Текст книги "Дни нашей жизни"

Автор книги: Вера Кетлинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 49 страниц)

– Горелов тогда допустил много ошибок, – неохотно сказал он теперь, стараясь быть вполне объективным. – При Любимове дела пошли лучше, разве не так?

– Так, – согласился Котельников. – Но сейчас, Николай Гаврилович, начинается новая полоса... и что-то нет у меня уверенности в нем... Ну, до дому?

– Да, пора.

Они расстались на трамвайной остановке. Диденко уехал первым, стал на задней площадке и смотрел, как убегали из-под вагона, будто живые, рельсы, как издалека наплывали цветные огоньки следующего трамвая, как бежал рядом, то отставая, то нагоняя, голубой троллейбус... Да, начинается новая полоса, может быть самая трудная из всех, какие были. Кто выдержит, а кто сойдет с круга, не дотянув?

7

В середине недели крепко подморозило и, хотя снег на солнце все-таки подтаивал, к вечеру лед обещал быть хорошим. Конькобежцы цеха сговаривались встретиться вечером на катке, многие звали и Аню – приходите, последний лед!

Аня отнекивалась – некогда.

Уходя с завода, она видела группы молодежи с коньками под мышкой, направляющиеся к заводскому стадиону. Мимо нее пробежала Валя Зимина, тоже с коньками и в затейливом свитере и шапочке – и то и другое очень шло ей. За нею с мрачным лицом прошел Аркадий Ступин – без коньков, с папиросой, ожесточенно зажатой в зубах.

Аня уже пришла домой и расположилась заниматься, как вдруг подумала: ну а я-то что же? Почему я не пошла вместе с другими: разучилась или состарилась? Да нет, какая ж это старость – тридцать два года?! Вот если распустишься, сама себя запишешь в старики – тогда и начнешь дрябнуть. Душой дрябнуть. Не хочу! Не поддамся!

Собраться – дело нескольких минут. Ничего, что нет спортивного костюма, – суконное платье и шарф вполне заменят его. А коньки можно взять напрокат.

Еще на подходе к стадиону Аня попала в ту особую атмосферу, что возникает сама собою при всяких спортивных сборищах. Конечно, молодежь задавала тон, но попадались и пожилые люди, а перед совершенно седым конькобежцем в щегольском обтягивающем костюме и специальной, облегающей голову шапочке почтительно расступались:

– Здравствуйте, Николай Анисимович!

– Дядя Коля, привет!

И от группы к группе неслось:

– Дядя Коля пришел! Глядите, Николай Анисимович тут!

Скинув в раздевалке пальто, Аня сразу почувствовала морозный холод, врывающийся снаружи в открытую дверь, но это ее мало тревожило: побегаю – мигом разогреюсь. Хорошо, что есть теплые носки, ботинок прочно охватит ногу, а все остальное – чепуха!

Сдвинула на лоб шапочку, закинула концы шарфа за плечи, чтоб не мешали. Неуклюже протопав по мокрому полу раздевалки, Аня вышла на ледяную аллейку, которая вела на каток, смело побежала и тут же споткнулась: то ли конек застрял в трещине, то ли отвыкла за столько лет.

Рассердившись на себя, Аня неторопливо и размеренно пошла вперед, постепенно переходя с шага на скольжение – и вот уже ловчей и уверенней стали ноги, вернулось ощущение ритма и точного движения. Быстрей, еще быстрей! Аня выбежала на каток и с разбегу включилась в пестрый круг конькобежцев, дважды обежала стадион и остановилась на краю ледяного поля, переводя дух. Запыхалась – значит, неправильно дышала. Сейчас пройду еще два круга...

Размеренными вдохами перебарывая одышку, она разглядывала милую с детства суматоху, царившую на катке. Как всегда при взгляде со стороны, казалось, что в этой суматохе люди должны неминуемо сталкиваться, налетать друг на друга, так медленно и робко катили одни и так стремглав неслись другие, проскакивая перед самым носом у новичков и нарочно врезаясь в пугливые цепочки девушек. А тут еще и вездесущие мальчишки мчатся по всем направлениям и делают лихие развороты так, будто они одни на катке. Однако никто не сталкивался и не налетал на других, и в этом беспорядке был все-таки свой несомненный порядок: никто не посягает на центр поля, где два-три фигуриста свободно выделывают свои замысловатые фигуры, и никто не сунется на специальную беговую дорожку, окаймляющую стадион, – по ней один за другим несутся бегуны; вид у них деловой, они бегут, пригнувшись всем корпусом, заложив руки за спину.

