Текст книги "Дни нашей жизни"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 49 страниц)
Любимов потянулся через стол к директору и почти шепотом сказал:
– Но вы же понимаете... вы же не можете верить в выполнимость...
Немиров поморщился:
– Ну, это какой-то девичий разговор получается, Георгий Семенович. Веришь – не веришь.
И круто переменил тон, уже не обсуждая, а приказывая:
– Так вот. Немедленно и обстоятельно взвесьте все возможности цеха. Как лежащие на поверхности, так и скрытые. Придирчиво проверьте по каждой операции, где можно ужать два дня, где сутки, где часы. Рассчитайте все по месяцам, по декадам, по дням. Даже по минутам.
Любимов снова доверительно потянулся через стол:
– Министр считает, Григорий Петрович, что наша программа на этот год и так очень тяжела, что выпуск четырех турбин нового типа в этом году будет доблестью нашего завода.
– Да, – вздохнув, подтвердил Немиров. – Третьего дня он считал именно так.
– Григорий Петрович! – вскричал Любимов, забывая, что в начале беседы притворился неосведомленным. – Я еще вчера вечером говорил и с его заместителем, и со многими работниками министерства. Они все считают, что простой расчет... реальные возможности... Если вы проявите твердость... Министр… Он очень хорошо к нам относится, Григорий Петрович, он готов помочь и поощрить, он намекнул на это дважды.
– Вот и дал бы нам станки ради поощрения, – сказал Немиров.
– Но, Григорий Петрович, станки, как вы знаете, не были нам запланированы. Их требуют и Урал, и Москва, и юг. Однако меня обнадежили. «Советский станкостроитель» обещает значительно перевыполнить программу, и меня заверили, что за счет сверхплановой продукции...
– Ага! – совсем по-мальчишески воскликнул Немиров. – Значит, перевыполнение плана другими заводами вы принимаете и приветствуете? Даже рассчитываете на него?
Любимов натянуто улыбнулся:
– Но мы не можем перепрыгнуть через самих себя. До генеральной реконструкции цеха.
– Нет, Георгий Семенович, – резко прервал Немиров. – Заводу мало великолепных проектов реконструкции. Он должен быть передовым уже сегодня. Помимо всего прочего, для того чтобы обеспечить свое развитие.
– Это все прекрасно Но... есть добрые порывы и есть математический расчет. Я всегда остаюсь в рамках реальности.
Так как Немиров молчал, Любимов прибавил, обиженно кривя губы:
– Мне казалось, что и вы меня цените за это. Немиров пробормотал: «Угу», – и начал просматривать блокнот, шелестя листочками.
– Полозов думает, что в цехе есть неиспользованные резервы. Сколько у вас стахановцев? Почему на других заводах добиваются сплошь стахановских цехов? Надо работать с людьми. У вас болтается в цехе несколько десятков молодых рабочих. Сделайте их передовыми – вот еще резерв. А механизация? Полозов считает, что можно теперь же, своими силами провести часть вашего плана реконструкции...
– Конкретно что-нибудь предложено?
– А это уж ваше дело – разобраться, что тут конкретно, а что от молодого азарта.
– Слушаюсь.
– Значит – взвесить, продумать, рассчитать. И учесть все предложения. В том числе и Полозова.
– Григорий Петрович, я объективный человек, а Полозов – мой заместитель, и я не собираюсь...
– Понятно. Дня три вам хватит?
– Раз приказываете – сделаю.
Немиров учуял затаенную обиду и недовольство начальника цеха, но решил не обращать внимания: злее будет. Когда дверь за Любимовым закрылась, он опустил голову на стиснутые кулаки и несколько минут посидел так, покачиваясь:
– Ох, трудно будет. Ох, трудно!
Через час Любимов позвонил по телефону:
– Григорий Петрович, завтра цеховое партбюро с активом. Приглашают вас. Я вам буду очень обязан, если вы придете.
– Превосходно. Кто докладывает?
– Я. О положении и перспективах цеха.
