Текст книги "Дни нашей жизни"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 49 страниц)
– Григорий Петрович, это несправедливо – закричал он директору, возглавлявшему другой конец стола. – Вы нам приказали ухаживать за дамами, а старшее поколение нас оттерло! Не могу же я ухаживать за Ефимом Кузьмичом!
Подавляя раздражение, Немиров шутливо откликнулся:
– Отчего же, поухаживайте, он того стоит!
Клава так дружески улыбнулась мужу через стол, что у него сразу отлегло от сердца: ну, подумаешь, если и встретился бывший поклонник, пусть повздыхает, пусть позавидует, – ему, Немирову, до этого дела нет.
Валя сидела бледненькая, ко всему безучастная, заглатывая подступавшие слезы. А вокруг нарастало веселое оживление, тосты следовали один за другим, – и надо было участвовать во всей этой кутерьме хотя бы для того, чтобы скрыть свое отчаяние.
– За молодую хозяйку! – поднявшись, провозгласил Любимов. – Выражая общее мнение, хочу пожалеть, что такой очаровательный плановик планирует не у нас, а на другом заводе!
Клава встала и поклонилась, порозовев от удовольствия.
– Спасибо! – сказала она. – Только, пожалуйста, не вспоминайте о другом заводе, а то Григорий Петрович сразу заговорит об отливочках, и весь праздник будет испорчен!
Среди общего смеха Немиров уловил тихое восклицание Гаршина:
– Как вы похорошели, Клава!
– Ты находишь? – подняв брови, свободно сказала Клава и подняла рюмку: – За всех собравшихся здесь, друзья, и чтобы эта встреча была не последней, и чтобы поводы для таких встреч были почаще!
Тост был уместен и хорошо придуман, но Григорию Петровичу показалось, что в нем есть какой-то особый, не всем понятный смысл – вон как сияет Гаршин, чокаясь с Клавой, и какой она метнула на него быстрый, полный лукавства взгляд!
Заметив, что муж смотрит на нее, Клава ласково сказала:
– За тебя, Гриша!
И залпом осушила рюмку, чего никогда не делала.
«Да ведь я просто ревную, – вдруг понял Немиров. – Ревную, как мальчишка... Это же глупо и унизительно!» Он заставил себя улыбнуться Клаве, дружески погрозив ей пальцем, и затем, усилием воли преодолев волнение, всецело отдался обязанностям хозяина.
Он успевал подметить, что Любимов сегодня в полном мире с Полозовым, что Воробьев и Груня так заняты собой, что забыли об окружающих, а Ефиму Кузьмичу это не нравится. Григорий Петрович старался сблизить всех со всеми, и окликал Воробьева, чтобы отвлечь его от Груни и успокоить Ефима Кузьмича, и украдкою заводил разговоры о второй турбине и всяких цеховых делах, удовлетворенно отмечая, что все суждения сходятся и старые распри забыты.
Когда все было выпито и съедено, гости помогли хозяйкам вынести посуду на кухню и отодвинули столы. Воробьев перебирал клавиши аккордеона и посматривал вокруг трезвым, внимательным взглядом.
Захмелевший Гусаков ходил неприкаянным по комнате, натыкаясь на мебель, и заносчиво вопрошал воображаемого собеседника:
– Ну и что? И что?
Разводил руками и презрительно цедил:
– Па-а-думаешь, удивили! Па-а-думаешь, мир-ро-вая политика!
Григорий Петрович вспомнил, как на Урале, бывало, лихо плясали развеселившиеся заводские старики, и стал вызывать танцоров. Ефим Кузьмич только плечами пожал – век не плясал, с чего бы на старости лет начинать? Перфильев отговорился тем, что ноги болят, да и разучился с годами. Но тут Катя Смолкина, презрительно махнув на них рукой, крикнула Гусакову:
– А ну, Ванюша, покажем, как это делается!
