Текст книги "Дни нашей жизни"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 49 страниц)
– А вы что же?
– А я… в том-то и дело, что я растерялся.
– А другие?
– Ну... Воловик, знаете ли, такой, что ему вроде безразлично. Плечами пожал и расписался в самом низу листа. А Алексей Алексеич и Анна Михайловна...
Он смущенно улыбнулся и совсем тихо докончил:
– Они, знаете, куда-то спешили оба. Алексей Алексеич только сказал, что бывают такие умельцы – на ходу подметки режут. Подписались оба рядышком и ушли.
Полозова и Карцеву Воробьев затянул к себе в партбюро.
– Что ж вы это? Вам все равно, так о товарищах подумали бы!
Аня сказала, глядя в сторону:
– Формально возражать канительно – иди доказывай, что он только индикатор предложил да записку оформил! А этически…
Ей было мучительно стыдно перед Алексеем, не за Гаршина – за себя.
– Товарищ Гаршин должен решить этот вопрос сам, – резко сказал Алексей. – Никакой кляузы заводить с ним мы не будем. Я по крайней мере... Какая-то доля его участия есть. Если он считает ее достаточной, – что ж, дело его.
Когда Любимов узнал о случившемся, он густо покраснел, даже уши и шея залились краской. Ему было неловко за своего приятеля и неприятно, что получилась такая некрасивая история и ему волей-неволей придется в ней разбираться.
– Странно, странно... – пробормотал он. – Надо все же проверить... Если действительно только индикатор... Я поговорю...
– Не надо, Георгий Семенович. Я поговорю сам.
Гаршин пришел, как ни в чем не бывало и очень удивился, когда Воробьев заговорил с ним об этой его подписи. А потом рассердился:
– Шумим, шумим – содружество, комплексные бригады, взаимная помощь инженеров и стахановцев! А все оборачивается корыстной стороной! Что, премия мне нужна? Да ну ее совсем! Я за деньгами не гонюсь, я помочь хотел, меня Карцева первого в бригаду звала, раньше Шикина и Воловика! Если б я захотел...
– Виктор Павлович, но вы же не захотели. Вы же не работали в бригаде. Даже, помнится, возражали, когда познакомились с первым проектом, что дело это дорогое и долгое...
– А конечно! – подхватил Гаршин. – Я начальник сборки, меня сроки подпирают, у меня эти диафрагмы вот здесь сидят, – он показал на горло, – я не могу ждать год! А они ведь все равно возились именно с этим проектом – станок заказывать, нечто вроде карусели, только попроще, но все равно – волынка! А когда на самом совещании зашла речь о временном использовании карусельного станка... кто это предложил, я не помню...
– Карцева.
– Да? Возможно. Ну, понятно, тут я увлекся, включился, начал помогать, советовать, разрабатывать. Если хотите знать, – вдруг со злостью сказал он, – то без меня они бы и по сию пору сидели да пыхтели! Я додумал, рассчитал, оформил, придал законченность... Я пошел в технический отдел, пошел к Алексееву... Нажимаю, требую, тороплю... Кому-то стало завидно? Пожалуйста, могу отойти! Скажите пожалуйста, при мне не возражали, а потом жалко стало!
Воробьев приглядывался к Гаршину и раздумывал – что тут правда, а что притворство? За деньгами, возможно, Гаршин и не гонится, во всяком случае не в деньгах тут дело. А в чем же? В том, что комплексные бригады вошли в моду и Гаршину не хочется отстать от других? Отстать не хочется, но и работать не хочется, длительные усилия не в его характере. Ищет легкого успеха. То, что называется «снимать пенки». А тут как раз представился случай наскоком включиться в бригаду под самый конец, когда главное придумано и можно пошуметь, протолкнуть, а заодно и разделить с другими честь.
– Я только что говорил с Воловиком, – вдруг сказал Гаршин, забыв о том, что в начале разговора как будто ничего и не знал о недовольстве членов бригады. – Воловик – а он, кстати, реально больше всех придумал, он действительно талантливый изобретатель! – так вот Воловик даже удивляется, что поднялись такие разговоры! Он совсем не разделяет тех мелких чувств, которые тут проявились! И лучшее доказательство – он мне предлагает работать над новой проблемой по механизации на сборке!