Постепенно среди десятков мелькающих перед нею лиц Аня находит знакомых. Женя Никитин бережно, двумя руками, ведет толстенькую девушку с замирающим от сладостного испуга лицом. Аркадий с Валей бегут по широкому кругу; он – неумело, но решительно, она – плавно и словно играя. Загремело радио, и с первыми тактами вальса Валя покинула спутника, крутым поворотом вырвалась в центр ледяного поля и, подхваченная одним из фигуристов, вальсирует с ним, как на паркете. Аня восхищенно смотрит на ее крепкие ножки в высоких ботинках, непринужденно скользящие по льду, потом разыскивает взглядом Аркадия. Он так и застыл на месте, конькобежцы со всех сторон огибают его, выкрикивая не очень лестные замечания, но Аркадий стоит, приоткрыв рот, и неотрывно следит за ножками в высоких ботинках.

Паренек в валенках с привязанными к ним коньками, по-ребячьи прикрученными щепками, задом въезжает в круг и мчится по нему, налетая на нерасторопных конькобежцев, делая вокруг них пируэты и снова катя задом наперед с комическими ужимками. Аня узнает Кешку Степанова. Фокусы Кешки явно мешают другим, но его ужимки и ухарство таят в себе настоящее умение, так же как настоящее умение скрывается под ужимками циркового клоуна, будто случайно повторяющего сложнейшие упражнения воздушных гимнастов.

Аня снова устремляется на лед. Теперь она дышит глубоко и ровно, переходит на длинный и ритмичный шаг – правой, левой, правой, левой... Я молода, я сильна, мне хорошо, и жизнь вовсе не кончена, все еще будет!..

Правой, левой, правой, левой – все как полагается, только держится она слишком прямо, не по правилам – в этом есть щегольство, выработанное еще в школьные годы; ноги скользят как бы сами по себе, а корпус выпрямлен и голова свободно поднята – вот она, я!

– Анечка! – на весь стадион кричит Гаршин и, подкатив к ней, хватается за ее руку, чтобы не упасть. – Побегаем вместе, а?

– Если вы меня не свалите, побегаем.

Они сплетают руки крест-накрест, и бегут.

– Здорово, что вы пришли!

– Могли бы и пригласить.

– Да разве я знал, Анечка, что вы катаетесь!

– По-моему, лучше вас!

– Хвастунья! Разве я плохо?..

В эту минуту он спотыкается и растягивается на льду, кто-то наскакивает на него и падает тоже, на них – нарочно или по неопытности – валится цепочка девушек, поднимается визг и хохот, голос Гаршина выделяется над всеми голосами.

Аня сумела удержаться на ногах, ее тотчас подхватила чья-то сильная рука. Почуяв в нежданном помощнике хорошего конькобежца, она на бегу поглядела, кто такой, и не сразу признала Диденко.

– А ну, прибавили ходу! – крикнул Диденко, увлекая Аню в такой головокружительный бег, что она сразу забыла о своих щегольских замашках и пригнулась: ветер резал лицо, веселый ветер скорости.

– А вы молодчина, не теряетесь! – одобрил Диденко, пробежав с нею несколько кругов, и, с разбегу повернув ее, посадил на скамью.

– Так ведь под надежным партийным руководством, – прерывисто дыша, сказала Аня.

Диденко храбрился, но она заметила, что и он дышит тяжело, а на лбу выступили мелкие капельки пота.

– Вам на беговых надо, – сказала Аня, косясь на его хоккейные коньки. – Призы брать будете.

– Я бы брал, да когда? – обрадованный похвалой, сказал он. – За всю зиму не больше десяти раз выбрался, и то комсомольцы вытаскивали насильно. У них ведь расчет простой...

