Текст книги "Дни нашей жизни"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 49 страниц)
16
Шофера возле машины не было, и Немиров с остервенением нажал клаксон. Весь двор заполнился тягучим, унылым гудением. Не отрывая пальца от клаксона, Григорий Петрович с досадой вспомнил, что Костя – коммунист – и, следовательно, присутствовал на собрании. Какая может быть дисциплина, если на массовом собрании говорят про руководителя черт знает что! Конечно, Костя сейчас зубоскалит с приятелями: «А знатно всыпали моему!..» И, уж конечно, хохотал без удержу во время этой оскорбительной сцены с Кашириным (экий идиот!) и уж наверняка вместе со всеми голосовал за дерзкую резолюцию, за многозначительный пункт: «Считать неправильной и демобилизующей практику внутризаводского планирования без учета принятых социалистических обязательств...»
– Может быть, мне сесть за баранку, а вы будете заводом управлять? – с сердцем сказал Немиров прибежавшему на гудки шоферу.
Костя молча вывел машину на проспект.
– За Клавдией Васильевной заедем?
– Не созвонился я с ней, – буркнул Немиров. – Да она уж, наверно, дома.
– У них тоже собрание сегодня, – напомнил Костя.
Это маленькое «тоже» усилило раздражение Григория Петровича. Он не знал, что там произошло сегодня, на партийном собрании металлургического, но знал, что Клава и ее единомышленники именно сегодня дают бой своему Брянцеву, которого Диденко назвал «мечтой самолюбивого директора». По-видимому, Клава поднимала там и вопросы планирования, – недаром она увлеклась идеей, что плановик может быть новатором!
Он попробовал представить себе Клаву на трибуне большого собрания, но не мог, только видел ее лицо – почему-то разгоряченное, азартное, как летом на волейбольной площадке... А память уже подсунула ему все ту же сцену с Кашириным, которая уязвила Немирова больше всего, что произошло на этом длинном и мучительном для него собрании. Когда ругают – плохо, но когда хохочут над тобой!.. А тут хохотали. Кто его тянул за язык, этого розовощекого, прилизанного дурака?!
– Стахановское планирование особых результатов не даст, – так он заявил и, подчеркнуто: – А в случае чего поставит нас в неловкое положение...
Собрание зашумело, а новая звезда, без которой теперь ни один президиум не обходится, Воловик, подтянул к себе микрофон и гаркнул на весь зал:
– Услужливый медведь опаснее врага. Слушайте, люди добрые, вот она вся как есть – истинная мотивировочка!
Какой тут поднялся хохот! Немирову пришлось выжать улыбку, потому что смотрели на него, целили в него. Как смылся с трибуны Кашнрин, никто и не заметил...
Клава презирает Каширина: ничтожество. А с чем она сама выступила? Не поделилась, не посоветовалась.
А что, если...
Сегодня перед собранием, во время тяжелого спора, Диденко не нашел ничего лучше, как сказать:
– Вы бы хоть к мнению своей жены прислушались, она занимает куда более прогрессивную позицию, чем вы!
Немиров ответил не очень умной резкостью. Еще не хватало, чтоб Клаву припутали к их разногласиям! И чтобы Клава оказалась в одном лагере с теми, кто ему житья не дает!
После собрания к Немирову подошел Раскатов.
– На этом пути у вас успеха не будет, Григорий Петрович, – сказал он. – Советую подумать. И присмотритесь к опыту других, хотя бы к инициативе металлургов... вы ведь с ними связаны?
...Клавы дома не было.
Елизавета Петровна спросонок ежилась, накрывая стол к ужину, удивленно спросила:
– А Клава?
В последние дни она вместе с зятем настояла на своем. Григорий Петрович отвозил Клаву на работу и вечерами заезжал за нею. Сегодня он впервые не подумал об этом.
Не отвечая, Немиров закрылся в кабинете и некоторое время стоял посреди комнаты, мысленно подводя итог происшедшему. Итог был невеселый. После такой публичной проработки вырисовывались два выхода – или уступить, подчиниться, то есть признать себя неправым, а значит – каяться как мальчишка... чтобы Диденко торжествовал и потом докладывал, что вот, мол, «у хозяйственного руководства были промахи, вовремя нами замеченные и выправленные благодаря развитию критики и самокритики...» и так далее и тому подобное. Или же бороться, немедленно ехать в Москву, заручиться поддержкой министра, а может, и промышленного отдела ЦК. Ну, а если не получишь поддержки?