Как всегда, когда приходилось разбираться в сложных взаимоотношениях людей, каждый поворачивал дело по-своему, так что нелегко было добраться до истины. Еще полчаса тому назад Воробьеву все казалось ясным. Теперь все запуталось и представало в ином свете. Неужели правда, что Воловик находит поступок Гаршина естественным, оправданным? Вот ведь Карцевой, видимо, было стыдно за Гаршина... А Полозов говорит: «Пусть решает сам. Какая-то доля есть». Вот еще история!
– Скажите мне, Виктор Павлович... вот так, совершенно конкретно: что именно предложили вы? в чем ваша доля участия?
– Это что – экспертиза? – не отвечая, иронически спросил Гаршин. – Может, еще создать экспертную комиссию для уточнения доли участия всех членов бригады?
Воробьев не дал сбить себя с толку:
– Нет, Виктор Павлович. Комиссии не будет. Если вы найдете нужным, вы сами снимете свою подпись так же, как сами ее поставили. Взвесив, есть ли у вас достаточные основания.
– А конечно, есть основания! – выкрикнул Гаршин, багровея. – Если откинуть дешевое честолюбие и корысть, если думать не о премии, а о самом деле...
– Вы – их! – обвиняете в дешевом честолюбии и корысти?
Гаршин на минуту смешался.
Воробьев вздохнул и с горечью подумал, что вот и тут – внешне как будто все было в порядке. Считался энергичным работником, выговоров не имел, а благодарности, случалось, получал. А что у него внутри? Живет себе человек, ходит на партийные собрания, платит взносы, что-то там делает, когда поручишь. В острые споры ввязываться не любит, но в общем человек как человек, даже симпатичный. Многие его любят – с ним весело. А какая ему цена– как оценишь? Вот и сейчас он оправдывается, даже возмущается и обвиняет других... а по совести, ведь это черт знает что, вот эта его подпись «для крепости»!
Воробьев поднял голову и спросил, в упор глядя на Гаршина:
– Основания, говорите, есть... Ну, а совесть у вас есть?
Он тотчас отвел глаза, потому что неловко было смотреть на Гаршина, на его тщетные попытки сохранить обычное выражение веселой самоуверенности.
– Подумайте, Виктор Павлович, как коммунист, и сделайте, что совесть подскажет.
Стул тяжело скрипнул.
Не поднимая глаз, Воробьев слышал, как Гаршин медленно прошел по комнате и прикрыл за собою дверь.
5
Круг забот Саши Воловика в каждым днем расширялся.
После доклада в Доме технической пропаганды у него появились новые знакомые – изобретатели с других ваводов. Один из них, двадцатилетний Леня Пенкин, поразил Воловика яркой талантливостью. Технические выдумки возникали в его голове одна за другой. Но при этом Леня совершенно не умел сосредоточиться на чем-то главном, усидчиво поработать, довести дело до конца.
– Фантазия у тебя богатая, Леня, но толку от нее мало, – сказал ему Воловик. – Так можно и пустоцветом остаться!
Должно быть, Леня и сам чувствовал свой недостаток. Он крепко привязался к Воловику и благодарно принимал его советы, но для этого Воловику приходилось вникать в совсем новые технические вопросы, и каждый раз он остро ощущал, как не хватает ему знаний.
В цехе усиливалась горячка, особенно на сборке. К первому июля турбина должна была пройти испытания. А тут еще стало известно, что из Краснознаменки едет делегация с ответным визитом дружбы, и Воловику было поручено встречать краснознаменцев и оказывать им дружеское гостеприимство.
И, как нарочно, в эти же дни Воловику пришлось писать статью для газеты. Редактор предложил ему помощь литературного сотрудника, но Воловик из гордости отказался – вот еще, он и сам грамотный. Как умеет, так и скажет. Впечатления от поездки в Краснознаменку были свежи, а уж о своем родном заводе можно написать хоть десять статей!