Он вытер лицо платком, улыбнулся:

– Я бы руководителей в порядке партийной дисциплины заставил спортом заниматься. Поглядишь иной раз – завод большой, богатый, а стадиона нет, катка нет, спорт в загоне... Почему? Меня комсомольцы с первым ледком на каток тянут – приду, увижу своими глазами: коньков мало, музыки нет, раздевалка тесна. Ну и позаботишься, чтоб все было как следует.

– Тогда вас надо всеми видами спорта охватить!

– Вроде того и получилось, – сказал Диденко. – Я ведь из монтажников, товарищ Карцева, а наше дело такое: сегодня на север, завтра на юг. Лыжный костюм и трусики всегда наготове. Что такое монтаж турбины, вы должны знать. Работаешь, себя не видишь, а когда выпадает свободный час – прямо как с цепи срываешься, на воздух, на солнышко, на простор тянет. Ну и кидаешься: если лето, – так в море или там в речку какую ни на есть, если зима, – на лыжи или на коньки, что попадется. И гимнастику от своих хлопцев требуешь, чтоб размяться с утра; ну, а раз с других требуешь, то и сам первым разминаешься.

Он вдруг схватил Аню за рукав:

– Глядите, глядите, дядя Коля пошел!

Седой конькобежец, перед которым расступались при входе, взял старт на  беговой дорожке.  С ним бежало еще трое, остальных будто ветром сдуло, зато зрители выстраивались по всему пути.

Аня не могла понять, что отличает дядю Колю от других бегунов: он как будто так же держался, так же широк и ритмичен был размах его длинных, узких коньков, все так же, как у других, только был он намного старше, – и все-таки он оторвался от остальных и без видимых усилий шел впереди, всего на шаг, потом на два шага; так прошел круг и вышел на второй, мельком оглянулся и вырвался еще на шаг вперед.

– Дядя Коля, да-вай, да-вай! – кричали десятки голосов.

– Давай, давай, жми! – закричал и Диденко, приподнимаясь.

На третьем круге дядя Коля начал сдавать. Между ним и вторым бегуном расстояние медленно, но упорно сокращалось. Теперь видно было, что дядя Коля напрягается, стараясь удержаться впереди.

– Давай, давай! – закричала и Аня, всем сердцем желая победы дяде Коле. И в эту минуту, недоброжелательно взглянув на его соперника, узнала человека, которого никак не ожидала увидеть здесь.

Алексей Полозов бежал сосредоточенно и строго. Казалось, он работает, и не видит бегущего впереди человека, и не думает ни о чем, кроме самого бега – точного, легкого, почти автоматического. Но расстояние между ним и дядей Колей все сокращалось, и Полозов слегка изменил направление, чтобы обойти соперника; теперь они бежали почти рядом: две пары коньков одновременно сверкали, как клинки.

– Бра-во, дя-дя Ко-ля! Бра-во, дя-дя Ко-ля! Дядя Коля финишировал первым.

– Пятьдесят лет, а каков бегун, а? – говорил Ане Диденко. – И сталевар неплохой... Здесь что, любители! А он до недавнего времени и с мастерами спорта тягался!

Аня слушала рассеянно, ей было жаль Полозова. Предоставив зрителям рукоплескать победителю, Алексей один шел новый круг, и его бег был все так же точен, быстр, легок. Вот он пронесся мимо, обогнул товарищей, окружавших дядю Колю и начал пятый круг. Два бегуна бросились вслед за ним, что-то крича, но Алексей не приостановил бега и не оглянулся. Когда он снова пробегал мимо, Аня разглядела его веселые глаза под полукружиями спортивного шлема. Неужели он совсем не устал? Вид у него был такой, будто он бегал просто для своего удовольствия, вовсе не думая о догоняющих его соперниках.

– Леша! Леша! Давай! – громовым голосом закричал Гаршин.

А тот вдруг замедлил бег, спокойно пропустил мимо своих преследователей, сдернул шлем и сошел с беговой дорожки.

– Что ж ты, Полозов! – кричал Гаршин.

– Ну вот, подрядился я вам бегать! – сказал Алексей, глубоко дыша.

Заметив Аню и Диденко, он удивился и приветливо помахал им рукой, но не подошел. Аня смотрела, как он бежал к выходу, расправив плечи, взмахивая руками. Группа мальчишек провожала его.

