Текст книги "Дни нашей жизни"

Автор книги: Вера Кетлинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 49 страниц)

– Начал помаленьку думать насчет механизации одной работенки, – смущенно ответил Воловик, прибегая к таким необычным для него словам, как «помаленьку» и «работенка», чтобы умалить значение начатого труда. Он с досадой вспомнил, что весь этот месяц работал в комплексной бригаде от случая к случаю, только тогда, когда собирались все вместе. Решение, найденное Шикиным, не очень ему нравилось, но всерьез подумать, сосредоточиться, «покрутить» новое изобретение не удавалось.

– Какой именно? – заинтересовался Горелов.

Воловик объяснил – Горелов-то должен помнить, что за косые стыки и какая с ними волынка при обработке! Объясняя, он поглядел на Горелова и удивился – перед ним сидел как будто совсем другой человек.

– Очень интересно! – восклицал Горелов. – А ведь сколько мы маялись с этими стыками! Да и со снятием навалов тоже! И как же это у вас получается? Специальный станок? Такого ведь нет, заказывать надо?

Заинтересовались и другие: ну-ка, объясните, как то у вас задумано?

Воловик чертил в блокноте, показывал руками – всем нравилось, а его не покидала ощущение, что где-то рядом, близко лежит еще не найденное, лучшее решение.

Когда очередь дошла до Вити Сойкина, Витя с простодушным удовольствием рассказал об успехах своей бригады, а потом его как бы понесло – Витя стал перечислять, куда его выбрали, куда посылали выступать, кто и где о нем писал, какие организации – от научно-технических обществ до клубов художественной интеллигенции – почтили его приглашениями и членством.

– Да, известность вещь такая, – проговорил Евграфов и отвел взгляд.

Все молчали. Только Витя, уже путаясь и чувствуя нарастающую неловкость, еще припоминал какие-то президиумы, где он сидел, артистов и писателей, с которыми его знакомили... Потом и он смолк.

– И ведь нужно все это, – первым нарушил молчание Горелов, не глядя на Витю, – и выступать, и в гости к артистам, к писателям ездить. Кому же рабочий класс представлять?  лодырям? отсталым? Надо ездить, и самим это интересно, самих поднимает! Только, видимо, есть тут какая-то грань.

– Сам не заметишь, как закачало, – сказал Боков. – И туда тебя и сюда... ну и пошло – глаза разбегаются, нос кверху...

– Тут ведь еще совпадение какое! – заговорил Евграфов. – Слава-то у нас по заслугам приходит – то есть как раз тогда, когда и сам человек собою доволен.

Воловик взволнованно слушал. Знал ли кто-нибудь, как важен для него этот разговор?

– Ну и верно: будь доволен, это ж  хорошо!? – заявил Боков, посмеиваясь – Тут,   по-моему, главное – головы не терять и от дела не отрываться… Что человек без своего дела? Мотылек-однодневка!

Витя молчал и помешивал ложкой в стакане так, что чай завивался воронкой.

А разговор уже устремился вперед, к цели путешествия, к незнакомой еще Краснознаменке. И сразу закружился вокруг Евграфова – не потому, что он был главой делегации, а потому, что он больше всех знал.

Евграфов говорил скупо, не стараясь увлечь собеседников, заботясь лишь о точности. Речь зашла о сплошной электрификации страны и о создании единой высоковольтной сети. Евграфов говорил об этом как о технической задаче, и только. Но все равно было очень интересно. Шутка сказать, в такой громаднейшей стране – единое электрическое хозяйство, как бы одной рукой направляемое. Тысячи станций, тысячи турбин – паровых и водяных, и все они помогают друг другу. Когда весенний подъем воды в реках позволяет гидростанциям работать на полную мощность – линии передач понесут избыточный ток за тысячи километров туда, где он нужен, облегчая работу паровых станций, а потом, в свою очередь, паровые станции придут на помощь. Все края страны будут как бы сцеплены вместе этими мощными проводами, несущими через поля и леса ток высокого напряжения.