Все было ясно и легко укладывалось в план статьи, продуманной Воловиком во время работы. Но когда он дома сел писать, все пошло прахом. Ясные мысли спутывались, как только он пробовал записать их. Слова не подчинялись, а тянули куда-то вбок. Перечитывая написанное, он видел, что живые и яркие впечатления в его изложении становятся тусклыми. Кроме того, он то и дело спотыкался на правописании.
– Ася! – кричал он. – Как пишется Алюминьстрой, алюминий – одно «л» или два?
– Кажется, одно, – отвечала Ася из кухни, а через минуту кричала: – Ой нет, кажется, два!
Он исписал целую тетрадку. Прочитал Асе, Ася нашла, что написано очень хорошо.
Редактор тоже нашел, что хорошо, а затем взял красный карандаш и начал прогуливаться им по страничкам тетради. Перечеркнул второе «л» в Алюминьстрое, прибавил одно «н» в слове «напряженный», в «электрификации» поставил букву «и» вместо «о», вычеркнул несколько «которых» и «потому что», расставил вдвое больше точек, чем было, выделил запятыми вводные предложения, приписал красивую концовку...
Саша с затаенной досадой следил за быстрыми движениями красного карандаша.
– Зина, отстукай – и в набор! – сказал редактор, перекидывая тетрадку секретарше, и с удовольствием потер руки. – Превосходный получится подвал!
– Подвал?
Редактор взял номер газеты и показал Саше статью, занимавшую всю нижнюю часть страницы:
– Вот что такое подвал. Ну, Александр Васильевич, спасибо, и не забывайте нас. Лиха беда начало.
Воловик неловко поклонился и ушел, стараясь не глядеть на секретаршу. Нет, в следующий раз он в таком виде статью не понесет!
Не успел он вернуться на завод, как к нему подошел Воробьев.
– Гаршин свою подпись снял, – сообщил он.
– Ну и добре, – равнодушно откликнулся Воловик. Вся эта история, поначалу рассердившая его, сейчас уже мало трогала. – А ты что такой довольный? Неужто из-за этого?
– Да, из-за этого.
Воробьев знал, что это его победа – одна из тех повседневных, никем не замечаемых побед партийного работника, которую не учтешь в отчете и не расскажешь на собрании.
– А что, Саша, вы с ним вместе думаете заняться механизацией на сборке?
– Ага.
– Бригадой, или как?
Воловик помолчал, чему-то про себя усмехаясь, потом сказал:
– Да разве в названии дело? Виктор Павлович предложил мне договор... как это теперь называется? – договор на творческое содружество. Для механизации ряда операций на сборке. Ну, а с чего мне отказываться? – Воловик подмигнул: – Начальник же!
Воробьева покоробило:
– Ну и что? При чем здесь начальник?
– Ну как «при чем»? Поможет, обеспечит, нажмет где надо... А что, Яша, ты против?
Воробьев подумал и ответил:
– Нет, я – за! Подписывайте договор, работайте, думайте... как тут возразишь? Гаршин человек способный, энергичный. Очень хорошо, что он захотел мозгами пошевелить... Только вот что я тебе скажу, Саша. Как коммунисту, как члену партбюро. Тяни его в работу, требуй с него, как с инженера и с начальника… но шуму раньше времени чтоб не было!
– Ну, знаешь, я не любитель шума.
– А я не о тебе и говорю.