– Выносливость очень хорошая, – сказал Диденко. И, поглядев на Аню, спросил: – Это он вас уговорил в технический кабинет?

– Он.

– Все-таки есть у Полозова нюх на людей, – сказал Диденко и некоторое время молчал, потом потянул Аню со скамьи.

– Пойдемте одеваться, разве можно в этаком платье сидеть?

В раздевалке он остановил ее, хотя стоять на коньках было трудно и неловко.

– Техникой, как и спортом, с малых лет увлечься надо. Вот эти пареньки – самый ваш материал. – Он кивнул на ватагу подростков, со стуком пробегавших мимо на коньках. – Я, по крайней мере, в их возрасте и на льду белкой крутился и мастерил всякое.

Кешки среди пареньков не было, – должно быть, он все еще фокусничал на катке, но Аня вспомнила именно его и вдруг очень отчетливо подставила на его место другого, такого же непоседливого, тоже, наверное, «трудного» паренька – Николку, или Кольку, Диденко. Он и сейчас неугомонен, – каким же огонь-парнем он был в шестнадцать лет?

– Это я понимаю, Николай Гаврилович, – сказала Аня. – Только одно тут мешает. То, что женщина.

Он понимающе улыбнулся:

– Да, женское руководство мальчишки не очень любят. Но вы перешибете, я думаю. – И без перехода: – Что же мы стоим этакими эквилибристами?

Аня сдавала коньки, когда появился Гаршин. Диденко уже не было возле нее, – он сидел на скамейке; сняв один ботинок с коньком, и, забыв снять второй и переобуться, беседовал с подсевшими к нему комсомольцами. Время от времени до Ани доносился его голос:

– О водной станции надо думать именно сейчас, именно сейчас!..

– То есть как так нету? Поезжайте в облпрофсовет, требуйте!

И Аня поняла, что Диденко и с нею заговорил не случайно, что он работает и тут, в этот чарующий вечер на катке, так же, как всегда и везде, если попадается хотя бы один заводской человек... и в этом, наверное, и есть суть того, что называется профессией партийного работника.

Гаршин мигом, без очереди, получил пальто, подхватил Аню под руку:

– Вы сегодня добрее?

Они вышли на проспект. Перед ними и рядом с ними с катка по домам шагали группки, пары, одиночки. Поблескивали коньки, зажатые под мышкой или болтающиеся в руках. Девичьи голоса кричали:

– Николай Анисимович, до свиданья!

Все было чудесно: морозец, пощипывающий разгоряченное лицо, поблескиванье коньков, дядя Коля, чинно шагающий где-то тут, близко, две цепи огней уходящего вдаль проспекта, напутствие Диденко, «мала куча», устроенная Гаршиным на льду, фокусы Кешки, и то, как Полозов делал круг за кругом, и снежинка, вдруг порхнувшая по щеке. Гаршин шел рядом, крепко поддерживая ее под локоть, и это тоже естественно вплеталось во все, что принес нынешний вечер.

– Помолчим, Витя, ладно? Мне сейчас удивительно хорошо!

8

Аню разбудило солнце. Она потянулась и открыла глаза, но мгновенно закрыла их, ослепленная светом. Медля вставать, она обдумывала, как лучше использовать свой выходной день. Никаких дел, никаких встреч –  даже самых приятных – не предстояло. Так захотелось – ни от кого и ни от чего не зависеть. Выйти на улицу и шагать куда вздумается, предоставив все случайностям настроения. Можно вскочить в первый подвернувшийся трамвай и поехать куда повезут: может быть, на взморье, на Кировские острова, где, наверное, на лозах вербы уже набухают бугорки почек. Или проплутать весь день по набережным Невы и вволю надышаться ветром и солнцем... Откуда ни начни, это будет свидание с Ленинградом!

Обиделись Любимовы, что она отказалась обедать у них? Но потерять день отдыха на чинный обед «в небольшом кругу, всего несколько друзей» – ну нет, ни за что!