– Помните закон о пятилетнем плане в части электрификации? – напомнил глуховатый голос Евграфова и тут же очень точно пересказал нужные строки закона: – «Форсировать восстановление и строительство электростанций, с тем чтобы рост мощностей опережал восстановление и развитие других отраслей». Вот отсюда и масштабы. С восстановлением, как вы знаете, закончено. А строительство – оно с каждым днем расширяется.

Женщина, все еще стоявшая в коридоре у окна – Воловик время от времени с удивлением оглядывал ее одинокую, застывшую фигуру, – вдруг решительно шагнула к двери купе и как-то жалобно спросила:

– Можно к вам на огонек, товарищи?

Все поспешно сдвинулись, освобождая ей место.

– Захандрила я. А тут такой интересный разговор. Вы уж простите, я прислушивалась.

Боков выбрал самое гладкое и румяное яблоко, обтер его носовым платком и протянул нежданной гостье:

– Угощайтесь. И поделитесь, если не секрет, с чего вам взгрустнулось? Или поневоле уезжаете?

Она надкусила яблоко, усмехнулась:

– Даже не знаю, как объяснить. Еду по большой охоте, сама добивалась, чтоб послали. А уезжать не хотелось. В нашей профессии таких противоречий много.

И она рассказала: нарочно подогнала командировку в Ленинград так, чтоб встретиться с мужем, когда он приедет на две-три недели из Бухтармы, а мужу пришлось задержаться из-за ранней весны, встреча не состоялась. Обидней всего, что он приедет дней через пять.

– А повременить с отъездом никак нельзя было? – осведомился Боков и раскрыл перед ней коробку леденцов.

– Что вы, меня вся партия ждет! – сказала она и со вздохом сунула в рот леденец, – Слыхали вы о проекте Большой Волги? Проект уже в правительстве, изыскания ведутся напряженно, сроки предельные.

– А вы чем же именно заняты там?

– А я начальник инженерно-геологической партии. По изысканию строительных материалов. Знаете, местные пески, камень, известь, гравий... Для одних только бетонных работ сколько всего нужно!

Она понизила голос:

– Это будут такие грандиозные стройки, товарищи! Судя по всему, даже Днепрострой рядом с ними может показаться маленьким.

– Днепрострой – маленьким? – воскликнул Воловик. В его памяти встала километровая плотина, замкнувшая Днепр от одного берега до другого.

Женщина улыбнулась:

– Судя по размаху работ, по заданиям, которые мы получили... Потребность в материалах планируется такая... ну, прямо астрономические цифры! Да и не только на Волге. Мои товарищи ведут изыскания на Днепре, ниже по течению, от Запорожья до Херсона. Там, видимо, предполагается строить второй Днепрогэс, соединенный с оросительной системой. У них тоже такие цифры, такие цифры!..

Теперь, когда она оживилась, стало видно, что она гораздо моложе, чем показалось сначала. Может быть, немногим старше Аси.

– Меня хотели оставить в управлении, – знаете, как мужчины рассуждают? Если что-нибудь интересное, все им, все им! Я такой шум подняла... А в общем, конечно, жизнь у нас цыганская, кочевая, – неожиданно закончила она, вздыхая. – Иногда по месяцу из резиновых сапог не вылезаешь.

– А муж у вас, простите, тоже цыганской профессии? – осведомился Боков.

– Еще хуже, чем я! – с удовольствием откликнулась она. – Он работает в Перспективном бюро.

Название всем понравилось: Перспективное!

– Бюро перспективного проектирования гидростанций, – уточнил Евграфов. – Так?

– Да, да, они вечно мотаются по берегам рек то на Севере, то в Сибири, то в Средней Азии. Ищут места, где можно строить, выясняют грунты и прочее. Скоро ли там будут строить – это уж не их дело. Их дело – наметить створы, где удобно. Вот на Днепре пять створов намечено – Горностаевский, Каховский, Казацкий... и еще каких-то два, забыла уже. Там тоже муж работал, то есть тогда еще он был не муж, но все равно... Сколько рек они изучили! Я даже названий таких раньше не слыхала – Непопадиха, Кума и Кундозерка, Хариузовка, Кайраккум... Когда мы соберемся компанией, геологи и гидротехники из разных партий, иногда кажется – ни одной речки не осталось, где бы наши не лазили да не бурили.

