочь вам.
«Так... Понятно...» – сказал себе Григорий Петрович.
Он приехал на завод злым, но старался выглядеть бодрым и довольным. Деловые итоги поездки он сразу сообщил Алексееву и всем, от кого эта новость должна была распространиться по цехам. Каширина, интересовавшегося решением вопроса о планировании, он не принял, секретарше приказал сообщить в партком, что директор вернулся и пошел на производство.
Внутренне настороженный – в цехах он еще ни разу не был после партийного собрания, – Немиров держался в этот день особенно сухо и властно. Но начальники цехов встречали его поздравлениями (весть о его московских успехах, как он и хотел, уже дошла до них!) и, конечно, его ждали с рядом срочных дел, требующих решения. Никакого недоброжелательства или затаенной насмешки он не уловил.
С остротой восприятия, всегда появлявшейся у него после любой, даже недолгой отлучки, Немиров подмечал все перемены, отчетливо видел, где хорошо, а где плохо. И тут же хвалил, распекал, принимал нужные решения, отдавал приказания. Но где-то внутри продолжало томить предстоящее объяснение с Раскатовым и Диденко. Для чего они ездили без него в горком? И что там было решено?
Первым человеком, которого он увидел в турбинном цехе, был старик Клементьев. Вспомнив его резкую речь, Григорий Петрович хотел избежать встречи, но Ефим Кузьмич, как ни в чем не бывало, подошел по-здороваться и тут же начал жаловаться на фасоннолитейный цех – опять дефекты литья.
«Помнит ли он о своем выступлении против меня? Во всяком случае, сейчас он надеется, что именно я помогу, вмешавшись в сложные отношения двух цехов».
– Нет у меня свободных сварщиков! – говорил Ефим Кузьмич с возмущением. – У меня своих дел не переделать, я уж им звонил: их дефекты – пусть они и устраняют! Обещали своего сварщика прислать – а где он? Два дня жду...
Григорий Петрович тут же, из конторки мастера, позвонил в фасоннолитейный цех.
– Да Григорий Петрович! – взмолился начальник цеха. – Это же литье, а не ювелирная работа! Сколько я работаю в цехе...
– То, что вчера было привычно, сегодня – никуда не годится, – с удовольствием сказал Немиров и подмигнул Ефиму Кузьмичу. – Давай, давай своего сварщика. Чтоб немедленно пришел, пока я здесь.
– Вот спасибо, Григорий Петрович, вот спасибо! – повторял Ефим Кузьмич, провожая директора до границы своего участка.
Началась сборка второй турбины, и Григорий Петрович поднялся на стенд. Гаршин стоял возле только что установленного цилиндра и что-то втолковывал одному из сборщиков, по привычке пересыпая речь затейливой руганью.
– Товарищ Гаршин! – резко окликнул его Немиров.
Гаршин обернулся и вдруг побледнел, а потом багрово покраснел. Видно, не знал о возвращении директора? Его смущение было так велико, что он забыл поздороваться. Но почему он так смутился?
– Инженеру пора научиться разговаривать без этих заборных слов, – сказал Немиров, даже не пытаясь скрыть раздражение. – Прошу и требую, чтобы это было в последний раз!
Обычно он не позволял себе делать замечания руководителям при подчиненных, и все это знали. Гаршин дерзко посмотрел в лицо директору.
– Слушаюсь. Просто дурная привычка, – произнесли его губы, в то время как весь его вид говорил:
«Вот как! Значит, начинаешь сводить со мною личные счеты? Что ж, вынужден стерпеть, поскольку ты начальство!»
– Доложите положение на сборке, – отводя глаза, сухо приказал Григорий Петрович.
Подошли Любимов и Полозов, дополнили не очень связный доклад Гаршина. Как всегда были перебои, задержки и осложнения, но Григорий Петрович видел, что ход производства второй турбины выгодно отличается от авральной горячки, сопровождавшей выпуск первой.
– Начинаете выправляться, – скупо похвалил он.
– Даем сто пятнадцать процентов плана, – похвастал Любимов.
