Текст книги "Дни нашей жизни"

Автор книги: Вера Кетлинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 49 страниц)

7

Аня Карцева ползала на коленях по холсту, краской заливая буквы: «Термисты! По вашей вине...» – и припоминала все то же, все то же – она бросилась к Алексею с этой нелепой, постыдной просьбой, а он с презрением оттолкнул ее руку и крикнул: «Совести у вас нет!»

Как он должен теперь презирать ее – он, который вел себя благородно и честно! Какой ничтожной казалась она самой себе, вспоминая, как хорош был Алексей – там, у станка, с Гаршиным и Любимовым, и с краснознаменцами, и позднее – с директором.

Немиров пришел в цех улыбающийся, оживленный, еще ничего не зная о случившемся, – должно быть, хотел приветствовать гостей и вместе с ними полюбоваться балансировкой ротора.

– Почему мне не доложили? – минуту спустя кричал он Полозову. – Где начальник цеха? Немедленно позовите его сюда! Черт знает что, отменили – и в кусты!

Алексей сдержанно сказал:

– Георгий Семенович к вам, наверное, и пошел. А командование в цехе передал мне.

Директор фыркнул и начал недоброжелательно и придирчиво расспрашивать, что предпринято для изготовления новой втулки. Предложение Пакулина, видимо, обрадовало его, но он был слишком раздосадован, чтобы высказать одобрение чему бы то ни было. В середине разговора он вдруг заметил в дальнем углу цеха непонятную ему возню с ротором первой турбины – ротор снова устанавливали на стойки.

– А там что такое?

Гаршин выдвинулся вперед и не без злорадства объяснил:

– Георгий Семенович нашел возможным... чтоб избежать срыва плана... временно... Но товарищ Полозов воспротивился. Из принципиальных соображений.

Директор промолчал, но всем показалось, что с его губ слетело ругательство. Борьба чувств ясно отражалась на его лице, и всем было понятно, что это не сулит ничего доброго заместителю начальника цеха. С минуту длилось тягостное молчание. Наконец Григорий Петрович произнес сдавленным от злости голосом:

– Обманывать государство никому не позволено, и заместитель начальника цеха поступил правильно.

Он с ненавистью взглянул на Полозова и приказал:

– Разыщите и приведите ко мне Любимова!

Не обращая больше внимания ни на Полозова, ни на Гаршина, он направился к гостям и дружеским жестом пригласил их вместе продолжить осмотр цеха.

Гаршин ринулся за директором и гостями, а Полозов постоял, кусая губы, и побрел к телефону.

Вспоминая, каким одиноким он выглядел в ту минуту, Аня не понимала, как она могла остаться в стороне, почему она тогда не побежала за ним следом, не сказала: ты прав! Не сказала: люблю больше, чем когда бы то ни было! Если можешь – прости.

Она вздрогнула, услыхав шаги. Неужели Алексей?

Но это был Диденко.

Аня встала, чтобы он мог прочитать текст обращения.

– Сама  придумала? – спросил Диденко, одобрив текст.

– Да. Полозов велел выставить к утру.

– Что ж, правильно... – Он вздохнул и карандашом поправил неровно начерченную букву. – Д-да, – проговорил он, – вот как получилось... Значит, если бы не Полозов, вы все так и пошли бы на жульничество?

– Не знаю, как все. Я, Николай Гаврилович, во всяком случае виновата и смягчать свою вину не хочу. Сгоряча я даже не подумала, жульничество это или просто... Ну, не хотелось этого, провала, ведь теперь цех…

Диденко взял кисть, обмакнул ее в банку с краской и ловко выкрасил одну букву.

– Д-да, – снова протянул он. – Завтра термисты с утра зашевелятся. Пожалуй, брака от них вы больше не получите. А как думаешь, товарищ Карцева, если бы ротор сегодня подменили – могли бы пристыдить термистов таким плакатом? Зато как оживились бы все те, кто непрочь прикинуть процентик выполнения да кто хлопочет о своей славе больше, чем о деле!