– Превосходно, – повторил Немиров. – Дайте народу почувствовать перспективу, оставаясь в рамках реальности. – Бровь его насмешливо подпрыгнула, но Любимов не мог видеть этого и не уловил скрытой насмешки. – Готовьтесь как следует и помните мои указания.
Положив трубку на рычаг, Немиров рассмеялся про себя. Можно сказать заранее что «тихо и плавно» завтрашнее заседание не пройдет, – Любимову, во всяком случае, придется выслушать много крепких слов.
Немиров очень не любил, чтобы его критиковали, но для своих подчиненных считал критику весьма полезной: протрут их с песочком – они и заблестят, как новенькие.
6
Директор завода пришел на заседание партбюро с активом не один, а с главным конструктором турбин Котельниковым.
Худой, долговязый, с густой шапкой черных спутанных волос, уже тронутых сединой, в неизменной черной сатиновой спецовке, из-под которой выглядывал накрахмаленный воротничок и щегольской узел яркого галстука, Котельников не пошел вслед за директором к столу, где для них предупредительно освободили стулья, а остановился у дверей, снял очки, всех обвел острым взглядом и добродушно сказал:
– Ну, здравствуйте, кого не видал.
Котельникову со всех сторон улыбались, все тянулись поздороваться с ним, каждому хотелось усадить его рядом с собою, а он шутливо разводил руками, не зная, кому отдать предпочтение. Наконец выбрал:
– Ладно, я уж к начальству прибьюсь.
И подсел на скамью у стены, где собрались начальники участков и мастера.
Котельников был здесь своим человеком: до того как в конструкторском бюро создалась партийная организация, его много лет избирали членом партийного бюро турбинного цеха, да и теперь связь с цехом у него была повседневная и крепкая. Но в то же время он был здесь уже посторонним, гостем, и его присутствие, так же как присутствие директора, придавало нынешнему заседанию особую значительность.
Партийное бюро уже начало обсуждать первый вопрос – прием в партию, – а народ прибывал и прибывал. Все места были давно заняты, и вновь приходящие оставались у дверей.
Принимали в кандидаты партии Николая Пакулина, бригадира комсомольско-молодежной бригады, завоевавшей в прошлом месяце общезаводское первенство.
Немиров спросил, заинтересованно разглядывая юношу:
– Учитесь?
– А как же? – свободно ответил Николай, успевший справиться с волнением первых минут благодаря общему явному доброжелательству. – Учусь в вечернем техникуме. На пятерки и четверки.
– Он на этот счет молодец! – раздались голоса. – С него пример брать надо.
Немиров неожиданно растрогался: давно ли он сам был вот таким же пареньком, старательным и упрямым...
– Петр Петрович Пакулин не родственник тебе? – спросил он, желая проверить свою догадку о том, что такие юноши вырастают в кадровых заводских семьях, с детства приучаясь любить завод.
Среди присутствующих прошло какое-то движение.
– Родственник, – еле слышно сказал Николай.
Руководивший заседанием Ефим Кузьмич Клементьев торопливо подытожил обсуждение:
– Что ж, видимо, все согласны. Хороший будет коммунист, сумеет быть ведущим и в производстве и в учебе. И комсомолец активный... – Он хотел объявить голосование, но вдруг вспомнил что-то и покачал головой. – Вот только одно, Коля. Есть у тебя в бригаде такой беспартийный парень, Аркадий Ступин? Этакий «ухарь-купец, удалой молодец». Есть?
– Есть, – смущенно сказал Николай.
– А почему не учится? Почему в общежитии про него дурная слава? Почему в комсомол не вступает, а в «забегаловках» первый гость?.. Вот, Николай, принимаем тебя в партию и даем напутствие: теперь за каждого своего Аркадия ты вдвойне отвечаешь, не только за показатели на производстве – за душу человеческую, понял?
Полагалось голосовать членам партийного бюро, но за прием Николая Пакулина всем было приятно поднять руки, и Клементьев не стал возражать.
– Единогласно, – с удовольствием сказал он. – Поздравляю тебя, Коля. Можешь остаться. Вопрос важный, и тебя касается. Товарищи, у кого места нет, быстренько тащите стулья и табуреты, в соседних комнатах найдете...
