Текст книги "Мятежный дом (СИ)"
Автор книги: Ольга Чигиринская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 68 страниц)
Только тут до Дика дошло, что золотая накладка на ухе Огаты – мини-терминал с переговорником.
– Интересно, что бы ты делал, – проговорил Огата, – если бы по экстерьеру мне не подошел.
– Я бы уперся у ваших дверей, – честно сказал Дик. – И не ушел, пока не получил вашего согласия.
И очень может быть, добавил он про себя, что это было бы легче.
* * *
Становиться своим, оставаясь чужим; становиться чужим, оставаясь своим – вот жизнь синоби.
Он отказался взять портшез до отеля «Огненные столпы», и теперь шагал по улицам Шорана, неспешно, почти лениво, пропитываясь здешней атмосферой, осваиваясь и усваиваясь, медленно закукливаясь, чтобы утром в гостиничном номере без труда сойти за своего.
В Шоране ещё ничего не цвело. Через месяц с небольшим, в Сэцубун или около того, должна была начать цвести красная слива. Он улыбнулся, проходя по аллее пока еще голых деревьев, жалких на фоне вечнозеленых пальм и карликовых пиний. Улыбнулся им как друзьям.
– Наступила зима и пришли холода. Сто цветов растеряли свой пышный наряд. Только слива не хочет сдаваться ветрам – и под снегом цветы алым цветом горят, – продекламировал он вполголоса.
Алая слива, хун мэй – символ стойкости и терпения, герб дома синоби.
Сакура, что зацветет позже – символ юной красоты и ранней смерти.
Мальчик должен быть где-то здесь.
…Аллея вывела его к центральной площади и алтарю Бона. Он улыбнулся шире, подошел к самому алтарю, прочел надпись: «Помним!». Низко поклонился. Купил в прилегающем киоске курительных палочек и зажег. Мусорная корзинка, задвинутая за алтарь, была уже до половины заполнена огарками. Перед алтарем Бона всегда дымились курения.
Памятник был великолепен. Северин Огата – редкий, неподдельный талант. Просто-таки до слез жаль зарывать такой талант в землю.
Отсюда до отеля было еще два квартала. По указаниям навигатора он двинулся в сторону суда, усмехнулся и покачал головой при виде многочисленных любителей судебного зрелища и нарабия, торгующих местами в очереди, поболтал с их агентом и узнал, что самое интересное он уже пропустил: сегодня Максим Ройе затребовал исполнительный лист.
Детонатор сделал свой ход – значит, он прибыл вовремя; еще чуть-чуть – и опоздал бы.
Жаль, что к Детонатору не удалось внедрить своего человека.
Он шагал по городу, вдыхая запах моря с серным привкусом горячих источников, и пытаясь различить в этом запахе привкус надвигающейся беды.
Под бедой он подразумевал не то, что могло разразиться в ближайший месяц – в конце концов, Сэцубун на то и Сэцубун, чтобы перетряхнуть застоявшийся мир. Это еще может стать бедой – но совершенно не обязательно.
Беда будет, если в Сэцубун не произойдет ничего. Если расстановка сил в клане Сога останется прежней, если верхушка будет вести себя со своими так же, как вела себя на Сунагиси – то и кончится тем же. И вишни, что зацветут через месяц после Сэцубуна, будут красными, как хун мэй.
Он оглянулся перед воротами отеля. Город Шоран, тёплый и лёгкий, немного шалый горьковато пахнущий, начал становиться «своим».
Он шагнул в отель, под матерчатый купол холла. Усеянную золотыми искрами поверхность постоянно колыхали сквозняки, и по всему помещению бегали веселые блики. В центре, как и обещало название, располагались огненные столпы – семь высоких колонн из синтетического красного камня, полного внутренним огнем, светящегося от тепла. На эти колонны опирались несущие конструкции купола. Он коснулся ближайшей – а когда отнял руку, на камне остался светлый отпечаток ладони, который постепенно угасал, остывая.
– Сударь… – перед ним склонился гем-слуга, но не получил ручной клади и указал протянутой было рукой в сторону конторки: – сюда, пожалуйста….
За конторкой сидел уже человек. В Шоране в сфере обслуживания работало мало гемов. Гораздо меньше, чем в Пещерах и в Нусе на Сэйрю.
– Я хочу остановится у вас до Сэцубуна и провести здесь праздник, – сказал он, протягивая свою идентификационную карту.
– Большая честь, – автоматически ответил служащий, принимая карту и вкладывая в прорезь регистрационного терминала. Потом прочел имя будущего постояльца в регистрационной форме. Изумленно приоткрыл рот и поднял глаза. Снова посмотрел на имя – и снова на клиента.