Аня отобрала у него кисть, так как кисть повисла в воздухе и краска капала на холст. Заливая букву, она сказала:

– Я ведь понимаю, Николай Гаврилович.

И немного погодя спросила:

– Полозов в цехе?

– Полозова я домой отправил. В порядке партийной дисциплины. Со втулкой все работы налажены. Ефим Кузьмич присмотрит. А Полозову теперь покрутиться придется немало. Любимов-то слег.

– Слег?!

– Ага. Звонили ему, жена говорит – сердце. Знаешь, есть такой хороший способ уйти от ответственности: в кроватку и полотенце на голову – умираю! А по-моему, – с гневом добавил Диденко, – по-моему, если что случилось и ты виноват или, наоборот, прав, но не признан, – сперва додерись, исправь, ответь, а потом и в кроватку можно.

Через минуту он сказал:

– Ну, я пошел. А ты, товарищ культпроп, подумай и с народом поговори, не стесняйся поговорить откровенно, как есть. Нервничают сегодня люди. Между прочим, и на Полозова косятся. Потому что обидно – цех-то в прорыве! А только злость пройдет, страсти остынут– и останется уважение и, если хочешь, даже признательность. Как думаешь, что говорили бы потом в цехе? После того как турбину сдали, гостей проводили? Сказали бы – не социалистическое обязательство, а очковтирательство! Коммунисты о новом отношении к труду да к государству болтают, а сами вон что делают! Правильно? То-то! И еще представь себе, о чем шипел бы такой гусь, как Белянкин, как похохатывал бы Торжуев. И как бы товарищ Карцева завтра объяснила с точки зрения коммунистической морали эту махинацию с ротором комсомольцам, молодежи, вашему знаменитому Кешке Степанову хотя бы? А? Ну, будь здорова!

К ночи она закончила плакат, проследила за тем, как рабочие установили его на самом видном месте у проходной, и побрела домой. Войдя в прихожую, она со злобой услыхала спорящие голоса Любимовых, – ну, конечно, никакого припадка, просто решил отвертеться от неприятной ответственности!

– А я тебе говорю – они под тебя подкапываются, и твой Полозов в первую очередь! – говорила Алла Глебовна без обычной певучести в голосе. – Ты наивен! Ты не понимаешь, – если бы Полозов был на твоем месте, он и не подумал бы возражать! А тут выскочил, чтоб тебе шпильку вставить!

– Перестань, Алла. Ну перестань, бога ради, – раздраженно и устало просил Любимов.

– Нет! – вскрикнула Алла Глебовна. – Не перестану, потому что ты интеллигентский тюфяк! Сколько раз прошу – уходи на преподавательскую работу, пока Юрий Осипович может это устроить! Пока тебя не съели!.. Тебе нужен отдых, спокойствие, ты на себя не похож. В институте...

– Много ты понимаешь! – вдруг закричал Любимов. – В институте, в институте! В институтах теперь, знаешь, тоже новые песни.

Аня усмехнулась и громко хлопнула дверью, напоминая соседям, что они не одни в квартире.

Окно в ее комнате было открыто, и теплый, но свежий воздух струился ей навстречу. Аня высунулась в окно и среди тысяч ночных огней, среди тысяч освещенных и темных человеческих жилищ ясно увидела одно, невидное глазу, – комнату в квартире 38, где один, расстроенный и угрюмый, сидит Алексей. Алексей, без которого еще вчера казалось – ей не жить. Алексей, чью любовь она сегодня, быть может, умертвила, потому что не поняла, не поддержала, потому что вложила всю нежность в просьбу поступить неблагородно, нечестно… Как же это случилось? Как она могла? «Совести у вас нет»... С каким презрением он оттолкнул ее руку!..

Воспоминание доставляло физическую боль. И от этого не уйти. Только одно было возможно и необходимо – немедленно увидеть его, признаться, что виновата, и услышать все, что он захочет сказать ей. Если конец – пусть сразу.