Нет, все это не годилось.
Его томила мысль, что завтра с утра надо встречаться со множеством людей, которые сегодня голосовали против него. Только так он и расценивал этот дерзкий пункт, – против него. Единогласно, при четырех воздержавшихся. Один из четырех – он сам. Второй Каширин. А ещё кто? От злости он не стал смотреть – кто. Может быть, Любимов? Черт бы его подрал, этого трусливого лицемера! Наедине возражал самым яростным образом: «Это же петля!», «никто с нас голову не снимет, если мы задержим турбины, а что будет, если мы нашумим с этим стахановским планом – и провалим?» А на собрании и рта не раскрыл, хотя кому-кому, но уж начальнику турбинного цеха следовало высказать свое мнение!
...Григория Петровича душила обида, когда он вспоминал людей, выступавших против него. Этот сталевар из фасоннолитейного! «Дирекция нервы бережет...» Ефим Кузьмич! Старик, который всегда видел от директора только уважение и внимание! И вдруг вытащил какую-то цитату из речи Орджоникидзе – дескать, дело будет в срок, а директора может и не быть... И этот его зятек Воробьев: «Товарищи начальники, вы же превратили министерский, государственный план из основы нашего движения в тормоз, в помеху!..» И заносчивый инженерик Полозов, посмевший назвать слова директора «резиновой формулировкой»...
Нет, надо ехать в Москву, завтра же – в Москву! Как держаться в Москве, что сказать и о чем говорить не стоит, это обдумается в пути. А ехать надо. Пусть покрутятся недельку без директора, пусть поймут... Критиковать они все мастера, а вот работать!..
И он со злорадством припомнил замеченный им на днях беспорядок на инструментальном складе турбинного цеха. Ну погодите, голубчики!
Чтобы сорвать на ком-нибудь злость, он позвонил на завод. Турбинный цех долго не отвечал, и Григорий Петрович уже мысленно обругал и Полозова, и Любимова – уехали спать, а ночная смена не обеспечена руководством, никто даже не отвечает, – порядочки!
Он уже хотел швырнуть трубку, когда цех откликнулся:
– Полозов слушает.
– Долго ждать приходится, чтоб узнать, что в цехе!
– Дежурный диспетчер у своего аппарата, вас неправильно соединили, – сказал Полозов. – Смена работает, Григорий Петрович. Первые узлы к утру поступят на стенд.
Стараясь сдержать раздражение, Григорий Петрович задал несколько деловых вопросов и напоследок доставил себе удовольствие – отругал Полозова за беспорядок на инструментальном складе. Пусть почувствует, что директор все-таки директор!
– Слушаюсь, – спокойным и, как показалось Немирову, иронически-послушным голосом ответил Полозов. – С утра приму меры.
Позвонив еще в несколько цехов и по каждому цеху найдя повод сделать резкое замечание, Немиров разрядил раздражение и уже бесстрастно принял решение бороться и победить – здесь ли, в Москве ли, как удастся. Не на такого напали, чтобы вытянул руки по швам!
Он позвонил на квартиру Каширину и, оборвав на полуслове его жалкие оправдания, приказал подготовить с утра материалы, которые могут понадобиться в Москве.
– Завтра едете? – обрадовался Кашнрин.
– Завтра, если позволят дела, – сухо ответил Немиров и, не прощаясь, повесил трубку.
Шел двенадцатый час, а Клавы все не было.
Конечно, не надо было отпускать машину, не проверив, дома ли Клава. Она всегда ворчит, зачем он гоняет ради нее машину, но вдруг она все же обидится, что он забыл позвонить? Не рассказывать же ей, какую баню ему сегодня устроили!
Он неохотно, на всякий случай, позвонил Саганскому – может, тот случайно забрел в свой кабинет, у них зал собраний рядом, при заводоуправлении.
