Текст книги "Дни нашей жизни"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 49 страниц)
13
Комнатка комсомольского бюро помещалась во втором этаже пристройки и окном выходила прямо в цех, так что равномерный рокот машин, шипение, скрежет и лязг обрабатываемого металла заглушали здесь голоса, а передвигающийся под крышей кран порою отбрасывал в комнату свою скользящую тень.
Кран как бы напоминал о себе и упрекал Валю Зимину: «Я-то тружусь по-прежнему, а ты где?»
Вот уже несколько дней прошло, как Валю перевели с крана в ПДБ к Бабинкову – дежурным диспетчером. Так было удобнее вести комсомольскую работу. Воробьев шутливо сказал:
– Какая может быть связь с массами, если секретарь комсомола весь день на недосягаемой высоте?
Валя понимала, что он прав, но ей было жаль расставаться с краном, она привыкла к своей кабинке, к громоздкому и послушному гиганту, таскавшему по мановению ее руки многотонные тяжести, она любила панораму цеха, открывавшуюся ей с высоты. В ПДБ весь день волновались то из-за одного, то из-за другого, непрерывно трезвонили телефоны, и приходилось, хочешь или не хочешь, по нескольку раз в день разговаривать с начальником сборки Гаршиным.
Когда Валя впервые, зажмурив глаза, позвонила ему, чтобы проверить, поступила ли на сборку партия лопаток, Гаршин еще не знал, что она работает в ПДБ, и с любопытством спросил:
– А кто говорит?
– Дежурный диспетчер, – строго ответила Валя. – Получили вы три набора лопаток?
– Получили, товарищ дежурный с очаровательным голосом, – сказал Гаршин. – Можно узнать ваше имя?
– Валентина Федоровна, – еще строже сказала Валя и повесила трубку.
В тот же день Гаршин узнал, кто такая Валентина Федоровна, попробовал установить мир и назвал ее Валечкой, но Валя сухо поправила:
– Меня зовут Валентина Федоровна, – и опять повесила трубку.
Два дня спустя он остановил ее в садике возле цеха, покорно и добродушно назвав ее Валентиной Федоровной.
– Я давно хотел сказать вам, Валентина Федоровна. Вы не сердитесь. Мне было очень тяжело, и я невольно обидел вас. Если бы вы знали...
– А зачем мне знать? – твердо возразила Валя, хотя сердце ее колотилось так, что, казалось, по всему садику слышно. – Что бы ни было, я рада. Это спасло меня от ошибки.
Круто повернувшись, она ушла. Со стороны можно было понять, что девушка щелкнула по носу бывшего поклонника, и только одна Валя знала, каких усилий стоило ей так поступить.
Теперь она сидела в комнатке комсомольского бюро, заново переживала свое торжество над Гаршиным, с удивлением понимала, что былого трепетного, всепрощающего чувства к нему уже нет... и смотрела на Аркадия Ступина, стараясь разобраться, что же это такое – отношения, связавшие ее с этим парнем, не похожим на других.
Аркадий, Николай Пакулин и Федя Слюсарев сидели за столом и делили бригаду. Николай заранее составил списки трех бригад. Валя видела эти списки и считала, что все учтено и предусмотрено, остается только принять и выполнить. Но Аркадий и Федя почему-то ожесточенно возражали, голоса их повышались до крика, лица краснели, так что казалось – все трое вот-вот перессорятся насмерть.
Шум, доносившийся из цеха, мешал Вале расслышать, в чем дело. До нее доходили лишь обрывки фраз:
– А я говорю – несправедливо и неправильно! – Это крикнул Федя.
– Если я бригадир, так я и хочу... – Это – Аркадий.
– Играть – так на равных! – Это – снова Аркадий.
Николай возражал рассудительно и чуть насмешливо, но в ответ опять вскрикивал Федя:
– Несогласен!
И Аркадий, презрительным движением отбрасывая списки, перекрывал шумы цеха раскатистым:
– Отказываюсь, вот и все!
