Текст книги "Дни нашей жизни"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 49 страниц)
Они с улыбкой, выжидательно смотрели друг на друга.
– Нет, не так, – после короткого раздумья сказал Николай. – Честное слово, я не ради цеховых интересов. Для завода изобретение Воловика важно? Нужно? Как же можно рогатки ему ставить? Он просит, настаивает, требует.., да и, наконец, он все равно уже работает! Вечерами, ночами... Спроси Женьку, после гудка Воловик всегда в турбинном. Работает бесплатно, сам от себя. И Женя с ним. Техникум из-за этого пропускает. Разве это нормально?
Уклоняясь от ответа – ей, видимо, тоже не хотелось отпускать лучшего стахановца из своего цеха, – Ксана заинтересовалась сутью изобретения.
– Станок это будет или что? – спросила она Женю. – Что вы надумали?
– Какое там «мы», – запротестовал Женя. – Воловик придумал, я только помогаю. У Воловика такой талант! Придумает, прикинет – не понравилось... а у него уже новая идея! Повернет совсем по-другому и опять пробует. Не получится – он только ругнется; погоди, я тебя доконаю... Правда, Ксана, он очень талантливый человек. И упорство в нем...
– А без упорства и талант не поможет, – сказала Ксана.
– Ты-то знаешь, – с уважением и восхищением шепнул Николай.
Ему хотелось поговорить с Ксаной как следует, может быть и сказать ей, как он рад, что она пришла, или даже признаться, что Воловик – лишь предлог для того, чтобы встретиться с нею; но Женя Никитин тотчас же прицепился к ее словам насчет таланта: так ли это? Иной упорный годами старается, пыхтит, а ничего изобрести не может, а талантливый человек только возьмется – и все у него сразу засверкает.
Ксана горячо возразила: ничего подобного! Достаточно прочитать про любое открытие и изобретение – везде труд, упорство, поиски, опыты... Да и не в этом дело! Что ж, когда что-то нужно, сидеть и ждать, пока какого-то гения «озарит»?
Тут и Николай ринулся в спор:
– Если хочешь знать, Женя, твоя точка зрения ничего, кроме лени, породить не может!
– Вы говорите так, как будто все должны что-то творить, – заметила с улыбкой Валя Зимина, но тут уже и Никитин обрушился на нее:
– А как же? Обязательно.
Разговор незаметно принял характер горячего спора «о самом главном», когда все высказывали свои заветные мысли и опровергали мысли других, хотя, по существу, не очень-то и расходились во взглядах.
– Без творчества жизни нет, – отрезал Николай и в подтверждение рубанул воздух ладонью.
– Для чего ж тогда учиться? Квалификацию получать? – ломающимся голосом закричал Виктор, всегда страдавший оттого, что его не принимали в расчет, считали «маленьким», а потому споривший особенно рьяно и даже сердито. – Для заработка, что ли? Заработок, конечно, нужен, да разве в нем дело? Научили – спасибо, но и дорогу дайте!
– Не все же могут творить! – не слушая других, настаивала Валя. – Придумать, изобрести новое – это все-таки талант. А если у меня нет таланта? Но есть же и коллективная работа, и если я честно...
– А мысль ты вкладываешь? Душу вкладываешь? – возразил Николай.
– А по-моему, в жизни случается по-разному, – сказала Ксана, ни к кому не обращаясь и говоря как бы для самой себя. – И бывает так, что сознательно отказываешься от себя, от выбранного своего пути – ради общего дела.
Тут зашумели все: как? почему? кто требует такого отказа от себя?
– Случается по-всякому, – ответила Ксана, вынула шпильки, скреплявшие закрученные вокруг головы косы, потуже заплела косы и заново уложила их. Лицо у нее стало грустным и решительным.
– Ты о чем, Ксана? – осторожно, чтобы не спугнуть ее откровенность, спросил Николай и, помогая ей, стал подавать шпильки.
А Ксана, втыкая шпильки в прическу, скупо ответила:
– Была бригадиром. Выдвинули сменным мастером. Поступила учиться в вечерний машиностроительный. Намечалось назначить меня начальником участка. Готовилась к этому... Это был мой путь, моя мечта. А мне сказали: ты нужна как комсомольский работник. Вот и пришлось отказаться от мечты.