– Борис Иванович? – любезнейшим тоном спросил Немиров, услыхав знакомый голос. – Нижайшее почтение! Немиров говорит. Как жизнь?
– А ну ее к черту! – неожиданно злым тенорком отозвался Саганский. – Опять у вас что-нибудь горит?
– У меня? Ничего. Не вовремя я, что ли, Борис Иванович? Так ты скажи. Я, понимаешь, жену потерял. Не видал, у вас она или ушла домой?
– Ах, жену! – ядовито протянул Саганский. – Ты бы ее дома держал, жену, тогда и не терялась бы. Сейчас пошлю узнать.
Должно быть, он швырнул трубку на стол, так она треснула. Слышно было, как он громко приказал «разыскать эту самую… Клавдию Васильевну». Потом он проворчал в трубку:
– Говорят здесь еще, сейчас найдут. Подъедешь за нею? Или мне прикажешь отправить ее?
– Я, понимаешь, машину отпустил, – со вздохом сказал Немиров. – А ты что такой мрачный?
Не отвечая, Саганский поговорил с кем-то и сообщил:
– Явилась твоя Клавдия Васильевна. Но моих ухаживаний принимать не хочет, поедет трамваем.
До Немирова смутно донесся смех Клавы. Трубка щелкнула, разъединив аппараты.
Занятно: что там произошло? Видно, и Саганскому перепало, и у него не так уж все оказалось хорошо, как он любит изображать!
Повеселев от этого предположения, Григорий Петрович успокоил тещу, что Клава возвращается, и вышел из дому – встречать.
Погода портилась, небо затягивало тучами, редкие одиночные капли предвещали надвигающийся дождь. Где-то вдали слабо погромыхивал гром.
Было удивительно приятно ждать Клаву на трамвайной остановке, подобно юнцу, встречающему свою девушку. И не хотелось больше томиться мыслями о сегодняшней неприятности – черт с ней, мало ли что бывает в жизни, все, наверное, утрясется. А не утрясется – будет еще время об этом подумать. Вот как хорошо сейчас на воздухе! Капли крупные, редкие, теплые! И воздух теплый, совсем летний. Только бы Клава успела проскочить до большого дождя...
«Нелепо, что мы совсем не бываем на воздухе, – думал он, вглядываясь в набегающие издали огоньки трамваев. – Так и состаришься в директорском кресле, поседеешь до времени от всяких неприятностей, наживешь пузо, как Саганский... Ходить бы с Клавой по вечерам гулять! Ей это просто необходимо – воздух».
Трамваи подходили и уходили, а Клавы все не было. Где и почему она задержалась? Ведь уже десять раз можно было доехать! До того как увидеть ее, он услыхал ее смех. Она шла пешком, шла не одна, и смеялась от всей души, даже сгибалась от смеха, повисая на руке своего спутника – высокого, широкоплечего. Гаршин?! Значит, подкараулил у завода... а она не только не прогнала, а еще согласилась пойти с ним пешком? Стиснув зубы, Немиров решительно шагнул навстречу и в ту же минуту увидел, что это не Гаршин.
– Вот так так! – обрадованно закричал Григорий Петрович. – Нежный муж встречает, а она с кавалером под ручку!
Клава высвободила свою руку из руки спутника:
– Знакомься. Наш главный технолог, Олег Яковлевич. Мы пошли пешком, чтобы проветриться. Ну и баня сегодня была!
– То-то Саганский злой как черт.
– Еще бы! – сказал Олег Яковлевич и переглянулся с Клавой. – Клавдия Васильевна такого жару дала ему!
Клава снова расхохоталась:
– А тут еще ты звонишь!
И ласково попрощалась с технологом.
– Я к вам зайду с утра насчет К-семнадцатого,– пообещала она.
Что это такое – К-семнадцатый? Немиров не знал. И что связывает ее с этим Олегом Яковлевичем? Почему он увязался провожать ее? Поднимаясь по лестнице вслед за Клавой, глядя на ее тонкую шею, чуть прикрытую светлыми, еще не отросшими после болезни кудрями, он вдруг сказал себе: «Надо ребенка. Обязательно ребенка. Пока нет детей, это не семья».