– Да, но по третьей турбине пока недовыполняем, – прибавил Полозов.
Немиров потребовал график. Обработка ряда деталей третьей турбины вызывала тревогу. Механические участки были пока недогружены, заготовки запаздывали...
– По плану они поступают даже с превышением, – уточнил Полозов. – Но по новым срокам это нас не устраивает.
Наступила короткая пауза.
Григорий Петрович взялся за телефон и тут же переговорил с заготовительными цехами, пытаясь ускорить поступление заготовок. Начальник термического цеха, оправдываясь, а может быть, и желая уколоть директора, запальчиво сказал:
– Учтите, Григорий Петрович, что мы и так все время даем сверх плана!
И Григорий Петрович впервые ощутил, что, пожалуй, ему самому – не Диденко, не рабочим, не начальникам цехов, – ему самому было бы удобнее и проще руководить, если бы существовал стахановский план, согласованный с новыми сроками, все предусматривающий, все охватывающий...
– Что он говорит? – осведомился Любимов, когда директор рассеянно повесил трубку.
– Оправдывается. Что ж ему еще остается! – проворчал Немиров, направляясь к выходу. – Ничего, нажму как следует – сделает!
Поскользнувшись на забрызганной маслом металлической лесенке, он опять раздраженно отчитал Гаршина:
– В каком виде у вас стенд? Грязищу развели – смотреть тошно!
Не успел Григорий Петрович войти в свой кабинет, как позвонил Диденко: приехал Раскатов, не зайдете ли в партком?
– Очень рад, сам хотел поехать к нему, – сказал Немиров. – Но, к сожалению, жду звонка из Москвы. Поэтому прошу ко мне.
Звонка из Москвы он не ждал. Он предвидел, что разговор будет неприятный, а в своем кабинете он чувствовал себя уверенней.
Приветливо встретив Раскатова и Диденко, он с оживлением человека, довольного собою и уверенного в себе, коротко перечислил свои московские успехи, выслушал поздравления и сразу повел беседу дальше:
– Я разговаривал с министром и выяснил много интересного о положении краснознаменского строительства. Оно форсируется энергичнее, чем можно было предполагать.
И он рассказал, тонко подчеркивая новизну каждой подробности, какие меры принимаются, чтобы к зиме пустить и полностью снабдить электроэнергией вступающие в строй заводы нового промышленного района. Хотя в общих чертах все это было известно и раньше, Григорий Петрович рассказывал так, что выходило – полученные им сведения диктуют новое поведение, требуют новых усилий, заставляют многое пересмотреть.
Раскатов и Диденко слушали с интересом. Они понимали, что Немиров в этом рассказе обрел «формулу перехода» от своей ошибки к исправлению ее, и дружелюбно шли ему навстречу: решил человек исправить ошибку, нашел для этого менее болезненный, не ущемляющий самолюбие путь – ну и прекрасно!
Закончив рассказ и чувствуя, что подошел к самому главному и тревожащему, Григорий Петрович нахмурился и сказал:
– У меня пока все. Поскольку вы нашли нужным без меня обсудить дела завода в горкоме, прошу сообщить, к чему вы пришли.
Диденко весь вскинулся:
– Зачем же так, Григорий Петрович! Никто вас не обходил. Вы были в Москве. Ждать вашего приезда, при срочности задач, было невозможно. Результат партийного собрания...
– Да, да, да! – почти закричал Немиров, теряя свою обычную уравновешенность и сам чувствуя, что поступает вопреки здравому смыслу. – Я не мальчик и прекрасно все понимаю. Именно на следующий день после моего отъезда понадобилось идти в горком и без меня обсуждать заводские дела. Что ж! Расскажите, по крайней мере, что вы решили.
Он отошел к окну и рывком раскрыл его. В комнату ворвался теплый летний ветер, к которому примешивался горьковатый запах дыма.