В это время луч солнца, пробив облака, добрался до присевшего на трубу парового отопления Николая Пакулина. Николай обрадованно подставил лицо навстречу солнышку, но тут же вспомнил, где находится, смутился и насупился, готовясь слушать доклад.
Тихо вошел запоздавший Диденко и запросто уселся на подоконнике, за спиною Любимова.
Любимов, нервничая, просматривал свои заметки. В турбинном производстве он работал много лет и любил его. И если теперь он нервничал и порой хотел уйти на преподавательскую работу, виновато было не самое производство, а люди с их беспокойными характерами, общественными требованиями и неуемным стремлением к переменам. Любимов умел ладить с рабочими, знал, чего можно потребовать от квалифицированного человека, и умел требовать властно, но без нажима. Во время войны, работая на Урале, Любимов вступил в партию и понимал необходимость тесного взаимодействия с партийной организацией. Приехав сюда, он порадовался, что секретарем партбюро работает Ефим Кузьмич, старый производственник и к тому же доброжелательный, хорошей души человек. Ладить с ним было естественно и необременительно. Труднее оказалось поладить со своим заместителем инженером Полозовым. Для Полозова не было ничего раз навсегда установленного, к любой задаче он подходил критически – нельзя ли выполнить ее по-новому? И это было бы хорошо, если бы не пылкая настойчивость Полозова и не его привычка превращать внутренние вопросы администрации в вопросы общественные. Кроме того, в цехе появилось очень много молодежи, которой Любимов не решался доверять. Появились и люди, прошедшие «огонь и воду» на войне, требовательные и чувствующие себя хозяевами всего и вся, – такие, как Яков Воробьев. Любимов отдавал должное способностям Воробьева и охотно поручал ему работы, требующие безукоризненного выполнения, но побаивался его: на собраниях короткие умные выступления Воробьева всегда служили «бродилом» для развертывания самокритики.
Вот и сегодня Воробьев сидел подтянутый, серьезный, положив перед собою записную книжку, и слушал внимательнее всех, изредка что-то записывая. Плавно развивая свою мысль, Любимов ощущал как помеху его настороженно-критическое внимание.
Основная мысль доклада сводилась к тому, что производство – планомерный процесс со взаимно обусловленными и взаимно связанными сторонами, и первейшая задача цеха – так построить и наладить по всем линиям этот процесс, чтобы все части «притерлись» друг к другу и работали с четкостью исправного механизма. Для этого и намечен (тут Любимов выпятил роль Виктора Павловича Гаршина, скромно оговорив лишь свое участие) генеральный план развития цеха, таящий огромные и поистине блестящие перспективы.
– Товарищ Немиров простит меня за некоторую болтливость, но я хочу порадовать партийный актив небольшим сообщением, не подлежащим пока оглашению, – сказал Любимов и, понизив голос, сообщил о том, как хорошо встречен план в министерстве, как министр в часовой беседе одобрил план и обещал провести соответствующие ассигнования.
Это сообщение всех оживило. А Любимов с увлечением рассказывал сущность плана и перечислял его отдельные, наиболее выразительные подробности.
– Ох, здорово! – воскликнула Катя Смолкина.
Немолодая, сухощавая, с живыми, молодыми глазами на узком, прорезанном энергичными морщинками лице, Смолкина была одним из наиболее известных людей турбинного цеха. Организатор и душа фронтовых бригад ремонтников в дни блокады, а теперь стахановка-многостаночница и председатель цехкома, Смолкина славилась и работой, и общественной активностью, и прямым, веселым, увлекающимся характером. Сейчас она была увлечена, пожалуй, больше всех или наравне с Николаем Пакулиным, который, казалось, уже видел преображенный до неузнаваемости цех.
– Ассигнования на какой год обещают? – негромко спросил сидевший рядом с ним Воробьев.
Любимов не расслышал вопроса или не захотел сбиваться с мысли ради ответа. Но Алексей Полозов внятно сказал:
– Сегодня нас интересует другое, Яша.