– До чего же я голодна! – воскликнула Клава, небрежно сбрасывая пальто на руки мужа и взбивая волосы, примятые беретом.
В ней появилось сегодня что-то совсем новое. Ни тени усталости, глаза горят, губы беспричинно улыбаются. Побежала мыться – в ванной что-то напевает. Села за стол – и набросилась на еду, чего давно не бывало.
– Так что же у вас там вышло? – спросил он, когда Клава уже неторопливо прихлебывала чай, похрустывая бубликом.
– Что вышло? – переспросила Клава. – Победа! Полная победа по всем линиям!
Она торжествующе улыбнулась, и эта улыбка и эти ее слова вдруг показались Немирову неприятными, пугающе-чужими. Никогда еще она не была так далека от него, как в эту минуту.
Но торжествующее выражение уже сменилось застенчивым и милым, которое знал и любил Немиров.
– Ох, Гриша, это все так... В общем, понимаешь, если рассказывать, то придется хвастать. И мне ужасно хочется похвастать перед тобой. Ничего?
– Даже хорошо, если есть чем, – сказал он, внутренне сжимаясь, потому что не мог не вспомнить о том, что сам потерпел поражение.
– Конечно, тут не я одна, – сказала Клава. – Совсем не я одна! Тут Олег Яковлевич много помог и Егоров, наш главный инженер, ты ведь знаешь его? И начальник мартенов Злобин, тот был у нас ударной силой! И наш знатный сталевар Боков, он член парткома и, по секрету скажу, намечается на место Брянцева, – с Брянцевым вопрос уже предрешен, это дело дней...
– Так весь ваш бой разве не из-за Брянцева?
Клава снисходительно усмехнулась и махнула рукой – из-за Брянцева не стоило бы столько воевать!
– Так вот, слушай! Вообще-то все дело началось с этих краснознаменских отливок... Я уже тогда задумалась... помнишь, когда вы с Диденко приезжали? Новаторство – это, конечно, немножко сильно сказано, но в общем получилось нечто вроде. Ведь известно – план надо доводить до каждого рабочего, по всем технико-экономическим показателям, верно? А тут краснознаменский вызов, досрочное выполнение... И ведь мы боремся за право называться сплошь стахановским предприятием! Вот я и задумала – стахановский план.
Григорий Петрович торопливо налил себе чаю и начал рассеянно накладывать сахар – ложку за ложкой. Клава отвела его руку от сахарницы:
– Гриша, ты сироп делаешь?
Чай действительно оказался приторно сладок, Григорий Петрович поморщился и отодвинул стакан. Глядя мимо Клавы, напомнил:
– Ты рассказывала...
– Да, да. Так вот, я предложила ввести стахановское планирование, и мы задумались – ведь что такое перевыполнение планов? Если за счет дополнительного снабжения, так тут лимиты и прочее. А если сэкономить? Как раз в это же время Олег Яковлевич, Злобин и Боков выступили с инициативой пересмотра всей технологии для экономии металла… понимаешь? Если б ты знал, какой интересный получился план! Но у нас поднялась такая борьба! Брянцев, как всегда, испугался – уж очень обязывает! Саганский вслед за ним начал крутить да отнекиваться. За счет экономии металла! – ты же понимаешь, как четко работать нужно! А мы настаиваем – именно за счет экономии! Ну, сегодня на собрании все и вылилось!
– Ну, и...
– Ну и победили! – воскликнула Клава и рассмеялась, видимо вспомнив что-то. – Ты бы поглядел на Саганского! Всыпали ему как следует, он погорячился, надулся, а ведь против коллектива не пойдешь? Да и ясно ведь, что стахановский план дает такие преимущества... В конце он вторично слово взял, даже покаялся: «Я не сразу оценил новаторскую инициативу Клавдии Васильевны»... «энтузиазм коллектива будет порукой тому, что наше сплошь стахановское предприятие»... ну и все как полагается!
– М-да... – пробормотал Григорий Петрович и закурил папиросу. Вот этого они и хотели – чтоб директор Немиров вышел, покаялся, сделал все «как полагается», а потом будут посмеиваться! Ну нет, я не Саганский, со мной так не выйдет!