В эту ночь, лежа на верхней полке, Саша Воловик долго не засыпал, да и не хотел засыпать. Внизу, наискосок от него, спала начальница геологической партии, – завтра она сойдет на большой станции и, наверно, никогда больше не повстречается. Он поглядывал на ее лицо, слабо освещенное голубым светом ночника, и старался представить себе, как сложилась бы его жизнь, будь у него жена вот такая – работник, товарищ... Когда-то он решал, что только на такой и женится. Но разве часто получается в жизни так, как задумаешь? И разве он мог полюбить кого-нибудь другого, когда есть Ася?

Сегодняшняя беседа растревожила его. «Что-то у меня неладно, – думал он, еще сам не понимая, что именно. – Станок я вытянул, а что-то упустил... Вон какие люди тут собрались! Ну, Витя – мальчишка. А я где-то посредине между Витей и остальными. Иногда мне казалось, будто я выдаю себя за кого-то другого, более достойного... Хорошо сказал Евграфов о славе. Конечно, я доволен, что станок изобрел. Так ведь когда это было! А теперь живу – день за днем, самотеком. И с этими стыками – расхвастался, а что сделал? Кустарничаю, носом вниз...»

Уже засыпая, он с улыбкой вспомнил Асино требование, чтобы на ночь он обязательно думал о ней, но и Асе он мысленно повторил: «Что-то у меня неладно...»

6

Каждое утро, проскользнув по цеху мимо знакомых людей, Валя торопливо поднималась на свою «голубятню», и эти восемь часов напряженнейшего труда были для нее теперь самыми легкими.

Мотаясь в вышине в своей подрагивающей кабине, Валя невольно отмечала перемену в темпе работ, потому что никто так ярко не чувствует изменения темпов, как крановщицы.

Бывало, и поскучаешь, и зевнешь от нечего делать, и, свесившись через борт кабины, понаблюдаешь, куда пошел начальник цеха, с кем пококетничала подружка, на кого накричал Гусаков.    А тут началось такое, что и выбившуюся прядку волос некогда заправить под платок. Кран все чаще и чаще вызывают то в один конец цеха, то в другой – подать отливку, перенести тяжелую деталь с одного станка на другой, со станка на сборку, со сборки на стенд. Когда-то знала: если доставила цилиндр на «чистовую» к карусельщикам, раньше, как на пятый день, туда не позовут. Теперь прежние подсчеты только сбивают с толку – Ерохин отправил цилиндр в начале третьего дня, нижние части корпуса турбины уже переехали на стенд, предвещая начало сборки второй турбины, и, что совсем уж удивительно, по цеху путешествуют тяжелые детали третьей турбины и даже четвертой...

Во время такой горячей работы нельзя думать ни о чем другом. А Вале как раз и хотелось – не думать, совсем не думать.

И все-таки от мыслей не спастись... Приближаешься к стенду – Гаршин стоит там, ждет деталь, которую ты подаешь. Иногда и в другом конце цеха вдруг мелькнет его плечистая фигура в синей робе. А то и нет его нигде, и не думаешь о нем, но оглянешь знакомый цех, увидишь знакомых людей – и вдруг поймешь, что все это уже не нужно и с тобою случилась беда, после которой на всех смотришь ожесточенно и недоверчиво.

Если б можно было с кем-нибудь поделиться этим, было бы легче. Но странный и жестокий поступок Гаршина подорвал ее доверие ко всем людям вообще, вызвал у нее злобу и мнительность.

Она не была наивна, ее отрочество было тяжелым и полным испытаний: война, блокада, утрата всех близких, эвакуация по ладожскому льду среди изнуренных голодом, отчаявшихся людей, больница, детский дом... Она перенесла много бед, но именно беды научили ее ценить человеческую доброту и заботу – хорошие люди выхаживали ее в ярославской больнице, растили ее в детском доме и привезли обратно в Ленинград, хорошие люди приняли ее в цехе, дали ей квалификацию, обогрели ее дружеской лаской.

Она поверила, что все тяжелое осталось позади. Впереди мерещилось только счастье.