Воробьев ушел. Растревоженный разговором, Воловик задумался. Он ли это три месяца тому назад упрямо и тщетно, вопреки всем, добивался перевода в турбинный цех ради «мечты», в которую никто тогда не верил, кроме двух-трех друзей! Он с благодарностью вспоминал Женю Никитина, Воробьева, Полозова, поверивших в него с самого начала, но не осуждал и тех, кто поначалу отнесся к нему недоверчиво. Мало ли кто чего хочет! Надо доказать, что сумеешь выполнить задуманное, что ты не мечтатель и не хвастун. Носиться с тобою никто не обязан. Если ты чувствуешь, что замысел правилен и ты в силах осуществить его, – умей постоять за себя, добивайся, доказывай! А признание придет, когда добьешься. Вот оно и пришло, широкое и щедрое. Но как непросто стало теперь жить! Раньше жил как хотел. Задумал новый станок – ну и начал работать над ним. Не захотел бы – никому и в голову не пришло бы требовать! А теперь каждый спрашивает: «Над чем работаете? Какие у вас дальнейшие планы?» Очень многие люди стали интересоваться им, предлагать свою помощь. Большинство – совершенно искренне, с открытой душой, но кое-кто и слащаво, фальшиво, с затаенной, трусливой мыслишкой: «А кто тебя знает, не поможешь вовремя – еще обвинят, что не поддержал изобретателя!» И вот Гаршин... как разберешься, какие у него побуждения? Раньше отмахивался, а теперь – договор на содружество... Но главное не в этом. Главное в том, что теперь стали подпирать со всех сторон – хочешь не хочешь, остановиться на месте нельзя. Высказал мысль, что можно механизировать ряд работ на сборке, и с разных сторон за эту мысль уцепились Полозов и Шикин, главный технолог завода и главный инженер, Воробьев и Диденко, Гаршин и слесаря-сборщики. И профессор Карелин зовет к себе, расспрашивает, как да что собираюсь делать, дает книги и журналы, а вот теперь пригласил в субботу к себе на дачу. Зачем? «Мы с женой любим гостей...» Пусть так, но о чем заговорит профессор, когда настанет удобный час?
– Александр Васильевич! Александр Васильевич!
Это звала Карцева. Оказывается, приехал писатель писать очерк по заданию московской газеты. Ждет в техническом кабинете.
– Не пойду, Анна Михайловна! – сердито сказал Воловик, вспомнив предупреждение Воробьева «только шуму не поднимать»... Шум, шум! Разве я создаю шум? Теперь вот еще и писатель!
Аня с улыбкой оглядела Воловика, упрямо склонившегося к тискам, и строго сказала:
– Это не для вас – для дела нужно, Александр Васильевич. Быстренько кончайте и приходите, человек ждет.
Писатель Воловику сразу и решительно не понравился. Было что-то развязное в приветливом жесте, каким он пригласил Воловика сесть, и в изучающем, почему-то смеющемся взгляде, каким он впился в нахмуренное лицо Воловика.
– Вот вы какой, Александр Васильевич Воловик! Ну что ж, давайте беседовать! Говорили вам, для кого и что я буду писать?
– Нет, – угрюмо ответил Воловик. – Сказали, для газеты.
– Буду я о вас писать большой очерк. Тема, если сказать в нескольких словах: рабочий эпохи перехода к коммунизму. Газетный подвал. Знаете, что это такое – подвал?
– Знаю, – усмехнувшись, сказал Воловик. – Но подвал – это слишком много, если обо мне одном. Столько обо мне писать нечего.
Писатель присвистнул, а потом очень серьезно сказал, что нет на свете такого человека, о котором нечего написать. Он помахал вечным пером, попробовал, хорошо ли оно пишет, и начал быстро задавать вопрос за вопросом – возраст, рабочий стаж, где и когда учился, кто родители... Скупо отвечая, Воловик с нарастающим раздражением думал, что все это чепуха, разве можно вот так узнать человека, кто бы он ни был?
– Ну вот, – с облегчением сказал писатель, кончив опрос и завинчивая вечное перо. – С подготовкой рабочего места покончено. Вы ведь тоже подготавливаете рабочее место, Александр Васильевич, прежде чем начать работу?
– Я думал, это и есть самая ваша работа, – пробормотал Воловик, впервые с любопытством приглядываясь к собеседнику. – Вы же всю биографию записали от папы с мамой и до нынешнего дня.
– Это не биография, друг мой, а ее скелет. Анкета, которая еще ничего не раскрывает. И тем не менее она нужна, чтобы начать. Записывать всякие сведения по ходу дела скучно, да и мешает. Я ведь тоже человек! Увлекусь, заговорюсь, а потом дома сяду писать – батюшки светы, сколько ж ему лет, этому орлу? – забыл записать!
Он весело улыбнулся.