Валя вспоминала робкую тень, когда-то маячившую возле Аларчина моста и подстерегавшую ее на остановках, у ворот, в Доме культуры – везде, куда бы она ни пошла. Она вспоминала вечер, когда он без спросу ворвался к ней, не только в ее комнату – в ее жизнь и душу он тогда ворвался без спросу. Она перебирала в памяти все, что было после того вечера. И удивлялась, что вот он сидит тут, не оглядываясь на нее и, возможно, не думая о ней, и что он самый близкий ее друг, а отношения их так запутаны, что невозможно разобраться, и уж совсем невозможно предсказать – чем все кончится.
Самым странным было то, что он в точности держал слово, данное в тот вечер. Он никогда ни прямо, ни намеком не говорил о своей любви. Тогда, перед уходом, он сорвал листок календаря и спрятал его в карман, а ей сказал:
– Вот, Валя. В этот самый день через год ты мне сама скажешь, что найдешь нужным. Скажешь: нет! – и это будет конец нашему знакомству. Запомнишь число?
Она кивнула, но он оторвал следующий листок, сунул ей в руки и пошутил:
– Даю тебе скидку еще на сутки.
С тех пор он запросто приходил к ней домой, с получки приносил пирожные или конфеты, иногда цветы. Однажды он починил ей треснувшую раму.
Соседки любопытствовали:
– Жених, Валечка? Смущаясь, она отвечала:
– Ой, сама не знаю.
Они катались на лодке и гуляли на Островах, дважды ездили за город, один раз ночевали в деревне у дальней родственницы Аркадия, причем взяли лодку и уплыли по озеру так далеко, что вернулись к трем часам ночи; хозяйка не без воркотни пустила Валю в дом, а Аркадий устроился на сеновале и потом хвастал, что там было чудесно. Аркадий читал те же книги, что читала она, а порой и сам приносил ей новую интересную книгу. Они вместе волновались перед премьерой «Русского вопроса», и оба с успехом сыграли свои роли, хотя Валя посмеивалась, что ярославский добрый молодец все-таки выглядывал из-под шкуры истинного американца, на что Аркадий отвечал, что пожившей, усталой женщины из нее тоже не получилось.
Все это было хорошо, но они часто ссорились, а за последнее время почти не бывало у них встреч без споров и раздражения. Они препирались из-за книг и из-за погоды, из-за того, кому грести и где ехать – в душном вагоне или на площадке, продуваемой сквозняком. Иногда он вздыхал, что второй такой спорщицы нет во всем свете. Правда, он тоже был не из покладистых, но после каждого спора становился задумчив и печален.
Спохватившись, она давала себе слово не раздражаться и затихала. Она не узнавала себя и жалела Аркадия. Но что было делать, если у нее все кипело внутри, если ей хотелось, чтобы он говорил как раз тогда, когда он молчал, если он брал ее под руку в то время, как ей это мешало, и забывал предложить ей руку тогда, когда нужно было. Ее злило, что в цехе он держался в стороне от нее, как посторонний, а потом злило, если он при всех подходил к ней. Она скучала без него и раздражалась в его присутствии. Ей казалось, что жизнь приговорила ее к Аркадию до того, как она сама его выбрала, и она всем существом сопротивлялась. Она была почти уверена, что в назначенный срок скажет «нет!», и в то же время пугалась мысли, что он уйдет.
А с недавних пор Аркадий сам отдалился от нее. Приходил он реже, и если они расставались во вторник, он заговаривал с нею не о завтрашнем вечере, а спрашивал, не пойдет ли она с ним в кино в субботу.
Присматриваясь к нему в эти все более редкие встречи, она открывала в нем черты характера, не замеченные ею прежде. Он был упорен и очень настойчив. Он растрачивал зря свое время и силу молодецкую, пока не находил им применения, но, когда у него появилась цель, он шел к ней напролом. Он был восприимчив и умел взять от окружающих его людей все, что они способны дать ему, – у одного знания, у другого опыт, у третьего дружескую поддержку. Должно быть, он был беззаветен в дружбе так же, как в любви, но вряд ли был добр и чуток и к товарищу и к женщине, если потерял к ним интерес, если они ему уже не нужны.
Вот и сейчас – он спорил с Николаем, и Николая это явно задевало. И Федя Слюсарев спорил, распаляясь все больше. Оба, видимо, уже забыли, сколько возился с ними Пакулин!