Любимов повел холодным взглядом в его сторону и, приятно улыбаясь, развел руками:
– Понимаю нетерпение некоторых товарищей, но хочу напомнить, что во всяком деле важно увидеть и почувствовать перспективу... хотя бы для того, чтобы лучше оценить положение сегодня.
– Правильно! – крикнула Катя Смолкина.
– Правильно-то правильно, – подал реплику член партбюро Коршунов, первый стахановец цеха и знатный человек завода, – только бы, Георгий Семенович, за этой вашей перспективой сегодняшних задач не просмотреть.
– Вот-вот! – поддержал Диденко. Такая у него была привычка – выступал редко, а с места громко подавал реплики, задавал вопросы, на которые нелегко ответить. – Или сегодня задач нету?
– А к ним я как раз и подошел, – успокоил его Любимов и действительно подробно разобрал сегодняшнее положение цеха и даже, вопреки обыкновению, четко определил вопрос, который следует решить: может ли цех до генеральной реконструкции значительно ускорить выпуск турбин?
– Отвечаю со всей прямотой – может, – сказал он, вызвав всеобщее одобрение.
И тогда он начал деловито перечислять, что для этого нужно и чего не хватает, и тут же уточнял: руководство цеха и партийное бюро должны выдвинуть следующие требования к дирекции... к инструментальному отделу... к заготовительным цехам... к отделу снабжения. .. к заводам-поставщикам...
Связно и убедительно излагая все нужды и требования цеха, Любимов чувствовал, как внимательно его слушают. Катя Смолкина энергично подтверждала каждое требование. Директор кое-что записывал в свой блокнот, и Диденко за спиною Любимова то и дело поскрипывал карандашом по бумаге, что-то бормоча себе под нос.
Любимов уловил заинтересованность Карцевой и вскользь отметил: хорошее лицо, умные глаза, – очевидно, цех приобрел толкового работника, и жаль, что Полозов поспешил с назначением, ее бы на участок послать.
Хотя он и старался не замечать Полозова и Воробьева, но все же видел: оба сидят с независимым и даже ироническим видом.
Любимов подавил раздражение, плавно закончил перечисление и скромно сказал:
– Вот все, что я считал нужным доложить.
В тишину ворвался удивленный возглас Кати Смолкиной:
– Уже все?
– Черед за вами, – усмехнулся Любимов, пряча в карман заметки.
Но тут Коршунов, пожимая плечами, довольно громко сказал:
– Доклад, видимо, обращен к дирекции, а не к нам?
Диденко подхватил, подмигивая Коршунову:
– С директора тянуть – оно проще!
– Как же не использовать присутствие директора, это сам бог велит, – отшутился Любимов. – Впрочем, товарищи, если я что упустил, спрашивайте – отвечу!
Полозов первым задал неприятный, слишком лобовой вопрос:
– Так ли я понял, что без удовлетворения всех этих претензий мы не в состоянии улучшить и ускорить работу цеха?
– Резонный вопрос! – внятно произнес за спиною Любимова Диденко.
Любимов счел бестактным поведение своего заместителя, но мирно ответил:
– Мне кажется, выводы мы сделаем сообща. Я обстоятельно доложил положение и возможности, слово за вами и другими товарищами.
– Как вы считаете, Георгий Семенович, – спросил Яков Воробьев, – что от чего зависит: стиль работы цеха от темпов или темпы от стиля?
Обдумывая ответ Воробьеву, Любимов аккуратно записывал вопросы, посыпавшиеся со всех сторон. Он предложил ответить в заключительном слове, но собрание запротестовало. Новый работник Карцева впервые заговорила, и притом весьма решительно:
– Я думаю, характер прений будет зависеть от ваших ответов.
Отвечая на ряд мелких, чисто производственных вопросов, Любимов оттягивал ответ Воробьеву, подыскивая наиболее убедительную и мягкую форму. Наконец эта форма нашлась:
– Что касается теоретического вопроса товарища Воробьева, то я хочу ответить на него практически: давайте вместе обдумаем, что нужно сделать, чтобы и темпы, и стиль соответствовали нашим задачам. Они неразрывно связаны и зависят как от умения администрации, так и от инициативы и энергии передовых стахановцев – таких, в частности, как Коршунов, Воробьев, Смолкина и Пакулин.