– В молодости, совсем еще мальчишкой, я начал работать газетным репортером, писал заметки строк на пять-шесть. И вдруг – повезло! Как раз тогда происходил в Москве съезд колхозников-ударников, и для делегатов устроили экскурсию в метро, – а было это еще до открытия метро, перед пуском... Узнали об этом в редакции поздно, очеркистов под рукой не оказалось. От нечего делать схватились за меня – лети, двести строк о метро и о впечатлениях колхозников! Бывали вы в московском метро? Ну, значит, поймете меня. Ошалел я от восторга, глазею на потолки и стены, на эскалаторах вверх-вниз катаюсь, на ходу придумываю всякие красивые слова и сравнения, запоминаю восхищенные возгласы колхозников... Ну, вернулся в редакцию, сажусь, пишу. Вдохновенно написал, чувствовал себя прямо поэтом. Несу к редактору. Он читает, а я стою, жду похвал и поздравлений, вижу себя уже не репортером – почтенным очеркистом для особо важных заданий... А редактор смял мои листки да ка-ак закричит: «Да вы с ума сошли, что ли? Сияющие чертоги! Голубые, как небо, своды! Волшебные лестницы! – всякого вздору сто пятьдесят строк, а о людях что?.. «Бородатый колхозник», «пожилая колхозница в шелковой шали», «усатый колхозник».., да вы понимаете, что вы начирикали? Съехались знатные люди страны, осматривают свое, народное достояние – а вы мне каких-то оперных пейзан без имени-фамилии суете!»
– Так и не напечатали? – смеясь, спросил Воловик.
– Какое там! Чуть из редакции не вылетел...
Он сунул в кармашек пиджака вечное перо, откинулся на стуле и попросил:
– Расскажите мне немного о себе, Александр Васильевич. Я знаю, что это нелегко, но поймите – нужно! Пример одного подхватывается тысячами.
– Попробую, – смущенно согласился Воловик – А вы спрашивайте, если что...
От неприязни первых минут не осталось и следа. Перед Сашей сидел рабочий человек, другой, очень трудной профессии, и этому рабочему человеку нужно было понять его, Саши Воловика, жизнь и душу.
Он начал было с поступления на завод, но писатель всплеснул руками:
– Милый мой, а Днепрострой? А война? Ну-ка, давайте начинайте с детства, с Днепростроя. Это ведь как здорово – человек эпохи коммунизма первые, детские впечатления впитывал на социалистической стройке первой пятилетки!
Оказалось, что и сам писатель побывал в те годы на Днепрострое и видел многое из того, что на всю жизнь врезалось в память Воловика. Был он и на восстановлении Днепростроя после войны, и в Краснознаменске, и на строительстве Волго-Донского канала, и еще во многих местах.
– Интересная у вас профессия, – позавидовал Воловик.
– Не жалуюсь.
Воловику не хотелось возвращаться к прерванному рассказу. Что интересного в его жизни? Да еще для человека, который видел столько увлекательного!
– А знаете, Александр Васильевич, увлекательнее всего – человек.
Воловик посмотрел недоверчиво. Небось слова? Для поощрения?
– Нет, в самом деле! Вот я недавно познакомился с одним инженером. Он разрабатывает интереснейший план поворота сибирских рек, – не слыхали? Могучие реки – Обь, Енисей – без смысла сбрасывают свои воды в Ледовитый океан... Так вот – повернуть их на юг, через казахстанские пески, через Аральское море – в Каспий! Интересно? Ого! И сколько там проблем возникает! Орошение, изменение климата в огромном районе страны, превращение Аральского моря в пресное...
Ну, прямо фантастика! И вот слушал я его доклад. Такой деловитый, неразговорчивый человек, водит указкой по картам и схемам, каждую мысль обосновывает цифрами, расчетами, формулами. И в этом для меня было самое интересное – предельная деловитость, инженерная сухость в изложении дерзкой мечты, которую за границей уже успели обозвать фантазией сумасшедшего!.. И знаете, что тут изумительно? Что он не один, мечтатель-фантазер, и что мечта станет явью, что она разрабатывается государственно, как часть общей перспективы, и настанет день, когда руководители страны скажут деловито: «Вот теперь можно взяться и за эту задачу», – и все начнет осуществляться. А?