И оно, казалось, пришло. Гаршин обратил на нее внимание и в первый же вечер, в непривычной и пугающей Валю обстановке ресторана, объяснился с нею и добился ее признания. Как ей было весело и хорошо с ним! Какие чудесные вечера они проводили вместе, как они смеялись, когда он провожал ее домой и они пробирались в темноте, с сотнями смешных предосторожностей, чтобы не наткнуться на незадачливого поклонника – Аркадия Ступина. Они поднимались по ступеням, прижимаясь друг к другу и невольно замедляя шаги на узкой лесенке, ведущей на самый верхний этаж. Там они стояли долго-долго, пока кто-нибудь не спугивал их. С каждым днем становилось все невозможнее расстаться с ним, да и зачем? Она любила его, а когда он целовал ее, она так верила в его любовь! Но она боялась соседей, и нему, видимо, тоже неудобно было, и Гаршин все нетерпеливей говорил о каком-то уезжающем товарище, о ключе от пустой квартиры... «Тогда придешь?» – «Приду». Накануне вечеринки у директора Гаршин провожал товарища. «Прямо с вечеринки – удерем в н а ш у квартиру?» – «Удерем».

Все, что произошло потом, было так непонятно и оскорбительно, что Валя не могла думать об этом без дрожи. Жгучий стыд охватывал ее, когда она вспоминала свое обещание, которым он грубо и необъяснимо пренебрег!

Украдкой наблюдая за Гаршиным, она видела, что он ходит притихший и мрачный, что вспышки шумной веселости, свойственной ему, бывают у него все реже. Что томило его? Любил ли он когда-то давно директорскую жену? Влюбился ли с первого взгляда теперь? Нет, директорская жена говорила ему «ты», они встречались раньше, что-то было между ними… Но, значит, она, Валя, не занимала в жизни Гаршина никакого места; значит, он совсем не любил ее, если мог так, сразу, начисто забыть о ней? Что же это такое? Как же он должен был презирать ее, если мог, не любя, нашептывать такие слова, если мог целовать ее и упрашивать ее прийти?

В течение целого вечера, забыв гордость, Валя попадалась ему на глаза, сталкивалась с ним в дверях... он не замечал ее, проходил мимо, глядя поверх ее головы... Уж лучше б он соблазнил и бросил!

Ее отчаяние усугублялось тем, что окружающие догадывались о ее несчастье.

Если неподалеку оказывался Гаршин, на нее устремлялись любопытные взгляды. Девушки из инструментального склада хихикали за ее спиной. Что они думали? Никто ни о чем не спрашивал ее, и от этого ей казалось, что сплетня захлестнула петлей ее жизнь, и она не знала, как разрубить петлю.

Был в цехе человек, по-своему старавшийся помочь ей, – старик Гусаков. Поймав Валю в пролете, он с жалостью сказал:

– На себя не похожа стала, доченька. Не таись от старика. Если тебя кто обидел, я тому голову сверну.

Как всегда, от него пахло водкой и махоркой, но Вале хотелось уткнуться лицом в его грудь, обтянутую засаленной рубахой, и выплакаться. Сдержав это детское желание, она через силу улыбнулась:

– Да что вы, Иван Иванович! Нездоровится мне. Вот и все.

И убежала, глотая слезы.

Она старалась убедить себя, что Гаршин ветреный и дурной человек, недостойный того, чтобы его любили и из-за него страдали. Но она продолжала любить его и страдать из-за него, она принимала вину на себя и терзалась предположениями, что Гаршин счел ее легкомысленной и слишком доступной, что его оттолкнула легкость, с какою она поехала с ним в ресторан, с какою она позволила целовать себя и дала то обещание.

Оторвавшись от товарищей, от работы в техкабинете, от драмкружка, Валя осталась совсем одна. Только Аркадий Ступин как тень ходил за нею, но тень эта раздражала ее и усиливала ее отчаяние.

Как он объяснял себе ее горе? Что он подозревал? И почему не отвернулся от нее? Или он надеется, что такая – она обрадуется его любви и уже не захочет оттолкнуть его? Или он мечтает, что настанет его черед и он отплатит ей за все мучения?

Только дома, закрывшись в своей комнатке, выходящей окном на крышу, Валя обретала горькое спокойствие. Спокойствие было хуже отчаяния, потому что означало отрешенность от всего, что прежде заполняло жизнь.