И, прерывая разговор, позвала:
– Пойдем, Валя. А то и не заметишь, как день пройдет.
– Уже? – вырвалось у Николая.
В его голосе прозвучал такой испуг, что Ксана посмотрела на Николая, смущенно потупилась... новым, девическим, ласковым, движением подтвердила: да, ухожу, пора! – и пошла из комнаты, уверенная в том, что за нею последуют.
– Что же вы так скоро? – всполошилась мать. – Я чай поставила. Попили бы чайку...
– Спасибо, – сказала Ксана. – У меня всегда так много планов на воскресенье, и ничего не успеваю!
Женя Никитин оставался, уходили только девушки. Не надевая пальто, Николай вышел проводить их.
– Ой! – вскричала Валя. – Я ведь и забыла, что моя тень за углом маячит!
И, не прощаясь, почти бегом удалилась, сама себе подмигнула, а на углу украдкой оглянулась. Ксана медленно спускалась по ступеням, Николай слегка поддерживал ее под локоть и, видимо, совсем не чувствовал холода, хотя был без шапки, в легкой рубашке, от которой у него голубели глаза.
– Я так рад, что ты зашла, Ксана, – говорил он. – На заводе до тебя не доберешься, всегда у тебя народ толпится.
– Ты простудишься, Коля, – сказала Ксана, останавливаясь. – И ты все-таки заходи... – Она лукаво улыбнулась: – Не только для того, чтобы лучшего стахановца от нас увести!
– Когда к тебе забежишь, все твои ребята косятся: а этому что здесь нужно?
– Уж будто бы!.. Ты иди, Коля, ведь холодно.
– А если мне приятно проводить тебя?
Она пропустила эти слова мимо ушей, но пошла побыстрее.
– Ты домой, Ксана?
– Нет, мне тут к одной избирательнице зайти надо.
– В воскресенье?
– А когда же? На неделе так трудно все поспеть!
– Я думал, ты торопишься в театр или в кино... Думал, тебя ждет кто-нибудь.
– Вот избирательница и ждет! – Она вздохнула, засмеялась и решительно повернула его лицом к дому. – Иди, иди, Коля, а то мне придется тебя в больнице навещать.
– Правда, навестишь? Тогда я заболею обязательно.
Она только улыбнулась, потом подтолкнула его в спину:
– Беги немедленно. А то и навещать не стану.
Он побежал к дому по-спортивному легко и размеренно. Сильный и теплый ветер обдувал его – весенний ветер, отгоняющий холод. Последний снег, крепко притоптанный и уже потемневший, оседал под ногами. А там, где весь день грело солнце, стояли голубые лужи и ветер рябил их поверхность. Ксана шагает в своих маленьких ботах и думает... О чем думает? «А если мне приятно проводить тебя?» Не расслышала?.. Нет, расслышала... «Ты простудишься, Коля…» Жизнь моя, какая же ты хорошая!
11
Уже смеркалось, когда Иван Иванович Гусаков, разомлевший в гостях от непривычного уюта и выпитой водки, вышел на улицу и задумался: куда пойти? Улица шумела праздничным оживлением, у кинотеатра и заводского Дома культуры толпилась молодежь, ребятишки кричали во дворах, кидаясь талым снегом и гоняя по лужам мокрые футбольные мячи. По тихим боковым улицам бродили парочки, о чем-то воркуя и замолкая на полуслове, когда мимо проходил, сердито оглядывая их, старый человек с обвисшими усами, в пальто нараспашку, в сбитой набок шапке. Окна домов ярко светились, в раскрытые форточки неслись звуки музыки, одна мелодия перебивала другую. «Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех», – пел низкий голос; «Привет тебе, красавица весна-а-а!» – заливался тенор; его перебивал насмешливый хор: «И кто его знает, зачем он моргает...» Как будто все патефоны разом взбесились!
Старый разомлевший человек брел одиноко мимо чужого веселья, не зная, что делать с собою. На миг задержался возле буфета, откуда тоже неслась музыка, но как раз в этот миг в мелодию музыки вступил страстный мужской голос: «Что наша жизнь? Игра!» Страстный голос рассердил Ивана Ивановича, он знал, что дальше голос будет петь: «Труд, честность – сказки для бабья», – а это всегда возмущало старого мастера. Классика, говорят! Ну и пусть классика, а зачем такое крутить в «забегаловке», когда человеку только и нужно там – пропустить рюмочку да поболтать с кем придется за бутылкой пива? Он все-таки пошарил в карманах – не завалялась ли там нечаянная трешка. Трешки не оказалось. Ну и не надо!