А Гаршин надулся, когда вчера вечером, выходя с ним из театра, она повторила выдумку насчет подруги. Он так старался ухаживать по всем правилам – театр, коробка конфет, такси... Ей с ним весело и всегда как будто жарко, его многозначительные взгляды и рукопожатия волнуют и радуют, но стоит расстаться – и она не верит ни взглядам, ни рукопожатиям и сердится на себя за то, что против воли тянется к нему и никак не соберется с духом, чтобы прекратить эти все учащающиеся встречи... И ведь все уже было решено там, под Кенигсбергом... Зачем же начинать сначала? Он мне не нужен, и никто мне не нужен, и хватит об этом. Не буду. Не хочу.

Она вскочила и распахнула форточку, несколько минут постояла перед нею, еще разморенная долгим сном, потом вскинула руки: раз, два, три, четыре! Раз, два, три, четыре! Ритмичные движения разгоняли утреннюю истому, и каждое движение подтверждало: ты молода, ты здорова, ты сильна, тебе хорошо.

С наслаждением приняв душ, Аня села завтракать у окна. На пустыре перед домом играли в волейбол девочки. Впервые скинув пальто и побросав их пестрой кучей на старый фундамент, они с увлечением прыгали и бегали, умело перебрасывая, ловя, подкидывая высоко над головами цветной мяч. «Весна, весна, весна», – напоминало солнце, вспыхивая заревом на красной половинке мяча.

Аня надела легкое пальто, отбросив осторожную мысль о том, что первое весеннее тепло обманчиво, и через ступеньку сбежала по лестнице во двор.

У парадного, на краю большой лужи, стоял Кешка в куртке со множеством «молний», в тщательно начищенных старых башмаках. Покосившись на Карцеву, он неохотно поклонился.

– Здравствуй, Кеша! Денек-то какой хороший! Погулять вышел?

Он буркнул что-то невнятное.

– Завтра после работы собрание учеников. Говорили тебе? Приходи обязательно!

Кешка важно кивнул.

– Тебя Гаршин куда поставил работать?

– Кто? – переспросил Кешка и, вспомнив недавнюю неприятную историю и вмешательство рослого инженера, угрюмо ответил: – Да никуда... Сперва чистить заставили... гайки какие-то... А теперь опять на участке болтаюсь. Вчера слесарям на ремонте помогал.

– Тебя, что же, на слесаря переучивают?

– Не... так...

Он злобно шлепнул ногой по луже и решительно пошел прочь.

Надо добиться, чтобы Кешку вернули на токарный станок. Но кто захочет взять его учеником! Паренек нажил такую славу, что мало охотников связываться с ним. Их трое: еще Петя Козлов и Ваня Абрамов. Все трое – приятели, и Кешка у них в заводилах. Придут ли они завтра на собрание? И как говорить с ними, чтобы дойти до их сердца и в то же время твердо взять их в руки? По отдельности с ними еще сладишь, а когда они соберутся все вместе... Диденко сказал: «Перешибете, я думаю...» Перешибу ли?

Она улыбнулась, вспомнив, как Петя Козлов, упорно не желавший отвечать на ее расспросы, вдруг спросил:

– Это правда, что вы командиром в армии были?

– Правда.

– На фронте... или в тылу?

Она рассказала:

– На фронте. Строила огневые точки, наводила мосты, прокладывала путь машинам через болота... А уж с вами тем более справлюсь! – добавила она под конец.

Петя Козлов промолчал, но позднее Аня видела, что он оживленно беседует то с одним приятелем, то с другим, и все с любопытством на нее поглядывают. Надо говорить с ними уверенней, тверже, орденскую планку приколоть к платью.

Решив так, она с облегчением отстранила деловые размышления – это успеется завтра, сегодня вечером... А сейчас – вот он, Ленинград! Здравствуй, Ленинград! Как давно мы с тобой не видались!

Она вышла на площадь, широко раскинувшуюся вокруг памятника Кирову. Киров стоял на гранитном возвышении, распахнув пальто, в позе свободной и энергичной, чуть прищурив веселые глаза, как будто осматривался и заново узнавал любимый город, и его людей, и всю жизнь, клокочущую вокруг и насыщенную доброй и могучей силой, которая так ярко воплощалась в нем самом.

«Посмотри, до чего хорош наш город! – как бы говорил он женщине, остановившейся перед ним. – Какие замечательные дела разворачиваются вокруг! Хочется жить и жить!»