И выбежала в круг, стала, подбоченясь и пристукивая каблуками, вызывающе подмигивая Гусакову. Гусаков поломался, чтоб попросили как следует, а потом небрежной походочкой прошелся по кругу и вдруг подпрыгнул, завертелся волчком, задорно раскинул руки и стал наступать на Катю Смолкину. Катя гордо отвернулась – мало, мало, давай-ка получше! И столько молодого оживления было в ее блестящих глазах и во всей ее осанке, что, казалось, и годы скинуты с плеч. Гусаков перевел дух, приосанился и пошел на нее вторично, вскидывая ноги и прихлопывая ладошами под коленом. Теперь это был уже не пьяненький и занозистый Гусак, ищущий повода для ссоры, а свободно владеющий своим телом плясун. Катя почуяла это и поплыла по комнате, мигая Воробьеву, чтобы ускорил темп. Старик не сдавался, только тяжелое дыхание да пот, выступивший на лбу, выдавали его усталость.
– Ох, пустите, не могу! – закричал Гаршин, скинул пиджак, засучил рукава шелковой сорочки и стремительно ворвался в круг, отбивая дробь каблуками.
Гусаков отступил, громко отдуваясь и стараясь показать, что выход нового плясуна ему безразличен. Катя снова мигнула Воробьеву и заскользила прочь от Гаршина, а Гаршин помчался за нею вприсядку, беспечно улыбаясь зрителям – совсем, мол нетрудно, хотите, могу и посложнее!
Клава стояла рядом с мужем, положив тонкую руку на его плечо, и неотрывно следила за Гаршиным. Немиров с завистью глядел на этого ладного молодца, который все умеет – конечно, он нравился, он и сейчас должен нравиться Клаве. Но когда он осторожно заглянул в ее лицо, он увидел, что взгляд ее холоден, губы сомкнуты.
– Устала? – шепотом спросил он.
– Нет.
Воробьев резко оборвал мелодию и встал, расправляя плечи. Гаршин шутливо поклонился в пояс Кате Смолкиной и остановился неподалеку от Клавы. Курчавая прядь волос падала на его лоб и придавала разгоряченному лицу простецкий и озорной вид.
Клава отвернулась от него и пошла опрашивать гостей, не играет ли кто-нибудь на пианино.
Любимов, сбиваясь, начал играть вальс. Никого не смущало, что он играет с запинками и порою фальшивит. Немиров первым пригласил Аню Карцеву и с усмешкой наблюдал, как тяжеловесный Алексеев пробует вальсировать с Клавой и как бедная Клава терпеливо помогает ему. Ко всеобщему удовольствию, Диденко пригласил старуху Перфильеву, та застеснялась было, а потом пошла кружиться с такой непринужденной легкостью, что зрители наградили ее рукоплесканиями. В столовой стало тесно, и Елизавета Петровна открыла дверь в кабинет. Немиров повел свою даму туда, и несколько пар устремились вслед за ним. Он пропустил момент, когда главный инженер отказался от попыток танцевать, и увидел Клаву уже с Гаршиным. Склонив к ней голову, Гаршин что-то быстро и горячо говорил ей. Натыкаясь на танцующих, Немиров провальсировал в столовую и стал догонять их. Когда это удалось, его поразило незнакомое ему чувственное и восторженное выражение ее лица.
– Вы уже не монашка, о нет! – донесся до него голос Гаршина.
– Я и не была ею, только…
Он не расслышал, последних слов Клавы, но увидел ее мстительную, торжествующую улыбку, тоже совершенно незнакомую ему.
– Григорий Петрович, на ноги наступаете! – воскликнула Аня Карцева и вывела его из круга танцующих к тому месту, где стоял, отдыхая, Полозов. Она села, но Полозов потянул ее за руку:
– Не ленитесь, вы же обещали танцевать со мной, а убежали с директором.
Немиров остался один у стены и закурил, провожая глазами Клаву. Помнит ли она, что вокруг – люди, которые скоро заметят ее чрезмерное увлечение разговором с этим самоуверенным разлетаем? Помнит ли она, наконец, что у нее есть муж и что он тут, рядом, и все видит?