Попав в толпу, выходившую из кинотеатра, Иван Иванович увидел хорошенькое личико крановщицы Вали. Он любил эту девушку, она всегда почтительно выслушивала его и не повторяла вслед за другими глупую выдумку насчет «первенства среди плохих характеров».
Иван Иванович хотел было заговорить с Валей, но увидел рядом с ней непутевого Аркашку Ступина, известного сердцееда, которому кладовщицы инструментальной кладовой, к великому возмущению Ивана Ивановича, всегда без очереди неограниченно выдавали лучшие резцы. Ах, стервец, и сюда поспел!..
Если бы можно было, Иван Иванович взял бы его сейчас за шиворот и – подальше от Вали. Но они уже замешались в толпе.
Иван Иванович поискал их глазами – нету. Эх, Валечка, дурешка этакая!.. Что она понимает в жизни, в людях? Ничего не понимает. Такую и обидеть недолго. А как убережешь ее? Кто она ему, эта девчушка? Никто. А мила, как дочка…
Он вдруг весь обмер от мысли, что и у него могла бы быть своя, настоящая дочка, что у него где-то есть дочка – а кто скажет, кто она и где находится, и как ее жизнь сложилась? Старше она Вали? Или моложе? Нет, должно быть, постарше. Когда это было? Как в тумане все… Женское, закапанное слезами письмо, торопливо написанные корявые строчки, набегающие одна на другую: «Ванюшенька, милый ты мой, возьми меня от нелюбого, постылого, изведет он меня… ведь твоя она доченька, и славная такая, вся в тебя...» Где она теперь, та женщина? Куда девалась? Жива ли? Кто знает! Ох, давно все это было. Давно.
Толкнув нескольких прохожих и огрызнувшись на замечания, Иван Иванович решительно зашагал к самой окраине района, к маленькому деревянному дому, чудом сохранившемуся в блокаду от разборки на дрова: рядом с домиком стояла зенитная батарея, охранявшая завод, и Ефим Кузьмич делил свое жилье с зенитчиками. Все пять окон домика сейчас приветливо сияли, отбрасывая на пустырь длинные полосы света, и можно было разглядеть сквозь кружевную занавеску, что старый Ефим сидит у стола и возле его щеки качается белый хохолок, завязанный большим бантом, – ну конечно, дедушка балует внучку, нет у него другого дела! Стареет Ефим...
Иван Иванович распахнул дверь домика, не замыкавшуюся до ночи, затопал и зашаркал в прихожей:
– Принимай гостей, дед, удалец-молодец пришел! И, не ожидая приглашения, ввалился в комнату.
– Тсс! – зашипел на него Ефим Кузьмич и замахал руками.
Иван Иванович удивленно застыл на пороге, но тут его взгляд набрел на полуоткрытую дверь смежной комнаты: там за столом, положив оголенные до локтя полные руки на брошенное шитье и опустив на них красивую голову, безмятежно и сладко спала Груня. Тень от ресниц падала на ее разалевшуюся щеку.
Иван Иванович крякнул, сказал громким, задорным шепотом:
– Эх, был бы я женщиной, пошел бы к тебе в невестки. То-то житье! Или во внучки – и того лучше!
– Такую невестку, как ты, самому черту не пожелаешь, – заметил Ефим Кузьмич и подтянул к столу плетеное садовое кресло: – Садись, вояка, сыграем.
Он начал осторожно выкладывать из коробки шахматы. Ладья выкатилась у него из-под руки и со стуком упала на пол. Вздохнув, Ефим Куэьмич спустил с колен Галочку, чтобы она разыскала ладью, и виновато объяснил:
– Умаялась Груня. Вечер стирала, утром всю квартиру вымыла, отстряпалась, пообедали... да вот, видишь, сморило ее...
– Ладно уж, не оправдывайся. Выбирай! – и Иван Иванович протянул здоровенные, жилистые кулаки с зажатыми в них пешками.