«Да, Сергей Миронович, – мысленно ответила она. – Я знаю. Вижу. И я хочу жить так, как умели вы. И ничего другого мне не надо, ничего!»

«Ну-ну, – весело щурясь, сказал он и будто подтолкнул ее. – Так и живи, как решила. Только ни от чего не зарекайся. Тебе нужна вся жизнь, и вся жизнь – твоя».

Она пошла вдоль проспекта, будто впервые видя все, что окружало ее.

Как много новых домов выросло на месте развалин военных лет, и сколько их еще строится! А это что за улица? Два ряда многоэтажных домов, – ведь не было здесь раньше никакой улицы! Из тающих сугробов выступают тоненькие метелки молодых деревцов, – и этого сквера не было. Навстречу бежит голубой троллейбус, – и троллейбус не ходил здесь раньше...

Она доехала в троллейбусе до центра и долго стояла в начале Невского проспекта, наслаждаясь тем, что все вокруг давно знакомо, любимо и в то же время будто впервые увидено. Уж на что всем известен, выгравирован на медалях, воспет поэтами и художниками светлый шпиль Адмиралтейства, а вот она смотрит на него – и, словно первый раз в жизни, поражена чистейшими линиями, взлетающими к небу от массивного и все-таки легкого основания.

А Невский? Что в нем такого особенного, что запоминается каждому, ступившему на его гладь, что притягивает к нему издалека – где бы ни оказался ленинградец – так, что при слове «Невский» теплеет сердце? Вот он перед глазами: прям, строен, прост. Ни роскоши, ни украшений – только вдали, в северной дымке, угадываются стремительные линии конных скульптур на Аничковом мосту: конь и человек, стихия буйной силы и обуздывающая ее воля человека.

Много, очень много людей вышло сегодня на Невский, пользуясь выходным днем и весенней погодой. Бросаются в глаза новые жители города, приехавшие на стройки, в ремесленные училища; одни растерянно озираются и натыкаются на встречных, другие держатся от смущения чересчур развязно, говорят излишне громко, ходят стайками, по пять-шесть человек в ряд, мешая движению. Ничего, пройдет год-два, они освоятся в городе, займут свое прочное место в его жизни, и не отличить будет этих новичков от коренных горожан. Так и те мальчишки: в год-два вырастут, поумнеют, научатся жить – и нечего терзаться сомнениями, все будет хорошо, только поработать надо, не жалея ни души, ни времени. Да и зачем ей нужны ее силы, ее время, если не расходовать их целиком на дело!

Вспомнился разговор с Ельцовым – один из последних, все определивших разговоров перед расставанием. «Ты обязательно хочешь все или ничего, – сказал он грустно. – Но ведь может случиться, что ты и не встретишь человека, которого сможешь полюбить вот так, как хочешь, всей душой, будто впервые... А жить одной тяжело, Анечка, очень тяжело...» – «Ну и пусть! – так она ответила тогда. – Иначе я не могу...» Он долго молчал, а потом сказал: «Впервые я негодую на русский характер...»

Тем лучше, если это русский характер. О, в войну он показал себя, этот характер! За что взялся, тому и душу отдать... Может, потому и вышел наш народ в авангард человечества? Как это говорил Вася Миронов? «Ведь мы же за них отвечаем, раз победили. Кому ж теперь тянуть их и кто другой вытянет?» Было это в Германии, еще до падения Кенигсберга. Сам Вася Миронов никого из близких не потерял, но насмотрелся на людское горе, на сожженные и разгромленные города и деревни, – сердце его разрывалось от гнева и боли, губы белели от ненависти. Сколько раз говорил он: «Ну погоди, придем и мы в Германию!» Пришли. И вот однажды в чужом, немецком доме Аня увидела Васю Миронова с тремя крестьянами – стариком, женщиной и мальчишкой лет шестнадцати. Старик немного понимал по-русски: был в русском плену. С терпением и настойчивостью, много раз повторяя и разъясняя каждую мысль, Вася Миронов внушал им все, во что верил сам, к чему был приучен советской жизнью.