«Кукушка» потянула из ворот литейного цеха платформы с отливками. В центре заводской площади садовницы высаживали на клумбы цветы. Из ворот цеха металлоконструкций выполз грузовик с прицепом, нагруженный массивной фермой для нового крана. По окнам прокатного скользят бледные при дневном свете зарницы – значит, там плывет по воздуху раскаленная болванка.
Григорий Петрович смотрел на знакомую до мелочей, милую сердцу картину с чувством обиды – все это как бы принадлежало ему, направлялось им, все его силы вложены сюда... А вот ведь – без него и, может быть, еще хуже, против него! – пытаются решать дела этого завода, его завода!
Не оборачиваясь, он слушал Раскатова. Да, горком решил помочь. Соберут представителей кооперированных заводов... уточнят сроки по обеспечению турбин и генераторов для Краснознаменки... Все это правильно. Готовится совещание начальников плановых отделов... Так. Ясно.
Раскатов вдруг мягко сказал:
– В начале разговора я надеялся, Григорий Петрович, что вы подумали во время поездки, все уяснили себе с министром и мы быстро найдем общий язык. Зачем же мелочные обиды, счеты, амбиция?
Немиров повернулся к своим собеседникам. Свет, падающий из окна, подчеркнул его позу – упрямую и самоуверенную.
– Если говорить о деле, – я обещаю и гарантирую вам, что четыре турбины мы дадим в срок! Я этого добьюсь – или можете требовать моего снятия, как человека, неспособного руководить заводом.
– Превосходно, – сказал Диденко. – Значит, вы дадите приказ о внутризаводском планировании в соответствии с новыми сроками?
– Возможно, – со злостью, но уже спокойно ответил Немиров. – Я еще не принял решения. Завтра с утра я разберусь с Кашириным и тогда решу.
– А какова точка зрения министра, Григорий Петрович? – добродушно спросил Раскатов.
Немиров мог поручиться, что Раскатов знает ее. Откуда? Может быть, министр звонил на завод? Или секретарь горкома сам звонил министру?
– Я не знаю, что известно вам, – сказал он мрачно – Но если вы хотите моей откровенности, – пожалуйста. Я просил у министра поддержки, потому что сомневался в возможности успешно руководить людьми в атмосфере проработок, нажима и подрыва моего авторитета. Министр нашел, что я слишком мрачно смотрю на вещи. Буду рад, если он окажется прав... если партийная организация начнет реально помогать мне, а не заниматься расшатыванием моего авторитета, как на прошлом собрании.
Диденко сделал протестующий жест, потом тихо спросил:
– А вы не думаете, Григорий Петрович, что ваше желание прислушаться к мнению коллектива не расшатает, а подымет ваш авторитет?
– И еще знаете что, Григорий Петрович? – подхватил Раскатов. – У вас уж очень часто и ярко звучит: я, я, я! Я сделаю, я добьюсь, я дам турбины, я гарантирую. Конечно, вы – единоначальник, ваших прав никто не ущемляет. Но что вы можете сделать один, без коммунистов, без всего коллектива? А ведь вы даже о партийной организации судите с точки зрения своего «я». Помогать мне, мой авторитет! Вам кажется, что коммунисты только и думают о вас, что их задача – помогать вам, а не вместе с вами выполнять общую задачу. Хотите полную, откровенную правду? Ваш авторитет начал колебаться потому, что вы переоценили самого себя и противопоставили себя коллективу, как некое всесильное божество: я все могу, со всем справлюсь сам, только слушайтесь и не мешайте!
Григорий Петрович пошарил по карманам в поисках папирос, не нашел их, чертыхнулся. Раскатов подвинул ему папиросы и сказал:
– Обдумайте все это, Григорий Петрович, по-хорошему, спокойненько обдумайте. Вы работник сильный. Но переоценка своей силы иногда превращается в слабость. Вспомните, легенду об Антее.
Он встал и уже с улыбкой добавил:
– Ваш приятель Саганский упрямился и злился так, что стены дрожали. А теперь смотрите, как завернул дело! Кстати, Саганский уверен, что идея насчет планирования – ваши козни.
Он взглянул на часы.