Клементьеву выпало играть черными, Гусаков удовлетворенно хмыкнул:
– Ну, теперь держись!
И, только поспев расставить фигуры, стремительно двинул вперед королевскую пешку. Ефим Кузьмич, пораздумав, ответил тем же, Иван Иванович немедленно метнул вперед слона.
– До смерти напугал, – насмешливо сказал Ефим Кузьмич и спокойно двинул на одну клетку вторую пешку.
Галочка безнадежно вздохнула, поняв, что вечер потерян, взяла кубики, высыпала их на стол рядом с дедом и, не начиная строить, поглядела на стариков. У обоих седые усы, но у дедушки они пышные, мягкие, а у дяди Вани тощие, обвислые и какие-то слипшиеся, как будто он их купает в супе. У дедушки вся голова выбрита, а посредине кожа мягкая, блестящая, и лампочка отражается в ней – зайчиков пускать можно, если бы он согласился повертеть головой. А у дяди Вани седые спутанные волосы, слишком отросшие за ушами и на затылке, воротничок мятый, галстук съехал на сторону, пиджак закапан и весь он какой-то запущенный. Мама говорит: беспризорный старикан. А дедушка весь чистенький, аккуратный. Призорный? Что такое при-зорный? И почему дедушка любит дядю Ваню? Придет, ворчит, ругает кого-нибудь или что-нибудь, да вот в шахматы играют целыми вечерами... А Галю норовит ущипнуть за щеку или подергать бантик; о чем разговаривать, не понимает, только спрашивает всегда одно и то же: «Как дела, коза?» Отвечать незачем, ему неинтересно. А дедушка все-таки очень любит дядю Ваню, это видно. И называет его за глаза «гусак». И мама почему-то любит «гусака». Вот скука-то... Пойти бы на улицу, да дедушка не разрешает – похолодало, мол, к ночи... Скучно же до чего со взрослыми!
Горестно вздохнув – вдруг дедушка поймет и пожалеет? – Галочка начала строить виадук, пуская в дело и «съеденные» шахматные фигуры.
– Ходи, ходи, пока есть чем ходить, – поторапливал Иван Иванович.
– Торопишься к своей погибели, – укорял Ефим Кузьмич, обдумывая каждый ход и сквозь прищуренные ресницы любовно поглядывая на старого друга.
Уже больше сорока лет они были на «ты», когда-то вместе ловили голубей под крышей того самого цеха, где работали и теперь, только в те давние времена турбин еще не выпускали, а мальчишки годами прислуживали мастеру, пока наконец добивались настоящей работы. Бывшие Фимка и Ванька вместе учились мастерству, вместе мужали, а затем и старились.
С годами, подчиняясь общему тону, они стали звать друг друга по имени-отчеству и только в минуты задушевных бесед с глазу на глаз называли друг друга по-старому Ефимом и Ваней. Но задушевные беседы завязывались между ними редко, за сорок лет все было переговорено.
Разыгрывая начало партии, оба помалкивали. Потом Гусакову надоело молчать и надоело шептаться, он то напевал, то пытался рассказать анекдот, то корчил для Галочки страшные рожи, так что девочка покатывалась со смеху. Затем у него начали падать фигуры.
– Тише ты, бегемот, – одергивал его Ефим Кузьмич.
– Э, милый, молодой сон крепок, хоть из пушек пали! – И покосившись на приоткрытую дверь, игриво спросил: – Замуж еще не собирается?
Ефим Кузьмич гневно повел бровями, поцеловал внучку и сказал ей:
– Может, и впрямь пойдешь во двор, побегаешь перед сном?
Галочка рванулась в прихожую, боясь, что дед раздумает.
– Галошки надень и шарфик на шею, – громким шепотом напомнил дедушка.
От этого шепота и от хлопка выходной двери Груня проснулась, зевнула, потянулась всем телом и, вдруг поняв, что заснула в неурочный час, за работой, а в доме гость, испуганно вскочила.
– Ой, что это я! И хоть бы вы окликнули, папа! Она вышла в общую комнату – большая, красивая, со здоровым румянцем на крепких щеках, с блестящими, чуть заспанными глазами. Приветливо пожала руку Ивану Ивановичу, мимоходом поправила ему галстук, снова украдкою, но сладко зевнула.