Николай покраснел: похвала начальника на таком авторитетном собрании польстила ему.
Воробьев, дернув плечом, пробормотал:
– Я для того и спрашивал.
Никто не хотел выступать первым. Клементьев укоризненно качал головой:
– Давайте начинайте, потом ведь не остановишь.
И вдруг поднялся Николай Пакулин:
– Мне можно?
Он смущенно одернул замасленный, слишком короткий пиджачок:
– Я скажу о своей бригаде. Тут неправильно говорилось, что темпы и стиль работы – одно и то же… то есть, что они связаны вместе... – Он запутался, сбился, но усилием воли преодолел смущение и продолжал: – Вернее, я хочу напомнить постановку вопроса у Воробьева. Это же для нас очень важно! Мы, молодежь, хотим дать темпы и нередко даем. Но все наши усилия упираются, как в стену, в разные неполадки, в неорганизованность. А это и есть стиль работы. От него мы зависим, он нас душит.
– А что именно вам мешает? – спросил Немиров.
– Да как же, товарищ директор! – воскликнул Николай. – Разве у нас соблюдается по-настоящему график? Сегодня заготовок хоть завались, а завтра не допросишься! Наши ребята многое придумывают, чтоб дело шло лучше. А пока придуманное реализуешь, не то что охота изобретать исчезнет, а, чего доброго, поседеешь!
– С оправками поседел? – с шутливой укоризной спросил Гаршин.
– Ящики вам на третий день сделали, – напомнил и Ефим Кузьмич, уже не как секретарь партбюро, а как мастер.
Николай сгоряча «перегнул», он сам это чувствовал. Но так же верно он чувствовал и другое: в цехе не было системы творческого, изобретательского соревнования, помощь была случайна, каждому более или менее серьезному предложению приходилось долго «пробивать» дорогу. Николай не умел все это с лету высказать, но не растерялся и ответил:
– Что ж поминать то, что сделано, важнее сосчитать, что под сукном лежит.
Тут поднялась Катя Смолкина и, как всегда, скороговоркой, даже не попросив слова, выплеснула единым духом все, что думала:
– Зря, зря, зря парню рот закрыли! Ящики сделать – это что! Ефим Кузьмич мог у себя, своими силами провернуть – вот и сделали. А ты, Виктор Палыч, – обратилась она к Гаршину, – оправками не хвались. Мы тебя очень уважаем, ты, говорят, от науки к нам на производство спустился, очень хорошо, ценим, а только мое предложение сколько времени маринуешь? Она сама себя перебила: – А главное не это. Я тебя слушала, Георгий Семеныч, рот раскрывши, до чего сладко. А потом, как раскусила – не пойму, убей, не пойму. С директора ты требуй, с других заводов требуй, отдел снабжения тряси, как грушу, так им и надо... Ну, а себя-то? Нас-то? Что ж, выходит, нам вынь да положь, тогда и мы сработаем? Прослушала я ваш список претензий, подробно все перечислено... а на что мне завтра народ поднимать, не слыхала! Разве так партийному активу докладывают? Прости меня, Георгий Семеныч, за грубые слова, но вытащил ты все свои претензии, чтобы показать: вот мы какие бедненькие, не наваливайтесь на нас, пожалейте! А про богатство наше, про силу нашу, про актив, здесь сидящий, забыл? Или думал: авось и они прибедняться начнут, чтобы лишних хлопот не было!
Смолкина села и попала прямо в солнечный луч, который дополз уже до середины комнаты и освещал разгоряченные лица. Катя прищурилась, широко улыбнулась и громко сказала:
– И солнышко ко мне – значит, истинная правда!
Все рассмеялись, как всегда охотно смеются на серьезных, затрагивающих за живое совещаниях. Но смех разом смолк, когда начал говорить Воробьев. Его речь, как обычно, была предельно сжата и точна. Немиров, с интересом ожидавший его выступления, записал в своем блокноте: «Стахановцев чествуют и хвалят, но не обеспечивают. Одиночные рекорды – вчерашний день. Сегодня стахановское движение стало массовым, а это требует нового стиля руководства». Последние слова Немиров подчеркнул и поставил рядом большой вопросительный знак.