Клава ни о чем не помнила. Она слушала Гаршина – человека, которого когда-то любила со всей силой первой любви, человека, чьей женой обещала быть, наивно радуясь его покорности, его нежным уверениям, что она – его идеал, что он молится на нее... Правда обрушилась на нее случайно и внезапно – грубая правда о его второй, неизвестной ей жизни с непритязательными увлечениями, с какой-то скандальной связью в институте с женой профессора. Оскорбленная до глубины души, она отрезала все одним ударом. Рвала письма, уклонялась от встреч, велела матери не открывать Гаршину дверь. Тогда Гаршин подослал к ней общего приятеля с объяснениями: «Он любил и любит, а там – чисто мужское, сердце там не участвовало». Она выгнала и приятеля. Шли годы, жизнь брала свое, но оскорбление не забывалось. И вот он – перед ней, виноватый и снова влюбленный, уже не в идеал, а в живую женщину, любящую другого. Он не забыл – тем лучше. Он никого после нее не любил – тем лучше! Она упивалась своей женской победой.
И вдруг она увидела мужа. Его тяжелый взгляд неотступно следовал за ней.
– Я устала, – быстро сказала она, отстраняя Гаршина, подошла к мужу и села возле него – прямая, тоненькая, с бледными щеками. – Я устала, – повторила она и украдкой сжала его руку – теплое, родное прибежище. Ей очень хотелось ощутить ответное ласковое пожатие. Но Григорий Петрович понял ее движение по-иному – чувствует, что виновата, и хочет успокоить его.
– Пойди к маме и приляг, никто не заметит, – сказал он напряженным голосом и отвел руку.
Клава быстро глянула на него, поняла, что он хочет удалить ее, и оскорбленно отказалась.
Тут подошел Диденко, – а ну-ка, пойдемте, нечего рассиживаться, когда танцуют! – и Клава вскочила как ни в чем не бывало. Танцуя, она о чем-то весело, необычно оживленно болтала с Диденко, а Немиров неотрывно следил за нею, пугаясь оттого, что и она сама и его счастье показались ему непрочными, как никогда.
«Вы уже не монашка, о нет!» – звучало в его ушах.
Он припомнил день, когда Клава впервые надела это вечернее платье, – он назвал ее монашкой, а она вся зарделась и весь вечер была сама не своя. Так вот оно что!
На столе возле водогрея уже лежали на боку горы перевернутых тарелок. Елизавета Петровна только что взялась перетирать их, когда в кухню стремительно вошел Григорий Петрович и, схватив ее за локоть, требовательно спросил:
– Что у нее было с Гаршиным?
Елизавета Петровна выронила тарелку. Тарелка со звоном разбилась. Елизавета Петровна наклонилась было подобрать осколки, но Григорий Петрович с силой притянул ее к себе и повторил с гневной настойчивостью, какой она и не предполагала в нем:
– Что у нее было с Гаршиным?
Она возмущенно выпрямилась. Сквозь волнение подумала: «Вот он какой, недаром заводские говорят, что крут! Знала я, знала, что эта встреча до добра не доведет».
– Можете спросить ее сами, – сухо сказала она, высвобождая руку. – Ей нечего скрывать от вас, а я...
Она смолкла на полуслове, потому что в лице Немирова проступило такое страдание, что все ее раздражение улетучилось.
– Ничего особенного не было, – тихо сказала она и взялась перетирать тарелки. – Он ухаживал за нею перед войной. И вы сами видите, какой он. Я думаю, она увлекалась им. Он даже предложение делал. Только ведь он легкомысленный человек, она скоро поняла это...
– Она любила его, – упавшим голосом сказал Немиров.
– Это было очень давно, Гриша.
Елизавета Петровна редко называла его так, и от этого ласкового обращения он почувствовал, что неожиданное несчастье придвинулось вплотную.
Но Елизавета Петровна продолжала говорить, перетирая тарелки, и эти ее плавные движения и ровный голос действовали успокоительно:
– В жизни женщины бывают случаи, которых не стоит касаться. Она вас любит, Гриша. А это давно прошло. Ей было нелегко встретиться с ним сегодня. Но вы же видите, она не захотела испортить вечеринку, она думала о вас.