Не взглянув в зеркало, не сменив рабочего платья, она снова вышла из дому и почти бежала всю дорогу до знакомого дома в переулке. Разыскала номер 38 на табличке у входа, взбежала по лестнице, позвонила. Она ждала, что Алексей откроет сам и холодно спросит: «Вы? Зачем?» Открыла незнакомая женщина в халате, с удивлением и любопытством оглядела Аню.

– Мне к товарищу Полозову. С завода. Очень срочно. Он не спит?

– Нет, наверное. Только что выходил, – неохотно ответила женщина и указала, куда идти.

Забыв постучать, Аня толкнула дверь и вошла. Вошла, прикрыла за собою дверь и прижалась к ней спиной, не зная, что же еще делать, раз она добежала до цели и Алексей – вот он. Не расстроенный, не угрюмый. Сидит в голубой футболке над стаканом чаю и ест булку с колбасой. Глаза его широко раскрылись от удивления.

– Аня, вы? – воскликнул он наконец, торопливо проглатывая булку. Не понять было, доволен он или раздосадован неожиданным вторжением.

В комнате было только два стула, на одном из них навалены книги, бумаги, два мятых галстука и пиджак. Алексей смахнул все это на кровать и неуклюже выставил стул на середину комнаты – для гостьи. Комната была большая и неуютная, с чересчур яркой лампой без абажура – холостяцкое жилье человека, мало бывающего дома. На рабочем столе, среди книг и беспорядочно наваленных бумаг и чертежей, почему-то стоял глобус, повернутый к Ане голубизной Тихого океана.

– Да вы садитесь, Аня. Чаю хотите?

Она ожидала всего, кроме этого неуклюжего и милого гостеприимства. Как будто ничего не произошло. Как будто он не крикнул ей тех слов, не оттолкнул ее с таким презрением несколько часов тому назад.

– Я пришла... Я должна вам сказать, Алеша. Мне ужасно стыдно, что я...

– Вы об этом? Да ну, что там, Аня! Впрочем, я рад, что вы пришли хотя бы из-за этого. Но у меня такой ералаш. Это потому, что не бывал дома, а дворничиха больна… Чаю налить?

– Нет!

Ей хотелось и смеяться и плакать одновременно. Если бы он сердился на нее, она не чувствовала бы себя такой виноватой. Если бы он обнял ее, она все забыла бы. Но он смешно суетился, пытаясь наскоро навести порядок на столе, – бумаги разлетались, книги падали. Махнув рукой, он оставил все как есть и растерянно сел напротив нее.

– Это такая гадость, что все надулись, – сказала Аня. – Я не могла не прийти и не сказать вам, что мне – стыдно за себя и за всех. Я думала, вы расстроены...

– А чего же мне расстраиваться? – удивился он. – Я же прав!

Она не знала, что еще сказать ему и что ей теперь делать.

– Зачем у вас глобус?

– А почему ему не быть? Он от мамы остался. Я люблю крутить его.

Он крутанул глобус, тот со скрипом дважды обернулся вокруг оси и снова застыл, показывая Ане лазурно-голубой океан с точками островов и пересекающимися пунктирными линиями основных транспортных путей.

– Иногда увидишь какое-нибудь название – и до того оно тебя будоражит! Остров Три-ни-дад. Я его совсем не представляю себе. Мимо него не проходит ни один из соблазнительных рейсов; Монтевидео—Марсель, 21 день; Генуя – Буэнос-Айрес, 19 дней. Он даже ничей, по глобусу. И почему их два? Вон там, повыше, другой Тринидад, английский. В самом центре скрещения морских путей – на Каракас, на Панамский канал, на Марсель, на Пернамбуко, на саму Огненную Землю! Впрочем, сейчас оба Тринидада, наверно, американские.

Он улыбнулся Ане и предложил так, как будто это может сбыться завтра:

– Давайте как-нибудь поедем путешествовать?

– Давайте, – сказала Аня. И додумала вслух: – Как странно, что я не поняла этого раньше. Ну, конечно, вы совсем не расстроились, и у вас прекрасный аппетит, и спать вы будете, как младенец.