– Вы…?
– Я, – он протянул руку, забрал карту.
– Большая честь! – служащий встал и поклонился, только что лбом не впечатавшись в консоль. – Номер экстра-люкс?
– Ну что вы. Я всего лишь синоби на отдыхе.
– Но…
– Обычный номер. Если вы хотите оказать мне услугу – подальше от онсэна, поближе к пруду. Не люблю шума.
Регистратор просмотрел карту номеров.
– Есть отличный номер на берегу пруда! – радостно возвестил он.
– Беру.
Еще один момент инициации в свои – узнавание. Он решил, что так будет лучше, и старуха одобрила. Он мог прикинуться кем-то еще: стариком, женщиной, планетником, даже гемом. Но предпочел воспользоваться возможностью, которая предоставлялась синоби очень редко: побыть самим собой.
Впрочем, она предоставлялась так редко, что большинство не помнило, что это значит – быть собой. Ему в какой-то степени повезло: иногда бывали востребованы его собственные имя и внешность. В последний год – особенно.
Номер достался хороший: как и обещали, далеко от онсэна, где вечером непременно будет разгул, пьянство, девки и гейши – одним словом, шум, – близко к пруду, окутанному звукопоглощающим силовым полем, и, что еще важнее – к внешней стене, которую можно, удирая, рассечь флордом или прожечь в ней дыру плазменником. Он не думал, что придется удирать – но место для логова всегда нужно устраивать исходя из этого. А вещи, которые собираешься оставить в номере, подбирать исходя из того, что их непременно перетряхнут…
Он переоделся в легкий вечерний костюм и пошел бродить по улицам. Ближе к ночи планировалось еще одно переодевание – и визит в дом Белой Ветви, резиденцию лордов Сога.
Она была видна отсюда, из гостиничного парка, поскольку стояла на возвышении. Он смотрел, прислушивался к себе и чувствовал… ничего не чувствовал. Он был синоби, и прошлое у него появлялось лишь тогда, когда это нужно было клану синоби. Именно такое, какое нужно клану. Некоторые свои «легенды» он забывал сразу после окончания дела, чтобы не засорять мозги. Некоторые, используемые часто – помнил всегда и готов был воспроизвести в любой момент, со всеми красочными подробностями, которые дает лжепамять, созданная наношлемом. Подлинные воспоминания были всего лишь одной из легенд, не хуже и не лучше других.
Если придут имперцы и этот город падет, ему будет жаль – но не больше и не меньше, чем любой другой город Картаго. Не больше и не меньше, чем утраченный Тайрос с его ледяными лабиринтами и туфовыми кавернами. Он будет сражаться за этот город – но только если его направят сюда и здесь выпадет принять бой. На любом другом участке он будет сражаться точно так же.
Он снова шел по улицам прогулочным шагом, петляя как бы бесцельно, а на деле отслеживая уже возможное наблюдение, прежде чем прийти на явку к постоянному резиденту, чтобы получить от того информацию «с земли». Отследить слежку, явиться на явку, сделать сделку… Рутина. К нему непременно подвесят «хвост», и он отнесется к этому «хвосту» со всем возможным уважением – но только после визита в Дом Белой Ветви.
Все так же, прогуливаясь невзначай, он прошел мимо «Горячего поля».
Остановился, закурил, уронил из рукава «нюхача». Пошел дальше.
Через семь минут в наушнике прозвучал сигнал: «нюхач» уловил тембр голоса, на который его настроили.
Мальчик был там…
Он не сбавил шага. Теперь, когда выяснилось, что слежки нет, можно было идти на явку.
Сувенирный магазин Нарсеса располагался точно на границе между респектабельным центром и портовым районом, в большом торговом комплексе, между баром «Алоха» и департо. Посетителей департо было много, но в магазин Нарсеса, хотя находился он, казалось бы, на бойком месте, мало кто заходил. До войны Биакко был курортным центром Рива. Горячие источники зимой, пещерные пляжи летом – сюда летели со всех трех континентов и с ледяного Тайроса. Тогда Нарсес в обилии продавал коралл и жемчуг с плантаций, раковины и чучела рыб, когти кракенов и моржовые бивни, шкуры снежных троллей… Сейчас его магазинчик служил только прикрытием для побочных – и не всегда законных – махинаций.
– Доброе утро, – обратился он к девушке за прилавком. – Мне сказали, что у Нарсеса сейчас продается антикварный игольник времен колонизации, резная рукоять из синего агата. Я хотел бы взглянуть.