– Фу! – отмахнулась Клава, разгоняя дым. – Опять ты куришь!
– Извини. – Он отвел руку с папиросой, хотел промолчать, но раздражение прорвалось злыми, путаными словами: – Конечно, ты торжествуешь... что ж, ведь не тебе потом отвечать! А только эта очередная шумиха... Не понимаю, почему возражал Саганский! Саганский должен был первым ухватиться! Он это любит... Стахановский план, сплошь стахановское предприятие, Красное знамя министерства... А все – парад! Никогда я не поверю, чтоб у вас все до единого рабочие давали стахановскую выработку!
– А я этого и не говорю, – тоже раздражаясь, сказала Клава. – Но три месяца назад рабочих, не выполняющих норму, было шестьдесят человек. В прошлом месяце их было двадцать три. Сегодня – девять.
Помолчав, она тихо закончила:
– А все остальное, что ты наговорил, – несправедливо и нехорошо. Ты просто завидуешь.
– Уж не Саганскому ли? – воскликнул Немиров. – Вот уж кому я завидую меньше всего, особенно сегодня! Вряд ли от вашей победы ему поздоровится!
Клава встала, красная от возмущения.
– Я вижу, вы все из одного теста – хозяйственники! Саганский – тот хоть прислушивается! А ты просто недооцениваешь вопросы экономики и планирования, это я тебе всегда говорила! И твое ничтожество Каширин... он тебе подходит, потому что он смотрит тебе в глаза и ни на какую инициативу неспособен! Вы все боитесь связаться с трудным планом, а в результате выезжаете на авральщине, на сверхурочных! Думаешь, не знаю!
– От кого же ты это знаешь? – уже не сдерживаясь, крикнул Немиров. – Уж не от своего ли Гаршина?
Он сразу пожалел об этих сорвавшихся с языка словах.
Клава грустно взглянула ему в лицо, повернулась и, уходя, плотно прикрыла за собою дверь.
Когда он нерешительно вошел за нею в спальню и попробовал заговорить, Клава утомленно сказала:
– Уже поздно, и я очень хочу спать.
Они редко ссорились, обоим было трудно засыпать не помирившись, но и делать первый шаг не хотелось.
Григорий Петрович только было собрался заговорить, когда Клава, решившись, сделала то же и миролюбиво спросила:
– А что у тебя?
Григорий Петрович вздрогнул, притворно зевнул и ответил как бы сквозь сон:
– У меня? Все в порядке.
Часть четвертая
1
Никто не провожал Немирова, когда он уезжал из Москвы после трех суматошных и тяжелых дней. Беседа с министром кончилась в начале десятого, после нее Григорию Петровичу не хотелось ни с кем встречаться. Он заехал в гостиницу, без охоты поужинал в ресторанном зале, где раздражало чужое веселье и танцующие пары, мелькавшие перед самым его носом. Поднялся к себе в номер, не зная, чем бы занять время. Как всегда, после большого душевного напряжения хотелось спать, но спать уже нельзя было. Он засунул в чемодан умывальные принадлежности, пижаму и книжки стихов, купленные для Клавы, – на этом закончились сборы. Когда он не торопясь приехал на вокзал, до отхода поезда оставалось тридцать пять минут.
Проводник международного вагона радушно приветствовал знакомого пассажира:
– Раненько сегодня...
– Домой тороплюсь, – пошутил Григорий Петрович, стараясь скрыть дурное настроение.
Московские приятели ждали его сегодня вечером, и теперь Немиров понимал, что поспешное бегство от них будет воспринято как результат неудачи у министра. Хуже всего, что они не ошибутся.
А впрочем, какая ж это неудача? Итог поездки более чем хорош! Решение о механизации заготовительных цехов состоится в этом месяце, все доказано и договорено. Вопросы снабжения режущими инструментами разрешены блестяще, указания даны, в Ленинграде останется только реализовать их. Наконец, новые станки...
Встреча с Волгиным в Москве произошла случайно, так же как она могла произойти в Ленинграде. Волгин сообщил, что «Горелов землю роет – не ради ли старого пристрастия к турбинщикам?» и новые станки будут сданы в самом начале июля.