– Я вам все-таки налью чаю, ладно? Я и в самом деле голоден, а мне одному неловко.

Он включил электрический чайник и начал шарить на полках.

– Где-то у меня второй стакан. Вы не смейтесь, я бываю отличным хозяином, я только подзапустил все за последнее время.

Он нашел стакан и подозрительно осмотрел его на свет. Аня отобрала стакан, сполоснула, поискала полотенце, засмеялась:

– Бог с вами, наливайте так. Моя бабушка всегда говорила, что нет ничего чище воды.

– Я не знал, что вы придете, Аня. Я бы приготовился.

Он быстро глянул на нее и тотчас отвел взгляд.

– Аня, но это будет скоро... по-настоящему?

Она молча кивнула, и он увидел это, хотя и не смотрел как будто в ее сторону. Оба медленно отхлебывали чай.

– А если говорить совсем правду, – вдруг сказал он, – то поначалу я действительно расстроился. И обиделся.

Он встал, решительно надел пиджак и потянул Аню за руки.

– Значит, вы одобрили?

– Да.

– Очень?..

Их губы встретились, и на долгие мгновения все, что занимало и волновало их, перестало существовать.

– А теперь пошли, – рывком отстраняясь, сказал Полозов. – Я вас провожу. Уже второй час, а мне надо в цех к шести. И черт его знает, что еще выкинет Любимов. Были вы дома? Видели его? Закатит, чего доброго, болезнь на неделю, вот и крутись за него.

– Так вы не провожайте. Ложитесь.

– Немножко-то можно?

Они вышли на улицу. Ночь была светлей, чем казалось из освещенной комнаты, – даже не ночь, а раннее-раннее утро. И этой удивительной белой ночи, похожей на утро, не было никакого дела до того, когда надо вставать двум людям, заблудившимся в знакомом переулке, и надо ли им вообще спать. И до здравого смысла ей не было никакого дела – она была беззвучна и все-таки умудрилась нашептывать им, что расставаться нельзя, что расставаться жаль и, может быть, прекраснее уже не будет ночи.

– Вернемся, Аня.

– Нет. И ты иди. У тебя завтра такой день.

Они опять оказались под старинными сводами на углу переулка, где было сумрачно и тихо и терялось представление о времени.

– Аня, вернемся.

– Нет!

– Почему?

– Потому, что я не могу сегодня, когда я шла к тебе признаваться... когда смотрела на тебя, как виноватая, снизу вверх...

– Ты все еще помнишь? И хочешь наоборот – смотреть сверху вниз?

– Не шути. Это серьезно.

– Мы, наверно, будем много ссориться, по-смешному и страшно серьезно.

– Наверно.

– Скорее бы, Аня. Я буду уступчив до предела возможного. Только не теперь... Когда ты придешь, Аня?

– В субботу.

– Ой, как долго!

– Алеша! За эти дни тебе надо сдать машину.

– Знаешь, машина и ты для меня совсем не одно и то же.

– Очень рада, но машину-то сдавать тебе!

– Ну, беги. Я не пойду дальше. Ничего?

Алеша, эта арка – самое славное место во всем городе.

– Мы здесь прибьем мемориальную доску в день золотой свадьбы. Золотая – это сколько?

– Кажется, пятьдесят. Или двадцать пять. Не знаю.

– Слышишь, Аня, где-то бьют часы. Два.

– Я побегу. Пусти меня.

– Ты не боишься одна?

– Нет.

Она оторвалась от него и пошла быстро, не оглядываясь. И не прямо домой, а переулками – на набережную канала, туда, где над водою свешивали свои поникшие ветви старые ивы.

Кто-то легко вскрикнул на другом берегу канала. Шепот и смех долетали до слуха Ани. «Потонет» – «Не потонет!» – «Плывет…»

Белый бумажный кораблик, или птица, или, быть может, оброненный белый цветок скользил по тусклой, почти бесцветной воде, важно поворачиваясь и выплывая на середину канала, где чуть поблескивали струи более сильного течения.