– Сейчас я вас чаем напою, игроки, – сказала она и, поглядев на часы, ахнула: – Скоро десять, а Галочка еще гуляет! Галошки она надела?
– Надела... Собирай на стол, а там и позовешь, пусть подышит перед сном, – с показной строгостью распорядился Ефим Кузьмич.
Старики продолжали играть, с удовольствием поглядывая на быстрые и ловкие движения молодой хозяйки, которая делала все с такой безукоризненной точностью, что в ее руках и чашка не звякнет, и сахар колется, не разлетаясь по сторонам, и хлеб не крошится, а отпадает от буханки ровными тонкими ломтями.
Иван Иванович, наблюдая за нею, думал о том, что вот не встретилась ему в молодости такая женщина, ладная и приветливая. Может, и были такие, да ни одна не сумела увести его от холостяцкой беспорядочной жизни. А ведь хорошо, когда дома вместо паутины в углах да бутылок под столом порядок и уют, как у Антонины Сергеевны или вот здесь... Заболеешь – воды подать некому. Эх, не вернешь того времени, когда заглядывались на него красавицы вроде Груни, страдали из-за него да старались женить. И почему ему выдался такой характер, что ни к кому не привязался сердцем?.. Да и привязался бы – кто стал бы столько лет маяться с его характером? А жаль... Впрочем, может, и жалеть не надо. Кто их знает, женщин! Женишься – кажется ангелом, а потом обернется старой каргой, так что и тебя пересилит: того не смей, туда не ходи, покажи расчетную книжку, опять напился, ирод... И не посмеешь, и не пойдешь, и карманы вывернешь, и выпить – без радости выпьешь.
А Ефим Кузьмич думал о том, что хорошо у них сладилась жизнь и ничего бы ему другого не нужно, только бы все продолжалось как есть. Да не выходит в жизни так, как хочется! Когда женился перед войною Кирилл, счастье вошло в дом, осиротевший со смертью старухи. А тут война, фронт... Траурное извещение... Три месяца убивалась Груня, по ночам рыдала так, что собственное горе казалось Ефиму Кузьмичу слабым перед отчаянием этой молодой души. Все заботы о Галочке, о доме пали на плечи Ефима Кузьмича. Он не роптал, не терялся, все делал, как заправская хозяйка и нянька, всю томительную отцовскую нежность перенес на Груню и на Галочку. Оправившись немного и замкнув горе в себе, Груня поступила на завод, на место Кирилла. В цехе ее любили и уважали. Мало кто помнил Кирилла Клементьева, но и новые рабочие, пришедшие в цех после войны, быстро узнавали историю Груни. И хотя Груня была красива и молода, никто не решался ухаживать за нею, и никогда не касались ее имени ни легкомысленные шутки, ни сплетни. Самое присутствие Груни в цехе поддерживало память о Кирилле. И за это старый Клементьев еще нежнее полюбил невестку.
Сколько усилий приложил он, чтобы утешить и оживить ее! Уговаривал, что она молода, будет еще в ее жизни и любовь и счастье.
– Молчите, папа! – вскрикивала она, бледнея. – Никогда и никого не захочу! Для нее вот жива осталась, – указывала она на дочь, – для нее и жить буду.
Впрочем, то время давно прошло. Ефим Кузьмич уже не заговаривал с нею о возможности нового счастья. Наоборот, со страхом присматривался к ее странному оживлению. Теперь его грызли сомнения и подозрения. Особенно после недавнего вечера, когда она, наскоро уложив Галочку, убежала из дому к подруге по бригаде заниматься... По тому, как она собиралась, хватая и роняя вещи, торопливо заглядывая в зеркало, виновато лаская дочь, по тому, как она сказала у двери, отворачивая лицо: «Вы ложитесь спать и не ждите меня, папа, я взяла ключ...» По тому, как она вернулась в третьем часу ночи, веселая и бледная, виновато проскользнув мимо упрямо поджидавшего ее Ефима Кузьмича... Да, если не обманывал старика житейский опыт, не к подруге она ходила, не от подруги пришла...
Невпопад передвигая фигуры, он в сотый раз задавал себе вопрос: не ошибся ли он в тот вечер? И что же теперь делать, и кто тот мерзавец, что воровски украл ее любовь, боясь глаза показать в дом Ефима Кузьмича?