– Да! – подхватил Воловик, вспоминая разговор в вагоне по пути в Краснознаменск. – Я уже слышал о кое-каких громадных стройках. А это... позвольте, как же это задумано?
Он поискал глазами карту, но карты не было.
– Есть там горы? Большой путь пробивать придется?
– Через Тургайские ворота, если помните географию.
Воловик не знал, где находятся Тургайские ворота, и это его огорчило так же, как лишнее «л» и ненаписанное второе «н» – там, в давешней статье.
Писатель набросал карандашом на бумаге, покрывавшей стол: вот Сибирь, вот Казахстан и Аральское море, вот Тургайские ворота, там что-то от 40 до 75 метров грунта прорубать надо для канала... длина его около тысячи километров...
– Ого, тысяча километров! – воскликнул Воловик, но тут же высказал предположение, что можно и тоннель проложить или использовать для взрывных работ атомную энергию... верно? Да и вообще мало ли сейчас мощной техники!
Писатель объяснял, поддакивал, выслушивал соображения Воловика, увлеченно чертившего на столе каналы и тоннели, и наконец рассмеялся:
– Так и есть, Александр Васильевич! Так я и думал – вы той же породы!
– Какой такой породы?
– Советских мечтателей. То есть самых смелых и трезвых мечтателей, какие только бывали на нашей планете.
– А с фантазии всякое дело начинается, – подумав, сказал Воловик.
Затем разговор все же вернулся к простым вопросам жизни и работы и тут стал застревать, спотыкаться. Уже рассказано о станке и о комплексной бригаде по косым стыкам, но писателю этого мало, он пытается «клещами» вытянуть из Воловика рассказ о знакомстве с профессором Карелиным, о содружестве с Гаршиным, – а получается нескромность, хвастовство или тот самый преждевременный шум. И о Лене Пенкине – откуда он узнал, что я помогаю Пенкину? Не помогаю, а подталкиваю как умею – для помощи у самого знаний не хватает...
– Где учитесь, Александр Васильевич?
– Нигде.
– Да как же это? Вот уж на вас не похоже!
Воловик хмуро сказал, что за всем враз не угонишься, почувствовал огорчение собеседника и понял, в чем суть той работы, которую проделал писатель, незаметно, но настойчиво во время их свободной беседы, как будто, бы часто отвлекавшейся в сторону. Писатель пришел, уже зная, каким должен быть его герой, он извлекал из Саши Воловика те черты и свойства, которые характерны для нового типа рабочего. И, видимо, не нашел всего того, что искал.
– Вот видите, – с досадой сказал Воловик. – Я вам не подхожу.
– Разве? – с улыбкой отозвался писатель. – Впрочем, с учебой вы меня немного подвели. Но ведь в чистом виде ничего не найдешь, Александр Васильевич. Коммунизм не в лаборатории выращивается – в жизни. А жизнь – она такая.
В тот вечер Воловик прошел мимо своего дома и углубился в тихие переулки, где он не бывал с той самой ночи, два года тому назад, когда метался до рассвета.
Теперь ему тоже нужно было остаться наедине с самим собой. Обдумать что-то? Нет, он ничего не обдумывал, хотя чувствовал близость каких-то новых решений... Скоро в столичной газете появится очерк, миллионы людей будут читать, что есть такой передовой рабочий Александр Васильевич Воловик. Что ж, конечно, передовой, – не отсталый же! Да, но кое-что будет в очерке обойдено, пропущено – зачем читателям знать, что этот Воловик бросил учиться или что его договор о творческом содружестве с Гаршиным – уступка напористому начальнику, что сам он этого договора не хочет, не верит в него, тут совсем бы другой человек нужен. В очерке промолчать об этом просто... а в жизни как? «Жизнь – она такая»? Вот она торопит, подталкивает, тянет вперед, не спрашивая, что ты можешь и чего не можешь. Карцева говорит – так тянитесь, это же хорошо! Конечно, хорошо, кто спорит! Но можно ли совместить все? Есть еще Ася, и ее горе, и ее новая радость, которые в то же время – и его горе, и его радость. Ася становится такой грустной, если Саши долго нет, и стоит сказать: «Пойдем погуляем, у меня свободный вечер!» – вся просияет. И это тоже – жизнь! Простая, очень волнующая, родная... «Ты меня не разлюбишь теперь, когда ты стал такой знаменитый?» – спрашивает Ася.