– Но вы! Вы! – с гневом вскричал Григорий Петрович.– Вы-то могли предупредить меня? На кой черт было звать его! Да я б его и на порог...
Елизавета Петровна гордо вскинула голову – движением, одинаково свойственным и матери и дочери:
– Это значило бы придавать значение тому, что значения не имеет.
Он ушел немного успокоенным – и правда, зачем придавать значение тому, что значения не имеет! Надо не обращать внимания, а потом спокойно посмеяться вместе с нею... Но в памяти вставал Гаршин таким, каким он был после пляски, с этим озорным чубом, падающим на разгоряченный лоб... вот он, человек, которого Клава по-настоящему любила!
В передней, привалившись к куче пальто, храпел Гусаков. Молодежь одевалась, собираясь уходить. Григорий Петрович хотел удержать их, но Пакулин объяснил, что Вале нездоровится и нужно проводить ее домой. Валя, такая веселая в начале вечера, в самом деле казалась больной.
В кабинете кружком сидело человек десять, играя в непонятную Немирову игру, – что-то передавали по рукам, что-то отгадывали. Верховодила там Катя Смолкина, покрикивая на тех, кто пытался плутовать. В другом кружке жена Диденко рассказывала какую-то историю. Ася смеялась громче всех, а Воловик дремал с открытыми глазами, сонно улыбаясь. В сторонке, прямо на ковре, сидели Полозов и Карцева, у них шел отдельный тихий разговор. Немиров подумал: «Вот и тут, наверное, любовь!» – и ужаснулся; поняв, кого он объединил этим словом.
В опустевшей столовой Клава снова учила Алексеева танцевать.
Гаршин сидел под открытой форточкой и жадно курил. Немиров видел, что он следит за каждым движением Клавы, и по особой живости и легкости движений Клавы понял, что она это знает.
«Не надо придавать значения», – повторил себе Немиров, направляясь к группке наиболее почтенных гостей, откуда доносился азартный голос Диденко:
– Конечно, наша эпоха – эпоха увеличения скоростей, давлений, напряжений, температур!
Котельников, размахивая рукой с зажатой папиросой и роняя пепел на колени, мечтательно говорил:
– А металл? Это ж такая температура, что металл светиться будет.
Григорий Петрович шутливо напомнил:
– А кто собирался штрафовать за деловые разговоры?
– Какие же это деловые? – удивился Диденко. – Это ж просто очень интересные вещи!
Григорий Петрович украдкой оглянулся на Клаву и подтянул кресло. Как он ни внушал себе, что ревновать пошло и следить за Клавой недостойно ни ее, ни его самого, он все же весь этот долгий вечер отмечал: вот она ушла в другую комнату, и почти сразу за нею пошел Гаршин, и они там чему-то смеются; вот она подошла и послушала, о чем говорят, и снова ушла туда, где остался Гаршин, медленно ступая и шелестя платьем... Какое у нее сегодня незнакомое, возбужденное и недоброе лицо!
Гости начали расходиться в третьем часу. Костя группами развозил их по домам, только Полозов с Карцевой и Воробьев с Груней решили пройтись пешком. Они вышли вчетвером, но ясно было, что за дверью Воробьев и Груня найдут предлог остаться вдвоем, тем более что Ефим Кузьмич уехал раньше, с помощью Кати Смолкиной растолкав и кое-как погрузив в машину Гусакова.
Когда Григорий Петрович отправил очередную партию гостей и вернулся наверх, в передней одевались Любимовы и Гаршин. Клава стояла в сторонке, принужденно улыбаясь. У нее был очень усталый вид.
Гаршин подошел к ней проститься, поцеловал ее руку и что-то быстро, настойчиво сказал, видимо даже не думая о том, что его могут услышать. Клава ответила одними губами, он снова что-то сказал, она отрицательно качнула головой и ушла, забыв попрощаться с Любимовыми.
– Ваша жена прелестна, – сказала Алла Глебовна.
– Я просто влюбился, – не моргнув глазом, сказал Гаршин и улыбнулся Немирову.
«Туман наводишь?» – со злостью подумал Григорий Петрович и самым приветливым образом пошел проводить гостей вниз. Машина еще не вернулась, они остановились в подъезде, в блеклом свете начинающегося утра.