Валя подошла к раскричавшимся бригадирам:
– Вы что, ребята, добро поделить не можете?
– Погоди, Валя, и так у каждого свое мнение, не хватает еще четвертого, – с досадой сказал Николай.
– А по-моему, в любом случае голос Пакулина – решающий, – сурово сказала Валя. – Он вам бригадир, ему и решать. В чем у вас заминка?
– А мне благодеяний не нужно! – воскликнул Аркадий. – Сам справлюсь!
Оказалось, что обоих новых бригадиров задело «самопожертвование» Николая: в бригады товарищей он наметил перевести своих наиболее опытных рабочих, а из новичков всех худших, в том числе и Кешку Степанова, забрал к себе. Николай считал такое решение справедливым, потому что у него больше опыта. Он не мог понять, почему Кешку, еще вчера пугавшего всех, сегодня хотят заполучить к себе и Федя и Аркадий. Валя тоже не понимала этого.
– Пойдет он все-таки ко мне, – заявил Аркадий и даже кулаком пристукнул. – Ты помнишь историю с кражей? У меня он набезобразничал, я с ним тогда не справился. А теперь справлюсь. Тут, Коля, дело чести, не спорь.
– А Витьку тебе зачем? – мрачно спросил Николай. – Витька – мой брат. Если я его себе оставляю, так потому, что и присмотрю, и одна смена, да и квалификации у него меньше, чем у Гаврилова.
– Вот и бери Гаврилова, он у тебя опорой будет.
Федя поддержал Аркадия:
– Ты, Коля, в святые не лезь. Что, в самом-то деле? Нам по четыре человека из пакулинцев, себе – троих. Нам – лучших, себе – похуже. Ты нас не жалей, мы не бедненькие.
Аркадий встал, расправил широкие плечи, задорно посмотрел в лицо Николаю:
– Если уж разбили нашу бригаду, дали каждому самостоятельность, сказали: действуйте! – так будем соревноваться честно, без скидок!
– Разбили бригаду, а не дружбу, – возразил Николай. И тихо, с горечью спросил: – А может, и дружбу?
Аркадий шагнул к нему и стиснул его плечо:
– А дружба сейчас в том, чтобы не мешать друг другу. И никто ее у нас не разобьет, Коля.
– Убери лапищу-то, – высвобождая плечо, любовно сказал Николай. – Вот самостоятельные выросли, помехи боятся! Ладно, ребята, давайте решать, и будем соревноваться. Держитесь!
И уже покорно придвинул к себе списки:
– Значит, Кешку к Ступину, Гаврилова – ко мне. А Витьку ты обязательно хочешь?
Аркадий, поколебавшись, виновато сообщил:
– Витька сам просится ко мне.
– Вот что!
Николай поднялся с места:
– Ну-ка, ребята, составьте списки без меня, как вам хочется, а потом втроем утвердим. Не сидеть же тут до ночи!
Он прошелся по комнатке, выглянул в цех. Под самым окном стояли железнодорожные платформы, и кран опускал на одну из них обвитый стропами громадный красный ящик. Старший из стропалей, дядя Вася, стоял на второй платформе и движениями пальцев давал выразительные указания крановщице. Ящик грузно лег на место. Стропали мигом окружили его, снимая стропы, а маляр с ведерком краски и кистью уже спешил намалевать на ящике адрес.
Кран качнул огромным крюком и пополз обратно – за следующим ящиком.
Вторая турбина отправлялась в дальний путь.
«Ребята еще и не понимают, как им будет трудно, – тревожно и насмешливо думал Николай. – Ведь на организацию срока не будет, надо сразу давать план, досрочно – по третьей, досрочно – по четвертой, а там новое задание – какое оно будет? Какое бы ни было, легкого ждать нечего. А ребятам лишь бы самостоятельней да форсу побольше. Вот и Витька убегает от меня к Аркадию – независимости ищет, надоело под братом в мальчишках ходить. Или я и вправду слишком опекал их? Нет, что за чепуха! Просто самолюбие у них... Что ж, дружки вы мои неверные, если так, держитесь, я вам не уступлю!»