Он ласково улыбнулся. Нет, где там! Ася стала еще нужней, кусочек своего, привычного тепла среди всего нового, что будоражило и тpeбoвaлo усилий. Только на первых порах общественное признание ощущалось им как легкое головокружение, как жар неотпускающих, устремленных на него лучей. Теперь все вошло в колею, но колея-то иная – очень трудная, обязывающая. Слава обернулась требовательностью.
Спустя два дня под вечер Саша Воловик осторожно вел Асю через лес, украдкой поглядывая на нее – лучше ли ей? Асю укачало в поезде, едва они отъехали от города; Воловик предлагал вернуться домой, но Ася настояла, чтобы ехать дальше, – приглашение профессора польстило ей, она готовилась к поездке всю неделю.
– Смотри, малина! – вдруг вскрикнула Ася и, забыв о своем недомогании, забралась в кусты дикой малины, царапая руки и отправляя в рот чуть розовеющие, еще не поспевшие ягодки.
– Ася, тебе не повредит?
Месяц тому назад Ася встретила мужа слезами, – глаза ее сияли, а слезы струились по щекам. Саша сперва испугался, а потом бурно обрадовался. И тогда Ася разрыдалась, прижавшись к нему.
– Это не измена... я никогда, никогда не забуду мою доченьку... но я так рада, что у нас будет... я буду так, так беречь его...
С тех пор их жизнь была наполнена ожиданием ребенка и сотнями опасений. Ася постоянно советовалась с врачами, ела только то, что велел врач, и послушно гуляла столько времени, сколько предписал врач. Заботиться о муже она перестала сразу и бесповоротно. Теперь она требовала, чтобы он ухаживал за нею и жил в постоянной тревоге об ее здоровье. Он пытался настроить Асю на более спокойный лад, так как был уверен, что все происходящее с нею – естественно, но рассудительные слова сердили и обижали Асю. Если же он пугался за нее, Ася сразу веселела и сама принималась успокаивать его.
– Что ты, Саша, ведь это сплошные витамины! – ответила она и теперь, поскольку тревожный вопрос был задан. – И вообще все уже прошло... Подержи-ка ветки, я заберусь поглубже...
Тут их и нашел профессор, вышедший с женой навстречу. Ася для начала прикинулась степенной дамой, но через полчаса уже хохотала, шутила с профессором и даже, кажется, забыла, что ей надо беречься, – после ужина уговорила всех пойти гулять.
Они вышли на берег озера и невольно притихли. Так хорош был вечер, так вольно простиралось над ними большое, неохотно темнеющее небо с бледным рожком месяца, а перед ними вплоть до горизонта лежало спокойное озеро и над самой водой то тут, то там клочьями висел туман. Два-три огонька проблескивали сквозь листву прибрежных кустов, да с веранды дачи падал столб оранжевого света, выхватывая из легкой мглы кусок песчаного берега, уходящие в воду мостки и смутно вырисовывающийся силуэт вышки для прыжков.
– Благодать какая, – сказал Воловик и, покосившись на профессора, как-то вдруг осознал, что независимо от того, собирается ли с ним говорить профессор или нет, он сам хочет серьезного разговора и обязательно затеет его, когда будет удобно.
Утром встали рано.
– Купаться, купаться! – торопил профессор, косясь на жену, накрывавшую стол к завтраку.
Они пошли на берег озера. Воздух был свеж, а вода, еще не нагретая солнцем, показалась совсем ледяной, когда Воловик шагнул в нее. Холод ознобом прошел по коже. Не останавливаясь, Воловик быстро пересек прибрежное мелководье, вытянул руки, оттолкнулся от песчаного дна ногами, врезался в воду и поплыл. Его широкоплечее, обычно неуклюжее тело будто сузилось, подтянулось и напряглось. Сильными загребающими движениями выбрасывая вперед руки и погружая их почти на одной линии с опущенной к воде головой, он глубоко и сильно дышал, привычно управляя дыханием. Тело ввинчивалось в воду, увеличивая скорость молотящими ударами ног. Восхитительно свежая вода струилась вдоль его тела, словно он преодолевал быстрое речное течение. Солнце дробилось на поверхности озера и вспыхивало перед глазами в разлетающихся брызгах.