Аркадий не мог подчиниться приказанию Валя и продолжал издали провожать ее и маяться вечерами возле ее дома, но он был далек от надежд, которые она ему приписывала. Он уже ни на что не рассчитывал и ничего не хотел для себя, он терзался страхом, что Валя с отчаяния заболеет или что-нибудь сделает с собою. И еще его душил гнев против людей, стоявших ближе к ней, чем он, и теперь равнодушно отошедших в сторонку. Неужели Никитин, Пакулин и другие комсомольцы не видят, что их товарищ в беде? Неужели Валерий Владимирович, всегда хваливший Валю, так легко примирился с ее уходом из студии?

В воскресное утро, промаявшись несколько часов возле ее дома, он вдруг сообразил, что ни вчера после работы, ни сегодня она не выходила даже в булочную.

Нужно что-то делать, делать немедленно! Но что именно? Он был бессилен придумать что-либо и решил поговорить напрямик с Николаем, – в конце концов, Николай ее друг, они оба в комсомольском бюро.

Он помчался к Пакулиным.

Всю дорогу он повторял упреки, которые обрушит на Николая. Всех учит, как жить и что делать, а самому наплевать на чужое горе! Эгоист, зазнайка, только о своей славе думает!

Он позвонил у двери, как будто дом горел, – неотрывно, изо всех сил нажимая кнопку звонка. Он начал бы колотить в дверь, если бы она не открылась быстро.

Виктор открыл ее, держа в руке столярную пилу.

– А, Ступин! – удивленно, но равнодушно приветствовал он товарища по бригаде. – Ты к Николаю?

Николая не оказалось дома, он вышел за покупками. Маленькая кухня, в которую Аркадий вошел, была так аккуратно прибрана, что Аркадий, растеряв запал гнева, принялся тщательно вытирать ноги о влажный половичок.

Худенькая пожилая женщина в пенсне вошла в кухню и, увидав незнакомого, вежливо пригласила в комнату. Комната была еще чище и уютнее кухни, а книга в руках хозяйки совсем смутила Аркадия. Он сел у самой двери, вытянувшись и покашливая.

Узнав, что гость – член пакулинской бригады, мать сняла пенсне и ласково оглядела незнакомого юношу:

– Заниматься пришли?

– Нет, я по делу, по срочному.

На столе поверх клеенки была постлана газета, на ней лежали учебники и тетрадки с надписями на обертках: «В. Пакулин, I курс». А через полуоткрытую дверь Аркадий видел часть соседней маленькой комнатки – книжную полку, столик, заваленный книжками и тетрадями, подоконник с рулонами чертежей.

– А вы где учитесь?

– Я готовлюсь поступать с осени.

Он записал в свой «план жизни» обязательство учиться, но еще не начинал готовиться и в душе не был уверен в том, что поступит. Для техникума у него не хватало знаний, а идти в вечернюю школу, в седьмой класс, казалось обидно – садиться за одну парту с мальчишками и два года быть школяром, прежде чем сравняешься с Витькой Пакулиным! А Витька к тому времени небось и до вуза доберется! Но сейчас он ответил так потому, что это было понятнее матери, у которой оба сына учатся.

– А что ж вы раньше не собрались? – поинтересовалась мать. – Лет-то вам, наверно, побольше, чем Коле. Или имеете образование?

– Николай в семье живет, ему легче, – неохотно ответил Аркадий и отвернулся, не желая продолжать разговор. Но мать добродушно спросила, почему он раньше никогда не бывал у Николая, – если в общежитии неуютно, приходил бы к товарищу, в семью, она всегда рада друзьям сына.

– К нам многие ходят, – сказала она и после долгого, но какого-то необременительного молчания задумчиво сказала: – Да, так вот и двигается жизнь.

И Аркадий вдруг с болью подумал, что не ему и не Николаю, а вот этой матери надо бы поговорить с Валей.

Пришел Николай. Мать взяла у него покупки и ушла в кухню, прикрыв за собою дверь. Николай вопросительно смотрел на Аркадия – приход товарища был некстати.

– Можно с тобой в открытую говорить? – удрученно спросил Аркадий. – Мне очень нужно.

– Можно, конечно, – подавляя недовольство, сказал Николай. – Здесь... или пойдем походим?