– Шах и мат, шах и мат, – пропел Иван Иванович, торжественно переставляя коня на незащищенное поле. – Зазевался, Ефим Кузьмич! Каюк твоему королю!
Ефим Кузьмич с досадой смешал фигуры:
– Проглядел.
И, сердито покосившись на невестку, многозначительно добавил:
– Проглядишь – потом не воротишь.
– Это во всяком деле так, – ясно улыбнулась ему Груня. – Садитесь чай пить. Я за Галочкой сбегаю.
– Пальто, пальто накинь! – крикнул вдогонку Ефим Кузьмич.
Но Груня уже вышла из дому как была, в платье с короткими рукавами, с непокрытой головой.
Вернулась она не скоро и не одна. Ефим Кузьмич услышал мужские голоса под окном и, удивленный, пошел встретить нежданных гостей. Ещё пуще раскрасневшаяся Груня недовольно повела рукою в сторону двух вошедших за нею мужчин:
– К вам, папа.
И, не обращая на них внимания, занялась намокшими варежками Галочки.
– Вы простите, Ефим Кузьмич, что забежали в воскресный день, – сказал Яков Воробьев и выдвинул вперед своего спутника. – Вы, кажется, знакомы – Александр Васильевич Воловик, мой друг.
Они уже познакомилась в цехе, но в деловой суете, на ходу, когда ни рассматривать человека, ни разбираться в нем недосуг. Теперь Ефим Кузьмич с любопытством и не стесняясь вгляделся в лицо того самого Саши Воловика, о котором за последние дни поднялось столько разговоров и споров. Круглое, курносое и уже покрытое легкими точками веснушек, лицо это казалось очень добродушным и даже вялым. Только глаза, окруженные густыми ресницами, смотрели остро и пристально, не соответствуя ни мягкой расплывчатости черт лица, ни мешковатой фигуре и медлительным движениям молодого изобретателя. «Я человек с ленцой!» – словно говорил весь облик Саши Воловика, а глаза возражали: «И вовсе не с ленцой, а с упорством и энергией!» – и брали верх в споре.
– Очень рад, – искренне сказал Клементьев. – Раздевайтесь и входите, будем чаевничать.
– Мы, собственно, по делу, – проговорил Воробьев, косясь на Груню.
Груня была явно недовольна: когда она ставила приборы гостям, чашки у нее звякали.
– Ты знакома, Груня? – заметив ее неприветливость, обратился к ней Ефим Кузьмич.
– Мы встречались, – сухо сказала Груня, позвала необычно строгим голосом: – Галя! Мой ручки, ужинать! – И увела девочку в кухню.
За чаем Гусаков рассказал, как отмечалось у Пакулиных семейное торжество. Ефим Кузьмич с гордостью учителя щедро похвалил обоих братьев, а Воробьев, принимавший близкое участие в делах пакулинской бригады, похвастался, что Николай прекрасно освоил вихревую нарезку и вообще проявляет интерес ко всяким новым работам.
– Таким и должен быть новый рабочий, – впервые вступая в беседу, сказал Воловик.
– Всезнайкой? – ехидно отозвался Гусаков.
– Широким профессионалом, спокойно уточнил Воловик. Его речь с мягким украинским выговором была лаконична, и каждое слово казалось взвешенным.
– Совмещение профессий? – насмешливо подхватил Гусаков. – Очередная мода! Всего понемножку и ничего как следует!
– А если несколько профессий как следует? – не отступил Воловик.
– Во-во! Знаешь, милок, в старое время, бывало, у проходной с утра толпились люди. Стоят и ждут, не понадобится ли рабочий. И вот выйдет мастер и спрашивает: «Ты кто? Токарь?» – «Токарь». – «А слесарное дело не знаешь?» – «Знаю». – «Оно хорошо, да мне сейчас столяр нужен. Ты, случаем, столярничать не умеешь?» – «Могу и столяром». – «Ну, так поди прочь. Раз много дел знаешь – значит, ни одного не знаешь толком!» Вот как раньше-то рассуждали!
– А вы с этими рассуждениями согласны? – в упор спросил Воробьев, и выражение лукавства, как во время давешней беседы в цехе, промелькнуло в его беглой улыбке.