– И не только в цехе, но и в дирекции, – закончил свою мысль Воробьев, глядя на директора. – Тогда не было бы таких печальных историй, как с предложением Саши Воловика!
Немиров хотел спросить, что за история, но Гаршин с места поправил:
– Не предложение, товарищ Воробьев, а пока только желание. Одного желания еще недостаточно!
По комнате пошел шепоток: «Кто такой? Как он сказал? Воловик?»
Многие пожимали плечами: не слыхали о таком! Воробьева сменил Полозов. Было заметно, что он волнуется, хотя говорил он связно и неторопливо. Полозов высказал то, чего не сумел высказать Николай Пакулин, и вдруг со страстью обрушился на Любимова и на дирекцию, снова упомянув многим незнакомое имя Воловика.
– Мысль Воловика настолько ценна и важна, что каждый думающий руководитель должен бы ухватиться за нее – ведь в случае удачи она нам примерно восемьсот рабочих часов сэкономит! Рвется к нам Воловик, настаивает, покой потерял – так эта идея его увлекла!.. Тут бы ухватиться за него и создать все условия! А у нас уже месяц волынят с переводом.
– Товарищ Полозов, – резко перебил Немиров, – я хочу вам напомнить, что вы – заместитель начальника, то есть немалый человек в цехе.
– Вот именно, Григорий Петрович! – весело подхватил Алексей, – Тем страшнее, что такой немалый человек, как я, не может добиться в заводоуправлении перевода слесаря Воловика в цех, с которым связано его творчество! Что же говорить о рядовых людях, таких, как сам Воловик!
– Он работает вечерами, бесплатно и вопреки заводоуправлению! – звучным голосом вставила Аня Карцева.
Все головы повернулись к ней: Карцева была новичком в цехе, многие видели ее сегодня впервые. И то, что вновь прибывшая знала Воловика и его историю, всех удивило и заинтересовало.
– В чем дело, наконец? – грозно спросил Немиров. – И почему я только сейчас слышу это имя и намеки на какую-то длительную историю, о которой мне никто не докладывал?
Полозов дал справку:
– Воловик – изобретатель, работающий над станком для снятия навалов. Он хочет перейти к нам в цех, а Евстигнеев не отпускает. Неделю назад, приняв руководство цехом, я подал вам рапорт, на который до сих пор не получил ответа.
– И зря подавали! – крикнул Любимов, теряя обычную сдержанность. – Инструментальный цех возражает, и возражает законно! Что еще выйдет у Воловика, неизвестно, а у них он ценный работник, лучший стахановец. Я бы тоже не отпустил своего человека за здорово живешь!
– Вот-вот, – неожиданно гневным шепотом сказал Ефим Кузьмич и поднялся с председательского места, тряся вытянутой к Любимову стариковской, морщинистой рукой. – Вы и Воловику так сказали! Так и сказали, как сейчас: «Неизвестно, выйдет ли... вилами по воде писано... Не могу я с цехами ссориться из-за каждой фантазии, не приставайте!» Нехорошо, Георгий Семёнович, нехорошо! Очень даже нехорошо!
Наступило тягостное молчание.
В тишину ворвался перезвон весенней капели.
Следя за игрою света в летящих за окнами каплях, Гаршин раздумывал: выступить или не выступить? Конечно, надо бы заступиться за Любимова – вон как его перекосило всего! И чего они вцепились в этого Воловика? Появится изобретатель – обязательно какие-нибудь неприятности начинаются! А ввязываться в эту распрю не стоит, вот уже и Кузьмича втянули в нее, и Диденко весь навострился...
И он сказал примирительно:
– Тут еще разобраться надо, Ефим Кузьмич. Дело не так просто.
– Разбирайтесь, да поскорее! – крикнула Смолкина.
Всем стало легче оттого, что пауза кончилась.