«Как видите, что обещаем – делаем», – сказал Волгин.
Заслуги Немирова тут не было, участие Горелова в этом деле по-прежнему уязвляло, но тем не менее получение станков – крупное подспорье. И новость о станках естественно входит в общий хороший итог поездки.
Итак, все удалось, как было задумано, – нажать, добиться, приехать с блестящими результатами, еще раз поразить всех своей энергией и умением решать вопросы крупно, кардинально. Все вышло именно так. И если бы не эта последняя беседа с министром... ну зачем было поднимать разговор о «попытке подрыва авторитета», об «организованной проработке»? Все равно толку не вышло, а противный осадок остался.
Пассажиров в вагоне маловато. Хорошо бы остаться в купе одному, основательно выспаться, а завтра приехать на завод и так «завернуть» дело, чтобы все сразу почувствовали – хозяин!
Уют купе напомнил о Клаве. Немирову всегда казалось заманчивым поехать с нею вдвоем в Москву, они много раз уславливались об этом, но всякий раз что-нибудь мешало. А в этот раз они и расстались не помирившись. Когда он позвонил ей и сказал, что через час уезжает, Клава помолчала и суховато спросила: «Надолго?» А потом пожелала успеха. Ему показалось, что она сию минуту повесит трубку, он почти крикнул: «Клава!» Она спросила: «Что?» И они так и не сказали друг другу ничего, что покончило бы с нелепой вечерней ссорой. А сейчас ему томительно захотелось видеть Клаву. Вот бы она оказалась тут! Посадить бы ее в уголок дивана и смотреть, как она чуть покачивается в такт движению поезда.
Он оставил гореть одну настольную лампу, расстегнул пиджак, устроился поудобней и от нечего делать достал книжки стихов. Он любил слушать, как читает Клава, но сам не умел читать стихи и, стараясь отвлечься от назойливых мыслей, попробовал юношескую игру: раскрыть книгу и наугад ткнуть пальцем в какие-нибудь строки – что выпадет? Выпало:
Над улицей тихой,
Большой и безлюдной,
Вздымался рассвет
Государственных будней...
Строки ему понравились, но дальше стихотворение уводило в сторону от возникших у него мыслей, и он вернулся к понравившимся ему строкам. «Рассвет государственных будней...» Да, будни... Будни труднее бед. В беду – напряжение всех сил, упорство, в праздник – подъем духа, а тут – день за днем, одна забота погоняет другую, удача напоминает о том, что еще не достигнуто, – так вот и крутишься. И может быть, всего важнее не забывать, что будни – государственные, то есть не терять масштаба? Правильно, а вот попробуй-ка!
Он раскрыл еще одну книжку и снова ткнул пальцем – что выпадет? Попался какой-то пейзаж. Раскрыл в другом месте:
Мальчишка плачет, если он побит,
Он маленький, он слез еще не прячет,
Большой мужчина плачет от обид —
Не дай вам бог увидеть, как он плачет.
Стало страшно. Игра, чепуха, а сердце сжалось. Завод? Клава? Фу, какой вздор. Плакать – он еще, слава богу, не плакал никогда. А все дело в том, Григорий Петрович, что ты сам себя обманываешь, а тебя все-таки крепко щелкнули по носу!
Уже не загадывая, он перелистывал сборники, но навязчивые мысли лезли в голову, и перед глазами мельтешили, как бы впечатанные между стихотворными строками, слова, услышанные им сегодня:
«А вы попробуйте, отвлекитесь от амбиции и посмотрите на себя со стороны. Может, кое-что представится по-иному? Знаю я Диденко, слава богу, не первый год. Еще монтажником помню. Чтобы Диденко начал разводить склоку?.. подрывать ваш авторитет?.. Бросьте, Григорий Петрович. Ошибки надо исправлять, а нервы – лечить».
...Коси, коса, пока роса,
Роса долой – и мы домой…
Взгляд у министра был проницательный и холодный. Министр не терпел «психологии», это все знали, кто работал с ним. Пришел по делу – и говори о деле. Вот об инструментальной базе – это дело, инструмент действительно нужен; выхлопочем, обеспечим. Средства на механизацию заготовительных цехов подкинуть досрочно – тоже дело, поможем. А насчет амбиции, авторитета, взаимоотношений – об этом дома говорить надо, с женой, на досуге.