– А ты мне что за прокурор! – рассердился Иван Иванович.
От горячего чая выветрившийся было хмель снова ударил ему в голову, и, как всегда в таких случаях, ему захотелось ссориться.
– Ты со мной не спорь. Ты стань со мной к любому станку, вот и поспорим делом, чья возьмет. Я, по крайней мере, совмещение профессий не проповедовал и на плакаты не набивался, а к какому станку ни поставь – никому не уступлю.
– Вот об этом мы и говорим, – добродушно согласился Воловик. – Вы и в старину делу научились, консерваторов не слушали. А сейчас быть узким специалистом – стыдно и неинтересно! К тому ж, наш новый рабочий учится. А когда постигнешь теорию, скажем, обработки металла, тянет освоить весь процесс, все операции.
– Новый рабочий! Новый, новый – заладил; будто и впрямь с другой планеты прилетел он, ваш новый рабочий! – не унимался Гусаков. – Старые мастера, вишь, консерваторы, а они – эпоха! Всемирно-исторические люди!
– Знавал я в молодости одного мужчину, – сказал Клементьев, ни к кому не обращаясь, и все его стариковское, сухое тело затряслось от сдерживаемого смеха. – Так тот мужчина начинал новую эпоху, выкатив на тачке старорежимного мастера.
Иван Иванович даже руками взмахнул:
– Так ведь теперь и нас с тобой, Кузьмич, в старые записали! Пусть не старого прижима, а все-таки вроде девятнадцатого века перед новыми! Теоретики! Профессора! Скоро по-французски заговорят!..
– Почему бы и нет? – сказал Воробьев, улыбаясь Клементьеву. – Я как раз изучаю английский язык.
– Все в профессора выйдут – кто же у станков останется?
– Ваша беда в том, Иван Иванович, – снисходительно объяснил Воробьев, – что вы не видите: изменилось положение рабочего в производстве. Мы же не исполнители, а созидатели!
– А я не созидатель? – весь вскинулся Гусаков.
– Созидатель, – охотно согласился Воробьев и добавил, посмеиваясь: – Только механизируете свой участок медленно. И рационализаторские предложения своих рабочих выполняете тоже медленно.
Иван Иванович вскочил, багровея:
– Ну, ну, учись скорее, на мое место станешь! А я давно самокритики не слышал, соскучился по ней! – Тяжело шагнул в прихожую, дернул с вешалки пальто, нахлобучил, на голову шапку. – Спасибо этому дому, пойдем к другому!
– Ну, зачем же так? – неожиданно появляясь возле него, сказала Груня и сняла с него шапку, за рукав потянула пальто. – Экий вы скандалист, Иван Иванович! Садитесь, я вам чаю налью и курить, так и быть, разрешу.
– Очень мне нужно твое разрешение и твой чай! – пробурчал Иван Иванович, добрея и позволяя Груне отнять пальто. – Раз в неделю отдохнуть хочешь, и то душу разбередят.
– Нате вам чаю, и хватит ворчать, – Сказала Груня и за плечи усадила старика в плетеное кресло. Сама она присела рядом с ним, улыбка так и просилась на ее румяное, оживленное лицо. Налила себе чаю, ровными, белыми зубами надкусила ватрушку, да и забыла о ней и о чае забыла. Сидела, нехотя привлекая взгляды своей красой, а сама была как будто далеко отсюда или прислушивалась к чему-то, что ей одной нашептывала жизнь.
Тут бы молодым людям поболтать с нею, поухаживать, а они будто воды в рот набрали. Ефим Кузьмич, ухмыляясь в усы, заговорил сам, и, конечно, о заводских делах, а Иван Иванович презрительно махнул рукой:
– Эх, Грунечка, мне бы лет двадцать скинуть, я бы знал, о чем говорить.
Груня повела плечами, предложила:
– Давайте в шахматы сыграем, Иван Иванович.
– Да вы разве играете?
– А конечно! Здесь разговор деловой, пойдемте в ту комнату.
Воробьев даже в лице переменился, раздосадованный ее невниманием. А Воловик, кажется, только того и ждал – он придвинулся поближе к Клементьеву, и на лениво-добродушном лице его появилось выражение энергии и упрямства.