Федя и Аркадий по-прежнему спорили и договаривались, договаривались и вновь начинали спорить у него за спиной.
Маленький, худощавый, вечно озабоченный Федя Слюсарев дольше всех не хотел примириться с делением бригады. Но как только Николаю удалось доказать ему правильность такого деления, Федя всеми помыслами устремился в будущее, к успехам своей бригады, и ревниво следил за каждым шагом Николая и Аркадия. Он томился страхом, что у него не хватит организаторских и педагогических способностей, потому что прекрасно понимал, какая трудная работа ему предстоит.
Аркадий не томился и не волновался. С той минуты, когда он впервые услыхал о приказе Полозова, его охватило радостное нетерпение. Рамки пакулинской бригады были для него тесны: напористая сила бурлила в нем и требовала применения. Еще не начав работать, он уже твердо верил в успех и с нетерпением ждал понедельника, когда впервые соберет бригаду и острым словцом, дружеской шуткой и командирским внушением вобьет в мозги всех этих пареньков, что ступинцы должны прославиться не меньше, чем славились пакулинцы, и что из трех новых бригад именно ступинская должна победить.
Валя снова подошла к новым бригадирам, глазами показала на задумавшегося у окна Николая, шепнула:
– Нехорошо, ребята.
Аркадий взял ее за локти и силой усадил.
– Нет, хорошо, – вполголоса сказал он. – Николай привык с нами как с младенцами. А мы взрослые.
Она улыбнулась, и Аркадий на миг забыл и о бригаде, и о Николае, и обо всех своих планах. Ему было очень трудно разжать пальцы.
Федя встал и отошел к Николаю – может быть, потому, что на него подействовал Валин упрек, а может быть, понял, что здесь он лишний.
Валя испуганно приоткрыла рот и пошевелила локтями, стараясь освободиться.
– Аркаша... – пролепетала она.
Аркадий опомнился, выпустил ее локти и отвернулся.
– Я к тебе зайду в субботу вечером, – сказал он. Что-то сообразил, вздохнул, поправился:
– Нет, в воскресенье утром. Хорошо? И окликнул товарищей:
– Ребята, давайте ставить точку, надоело!
Валя отошла, все еще взволнованная. Она думала: «Почему он переложил встречу с субботы на воскресенье? Чем он занят до воскресенья? Почему это так: он любит меня и зависит от одного моего слова, а все-таки я чувствую, что он сильнее меня?»
Три друга уже без споров закончили деление бригад. Федя предложил:
– Пойдемте, ребята, ради такого случая выпьем по рюмочке. По расстанной. Посидим, поболтаем...
– Нет, – твердо сказал Аркадий. – Мне пора.
Он боялся пить – не по его характеру было ограничиться одной рюмкой, за одной потянется и вторая, и третья, а там уже и море по колено – гуляй до утра.
– Ты куда? – спросил Николай.
– Так, дело есть, – уклончиво ответил Аркадий.
Лучшему другу не признался бы он, что вот уже месяц сидит допоздна над учебниками, сидит как проклятый, воюя с премудростями грамматики и физики, бубня под нос теоремы и сатанея от алгебраических задач. Лучшему другу не мог он признаться, что кончил он всего шесть классов, а в техникуме сказал – семилетку, только утеряно свидетельство, и директор предложил ему прийти экзаменоваться, на что он беспечно согласился. Как он рыскал по магазинам, раздобывая учебники, как он отчаивался в первые дни занятий, убедившись, что и программу шестого класса забыл начисто, а в учебниках седьмого класса для него что ни страница – то китайская грамота! Благоразумие нашептывало: «Откажись, пойди в вечернюю школу в седьмой класс, тебе же не осилить всю эту дребедень за два месяца!» Он гневно отбросил и благоразумие и лень. Вот еще! Не станет он терять год, не будет он сидеть в седьмом классе рядом со всякой мелкотой. Некогда ему терять годы, и так – верзила двадцати четырех лет! Когда же он попадет в вуз? Когда станет инженером? Нет, не на такого напали! Он выдолбит все эти теоремы, формулы и правила за два месяца или сам себе скажет, что он тряпка и болван!