– Чудесно отпраздновали! – с искусственным оживлением говорил Гаршин. – Теперь, Григорий Петрович, можете не беспокоиться, ка-ак навалимся на вторую турбину – вытянем еще быстрее!
– Ну вот, нашли когда о турбинах заговаривать! – усмехаясь, сказал Немиров. – Вы же мой гость, я вам обязан только приятное говорить! Что плясали здорово, что мой приказ ухаживать за нашими дамами выполняли старательно... что ж, за это хвалю! А уж если о делах... так эти слова «навалимся» да «вытянем» пора забыть! И вам, Виктор Павлович, особенно. На первой авралили – я еще стерпел, а на второй так же попробуете – голову сниму!
Клава лежала, на кровати, уткнув лицо в подушку. Туфли валялись на коврике, из-под длинной юбки свешивалась узкая ножка в прозрачном чулке.
– Ты что, Клава?
Ее спина вздрогнула под его ладонью, он услыхал всхлипывания.
– Клава, родная, я же ни в чем...
– Еще бы! – с негодованием вскричала она, повернув к нему заплаканное лицо. – Я не знаю, что ты думаешь и подозреваешь. Я бы не стала скрывать, если бы ты спросил. Но ходить весь вечер с таким видом... допрашивать маму... прислушиваться и приглядываться, как будто я... Разве ты не понимаешь, что я сама никогда, никогда не позволю себе ничего такого, что тебе неприятно!..
Он обнял ее и гладил короткие, разлетающиеся волосы, уверял, что ни в чем не подозревает ее, и внутренне холодел от мысли, что она сказала полную правду и что она не позволит себе – именно не позволит себе поступить так, как ей хочется.
3
Теплым воскресным утром Аркадий Ступин пришел к Аларчину мосту и три часа подряд бродил по набережной взад и вперед, вглядываясь в верхние окна многоэтажного дома на другом берегу канала. Еще недавно Аркадия поражало, что Валя живет в таком мрачном доме, в скучном и порядком запущенном уголке города, возле моста, носящего непонятное, не ленинградское название. Но теперь этот мрачный дом подходил ей: Аркадию казалось, что она вбегает в узкий темный двор, как в закут, где можно выплакаться.
С нею произошло что-то недоброе. Он знал это, хотя не знал ничего. Любовь развила в нем чуткость, которой раньше у него не было. Может быть, какой-то подлец обидел ее. Он бы с радостью расквитался с этим неизвестным обидчиком, он бы с радостью помог Вале... но как? Чем? Как предложить свою помощь девушке, которая тебя не замечает, не видит, не слышит, которая отворачивается, когда ты подходишь к ней?
Он робел перед Валей, хотя до встречи с нею не робел ни перед одной женщиной. Она была независимым и самостоятельным человеком. Он понял это с первого дня, когда увидел ее на репетиции драмкружка и с наглым любопытством откровенно разглядывал ее. «Хорошенькая! – сказал он себе с той упрощенностью суждений о женщинах, которая была ему свойственна, – поухаживаем!» Несколько раз он перехватывал ее внимательный взгляд и успел дважды подмигнуть ей. Теперь он с отвращением вспоминал об этом пошлом подмигивании, но в тот вечер он подошел к ней и сказал, победоносно улыбаясь:
– Давайте познакомимся как следует. Разглядеть друг друга мы уже успели, правда?
Блеснув глазами, Валя четко произнесла:
– Да. Я сразу вас приметила: такое неприятно-самоуверенное лицо.
И, повернувшись на каблучках, ушла.
Позднее он хорошо изучил ее привычку неожиданно поворачиваться и уходить, и каждый раз это подавляло его. А в тот первый раз он в ярости выбежал из клуба. Валя была уже далеко, она свободно шагала маленькими мускулистыми ногами. Ее узкие плечи, обтянутые стареньким пальто, независимо вскинутая голова в синем берете, из-под которого распушились светлые волосы, и вольная энергичная походка так понравились Аркадию, что всю свою ярость он обратил на самого себя: «Идиот!»