Позднее Аня напомнила ему его гневные угрозы, на что он и ответил: «Так ведь мы ж за них отвечаем... Кто ж другой их вытянет?..»

Как всегда, когда в памяти оживали товарищи боевых лет, Ане стало особенно хорошо. Трудные, мучительные годы, но и светлого было много. Вспомнишь Васю Миронова и многих других, подобных ему, русских, советских людей, с кем прошла войну, и в окружающих незнакомых людях видишь те же черты: веселую трудовую сноровку, простую и страстную самозабвенность, прикрываемую шуткой или воркотней. Это же они, Васи Мироновы, подняли дома из развалин, неузнаваемо обновили заводы, посадили те молодые деревца и вот эти многолетние липы...

Аня остановилась на углу, наискосок от Гостиного, укрытого строительными лесами. Да, пройдут еще год-два, может быть три года – и от осады не останется и следа. Приезжие будут с удивлением озирать город: он ли стоял под огнем, под бомбами девятьсот дней и ночей?.. Впрочем, нет, и удивляться, пожалуй, не будут, – это в порядке вещей, так и по всей стране. И это тоже русский, советский характер.

Сквозь просторный пролет улицы Аня увидела площадь Искусств. Что-то в ней изменилось – сразу не понять, что именно. Она заспешила туда, огляделась, – да как же тут стало просторно! Трамвайное кольцо убрано; высокая решетка, ограждавшая сквер, снята; вся площадь раскрылась, выявив красоту окружающих ее зданий Русского музея, оперного театра, Филармонии. Уродливая  пристройка,   искажавшая   строгое  здание Филармонии, тоже снесена, и знакомая широкая дверь манит войти внутрь. Есть ли сегодня утренний концерт? Да, есть. Чайковский, Четвертая симфония. Аня поглядела на часы – концерт давно начался. Звуки музыки не долетали сюда, но Ане казалось, что она слышит знакомую мелодию, поднимавшуюся издалека – не из-за стен, из глубины памяти.

Она зашла в кассу и купила билеты на несколько ближайших концертов.

– По одному? – переспросила кассирша.

– По одному, – подтвердила Аня и повторила про себя: «И никого мне не надо, мне интересно и одной, ничего другого я не хочу...» Она мельком вспомнила Виктора Гаршина. Нет, нет, он и в театре мешал ей слушать: шептался и угощал ее конфетами. Именно одной надо ходить на концерты. Или уж с таким спутником, чтоб мимолетно переглянуться и увидеть, что оба чувствуют одинаково.

На широкой аллее, посреди круглого сквера, дети играли в мяч. Мяч был точно такой же, какой Аня видела утром из окна своей комнаты, и красная половинка его так же победно вспыхивала на солнце. Пущенный слишком сильно, мяч перелетел через головы игроков. Аня подхватила его на лету, засмеялась, увидав испуг на лицах детей, и ударом кулака высоко подбросила его. Мяч взлетел над ними, крутясь в воздухе, как колесо.

– Ох, силен удар! – тоном знатока одобрил мальчуган лет девяти и с уважением оглядел Аню.

– Я ж чемпион бокса, – сказала ему Аня и, очень довольная, пересекла сквер и вошла в Русский музей.

Со школьных лет она хорошо знала его и теперь уверенно направилась в залы, где висели ее любимые картины. По пути к залам Сурикова она задержалась у пейзажей Левитана. Серенькое небо, серая река и яркие пятна последнего снега на берегах, поросших рыжим кустарником, – ранняя весна. Заглохший пруд в густой тени разросшихся деревьев. Хмурое, осеннее небо в тучах, река, темная полоса дальнего берега, и в углу картины одинокая камышинка, склоненная ветром. Деревенская улица лунной ночью – все сонно, тихо, все голубое, и на этом голубом лежат спокойные тени. И еще – «Тишина»: скупая, немного хмурая красота русской природы – одинокая березка над песчаным обрывом, неподвижные серые облака, отраженные в тихой воде. Нигде ни роскоши, ни буйства красок, а во всем неизъяснимая прелесть. Ничто не будоражит, не блещет парадной пышностью, но учит вглядываться, и вдумываться, и ценить неброскую, нежную красоту. Ничто здесь не дается человеку слишком легко, бездумно, – все требует труда, ума, упорства. Накладывает природа свою печать на характер людей? Да, наверное, да...