Иногда он пугался – а вдруг Валя тем временем отвыкнет от него, заведет себе новых друзей? Он подавлял сомнения. Если она не полюбит, тут уж ничего не сделаешь, а если ей суждено полюбить его, пусть поймет, что он мужчина, а не слюнтяй.
Иногда, глядя на нее, он хотел признаться ей, какую тяжесть на себя взвалил, и сказать: «Это все ради тебя, Валя!» Но он молчал. Вот еще, искать сочувствия! Да и все ли – ради нее? Когда-то любовь к ней действительно подтолкнула его на новый жизненный курс, но если... если настанет тот черный день и Валя скажет: «Нет, Аркаша, не полюбила», – что же, разве курс его жизни изменится?
Думая иногда о том, что черный день может настать, он заранее сжимал кулаки и рисовал себе, что он будет делать. Ох, и пойдет же дым столбом! Все, что день за днем откладывается на случай Валиного «да!» – все покатится колесом в одну кассу, сутки – так сутки, трое суток – так трое, пей-гуляй и ни о чем не вспоминай!
Но в эти отчаянные мысли теперь вплетались трезвые напоминания: а как же бригада? Что же, я ее кину и пойду завивать горе веревочкой? Э-эх, попал ты, Аркаша, в клещи! Отгулял, довольно.
В то время, когда три бригадира совещались в комнатке комсомольского бюро, внизу, возле платформ с тяжелыми ящиками, укрывшими части второй турбины, встретились Виктор Пакулин и Кешка.
Виктор ждал брата. Он некоторое время постоял у двери и послушал спор о составе бригад. Подслушивать было стыдно и неудобно, по коридору ходили люди, и Виктор спустился в цех поглазеть на отправку турбины.
Кешка слонялся по цеху потому, что знал о совещании бригадиров и тревожился – в какую бригаду его определят. Приказ Полозова пробудил в нем честолюбивые мечты. Он видел себя солидным, квалифицированным токарем, членом знаменитой бригады: вот он идет по аллее в компании своих товарищей, начисто отмытый под душем, в синем с искрой костюме, и люди пялят на него глаза – на важного, высокого, красивого. Иным он себя и не представлял – высоким и красивым, хотя был он пока малорослым пареньком в засаленной куртке, который, что бы ни делал, умудрялся немедленно выпачкать нос и щеки. Увидав Пакулина-младшего, Кешка сделал вид, что разглядывает работу маляра, размашисто писавшего адрес на ящике, медленно приблизился к Виктору и остановился рядом.
Виктор покосился на него, помолчал и равнодушно сообщил:
– Там из-за тебя сыр-бор загорелся.
Кешка тоже помолчал и с мрачной усмешкой спросил:
– Ни один не берет?
– Наоборот, – ответил Виктор. И, выждав для интереса, пояснил: – Ни один не отдает другим.
Кешка презрительно скривился:
– Чем же это я им так пондравился?
Он был взволнован и всеми силами старался скрыть это.
Виктор не торопился отвечать. Он зевнул, поднял с полу виток металлической стружки, переломил его и острым краем отрезал нитку, болтавшуюся на месте оборванной пуговицы.
– А кто их разберет, – наконец сказал он. – Ефим Кузьмич, наверно, хвалил тебя. Считают, наверно, что ты посамостоятельнее других. Ты на четвертый разряд сдал?
– Давно, – небрежно ответил Кешка, хотя сдавал он на прошлой неделе.
– Норму выполняешь?
– За ту неделю сто три процента как будто или сто четыре. Не помню.
Виктор прекрасно знал, как обстоят дела у Кешки, но нарочно дал ему пофорсить, потому что у него было свое мнение о воспитательных приемах, и он был уверен, что сумеет воздействовать на Кешку куда лучше, чем Николай или Федя.
– Каждому бригадиру хочется к себе взять такого, чтобы толк получился, – сказал он.
Кешка спросил как бы между прочим:
– А ты куда?
– К Аркадию, наверно.
– У брата не остаешься?
– Чего ж нам друг другу мешать!
Кешка тихонько вздохнул. Ему хотелось попасть в одну бригаду с Виктором; теперь он видел, что Витька – парень как парень, совсем не задавака. Но разве возьмет его Аркадий?