С того дня все, что он делал, было так или иначе связано с Валей. Он прекрасно понимал, что Николай Пакулин изо дня в день «работает» с ним, что и в общежитии комсомольцам поручено воспитывать его, чтобы он не напивался, не хулиганил и посещал лекции и вечера самодеятельности. Но на лекции и вечера он упорно не ходил, над своими «воспитателями» посмеивался и был твердо уверен в том, что у них ничего не вышло бы, не захоти он сам измениться. А измениться ему хотелось, потому что ему была невыносима презрительная усмешка Вали.
Однажды он увидел ее у доски Почета, где только что вывесили фотографии особо отличившихся рабочих. Он подошел и указал на фотографию Николая Пакулина:
– Мой бригадир.
– А вас здесь нет?
Валя усмехалась – должно быть, знала о нем больше, чем он предполагал.
– Пока нет, но буду.
Как он приналег тогда на работу, добиваясь успеха, отличия, похвалы! Сперва он «рванул», надеясь прийти к славе самым быстрым способом, но вместо этого запорол бронзовую втулку. Николай вытащил деталь на собрание бригады, и она переходила из рук в руки, так что Аркадий пережил десять минут незабываемого позора. Его задело всерьез, он стал присматриваться к методам работы лучших стахановцев, потихоньку подражая им. Пакулин заметил его старания и предложил:
– Чего в одиночку бьешься? Давай посоветуемся, лучше пойдет.
Первым побуждением Аркадия было послать его к черту, но уж очень ему хотелось добиться успеха. И он скрепя сердце согласился.
Оказалось, что он не знал многих важных истин, известных Николаю. Пришлось выслушивать терпеливые объяснения и даже читать книжки (чего с ним раньше не случалось), он обдумывал очередность и точность своих движений, вникал в таинство обработки металла – и сам удивлялся, как можно было работать, не понимая всего того, что открылось ему теперь.
Сперва он болезненно опасался насмешек – «глядите-ка, Аркадий в передовики лезет!» – но никто не смеялся и не удивлялся, гораздо больше удивлялись раньше – здоровый, способный парень, а плетется в хвосте!
Успех пришел к Аркадию незаметно, когда он уже не рвался к нему в стремлении быстро прославиться, а увлекся делом и научился работать с умом.
С Валей он встречался два раза в неделю на репетициях и урывками, мимоходом ежедневно видел ее в цехе. Мостовой кран, солидно проплывающий в вышине, казался ему родным. Когда кран приближался к его участку и Валя выглядывала из своей голубятни, Аркадий махал ей рукой и верил, что она замечает это, хотя она ни разу не ответила. Иногда ему казалось, что Валя сторонится его потому, что он не комсомолец. Вступить в комсомол? Так поздно, в двадцать четыре года? Каждый спросит: а где ты раньше был, переросток? Он готов был пройти через это, чтобы получить право сидеть рядом с Валей на собраниях и говорить с нею, как Пакулин и другие комсомольцы. Они все были на «ты», ходили друг к другу в гости, устраивали походы в театр и экскурсии. Правда, они приглашали с собою всю молодежь и гордились «охватом неорганизованных», но Аркадию претила мысль попасть в этот счет. Нет уж, если на то пошло, он сам себя «организует», а может быть, еще и сам затеет какой-нибудь поход, до которого никто другой не додумался!
И потом, стоит вступить в комсомол, как на тебя навалятся всякие обязательства: сделай то, займись этим, стыдно не учиться – пожалуй-ка в вечернюю школу!
Как раз в эти дни драмстудия начала ставить «Русский вопрос» и решили попробовать Аркадия в роли Смита. Режиссер Валерий Владимирович заставлял Аркадия без конца повторять первые реплики Смита, входящего в редакцию.
– Превосходная внешность! – бормотал он и почему-то из-под руки, козырьком прикрыв глаза, вглядывался в Аркадия. – Ну, повторим сначала. Представьте себе как следует, что вы не были в редакции всю войну. Вы много повидали, многое продумали, вы изменились. Вы уверены, что и другие многое повидали и поняли. Вы рады возвращению, рядом – любимая женщина. Ну давайте посмелее, от души! Но вы американец, понимаете, американец, а не русский добрый молодец!