– Я вчера вечером был в парткоме у Диденко, – сообщил он, сразу переходя к сути дела. – И оставил письменное заявление. Пусть разберутся. Вчера мне новость преподнесли – выдвигают мастером. Только бы, значит, в турбинный не отпускать! А какой из меня мастер?
– Ишь ведь... ловко придумали!
– Не будет этого, – спокойно сказал Воловик. – Мы зашли предупредить вас – не сдавайте позиций, если Диденко спросит. В турбинный я перейду. Это нужно – значит, должно быть сделано.
Слово «должно» прозвучало у него со всею силой. Он был не из уступчивых, этот парень!
– А пока суд да дело, мне нужна ваша помощь, – продолжал он, считая первый вопрос ясным. – Я уже работаю, но мне нужна помощь. Нужен приказ начальника цеха, чтобы мне предоставили материал и станки. Чтоб мои заказы выполнялись не из милости, а то пустяковину обточить – и то пороги обиваешь! И потом Женю Никитина – в помощники. Человек он способный, мне он подспорье, а ему польза.
– Целая программа, – заключил Клементьев и вздохнул. Дела, требующие согласований и споров с разными начальниками, тяготили его. Случай с изобретателем Воловиком был как раз таким тягостным случаем, когда нужно было вступить в конфликт с другим цехом, спорить и ругаться с отделом кадров завода, с технологами, с начальником своего цеха... Любимов еще вчера сказал Ефиму Кузьмичу: «Конечно, я не прочь заполучить такого стахановца, как Воловик, но расшумелись вокруг его «изобретения» зря. Где оно? В мечтах. И пошел он не по тому пути. Снятие навалов! Нужно искать возможностей уничтожить эти самые навалы, избежать их с самого начала, вот куда мы устремляем рационализаторскую мысль!» Ефим Кузьмич ответил ему вопросом: «А если избежать их не сумеем? Ведь режет нас эта «досадная» работа, все сроки режет». Любимов только усмехнулся: «А где гарантия, что Воловик придумает?»
Припомнив эти слова, Ефим Кузьмич сам усомнился в удаче Воловика – и точно, никто его проекта не видел, нет еще готового проекта, а сколько требований у парня! Ведущему конструктору впору...
– Слушай, Александр... Васильевич, верно? Так вот, Александр Васильевич, требовать ты требуй, раз правоту чувствуешь. Но скажи ты мне по совести: есть у тебя уверенность? Выйдет у тебя? Или это еще мечты?
– Должно выйти, – без запинки ответил Воловик, и опять слово «должно» прозвучало со всею силой. – А мечта ли? Не знаю, Ефим Кузьмич. Может, и мечта, да реальная. Мне так кажется, что готовая вещь проста, а путь к ней сложен, и начинается все с фантазии. Вот вы смотрите.
Руки его оторвались от стола и так точно передали профессиональное движение, что Ефим Кузьмич увидел и напильник в правой руке, и узкие зазоры между рядами острых лопаток, и напряжение левой руки, ищущей опоры для всего тела, пригнувшегося к рядам лопаток, пока правая рука на весу изгибается между рядами и осторожно, стараясь сплющиться и уберечься от острых, колючих ребрышек, спиливает еле заметные наросты металла.
Правая рука продолжала равномерно двигаться, без конца повторяя одно и то же заученное движение пальцев, кисти и локтя, и вдруг Клементьев ясно уловил ритм и механику этого повторяющегося движения, и сквозь них проступил замысел изобретателя – нет, еще не решение, а именно первоначальный замысел, подсказанный работой умелой человеческой руки точно так же, как когда-то полет птицы подсказал идею самолета.
Воловик заметил, что отправная точка его фантазии понята. Он поискал по карманам карандаш и блокнот, уверенно начертил несколько беглых схем.
– Вот так, – приговаривал он. – Или так... Или вот этак... Понимаете? Все дело в том, чтобы суппорт легко разворачивался под углом, легко менял направление... – Он захлопнул блокнот и сунул его в карман. – Сейчае пробуем. Делаем. Женя мне помогает, вот он помогает, – Воловик кивнул на Воробьева, – Алексей Алексеевич Полозов помогает. Да ведь сколько можно партизанить? Все между прочим, просьбами да уговорами, заготовки тащишь где придется… да и вечерами приходится работать.