– С Воловиком теперь, надо думать, вопрос будет решен, – спокойно продолжал Полозов. – Но я привел этот пример, чтобы доказать основное: мы много говорим о темпах, подписываем обязательства, а когда доходит до конкретного дела, до механизации, мы не проявляем ни чуткости, ни рвения, ни просто здравого смысла. Требования и претензии, Георгий Семенович, все правильны, но здесь не стоило заслонять ими наших собственных прорех. За такой стеной где уж заботиться о досрочном выполнении плана, о социалистических обязательствах!
– Демагогия! – раздельно произнес Любимов, густо краснея. – Соцсоревнование поручено вам, адресуйте упреки себе, а не разводите демагогию!
Ефим Кузьмич стучал кулаком по столу, стараясь унять возникший шум.
Полозов поднял обе руки, призывая выслушать его:
– Я хочу напомнить Георгию Семеновичу, что социалистическое соревнование – не участок работы, а дух всей нашей жизни. И сейчас, когда завод стоит накануне принятия нового, труднейшего обязательства, скажем прямо: или мы провалимся, или мы подчиним ему всю жизнь цеха и завода. И завода! – повторил он в сторону директора.
– Вот именно, – громко подтвердил Котельников и, не прося слова, добавил: – Захотеть – мобилизоваться – все подчинить главной цели – и победить! Иначе провалимся, товарищи турбинщики!
Так начавшись, заседание продолжалось бурно. Даже красноречивый начальник планово-диспетчерского бюро Бабинков, известный своей склонностью всех мирить и все сглаживать, и тот заговорил с необычной резкостью:
– Обработка цилиндров – наше самое узкое место, но как раз тут мы часто зависим от таких «тузов», как Торжуев и Белянкин. Я спрашиваю начальника цеха: долго еще Торжуевы будут нам диктовать свою волю?
Во время этой речи Диденко перебросил Немирову записку: «А что, Григорий Петрович, справится ли Л. с новыми задачами? Боюсь, не хватит у него пороха!» Немиров сделал удивленное лицо и покачал головой: напрасно, мол, – в Любимове я не сомневаюсь! Записка глубоко уязвила его. Диденко все еще помнит Горелова... а Любимов, как назло, хитрит и страхуется. Тут нужно людей поднять, а он публично прячется за список претензий. И какую-то затяжную историю с изобретателем допустил, и два «туза» помыкают им как хотят...
– Что за вздор! – сердито прервал он Бабинкова. – Торжуев диктует вам свою волю? Да это же смешно, товарищи! Безрукость какая-то!
– Положение обострилось только теперь, – оправдывался Любимов. – Раньше они справлялись. И потом, вы знаете, на уникальных каруселях... не всякому доверишь.
– А вы не всякому, а хорошему. Будто уж на ваших «тузах» свет клином сошелся!
И тоном приказа:
– Завтра с утра позвоните ко мне. Придется снять с других цехов двух-трех карусельщиков. Турбинный нам сейчас всего важнее.
Под общее одобрение он добавил:
– Другие претензии цеха постараюсь выполнить. Но тут товарищи правильно говорили: в цехе есть большие резервы, и ваша основная задача – использовать их полностью.
Он начал перечислять все, что следовало сделать, о чем следовало задуматься коммунистам цеха. Несколько раз ему хотелось попутно отругать Любимова, но он сдерживался: нет, не доставит он Диденко такого удовольствия, вот еще! С глазу на глаз Любимов получит сполна, а здесь подрывать его авторитет не стоит... Зато пусть послушает, как следует ставить вопросы, пусть поучится, раз своего ума не хватило!
– Теперь ясно! – воскликнула Катя Смолкина, выслушав директора. – С этого бы начать, больше толку было бы!
Заготовленный заранее проект решения оказался слишком расплывчатым, Воробьев встал и решительным взмахом руки как бы отбросил его.
– Это не годится, – твердо сказал он. – Я предлагаю другое: срочно разработать план всех мероприятий, которые обеспечат досрочное изготовление турбин. Разработать совместно со стахановцами и рационализаторами. Обсудить, начиная с бригады, с участка, с партгруппы. Этот план и будет нашей программой действий.