Ну, а если именно дома, с женой, об этом не заговоришь? Строки стихов вдруг пробились к его сознанию, он снова, как бы впервые, прочитал их и несколько раз повторил, плененный их звучной простотой:
В саду косил он под окном
Траву с росою белой...
Коси, коса, пока роса,
Роса долой – и мы домой.
Пахучий, мокрый от росы луг возник в памяти – луг из забытого раннего детства. Знобящий холодок утра, острый запах стебля, размятого на ладони, свист отцовской косы... Было это или не было? Он не помнил своего отца, не помнил своего детства до той поры, когда очутился в городе у дяди. Мать осталась в памяти лишь смутным воспоминанием. Сам по себе, вне обстановки родительского дома, помнился коврик с петушками над кроватью да еще подпрыгивающий на крашеном полу кубарь. И вот теперь этот луг и свист отцовской – не чьей-нибудь, а именно отцовской тонкой косы...
Он почувствовал себя обиженным, очень одиноким в этом пустом, сверкающем вагоне.
«Да что это я? Какая-то сиротская грусть напала!»
Григорий Петрович отложил книгу и хотел было выйти на перрон, на люди, но в эту минуту жизнь сама ворвалась в вагон. Мимо двери купе проплыли два чемодана на плече носильщика и третий – в руке, мелькнуло миловидное женское лицо под черной шляпкой, похожей на цилиндр, генеральские погоны, еще одна шляпка – зеленая, затем еще погоны, штатские пиджаки и шляпы, букеты цветов, коробка с тортом. Головка в цилиндре заглянула в купе Немирова, самоуверенный взгляд небрежно окинул раскрытый чемодан, самого Немирова и брошенные на диван книги.
– Да, но нижнее место занято!
Немиров подобрал ноги и подтянулся, стараясь незаметно изменить свою слишком домашнюю позу. Молодая женщина заметила это, еще раз изучающе оглядела его и спросила:
– Простите, вы не согласитесь уступить нижнее место генералу?
В тот же миг две руки взяли ее за плечи и вместо нее показался сам генерал:
– Ну что ты вздумала, Леля! Извините нас за шум, сосед, мы прямо с именин, можно сказать – с бала на корабль.
Из коридора прозвенел тот же голос:
– Как хочешь, милый. Но мы с Лёкой располагаемся вместе и будем болтать всю ночь!
– А я буду спать как сурок, – сказал генерал и отступил, пропуская носильщика с желтым чемоданом.
Затем вся компания повалила на перрон. Немиров вышел покурить у открытого окна и наблюдал, как толпа провожающих шумно прощалась с двумя молодыми женщинами. Генерал стоял чуть в стороне с провожавшим его полковником и слегка утомленно, но добродушно наблюдал веселую прощальную суету.
Поезд уже тронулся, когда генерал и его спутницы прошли мимо Немирова в соседнее купе.
– Ну, болтайте, сороки, а я пошел отдыхать, – сказал генерал и шагнул в купе к Немирову. Его широкое, простодушное лицо и крупная седая голова, венчающая большое, грузное тело, понравились Немирову.
– Если хотите, я буду спать наверху, – предложил Григорий Петрович. – Я старый физкультурник.
– А я тоже старый физкультурник, – сказал генерал и опустился в кресло напротив Немирова. – Что ж, давайте знакомиться.
Они назвались. Генерал слыхал о директоре Немирове и теперь удивился его молодости.
Проводник принес крепкого чая. Генерал вытащил из желтого чемодана флягу с коньяком и два вдвигающихся один в другой стаканчика. Чокнулись и выпили. Взрыв смеха донесся через стенку. Генерал прислушался и улыбнулся удивленно, как бы признаваясь в собственной странной слабости.
– Воевать не так устаешь, как в этих, знаете ли, развлечениях, – сказал он. – Прямо голова кругом. Вот взял с собой в Москву – проветриться. И, знаете, попал в переделку! А сегодня Леля именинница, так с утра праздновать начали. Еле-еле увез. Подругу прихватили с собой погостить, а то бы и не увезти. В общем, знаете, попал в женские ручки...