– В субботу, – вслух сказала Аня и на минуту прикрыла глаза, таким ярким, жданным и все же неожиданным представилось ей ее счастье. Открыв глаза, она сразу нашла белый кораблик – он победно плыл, покачиваясь на уносившей его струе. А те двое, плечо к плечу, следили за ним, перегибаясь через решетку. «В субботу...»

8

– На большом посту и маленькая ошибка становится крупной.

Это сказал Немиров. Сказал, отхлебнул кофе и поглядел на Диденко:

– А Любимов совершил к тому же не маленькую ошибку. И даже не одну, а две.

Диденко вопросительно вскинул глаза – две?

– Да, две. Когда руководитель, совершив ошибку, «заболевает», чтобы не расплачиваться за нее, он сам себе отрезает путь к ее исправлению.

В директорской столовой было пусто. Только из-за стен доносился далекий, никогда не затихающий рокот большого завода да из соседней комнаты чуть просачивалась музыка, передаваемая по радио, – буфетчица приглушила ее, чтобы не мешать важному разговору. А что разговор важный, она поняла с первой минуты, когда Диденко, поздоровавшись с директором, что-то спросил, а Григорий Петрович вдруг с яростью закричал: «Сниму, и пусть проваливает!»

Потом голоса стали мирными и задумчивыми. Буфетчица подала две яичницы и два кофе, ушла в буфетную и прикрыла дверь.

Диденко допил кофе и закурил.

– Что ж, в период освоения Любимов был неплох, – сказал он. – Даже хорош. Качество, технологическую дисциплину, отработку процесса – это он вытянул. Знаний и опыта у него не отнимешь. Но как только перешли к новому этапу – к развороту производства, к перспективе большого увеличения программы... Кто тут нужен? Человек прогрессивный, не закоснелый в старых традициях... Человек, я бы сказал, с новой точкой зрения.

Он внимательно посмотрел на директора и подсказал:

– Пожалуй, лучше Полозова не найдешь?

Григорий Петрович промолчал, только чуть дрогнули и сжались губы. Встал, прошелся по комнате и деловито заговорил о том, что надо хорошо обдумать, чтобы не сделать новой ошибки, пусть пока Полозов заканчивает вторую турбину, присмотримся к нему... кандидатуры могут найтись и посильнее... для турбинного не жаль снять лучшего начальника из другого цеха – например, из инструментального...

– Да! – горячо воскликнул он. – Из любого цеха перекину в турбинный! Надо только взвесить, кто лучше всех!

За его горячностью скрывалось желание уйти от обсуждения кандидатуры Полозова, и Диденко уловил это.

– В цехе доверяют Полозову, – осторожно доказывал он. – История с ротором очень повысила его авторитет. Знаешь, такие вещи рождают настоящее уважение – не служебное, не формальное, а вот такое… человеческое, что ли.

Да, – коротко согласился Немиров. И заговорил о другом.

Они вместе вышли из столовой, на лестнице расстались. Уже отойдя, Диденко быстро повернулся к директору:

– А Любимова куда?

Немиров сделал презрительный и гневный жест:

– На все четыре стороны!

Этот человек, которого он так долго защищал и отстаивал, вызывал у него теперь приступы ярости. Он как бы воплощал в себе все то, от чего Немиров старался освободиться. А когда Любимов, наделав глупостей с этим ротором, к тому же еще спрятался от ответственности, – Григорий Петрович как бы перечеркнул его и потерял к нему всякий интерес.

– Смотри сам, – пожевав губами, сказал Диденко. – Как бы не повторить истории с Гореловым.

И пошел вниз, не ожидая ответа.

Григорий Петрович вошел в свой кабинет – и тут почувствовал, что не знает, как поступить, а повседневная жизнь будет требовать от него определенности. Он сказал секретарше, что вернется через три часа, и велел Косте ехать куда глаза глядят.

Костя понятливо кивнул и на предельной скорости погнал машину за город.