– Ты в комсомол вступил? – спросил Виктор, и вид у него был такой, будто он и не слыхал никогда о многочисленных провинностях Кешки.
После долгого и тяжелого молчания Кешка сказал:
– Вот поработаю в бригаде, тогда...
Виктор одобрительно кивнул и, считая воспитательную часть разговора на сегодня исчерпанной, заговорил о велосипедах. Ему очень хотелось завести гоночный велосипед, для чего он решил продать свой старый.
– Если купить на рынке раму и колеса, такой велосипед отгрохать можно, не хуже покупного. И обойдется от силы в триста рублей. Кое-что я и сам выточу. А уж пригнать да наладить – это я умею.
Они оба не заметили, как подошел Аркадий Ступин. Аркадий обнял их сзади за плечи и стукнул головами друг о друга.
– Ну, хлопцы, держитесь! – весело сказал он. – С понедельника оба ко мне, а тогда – будьте здоровы! – пощады не ждите. Через три месяца – общецеховое первенство, на меньшее не согласен!
14
В этот день Гаршин пришел на завод в своем лучшем костюме, а в зале совещаний при дирекции появился одним из первых, еще до того, как начали съезжаться приглашенные.
Любимов был уже там – сидел в сторонке, просматривая материалы к докладу. Гаршин подошел, поздоровался.
– Привет, Виктор Павлович! – с широкой улыбкой сказал Любимов.
Они не ссорились, но в последнее время между ними уже не было прежней дружбы, и нарочитая вежливость прикрывала явное охлаждение. Началось с той проклятой подписи, – Гаршин и сам не мог понять теперь, зачем нелегкая дернула его примазываться к чужому проекту! Щепетильность Любимова была покороблена, он несколько дней и в глаза не смотрел. Потом, кажется, забыл. А тут подвернулась история с ротором. Гаршин с усмешкой отметил про себя, что, когда дело дошло до собственных интересов, Любимов откинул щепетильность, даже поблагодарил за спасительную выдумку. Но, верный себе, сказал: «Так вы действуйте!» – и укрылся в кабинете: «Я не я, и лошадь не моя!» Если бы ему не позвонили, что краснознаменцы уже направились в цех, Любимов и дальше предоставил бы Гаршину выкручиваться самому. Впрочем, что толку было в его приходе! Сдрейфил перед Полозовым – и снова в кусты. Удрал из цеха, как мальчишка из чужого сада. А Гаршина оставил на расправу. И вышло, что именно Гаршину пришлось выслушать при всех насмешливый вопрос Диденко: «Это что же у вас получается – совесть под подошву, стыд под каблук? Вам бы фокусником выступать!»
Диденко говорил громко, его слова сразу облетели весь цех, и это было хуже выговора. Кто-кто, а Гаршин знал убийственную силу острого слова.
С тех пор Гаршин и Любимов не разговаривали, только подчеркнуто вежливо здоровались при встречах. Однако сегодня Гаршину было необходимо переговорить с Любимовым, и он спросил, преодолевая неловкость:
– Кто намечается от завода в проектную группу, не слыхали?
– Дмитрий Иванович пошел согласовать с директором, – вполголоса ответил Любимов, – я со своей стороны предложил и вас и Полозова.
Гаршин поморщился. Что значит – «и вас и Полозова»? Как-никак он один из авторов докладной записки, ставить его на одну доску с Полозовым просто нелепо. Может быть, Любимов хочет оттереть его от участия в проектировании?
Но в это время Любимов еще тише сказал:
– Вы, по-моему, наверняка попадете... Хотя Диденко, кажется, возражал.
– А доводы какие?
– Считает, что вы и Полозов слишком заняты на производстве.
Любимов снова погрузился в свои материалы, а Гаршин пошел поближе к двери, чтоб встречать приходящих и перекинуться словом со всеми, с кем нужно.
Зал совещаний быстро заполнялся. Прибыли представители проектной организации. Группами приходили цеховые инженеры и стахановцы. Ждали профессоров Карелина и Савина.