Аркадию страстно хотелось получить эту роль – потому, что она главная, и потому, что роль Джесси играла Валя. Он так старательно учил роль, что и во сне и на работе его преследовали реплики Смита.
– Еще раз, голубчик, – вздыхая, просил Валерий Владимирович. – Мы еще попробуем Румянцева. Но не будем отчаиваться. Только поймите – вы возбуждены, решается ваша судьба, вы мечтаете, что у вас все наладится: работа, женитьба, заработок – без долларов не будет ничего, понимаете? Вы в Америке. Джесси откажется от вас, если вы не сумеете заработать! Ну, начали.
Должно быть, режиссер остался недоволен, потому что на следующую репетицию назначил пробу Румянцевву – парню талантливому, не раз игравшему первые роли, но низкорослому и некрасивому. Аркадий был уверен, что подходит для роли Смита больше, и, провожая Валю домой, спросил ее, что она думает о нем в новой роли.
– Ой, Аркаша, вы просто уморительны! – сдерживая смех, ответила она. – Вы не американский журналист, а этакий ярославский ухарь-купец!
Заметив, что он обиделся и огорчился, она добавила дружески:
– Вам надо поработать, Аркаша, тогда дело пойдет. Вы, наверно, не готовились к роли. Что вы читали об Америке?
Он сконфуженно промолчал.
Назавтра она принесла ему несколько книг – оказывается, она попросила библиотекаршу подобрать литературу об Америке, как только ей поручили роль Джесси. Он был очень горд, что она подошла к его станку с пачкой книг и на глазах у всех несколько минут говорила с ним как с товарищем. Но слова ее были горьки для него.
– Поймите, Аркаша, – назидательно сказала она, и в ее голосе вдруг появились какие-то нотки, напоминавшие Валерия Владимировича, – вам надо войти в образ Смита, в его... ну, как это?.. психологическое состояние. Владеть его понятиями, предрассудками, его отношением к жизни. Вам надо влезть в его шкуру.
– Я же не актер-профессионал, – буркнул он, чтобы смягчить удар.
– А мы? – возразила она, пожав плечами. – Или делать основательно, или не браться совсем.
Теперь все это осталось позади – Аркадий успешно репетировал роль Смита в очередь с Румянцевым, а Джесси играла другая девушка, – Валя покинула студию.
Он проглядел, когда с нею случилась беда. Сперва он заметил только ее на редкость оживленный вид. Она необычно рано убегала из технического кабинета и пропустила одну репетицию. На следующую репетицию она пришла счастливая и взволнованная, путала и пропускала реплики, смеялась своей рассеянности, была со всеми ласкова и невнимательна. Обострившимся чутьем влюбленного Аркадий уловил, что ласковость ее – от щедрости счастливого сердца, а невнимательность – оттого, что она мыслями далека от них от всех. А тут еще Валерий Владимирович пошутил, заметив ее рассеянность:
– Ну, Валечка, вам сегодня играть только влюбленную. Может, пройдем сцену семейного счастья?
У Аркадия потемнело в глазах, он начисто забыл свою роль и еле довел репетицию до конца. Ему хотелось проводить Валю и выведать, что с нею (он все еще слабо надеялся, что любовь тут ни при чем), но пока он репетировал последнюю часть сцены, Валя уехала одна.
А затем разразилась беда.
Второго мая Валя была на вечеринке у директора, а на следующий день, наверное, совсем не выходила из дому, так что Аркадий зря дежурил возле Аларчина моста. Когда он увидел ее в цехе, она была очень бледна и так сосредоточена на чем-то своем, что он не посмел подойти к ней.
В середине дня со стенда убирали разобранную турбину, и Гаршин затребовал мостовой кран. Аркадий увидел Валино помертвелое лицо, плывущее в вышине. Кран шел неровно, как бы спотыкаясь в нерешительности.
– Давай, давай, черт побери! – заорал Гаршин и вдруг осекся, увидав Валю, и больше не кричал, жестами показывая, что делать.