Опустив до отказа стекло, Григорий Петрович вдыхал теплый ветер, бивший в лицо, и старался начисто отсечь все деловые мысли. Это придет позднее. Надо проветриться. Так когда-то советовал его первый учитель на директорском пути, умный и по-хорошему иронический человек, знавший многое такое, что только еще открывается Немирову теперь и сколько лет будет открываться еще?

«Чем острее момент, тем меньше надо торопиться, – говорил он, – наше дело такое: решил – и тысячи людей почувствовали на себе, хорошо ли, плохо ли. Если возникли перед тобой всякие закавыки, одна важнее и неотложнее другой, – уезжай. Уезжай куда глаза глядят – в лес, в поле, домой, смотря по сезону. Проветрись, подумай на свободе и со стороны погляди, так ли все, как оно тебе представляется. С совестью своей поговори – без скидок, один на один! Удивительное дело, до чего иногда все при этом меняется! Казалось хорошо, а тут даже пот прошибет – ох, нехорошо, ох, неверно!»

Промелькнули последние каменные дома и домишки предместий, машина вышла на просторы болотистой равнины, прорезанной белой полосой шоссе. Сбоку блеснула вода – голубая, недвижная, спокойно подступившая к низкому берегу с перевернутыми на песке лодками и развешанными для просушки рыбачьими сетями. В машину ворвался запах рыбы и морской травы.

– В воскресенье с Татьяной на рыбалку поедем, – сказал Костя и покосился на директора – размышляет он или просто отдыхает?

Григорий Петрович охотно поддержал разговор. Ему самому захотелось на рыбалку – короткий сон у костра, возня с наживкой, с удочками, неподвижное ожидание клева на пустынном берегу или, еще лучше, на заливе в лодке... утренний, пробирающий до костей холодок... восхитительный запах сваренной на костре ухи... Так представлялась ему рыбалка, на которой он никогда не был.

Они мчались через дачные поселки, и Григорию Петровичу стало жалко, что он не живет на даче, и он стал представлять себе, как он спешит на дачу и у калитки его встречает Клава в ярком летнем платье, а на зеленой лужайке стоит коляска, прикрытая марлей, а под марлей спит очень маленький человечек... Сердце защемило, но он тут же с надеждой подумал: будет! будет и это...

Они спустились к Сестрорецкому парку, остановились. Григорий Петрович предоставил Косте отдыхать и быстрой походкой куда-то спешащего человека направился в глубь парка. Огромные дубы, посаженные еще в петровские времена, раскидывали над ним свои разлапистые ветви. Под ногами шуршали потемневшие прошлогодние листья, клонилась сочная новая травка. Там, где сквозь листву пробивалось солнце, травка была так трогательно-нежно зелена, что Немиров обходил солнечные пятна, чтобы не наступить на нее.

Он вышел к берегу залива. Волн не было, только у самого берега вода чуть колыхалась, и солнце отблескивало на ней. Все кругом было пронизано светом и небывало чудесно.

 Григорий Петрович сел на один из прибрежных валунов, сказал себе, что ему очень хорошо, и затем отдался мыслям – свободно текущим, никем не подгоняемым. Тут было много мыслей о заводе, потому что завод врос в его жизнь, и о самом себе, о своих удачах, ошибках и намерениях, о людях, чью судьбу он должен был сегодня решить, и о том, как другие отнесутся к его решениям, то есть, в конечном счете, к нему самому... и об этом отношении к нему, потому что он уже познал и радость признания, и едкую горечь разлада, и ту простую истину, что без ощущения единства с коллективом нельзя работать, мучительно жить.

Он не торопился пересматривать сложившиеся в голове решения, но они сами собою отпадали, заменялись иными, лучшими, потом эти лучшие решения вызывали в душе сумятицу чувств и борьбу, и он с насмешливой улыбкой спрашивал себя: а ну-ка, по совести, в чем тут дело, если заглянуть в самый корень? И – удивительное дело! – мелкие, сторонние побуждения стали отпадать как шелуха, а самые трудные решения оказались легкими. И, как только он принял их, чудесное ощущение внутренней освобожденности и ясности пришло к Немирову.