Он потеребил щеку и спросил:
– Женаты?
– Да. Но моя жена – почти товарищ по оружию. И Григорий Петрович начал рассказывать о Клаве. В середине рассказа вдруг вспомнил последнюю ссору и неласковый голос, каким она попрощалась с ним. Он вздохнул и подставил стаканчик.
– Давайте уж по второму – за наших жен.
Генерал охотно поддержал тост, потом задумчиво сказал:
– Да, жены... Моя первая жена была врачом. В войну– военным врачом. Погибла уже под конец, на Дунае. Потерял ее – думал, никогда не женюсь... А вот...
И, помолчав, пожал плечами.
Новый взрыв смеха раздался за стеною.
Генерал снова прислушался, и выражение нежности прошло по его лицу, а затем набежала какая-то тень.
– Товарищ по оружию, как вы сказали, это большое счастье, – проговорил он, видимо высказывая давнюю, хорошо продуманную мысль. – И пусть вас не пугает, что занята очень, что вам уделяет меньше времени, чем хотелось бы, что хозяйство не на высоте. Жена-товарищ... да вы, друг мой, сами не знаете, как это много!
Он залпом выпил полуостывший чай, потеребил щеку и начал расспрашивать собеседника о заводе. Видно было, что ему стыдно своей откровенности и хочется уйти от слишком интимной темы.
На первый общий вопрос генерала – как идут дела на заводе? – Григорий Петрович ответил обычными, ничего не говорящими словами:
– Крутимся помаленьку.
Но уже через минуту с увлечением рассказывал о своем заводе и старался проанализировать все то, что характерно для нынешнего дня советской промышленности.
– Я начал работать учеником, так что прошел все ступени... Промышленность меняла свое лицо у меня на глазах, и я менялся вместе с ней. Возьмите мой завод. Первоклассный завод! Но это уже вчерашний день нашей индустрии. Новые строятся по другому принципу. Завтрашний день индустрии – автоматические поточные линии, высокая совершенная техника, где рабочий – наладчик, оператор, техник-электрик в белом халате, обслуживающий зал машин. Как на электростанциях, видели? А роль директора – роль старшего, если хотите, наладчика, организатора высокоорганизованного образцового механизма.
– Вроде командира дивизии или корпуса, – сказал генерал. – Сложное техническое хозяйство, тысячи людей... Хотя, наверно, это формальное сходство?
– Пожалуй, нет. Суть та же, – сказал Немиров. – Но в армии проще, там строгая дисциплина естественнее и бесспорнее… А ведь руководить вообще нельзя, без дистанции.
Он поморщился, вспомнив недавнее собрание. Попробуй-ка руководить, когда массовое собрание критикует каждый твой шаг и всем до всего есть дело!
– Разве? – с сомнением сказал генерал. – По совести, я и в армии не сторонник этой самой дистанции. Конечно, от солдата до генерала – расстояние большое. Но, ей-богу, сила власти – малая сила перед силищей подлинного авторитета командира и общего сознания бойцов. А что такое авторитет? Тут много всего соединяется... но, как мне кажется, непременно – умение прислушиваться и к офицерам и к солдатам, ощущать их настроение, их волю...
– Все это так... – Немиров усмехнулся и махнул рукой. – Конечно, так и есть. Но у нас это все... В общем, иной раз, знаете, устаешь от критики и самокритики.
Они оба засмеялись. Генерал налил коньяку и поднял стаканчик.
– Что ж, выпьем за этот беспощадный закон нашего движения, – с улыбкой сказал он, – Любить критику, наверно, невозможно, но без нее мы, должно быть, чаще ломали бы себе головы. Верно?
– Выпьем за то, чтобы она была разумна, – пробурчал Немиров и опрокинул стаканчик. Он помрачнел, припомнив все обиды, перенесенные за последние дни, и разговор с министром, насмешливо отчитавшим его. Легко рассуждать генералу, ему бы в такой переплет попасть, что бы он тогда сказал?