С этими мыслями Аня подошла к этюдам Сурикова. Она помнила картины, для которых делались эти этюды, – вон они там, в следующем, главном зале: Ермак, Степан Разин, переход Суворова через Альпы. Там, на картинах, все подчинено замыслу художника. Здесь, в подготовительных работах, художник искал, намечал типы русских людей, чтобы затем, подчинив их своему замыслу, бросить в бой под водительством Ермака, или посадить на разинский челн, или провести над снежной пропастью в Альпах. Вот лицо Степана Разина – волевое, умное лицо человека, чья размашистая сила угадывается и в остром блеске глаз, и в складе губ, и в игре лицевых мускулов. Вот казаки в лодке. Перенесенные художником в жестокий бой, они изменятся – их лица будут воспалены, их движения  будут порывисты  и азартны. На этюде они больше похожи на охотников, чем на воинов. Здесь запечатлена их повседневная сущность, и эта сущность глубоко человечная и русская каждою своею черточкой: суровость в ней соседствует с добротою, храбрость – с хозяйственностью простодушного и трудолюбивого крестьянина. А усатый солдат справа   неуловимо  напоминает  Васю  Миронова – не внешним сходством, а характером.

Но, разглядев другой небольшой этюд – «Солдат», Аня ахнула от удивления: да вот же он, Вася Миронов, почти совсем такой, каким запомнился на всю жизнь. Спокойное, ясное лицо и это выражение умной деловитости и настойчивости!

Аня шла от этюда к этюду, подолгу стояла перед картинами, присаживалась на диваны, чтобы издали охватить целое. Солдат, перенесенный с этюда на обледенелый спуск в Альпах, уже не так походил на Васю Миронова, но зато Аня по-новому узнала его в деловитом облике двух других солдат, удерживающих пушку над пропастью. Значит, есть люди, в которых как бы воплощается характер народа?

– А молодой-то смеется, – раздался за спиною Ани негромкий женский голос.

Аня и сама залюбовалась смеющимся молодым солдатом, который на Чертовом перевале, на головоломной крутизне, охотно и всей душой откликнулся на шутку любимого полководца.

– А ведь и мы в войну смеялись всякой шутке! – тихо сказал тот же голос.

Аня оглянулась. Голос принадлежал худенькой пожилой женщине, стоявшей рядом с совсем еще молодым человеком. У нее была маленькая голова и светлые с проседью волосы, стянутые на затылке узлом. Пенсне придавало ее бледному, тронутому морщинками лицу уютный и строгий вид старой учительницы. Молодой человек поддерживал ее под руку. Из-под пиджака нового синего костюма выглядывал воротник голубой рубашки и хорошо повязанный ярко-синий галстук, отчего голубели светлые глаза юноши и отчетливо выступал на щеках румянец. Такие же светлые, как у его спутницы, волосы поднимались над его гладким лбом, образуя курчавый хохолок.

«Мать и сын», – определила Аня, улавливая неяркое, но несомненное сходство.

Юноша заметил Аню и приветливо поклонился:

– Здравствуйте, товарищ Карцева.

Она пригляделась и узнала Николая Пакулина, которого принимали в партию на заседании партбюро. После неловкой заминки, сопровождавшей вопрос директора о родственных связях Николая с начальником лопаточного цеха Пакулиным, Ане кое-что рассказали о жизненной истории братьев Пакулиных и об их матери, только что ушедшей с завода на отдых.

– Вот где повстречались! – сказала Аня, здороваясь с Николаем. – А вы, как я догадываюсь, мама?

Мать с достоинством поклонилась.

– А где же ваш младший? – спросила Аня и добавила: – Хорошие у вас сыновья!

– Хвалить не люблю, но не жалуюсь, – ответила мать. Близорукие глаза ее прояснились, и лицо сразу помолодело. – Витя  начал  мастерить  радиоприемник теперь, пока не кончит, не оторвешь.

– Если бы все наши мальчишки были такими! – сказала Аня, вспомнив Кешку и других «неблагополучных» пареньков. – Вы часто ходите в музеи, Николай?