Все последующие дни Валя выглядела больною. Аркадий замечал, что девушки в цехе судачат на ее счет, но когда он приближался, они замолкали и смотрели на него с жалостным любопытством. Однажды ему удалось услышать, как одна из девушек говорила: «А он-то и смотреть на нее позабыл...» Аркадий прошел мимо, нарочно толкнув девушку плечом.
После работы Валя торопливо уходила с завода, опустив голову, избегая встреч. Ее поникшие плечи казались такими жалкими! Если бы он знал имя того человека, он мог бы тряхнуть его за шиворот и послать к Вале – «иди, утешь»...
Поняв это, он постарался разозлиться. Предпочла другого? Ну вот и получай! Эта мысль доставила ему короткую отраду, но в тот же вечер он снова издали шагал за нею, с тоскою глядя на ее поникшие плечи. Как всегда, она быстро вошла в узкий, темный двор. Он вытер кулаком затуманившиеся глаза, понял – слезы. И тогда сказал себе, что любит Валю несмотря ни на что, – даже такую, жалкую, любящую другого и обиженную другим.
Шагая по улицам как одержимый, неизвестно куда и зачем, он повторял себе неистово, злобно, сжимая кулаки: не могу без нее, все равно, пусть любит другого, не могу и не хочу без нее.
Пробегав весь вечер по улицам, неутоленный и неуспокоенный, он снова очутился возле ее дома и поднял глаза к верхним окнам. Они были темны, все – темны, будто верхние жильцы сговорились не зажигать света или разом все выехали. Только час спустя он заметил, что и в других окнах почти нигде не видно света, и понял, что уже ночь.
«На что я рассчитываю? Это же глупо!» – сказал он себе и стал трезво припоминать свои отношения с Валей. Чтобы проводить ее, нужно было навязываться в провожатые. Если он не был рядом в ту минуту, когда она уходила, она даже не оглядывалась. Если он предлагал ей прогуляться или пойти в кино, у нее всегда находились отговорки.
Он давно мечтал зайти к ней хоть на минуту, но когда он попросил разрешения занести ей домой книги, она вежливо отказала:
– Не беспокойтесь, Аркаша, принесите в цех, мне все равно сдавать в библиотеку.
Не беспокоиться! Тогда он половину ночи ворочался на койке, раздумывая, как это понять: боится она впустить его, что ли?
А было проще – он не нужен ей, совсем не нужен. Она и не думала о нем. Даже когда он шел рядом с нею, она думала о другом и любила другого... Но, может быть, именно теперь, когда она одинока и несчастна, она сумеет разглядеть, что рядом с нею человек, любящий ее по-настоящему и стоящий любви гораздо больше, чем тот подлец?
Глубокой ночью, устало шагая по улицам в свое общежитие, он твердо решил завтра же после репетиции сказать ей все, что он думает, предложить ей свою дружбу, помощь, предложить ей отомстить обидчику – все, чего она захочет.
На репетицию она не пришла, ее роль репетировала другая. С этою Джесси он просто не мог играть. Он сбежал с занятия и пошел к Аларчину мосту. Может быть, она заболела? Может быть, лежит там одна, без помощи?
Дворник сидел у ворот, попыхивая трубкой и косясь на Аркадия. Спросить у дворника, где живет Валя, показалось невозможным. Он отошел подальше и бродил по набережной, пока в последнем окне не погас свет.
Утром он догнал ее на улице и решительно сказал:
– Здравствуйте, Валя.
Она не ответила. Он настойчиво повторил свое приветствие, и она бросила, даже не посмотрев на него:
– Здравствуйте.
– Вы не были на репетиции.
– Я ушла из студии, – ответила она и ускорила шаг.
– Почему, Валя? У вас очень хорошо получалось.
– Так, – и вдруг, круто остановившись, быстро и зло проговорила: – Не выпытывайте, Аркадий, и оставьте меня, понимаете? Тут ничего нельзя изменить. И не ходите за мной. Я не хочу. Мне неприятно.
Он остался один посреди тротуара.