– Давай походим.

Они вышли из дому и переулком между корпусами заводского жилого городка направились к раскинувшемуся за ним пустырю.

Кое-где среди старых фундаментов уже вымахнули и потянулись к солнышку молодые березки с нежными белыми стволами-прутиками и первыми веточками, на которых распускались почки.

Подбрасывая ногами попадающиеся на пути щепки и обломки кирпича, молодые люди прошли до середины пустыря и, не сговариваясь, сели на кирпичную кладку.

– Ты, наверно, удивишься, – предупредил Аркадий.

Николай качнул головой и отвел глаза, чтобы не смущать товарища.

– Я не комсомолец. – сказал Аркадий. – Это вы должны заботиться, если человек один. И вообще... А вот видишь, случилось такое дело… и черт его знает, почему я вижу, а вы не видите. Или, если уж совсем в открытую говорить... я люблю ее. Ты не смейся, Николай.

– Чего ж тут смеяться, – сказал Николай и покраснел. – Это со всеми случается. Я не смеюсь.

Затем они помолчали. Наконец Николай напомнил:

– Ну, ну...

– Это о Вале. Она же ваш член бюро, и вообще.

Николай встрепенулся:

– А что ты знаешь?

– А ты?

Николай задумчиво смотрел в сторону, затем тихо спросил:

– Значит, ты ее очень любишь?

И тогда Аркадий заговорил – так, как он говорил сам с собою однажды ночью, задыхаясь от переполнявшего его чувства и не умея ни скрывать, ни умалчивать ни о чем. Да, любит, любит до потери себя, хотя она попросту не замечает его, не подпускает его к себе, чтобы он помог ей или отомстил за нее.

– Ну как же ты отомстишь? – чуть улыбнулся Николай. – В морду дашь, что ли, или вызовешь на дуэль, как в девятнадцатом веке?

– Дам в морду хотя бы!

– Этим не поможешь. Тут есть только одно средство, как я понимаю. Это и в литературе... Левин и Китти... И вообще я знаю такие случаи. Помочь – это заставить ее забыть, стать для нее лучше, нужнее, чем тот. Я и сам...

Он осекся, затем решительно докончил:

– Я и сам влюблен в одну девушку. А она не обращает внимания. Так ведь один путь – не надоедать же ей! – один путь: заслужить внимание, стать достойным. Разве неверно?

Аркадий с отчаянием вскричал:

– Валя-то несчастна! Ее обидели... может быть, очень жестоко обидели! Я все время боюсь, как бы она чего с собой не сделала!

– Она тебе ничего не говорила... что у них произошло?

– Мне!!

Снова помолчали.

– Ну и... они совсем не встречаются? Не говорят? Он и не подходит к ней?

– Кто?!

– Ну, Гаршин.

– Гаршин?!

Николай пожалел, что назвал это имя. Но кто мог думать, что Аркадий не знает!

Аркадий заметался, как в горячке. Лицо его и шея налились кровью.

– Гаршин! – прохрипел  он. – Так  это   Гаршин... Гаршин!

– Я думал, ты знаешь.

– И еще инженер! Начальник! Ну, погоди...

– Ты, Аркадий, того... не безумствуй, – предостерег Николай,  испуганный  этим  приступом   гнева. – Есть другие средства.

– Какие?

Большой, с крутыми плечами, обтянутыми курткой, со сжатыми в кулаки огромными ручищами – Аркадий стоял перед Николаем и коротко, сильно дышал.

– Ты смотри, Аркаша, – повторил Николай. – Это тебе не пушкинские времена. И не в старой деревне – на кулаках решать.

Аркадий упрямо пригнул голову:

– А как? Ты скажи.

Николай сам не знал как. Все, что подсказывала память, в данном случае не годилось. Поговорить с Гаршиным напрямик? Но Гаршин ему не ровня, он просто пошлет его к черту. Поднять на партбюро вопрос о неэтичном поступке коммуниста Гаршина? Но что скажешь? Что Валя Зимина была давно влюблена в инженера Гаршина, а он не обращал на нее внимания, а потом соблаговолил заметить ее, и несколько дней Валя ходила сама не своя от счастья?.. А потом что-то вдруг надломилось, и на вечеринке турбинщиков Гаршин даже не подошел к Вале? Как тут судить со стороны, что у них произошло?