– Хо-ро-шее предложение! – громко отметила Аня Карцева, и снова все посмотрели на нее, но теперь уже без удивления, а с дружеской симпатией, как на свою.
Диденко соскочил с подоконника и остановился у стола, положив руку на плечо Воробьева.
– Предложение действительно очень хорошее, если его провести со всей энергией и страстью большевиков, – сказал он. – Тут не писанина нужна, а творческое участие всех людей цеха. Подчеркиваю – творческое. И еще подчеркиваю – всех! Вот когда технические вопросы, организационные неполадки, скрытые резервы выйдут наружу и найдут быстрое, оперативное, боевое решение. Молодец, Воробьев!
Воробьев улыбнулся и по-воински ответил:
– Служу Советскому Союзу!
Немиров с Любимовым прямо с заседания пошли по цеху. Работала неполная вторая смена. Шел десятый час, и в цехе царил дух неторопливости и благодушия, какой бывает в плохо налаженных ночных сменах, когда и начальства мало, и не все станки работают, и задания даны недостаточно продуманные и рассчитанные.
– Вот еще иллюстрация, – сквозь зубы сказал Немиров.
Любимов вытирал платком влажное от пота, сразу обрюзгшее лицо. Он мог бы сказать в свою защиту, что не раз требовал укомплектования второй смены рабочими и мастерами, но спорить и доказывать у него уже не было сил.
– А вы приуныли, – заметил Немиров, теряя охоту ругать начальника цеха. – Разве можно руководителю так раскисать от критики!
– Я думаю не о критике, а о новой задаче, – раздраженно сказал Любимов.
– Так вы же сегодня всю задачу на мои плечи переложили: сделай да подай готовеньким, – съязвил Немиров и в упор недобрым взглядом поглядел на Любимова. – Вы вот что, Георгий Семенович: спутали партбюро цеха с докладом у директора – плохо! Продумали все претензии цеха – хорошо! Но теперь хватит! Я директор завода, я и позабочусь. А вы думайте да организуйте, чтоб цех сработал. Тут дело ваше, и за вас никто не провернет. Вот так! Да поторапливайтесь, потому что время не ждет.
Диденко вышел из цеха вместе с главным конструктором. После долгого, утомившего обоих заседания была особенно приятна свежесть ночного воздуха.
– Подмораживает, – сказал Котельников. – Смотри-ка, лужи затянуло.
– Жаль, коньки домой снес, а то бы заглянуть на стадион…
– Катался нынче зимой?
– А как же? На моей работе да перестать спортом заниматься – через год обрюзгнешь, вот как Любимов, будь он неладен!
Котельников усмехнулся, покачал головой:
– Знаешь, Николай Гаврилович, есть люди, с которыми весело работать, а есть – с которыми скучно. Помнишь Горелова? Ведь какой угрюмый на вид мужик... а работать с ним было весело, искорка в нем настоящая и до людей у него жадность – ко всякому присмотрится, от всякого возьмет все, что тот может дать. А Любимов и приветлив, и культурен, и человек знающий, а работать с ним, ох, как скучно!
Диденко ответил не сразу. Напоминание о Горелове было ему неприятно, потому что в крупном споре из-за снятия Горелова Диденко пришлось отступить, сдаться. Был он тогда молодым парторгом, только что выдвинутым из цеховых секретарей. Новый директор восхищал его и немного подавлял. Напористый, скорый на смелые решения и крутые меры воздействия, Немиров тогда беспощадно снимал, понижал в должности, подхлестывал выговорами работников, которые плохо справлялись с делом или не умели примениться к новым задачам производства. Снял он и Горелова – в один день, не посчитавшись с возражениями парткома. Диденко ринулся в бой, поддержанный многими коммунистами, а затем и райкомом. Немиров уперся, настоял на своем, да еще обвинил своего парторга в том, что тот не сумел занять объективную позицию в вопросе о начальнике цеха, с которым долго проработал «душа в душу»... Диденко сделали замечание: «Что же вы, Николай Гаврилович, лезете в драку с директором, вместо того чтобы помочь ему навести порядок»...