– Ой-ой-ой, как мы заговорились! Пойдем, Николай Гаврилович, мы ж на пять часов людей вызвали!
Они уже ушли, когда Немиров сообразил, что нужно было просто улыбнуться в ответ на вопрос о планировании и сказать, не придавая этому преувеличенного значения: «Что ж, давайте вводить, если это необходимо, но уж тогда и помогайте покрепче, чтоб потом не оскандалиться!» Вот и все, что следовало сказать... На кой черт опять осложнять отношения?
Он подошел к телефону и помедлил, положив руку на трубку. Утром ему не удалось дозвониться к жене. У себя ли она сейчас? И что скажет?
Он набрал ее номер, заранее готовясь услышать тот неласковый голос, каким она говорила с ним в день его отъезда, но Клава вскрикнула:
– Ой, Гриша! Как хорошо, что ты приехал!
Они условились, что Григорий Петрович сейчас заедет за нею и они пообедают дома.
Клава выбежала к машине радостная, в новом летнем платье, которого он еще не видал. Села рядом, сбоку внимательно оглядела:
– Ну, как у тебя? Что в Москве?
Он рассказал ей все те же деловые итоги поездки. Она порадовалась и тотчас спросила:
– Ну, а на заводе что?
И опять внимательно поглядела. Догадывается? Знает?..
– Началась сборка второй турбины, – ответил Григорий Петрович.
Клава вдруг засмеялась и сказала:
– Ну и хорошо. А я без тебя соскучилась.
Они ехали – рука в руке, сидя рядышком позади Кости. Немирову хотелось поцеловать Клаву, но стыдно было – в зеркальце видны настороженные глаза шофера.
Платье у Клавы яркое и очень ей к лицу. И сама она какая-то новая – оживленней, уверенней в себе.
– Ты очень похорошела, Клава, – сказал он. И сообщил как можно более беспечно и шутливо: – Встретил сегодня твоего поклонника. И, представь себе, он ужасно смутился, увидав, что я приехал. Уж не назначила ли ты сегодня свидания?
– Ему и назначать не нужно, – с гримаской сказала Клава. – Он и так все время попадается на пути.
– А тебе нравится?
Она прищурилась, словно взвешивая, нравится ли, потом с улыбкой, ответила:
– Есть немножко.
За обедом Григорий Петрович начал расспрашивать Клаву о Саганском, о положении дел на заводе. Клава охотно рассказывала, все так же приглядываясь к мужу. Стахановский план уже введен в действие. Саганский развивает огромную энергию для досрочного выполнения краснознаменного заказа. На пленуме райкома его приводили в пример...
– Уж и в пример! – иронически протянул Григорий Петрович, подсчитывая в уме, сколько дней выгадал Саганский.
Выйдя на минутку из-за стола, он закрылся в кабинете и позвонил Каширину. Тоном приказа сообщил ему свое решение ввести внутризаводское планирование в соответствии с новыми сроками.
– Григорий Петрович! – охнув, вскричал Каширин. – Понимаете ли вы, какая ответственность...
– Я-то понимаю, а вот вы еще должны понять, – сказал Немиров. – К утру прошу вас подготовить свои соображения.
Когда он вернулся в столовую, Клава уже вставала из-за стола.
– Чай будем пить у меня, хорошо? – предложила она.
Так они делали, когда хотели побыть вдвоем. Не позволяя ему участвовать в хлопотах, она накрыла на стол в своей комнате и ухаживала за мужем так, как обычно ухаживал за нею он. Перебирала книжки, которые он привез ей, начала читать стихи... Вдруг сказала:
– Как странно. Я никак не разберу, в хорошем ты настроении или в плохом.
Он осторожно взял в ладони ее голову и шепнул:
– Когда ты такая – в хорошем...
– Значит, ты всегда в хорошем?
– Последнее время – нет.