– Мы же ничего толком не знаем, – сказал Николай с досадой. – Бить – тоже надо знать, за что.

Аркадий впервые до конца ощутил тяжесть Валиного молчания, ее горя, загнанного внутрь. Вот и Николай ничего не знает. И с подружкой своей, Ксаной, Валя давно не встречалась; тоже, видимо, не призналась ей ни в чем. Может быть, дома у нее есть родные, подруги, мать?

– Живет она одна, у нее вся семья погибла в войну, – сказал Николай, своими путями пришедший к тем же мыслям.

– А из дому она и не выходит.

Николай внимательно поглядел на Аркадия – вот до чего дошло у парня! А тот даже не смутился, выдав себя, – ему было все равно.

– В конце концов, дело именно в ней, – сказал Николай. – Морду набить проще всего. Но разве Вале этим поможешь?

Аркадий зрительно представил себе, как он подходит к Гаршину и бьет его с размаху по лицу. Даже воображаемый удар доставил ему острое удовлетворение. Но тут же он понял, что весь цех всполошится и весь цех узнает, за что Аркадий избил Гаршина. Печальная история Вали Зиминой будет обсуждаться по всем закоулкам, обрастая подробностями, как всякая сплетня.

– Да, это не годится, – признал Аркадий, и прелесть мести померкла.

Через минуту, горько понурясь, он спросил:

– Так что же делать?

Они долго молча сидели рядом на кирпичах.

– Подлость это! – вдруг с горячностью воскликнул Николай. – Прямо подлость получилась! Ведь понимали, что случилось с нею что-то, и отступили – пусть мол, переживет, придет в себя. А тут, может, вовремя доброе слово сказать...

– А студия? Она Джесси играла, а ушла – и никто пальцем не шевельнул.

– А ты? – в упор спросил Николай.

– Что я? Да я...

– Вот, вот! – зло подхватил Николай. – Все мы так! Почему я, да как я, вдруг что-то подумают! А ты бы поднял вопрос на студии, с режиссером поговорил бы! Почему же не ты? Если человек любит, он, по-моему, всему свету не побоится сказать: люблю, берегу, защищаю!

– Я же и виноват?

Аркадия оскорбило это нежданное обвинение, – ведь именно он первым забил тревогу! И в то же время обвинение было справедливо. Он стеснялся говорить о Вале с членами студиии, с режиссером.

На следующую репетицию он пришел пораньше и отозвал режиссера.

– Вы вот что, Валерий Владимирович, – сказал он, втянув голову в плечи и мрачно, исподлобья глядя ему в лицо. – Хвалить Валю Зимину вы хвалили, захваливали даже... А какого ж черта теперь отмахнулись? Ушел себе человек – и ладно. Заменили. А почему ушел? Что у человека на душе? Вы ж человеческой душой занимаетесь – психологические состояния, правда жизни и все такое... а тут мимо прошли?

Валерий Владимирович изумленно слушал эту страстную речь, склонив набок седеющую голову и наблюдая, как порыв чувства преображает лицо молодого человека. Первым побуждением режиссера было оправдаться. Но он был впечатлителен и тут же отбросил недостойное желание выглядеть правым.

– Спасибо, мой друг. Подтолкнули и пристыдили! – сказал он и, склонный к внешним проявлениям самых непосредственных движений души, добавил, картинно разводя руками: – Ведь думал, хотел разузнать, пойти к ней, вернуть! А не сделал... захлестнуло, завертело – человек-то и потерялся!

Аркадий по-прежнему исподлобья и все более недоброжелательно разглядывал режиссера. Тот вдруг козырьком приставил пальцы ко лбу и забормотал:

– Погодите, погодите... Это находка, мой друг! Вот так, именно так вы должны стоять и смотреть, когда слушаете Макферсона! Ну-ка, ну-ка, попробуйте сказать эти ваши слова... как это у вас...

Аркадий резко переменил позу:

– Я с вами о Зиминой. Без нее я все равно играть не стану.