Появился Диденко – сияющий, еще более подвижной, чем обычно. Гаршину было неловко подойти к нему, но он крутился поблизости и слышал, как парторг сказал проектировщикам:
– Не знаю, как для вас, а для завода сегодня – большой день, очень большой!
Несколько дней назад Немирова, Диденко и Котельникова срочно вызвали в Москву. Вернулись они возбужденными и несколько ошеломленными грандиозностью новых задач. В текущем году заводу поручалось изготовить еще две турбины типа краснознаменских.
Правительство значительно расширило программу выпуска турбин на будущий год, а конструкторскому бюро поручило проектирование новых мощных турбин сверхвысокого давления, тех самых, о которых давно мечтал Котельников. Были отпущены средства на модернизацию и расширение турбинного цеха и обслуживающих его цехов.
По заводу передавались подробности разговоров, происходивших в Москве. Министр якобы сказал Немирову, посмеиваясь:
– Видите, как мы на вас навалились! И главное, сами вы в этом виноваты. Я, грешным делом, боялся, что вы Краснознаменку подведете, а потом смотрю – и Краснознаменку не подводят, да еще на готовой турбине по своей охоте регулятор меняют. Значит, сильны! Значит, можно вам дать задачу и покрупнее.
Повторяли и другие слова министра:
– Завод начинает третью реконструкцию. В первые пятилетки он изменился до неузнаваемости, по существу – только название да славные традиции остались неизменными. После войны вы тоже не просто восстановили завод, а возродились на новой технической основе. Теперь перестройка должна быть шире, смелее и новее, чем когда бы то ни было. Завод вступит в коммунизм таким, каким вы его в ближайшие год, два, три переконструируете. Поэтому придайте делу настоящий размах, привлеките новаторскую мысль, не бойтесь помечтать – откинуть лишнее всегда можно, а проект должен быть вдохновенным.
– Так он и сказал – вдохновенным? – переспрашивали люди. И, вернувшись к повседневной работе, еще долго раздумывали над услышанным.
Нынешний «большой день» был днем встречи заводских руководителей инженеров и передовых рабочих с работниками организации, которой поручено составление проекта реконструкции производства. Докладная записка Любимова и Гаршина об основах реконструкции была перепечатана и разложена по столам для ознакомления. Записка и вступительный доклад Любимова должны были послужить основой для широкого обсуждения всех проблем предстоящей работы.
Гаршин возлагал на это совещание большие надежды. Последнее время его преследовали неудачи, одна неприятность следовала за другою, его положение на заводе заколебалось. Он говорил себе: надо выпутаться изо всей этой ерунды, решительным рывком выпутаться во что бы то ни стало!
Сперва он ухватился за Воловика. Договор о содружестве с изобретателем, выдвинутым на государственную премию... Газетные статьи. Фотографы. Киносъемки. В каждом докладе упоминание рядом двух фамилий – Воловик и Гаршин... Все уже пошло на лад, Воловик как будто согласился – и вдруг:
– Вы не обижайтесь, Виктор Павлович. Я не против, но, мне кажется, тут нашего с вами сотрудничества мало. Вы ведь больше практик. А мне бы хотелось связаться с учеными, работающими в этой области. Может, создадим бригаду – конечно, с вашим участием.
Гаршин старался понять, что произошло. Слава богу, он не дурак, чтобы принять все за чистую монету. Отговорили Воловика? Переманили? Может ли быть, что профессор Карелин тоже отговаривал? Он, называющий Гаршина своим другом! Впрочем, как бы там ни было, а коптеть вместе с целой компанией в бригаде – тощища, да и много ли в итоге будет толку?
А тут подоспела новость об ускорении реконструкции цеха. Снова заговорили о записке Любимова – Гаршина. Для разработки проекта завод выделяет нескольких своих инженеров. Попасть в эту группу... заговорить во весь голос с конструкторами, с учеными консультантами, закинуть словечко о переходе в институт, взять тему для диссертации... Момент подходящий. Сегодня будет профессор Савин, Михаил Петрович обещал познакомить их... а предстоящая реконструкция должна обеспечить внимательное отношение ученых к инженеру-практику, пожелавшему разработать такую тему в виде диссертации...
Увидав Карелина, входящего вместе с высоким, сухощавым человеком средних лет, Гаршин устремился к ним навстречу.