Клава спрятала лицо в его руках. Ее ресницы, то поднимаясь, то опускаясь, слегка щекотали его ладони. Помолчав, она вдруг с решимостью подняла голову и заговорила взволнованно, быстро, как будто боясь, что не успеет или позднее не решится все высказать:
– Почему, Гриша? Почему ты скрываешь от меня, как от чужой? Я не всегда такая? Да! Потому что я недовольна, мне обидно, я иногда глупостей хочу натворить потому, что ты со мной обращаешься как с девочкой, которую надо поить какао и беречь. А я не девочка! И я люблю тебя не потому, что ты мой муж, ну, понимаешь, мне не то важно, что муж...
Растроганный и немного испуганный, он пробормотал с улыбкой:
– Ну вот, уже и отказываешься от меня?
Клава бегло улыбнулась, но сказала с той же горячностью:
– Может быть, и откажусь, если ты будешь как сегодня! Почему ты не скажешь все как есть? Я ведь все могу понять. И посоветовать могу! Разве у тебя есть кто-нибудь ближе меня? А если... если ты виноват, так я и вину твою пойму. А эта твоя поза... Знаешь, когда мы только что поженились, я ведь и правда верила, что ты такой – очень сильный, всегда спокойный, всегда уверенный в себе, почти всемогущий... Я даже побаивалась тебя... правда! А потом поняла, что совсем ты не такой, то есть не всегда такой, а бываешь и слабый, или вдруг заупрямишься из амбиции... а передо мной – как в маске! И я больше не хочу так! Зачем? Я же знаю, что у тебя и недостатки, и самолюбие, и эта твоя поза человека, который все может... а все равно ты для меня самый хороший, самый близкий, самый мой, как я сама.
– Правда?
Она серьезно кивнула.
– А когда ты скрываешь... ведь я все равно узнаю, и мне горько. Неужели ты думаешь, я бы не поняла, если б ты в чем-то оказался слаб? Мне, может, еще милее...
Он молчал, пристыженный и удивленный. А Клава мягко, но требовательно попросила:
– Расскажи все.
И он начал рассказывать – сперва с трудом, потом все свободнее и откровенней. Он и не знал, что это так отрадно – выложить все, что ты делал и думал, плохое и хорошее, под внимательным взглядом ее глаз.
– А ведь Раскатов прав, – сказала она, когда он смолк. – Ты ведь сам это знаешь. Иначе не рассказал бы?
– Наверно, – согласился он. – Я ж потому и молчал, что... да нет, я и раньше понимал, что в чем-то ошибся. Больше того, я давно понимал, что здесь, на заводе, у меня пошло как-то иначе, хуже, чем на Урале. Могу ли я выправить? Думаю, что могу. Но знаешь... очень трудно даже самому себе признаться в ошибке.
– Как будто ты не можешь все исправить! – перебила Клава, встала и, обняв его, поцеловала в голову.
Он был очень счастлив в этот вечер. Так счастлив, что позвонил Раскатову и с неуклюжей шутливостью сказал:
– На всякую старуху бывает проруха, Сергей Александрович. А повинную голову и меч не сечет. Следующий раз вы меня хвалить будете. Как Саганского.
– Нет уж, хотелось бы покрепче, чем Саганского, – охотно поддержал шутливый тон Раскатов, и по его голосу слышно было, что он тоже очень доволен. – Мы ведь с вами знаем, Григорий Петрович, что наш Саганский – старый хвастун...
Потом Немиров лежал на Клавином диванчике и смотрел на ее милое лицо, и слушал ее голос, читающий стихи, но самих стихов не слышал, а думал о своем – о том, что Клава сегодня какая-то новая и что вся история с Гаршиным, волновавшая его, на самом деле, может, и помогла в чем-то очень важном. Затем он стал представлять себе, что и как он сделает на заводе завтра, каким сердитым придет к нему Каширин, как вытянется лицо у Любимова и что скажет Диденко. Его покоробила мысль, что Диденко, Полозов, Воробьев и другие решат, будто они «перевоспитали», «переломили» своего директора. А впрочем, пусть думают что хотят, все равно они скоро убедятся: Немиров сумеет принять и повернуть их инициативу так, что она станет гораздо значительней, Немиров видит дальше и умеет направить лучше, чем кто бы то ни было другой!