Валерий Владимирович схватил Аркадия за руки, энергически потянул к дивану, заставил сесть рядом и сразу стал простым, естественным.

– Вы правы, Аркаша, – сказал он. – Что мне нужно сделать, по-вашему, и как повидать, ее? Пойти к ней домой? Или в цех? Что с нею случилось, вы знаете?

Они решили, что Валерий Владимирович приедет завтра к концу рабочего дня в комсомольский комитет завода, попросит вызвать Зимину и поговорит с нею о том, что без нее постановка провалится, что нехорошо подводить коллектив студии перед премьерой.

Аркадий видел, как Валя прошла в комитет. Он слонялся по двору и волновался – сумеет ли Валерий Владимирович душевно поговорить с нею, не оттолкнет ли ее этими своими словами и жестами. Когда режиссер и Валя вышли вместе и направились к проходной, Аркадий метнулся в глубь двора, чтобы не быть замеченным.

На очередной репетиции Валя репетировала как всегда и с особою доверчивой ласковостью в голосе обращалась к режиссеру, так что сомнения Аркадия рассеялись. Аркадий не мог знать, что именно шумное и неприкрытое проявление участия и заинтересованности в ее судьбе неожиданно подействовало на Валю больше, чем сдержанные расспросы Николая и Ксаны Белковской. Из гордости отвергнув искренние попытки друзей вызвать ее на откровенность, она вдруг без сопротивления, не сдерживая слез, призналась чужому, седеющему актеру, что она  разочаровалась в людях, увидела, что нельзя доверять им, и теперь не знает, как жить. А Валерий Владимирович охотно подтвердил: «Да, мы, мужики, народ подлый, с нами надо держать ухо востро», и тут же вскользь заметил, что не все ведь таковы, есть и чудесные ребята – может быть, Валя не умеет разобраться, кто стоит любви, а кто не стоит. Валя растерялась оттого, что Валерий Владимирович извлек из ее признания больше, чем она хотела рассказать ему, а он продолжал говорить: один молодой человек даже обругал его за равнодушие к судьбе Вали, – значит, есть у нее настоящие друзья? Зачем же преувеличивать! Не лучше ли присмотреться к окружающим и больше не ошибаться? Валя улыбнулась сквозь слезы и попробовала опять заговорить о том, что дело в разочаровании, в утрате доверия, но Валерий Владимирович замахал руками, засмеялся и обнял Валю, а затем начал ей рассказывать всякие жизненные истории про любовь несчастную и счастливую, про ошибки и про то, как важно найти «золото в душе» вместо того золота, которое порой обманно блестит, но оказывается стекляшкой. В этих рассказах прошло больше часу, и за этот час Валино горе как-то потускнело. Валерий Владимирович спохватился, что ему пора в театр,  пригласил Валю на спектакль. Валя поехала с ним и уже по дороге, успокоенная и повеселевшая, обещала прийти на репетицию.

Обрадованный возвращением Вали в студию, Аркадий попробовал заговорить с нею, но Валя поспешно отошла от него и в ее лице появилось исчезнувшее было выражение горькой решимости никого к себе не подпускать. Впрочем, во время репетиции, когда он по ходу пьесы смотрел ей в глаза, она улыбнулась ему совсем не по-актерски, а робко и благодарно.

После репетиции Валерий Владимирович подозвал Аркадия.

– Я сделал все, что мог, – прошептал он заговорщицки. – Вы видите, она пришла. Но у нее было большое разочарование, и тут дело ваше... всех ее друзей... поддержать, подкрепить, развлечь...

Сбившись с естественного тона, он докончил с пафосом:

– Вы благородный юноша, Ступин, душа у вас красивая, и пусть Валя увидит эту благородную красоту! Не затворяйте душу, Аркадий.

Аркадий буркнул:

– Ладно.

И побежал догонять Валю.

Она вошла в автобус одной из первых, а он оказался в конце длинной очереди и вскочил в машину последним. Когда ему удалось протиснуться вперед, Валя сидела у окна, зябко съежившись и прикрыв глаза. Аркадий не посмел окликнуть ее. У Аларчина моста он соскочил первым и подал Вале руку, чтобы помочь ей сойти с высокой ступеньки. Она воспользовалась его помощью и быстро пошла к дому.