– Анатолий Сергеевич, вот это мой молодой друг – инженер Гаршин, о котором я вам говорил.
– Очень приятно. Савин.
Савин оказался человеком той породы, что сразу сбивала Гаршина с толку. Сдержанный до сухости, очень серьезный, до жути немногословный... как подойти к такому, о чем говорить? Ни пошутить, ни посмеяться, ни поболтать на посторонние темы для первого знакомства.
Впрочем, Савин, видимо, знал, что принадлежит к числу нелегких собеседников, и старался быть любезным. Рекомендуя Гаршина, Михаил Петрович шутливо пожаловался:
– Вот, учил-учил, а он переметнулся к технологам.
– Жизнь подтолкнула, Михаил Петрович, – сказал Гаршин и многозначительно улыбнулся Савину – мол, мы-то с вами понимаем, что сейчас технология – царица производства и заниматься нужно именно ею.
– Итак, ваши намерения? – спросил Савин.
Он держал в руке свернутый в трубку экземпляр докладной записки, и это придало Гаршину уверенности. Похлопав пальцами по бумажной трубке, он объяснил, что много поработал над планом реконструкции турбинного производства, увлекся возникающими тут технологическими проблемами и хотел бы посвятить свои силы… Конечно, кое-кому может показаться, что такая тема диссертации слишком обща и практична, но жизнь показывает, что именно эти проблемы нуждаются в научной разработке, что они-то и являются самыми актуальными и важными.
Он начал путаться в словах, не получая отклика, но в это время Савин сказал:
– Совершенно с вами согласен. Организация производства является предметом научного творчества и заключает в себе много интересных вопросов для работы исследователя. Но об этом мы поговорим после совещания.
Он слегка поклонился и направился к своему месту. Гаршин с удовольствием видел, как он углубился в чтение докладной записки, что-то подчеркнул карандашом, в другом месте что-то написал сбоку.
Из всех присутствующих Гаршина больше всего пугали представители проектной организации, – конечно, они попытаются умалить значение плана, предложенного заводскими практиками, и доказать, что только они одни понимают, как надо реконструировать производство!
Гаршин видел, что и Любимов боится их. Начав свое сообщение, Георгий Семенович непрерывно отвешивал поклоны в их сторону и с самым скромным видом называл докладную записку не иначе, как «предварительные наметки», «некоторые первоначальные соображения», «этот беглый эскиз, я бы назвал – первый черновик» и так далее, одно определение деликатнее другого. Гаршин жалел, что третьего дня, узнав о предстоящем обсуждении, не потребовал себе слова как один из авторов, – надо бы выступить сразу после этого деликатнейшего простофили и взять более уверенный тон!
Однако, вопреки ожиданиям Гаршина, проектировщики очень почтительно отзывались о докладной записке, находили в ней интересные мысли, которые могут лечь в основу... послужить отправной точкой... оказать неоценимую помощь... Они просили присутствующих тут инженеров и стахановцев подвергнуть план детальному и придирчивому разбору, чтобы требования и пожелания производственников выявились наиболее полно.
И план был разобран и раскритикован так, что Гаршину временами казалось – ничего-то от него не останется, одни рожки да ножки. Теперь он радовался, что не выскочил вперед, не потребовал слова, пусть Любимов отдувается сам! Потом он разозлился до того, что еле удержался от ядовитых реплик: его «тишайший» преемник Шикин неожиданно выступил с большой, хорошо подготовленной речью, в которой сопоставил план Любимова – Гаршина с достижениями рационализаторской мысли и доказал, что предложения, цеховых рационализаторов и изобретателей во многом обогнали творческую мысль авторов плана. Шикин говорил скромно, каждое слово подтверждал конкретными ссылками, возразить ему по существу было нечего. Тогда Гаршин разозлился на самого себя – ведь еще на перевыборном собрании Воробьев говорил, что план во многом устарел! Э-эх, надо было прислушаться, покопаться в рационализаторских предложениях и сегодня, взяв слово первым, самому дополнить план, ссылаясь на те же материалы, но используя их куда ярче и острее, чем эта тихоня Шикин! Козырнуть ими можно было!