Проплыв ровно столько, сколько нужно было, чтобы размяться, он повернул назад, потому что было неловко уплыть одному слишком далеко. Он увидел на берегу Асю, которая так и не решилась войти в воду, а стояла рядом с Полиной Степановной, следя за мужем из-под ладони. Какой-то человек в плавках стоял на вышке и тоже смотрел из-под ладони. Увидав, что Воловик повернул, человек быстро взмахнул руками, бросил свое тело вперед и вверх, развел руки и ласточкой полетел вниз. Прыжок был искусен – пловец скользнул в воду, не разбрызгивая ее, только мелкие пузырьки воздуха да разбегающийся круг обозначили место падения.
– Хорошо! – крикнул профессор, вынырнув около Воловика. Солнце сверкало в каплях воды, застрявших на его стриженных ежиком седых волосах и стекавших по покрасневшему, улыбающемуся лицу.
– Здорово вы! – с уважением сказал Воловик.
– Ничего! – с удовольствием ответил Карелин, – он явно гордился своим искусством и был счастлив, что мог показать его гостю. – Поплывем?
Он плыл брассом, не торопясь.
– Кроль уже не для меня, сердце поберечь нужно, – объяснил он. – А так – хоть все озеро переплыву. И бросать никак нельзя. Перестану – ну, тогда мне конец. Старость.
Вода стала теплей и потеряла упругость, глаза разглядели под ее тонким слоем желтизну песка, колено шаркнуло по дну. Они выбрались на мель, почти целиком прикрытую нагретой солнцем водой.
– Полежим, – предложил Карелин.
Он, видимо, был непрочь отдохнуть. Слышно было его учащенное дыхание. Воловик совсем не устал, он сел рядом с профессором, охватив колени руками.
– Сейчас, может, не время, – смущенно проговорил он. – Но знаете, Михаил Петрович, я об одной штуке все время думаю. И хочется расспросить. Вот мне предлагают содружество... насчет этой самой механизации сборки, вы знаете. А я чувствую – не то! Не тот человек! Мне бы такого ученого, который в этих вопросах сам доискивается... сам душой болеет... Так что вы скажете – прилично мне отказаться и самому поискать человека нужного?
– Обидеть боитесь? – скосов глаза на Воловика, спросил Карелин.
– Нет. Просто думаю, не получится ли зазнайство. Такой-де разборчивый, что ему и инженер уже не хорош. Впрочем, – добавил он, – и обидеть – тоже приятного мало.
– Мало, – согласился Карелии. – Только, знаете ли, есть одна область, где обиды ни при чем. Работа. Наука ли, производство ли – все равно. Если ученик в процессе исследования опровергает научные положения своего учителя, – обидно учителю? А все же ни одного настоящего ученого это не остановило...
– Вот я и думаю... – пробормотал Воловик. Немного погодя он спросил:
– У вас в институте... найдется кто-либо из ученых, доцентов или там аспирантов... ну, которому эти вопросы механизации самому будут интересны?
– Найдется, – коротко ответил Карелин.
С берега махала рукой и аукала Ася. Воловик раздумывал, удобно ли предложить профессору плыть обратно, отдохнул ли он уже, а Карелин вдруг строго спросил:
– Александр Васильевич, почему вы бросили учиться?
Вот, значит, о чем он хотел поговорить! Воловик уклончиво ответил:
– Так обстоятельства сложились. Не мог.
– Нельзя позволять обстоятельствам сбивать вас с пути, – жестко сказал Карелин. – Особенно если чувствуете, что можете многое сделать. А вы ведь чувствуете это.
Воловик промолчал.
– С какого курса вы забросили учебу?
Вопрос был нарочито обидный. Воловик вспомнил ту осень – болезнь Люси, эти жуткие недели, которые прошли как в злом бреду... смерть дочки... отчаяние Аси...