Он поднялся, быстрым шагом прошелся вдоль берега, потом разыскал в песке несколько плоских камешков и начал кидать их над самой водой, считая, сколько раз они коснутся воды и рикошетом отскочат...

– Теперь – полным   ходом   обратно! – сказал он Косте, вернувшись к машине.

В тот же день он позвонил Любимову.

– Он болен. Лежит, – сказала Алла Глебовна.

– Передайте ему, что звонил Немиров. Если он настоящий работник, а не барышня с нервами, пусть приедет ко мне через час, – весело шевеля бровью, сказал Немиров. – Я его жду от семи до восьми.

Растерявшаяся Алла Глебовна пробормотала:

– Ой, Григорий Петрович, я его спрошу, может ой подойдет к телефону... Одну минуточку!..  Гога, Гога! – позвала она. – Иди скорее!

– Не надо, пусть приезжает на  завод, – сказал Григорий Петрович и повесил трубку.

Без четверти семь секретарша доложила, что Любимов в приемной.

– В семь – просите, – сказал Немиров и позвонил в турбинный цех.

Телефонистка долго разыскивала Полозова по разным цеховым телефонам.

– Как дела, Алексей Алексеевич?

Полозов коротко доложил, что последние приготовления заканчиваются, пар под испытание начнут подавать завтра в двадцать два часа. Он пригласил директора на испытание второй турбины.

– Приду, – сказал Немиров. И многозначительно добавил: – А потом приглашу вас к себе.

Любимов вошел бледный, но Григорий Петрович отлично видел, что он совершенно здоров, разве что действительно разыгрались нервы.

– Что ж, Георгий Семенович, после этой неприглядной истории вам придется с цехом расстаться, – жестко сказал Немиров. – Наверно, вы сами пришли к тому же выводу во время вашей болезни? Иначе, должно быть, и не болели бы.

Не находя нужным откликаться на иронический намек, Любимов ответил внушительно и даже вызывающе:

– Я действительно санкционировал временную замену ротора. Но я пытался спасти этим не только свою репутацию, Григорий Петрович, но и вашу! И, в частности, спасти от провала тот стахановский план, который вы нашли возможным ввести.

Вот как! Любимов не только не сдается, а еще и атакует? Может, вспомнил, как однажды в прокатном цехе «вытянули» месячный план за счет наиболее легких сортов проката, а директор посмотрел на это сквозь пальцы? Тогда казалось – эко дело, немного схитрили, зато доброе имя сберегли... а где границы между «немного» и «много»? И в том ли доброе имя, чтоб видимость была благополучная ?

– Знаете, Георгий Семенович, была минута, когда и мне показалась соблазнительной эта ваша очковтирательская затея. Уж больно легко... Да только руководить людьми потом трудно. Вы пройдитесь-ка теперь по турбинному цеху, послушайте, что рабочие говорят. В первый день на Полозова косились от досады, а теперь – герой дня! А насчет вас и Гаршина... Впрочем, пока, пожалуй, вам лучше туда и не ходить. Во всяком случае, от этой необходимости я вас решил избавить!

Любимов поник в кресле. Его готовность побороться за себя иссякла, а может быть, он все-таки не ждал такого крутого решения. Григорий Петрович смотрел на него и с жалостью и с раздражением, – он презирал людей слабых.

– Я сегодня много думал о вас, Георгий Семенович. История с ротором – толчок, но не причина. Не скрою, первым моим побуждением было снять вас к черту и предоставить вам самому найти дело себе по силам. И не сделал я этого только потому... что делю с вами ответственность за вашу плохую работу. Понимаете вы, почему она оказалась плохой?

Так как Любимов не ответил, он продолжал сам:

– Не поняли нового этапа. Людей сплотить – не умеете. Дать каждому проявить свои силы – тоже не умеете, а без этого руководитель – не руководитель, а административная единица. Человек вы знающий, но расти перестали, а значит – и вкус к новому утратили и, по существу, тормозили инициативу подчиненных. В трудные минуты – пасовали. Задумайтесь-ка, почему, так случилось, что вы возложили надежды на махинацию с ротором, в то время как рядовые люди разыскали по собственной инициативе втулку для обоймы уплотнения...

– Переточили? – вскрикнул Любимов.

– Переточили, – сердито подтвердил Григорий Петрович, с удивлением приглядываясь к Любимову: значит, он так и просидел, закрывшись дома ото всех, даже от соседей? Не позвонил, не спросил, не волновался о сроках – а только о себе? Да как же это возможно?! И об этом человеке я мог думать, что в нем есть что-то от моего второго «я»? Бр-р, как нехорошо...

На миг он запнулся, потому что собственное решение насчет вот этого инженера показалось слишком добрым. Может, правильней было первое побуждение – послать к черту? Но нет, побуждения надо проверять разумом, так подсказывает опыт.

– Принимая решение, я старался исходить только из интересов завода, – морщась, сказал Немиров. – То есть дать вам такую работу, где найдут применение ваши знания и опыт.

На унылом лице Любимова мелькнула робкая надежда.

– С понедельника можете принять новую должность – помощника главного инженера по турбинному производству.

Любимов смотрел напряженно, стараясь понять, что это сулит ему.

– В дела турбинного цеха попрошу вас пока не вмешиваться.

Любимов побледнел, но не произнес ни слова.

– Вам поручается круг вопросов, связанных с генеральной реконструкцией цеха и переходом на серийное производство. Для этого вам надо будет...

Он сделал паузу, разглядывая оживившееся лицо Любимова, и медленно докончил:

– Свои ошибки до конца понять. И отбросить. Здесь у вас подчиненных производственников не будет, но с людьми вы должны научиться работать именно здесь. Привлекая их к разработке всего нового. Учась у них. И еще – перешагнуть через личную обиду и через самого себя, через эту самую свою бесхребетность, страхи и дипломатические болезни.

Он встал, давая понять, что разговор окончен.

– Вот так, Георгий Семенович, – сказал он, – поезжайте домой, доболейте свое, а с понедельника – за работу. Да с таким напором, какого вам до сих пор не хватало.

Любимов встал и, волнуясь, заговорил необычно робким, умоляющим голосом:

– Григорий Петрович.  Я вам обещаю... Я вам очень благодарен за доверие... Но я вас прошу... Разрешите сейчас вернуться в цех и эти последние сутки... до сдачи турбины...

– Нет! – отрезал Немиров. – Испытание проведут без вас. Те, кто его подготовил. И вообще вам пока не надо бывать в цехе. Отдохните друг от друга.

На лице Любимова отразилось такое страдание, что Григорий Петрович подобрел к бывшему начальнику цеха – видно, ему и впрямь очень горько отстраниться от производства! Что ж ему мешало эти дни позвонить и поинтересоваться ходом дел – амбиция? стыд? мелочное желание досадить Полозову: ну-ка, выкручивайся без меня?

– Считайте это наказанием, Георгий Семенович. Согласитесь, оно могло быть и покрепче.

Любимов знал, что пора уходить, но никак не мог заставить себя уйти, не задав томившего его вопроса:

– Григорий Петрович... кого вы назначаете начальником цеха?

Немиров с удовольствием ответил:

– Полозова.

– Полозова? – воскликнул Любимов.

Они встретились взглядами.

– Разве вы считаете, что это не деловая кандидатура?

Любимов опустил глаза. Молчание было долгим, но директору хотелось дождаться ответа, а Любимову было очень нелегко ответить – нелегко после только что происшедшего разговора.

– Нет,   кандидатура   неплохая, – сказал  наконец Любимов.

– Вот и я так рассудил. Ну, до свиданья, Георгий Семенович.

– До свиданья, Григорий Петрович. Спасибо.

Когда дверь за ним закрылась, Немиров усмехнулся – значит, кое-что уже «дошло»? – и пробормотал, мысленно охватывая все, что связывалось для него с Любимовым:

– Именно так! Именно так!