– Н-не знаю, – чуть запинаясь, проговорила девушка. – Отец ничего мне не говорил, подождите минуту…
Нарсес появился через одиннадцать секунд. С момента последней встречи он не изменился – только седых волос стало больше. Дочь его изменилась, конечно. И никак не могла понять, кого же напоминает ей гость – а напоминал он лицо, то и дело мелькающее в светской хронике, обрамленное платиновыми волосами – как у него, только вьющимися крупной волной.
– Вы спрашивали игольник? Это большая редкость, в открытую продажу я его не предлагал – не каждый может оценить. Пойдемте, я покажу.
Они прошли во внутренние помещения, Нарсес закрыл за собой дверь.
– Необычайно рад тебя видеть.
– Я тоже.
Нарсес включил чайник.
– Пампушки черствеют быстрее, чем я успеваю их готовить, – сказал он, доставая чашки и веничек. – Ты уже в курсе, что Ройе затребовал исполнительный лист?
– Да, об этом шумят нарабия.
– Это отвлекающий маневр. Детонатор где-то подобрал и пригрел Апостола.
– Вряд ли для того, чтобы беседовать о Писании, – улыбнулся гость.
– Они фехтуют каждый день.
– Пауль – очень хороший человек и очень плохой фехтовальщик, – гость следил, как Нарсес насыпает в чашки «порох», заливает кипятком и взбивает веничком. Старуха поморщилась бы при виде такого надругательства над правилами чайной церемонии, а для Нарсеса не имело значния ничего, кроме вкуса. – А Детонатору может понадобиться секундант.
– Полагаешь, он захочет решить дело поединком?
– Даже если не захочет. У них нет выбора. До Сэцубуна они должны успеть оспорить решение в высшей инстанции – то есть, у тайсёгуна лично. Тайсёгун их в этом жестоко разочарует – и тогда у них останется только один способ протянуть время: убить Ройе, но так, чтобы при этом тайсё не имел к чему придраться.
– Но что они на этом выиграют?
Нарсес улыбнулся.
– Подпевала в последний год зачастил на станцию Тэсса и очень активно трясет костями перед рейдерами. Мне кажется, что не один Шнайдер готовит свой маленький Эбер.
– Храм знает об этом. Ты не набрал погремушек?
– Недостаточно, чтобы сглазить Нуарэ и Дормье.
– Это плохо.
– Я всего лишь смертный и делаю, что могу. Две моих кошки, посланные на Тэсса, погибли. Я жив, так что меня еще не запылили – но…
– Входит ли в шабаш госпожа Огата?
– Скорее нет, чем да. Думаю, они собираются оставить её тут, в качестве козла отпущения.
Гость допил чай и поставил чашку на стол – а сто стола взял положенный туда Нарсесом игольник с резной рукоятью из синего агата.
– Ты идешь в «Горячее поле»?
– Конечно. Как-никак, у меня там брат.
– Не слишком ли рискуешь? Думаешь, Джемма поверит в ваши братские чувства?
– Думаю, соглядатай Нуарэ подтвердит ей, что со стороны наследника не приходится ждать ничего, кроме особо грандиозной пьянки. И я приму в ней посильное участие.
– Не переусердствуй. Почему ты все время улыбаешься?
– Жизнь кажется мне полной иронии, Нарсес, – он протянул хозяину магазина два свертка плотной цветной бумаги из гаса. – Этого достаточно за антикварный игольник?
– Немного не хватает, но покупателя найти трудно, приходится сбавлять цену. У меня тяжелые времена, друг. Дочь подумывает перейти на работу в бордель.
– Почему нет? Она милая девочка, у нее может получиться то, что не выгорело у твоих людей.
– Одна из тех кошек была женщиной. Очень опытной.
– Там, где заподозрили женщину, могут не заподозрить подростка. Нарсес, она на два года старше Апостола. Она справится.
– Это приказ?
– Распоряжение, – гость пристегнул игольник на пояс. – Дольше задерживаться не могу, люди Нуарэ уже должны знать, что я здесь. Пора навестить маму.
…В гостинице он с удовольствием обнаружил, что его ждут.
– Господин Нуарэ, – он поклонился.
– Ринальдо, мальчик мой! – консорт госпожи Огата распахнул ему объятия. Пришлось задержать поклон.
Он давно уже не держал зла на мать, но этого человека продолжал ненавидеть. Мать всего лишь уступила своей слабости – когда поддалась чарам Бона и когда не устояла под давлением мужа и отжала нежеланного ребенка синоби. Было время – маленький Рин пестовал обиду на мать, плача в тишине детского дортуара – но оно давно прошло. Теперь он не любил мать – но и гнева на нее не испытывал; он не испытывал вообще ничего, кроме некоторой жалости к женщине, попавшей в скверную историю и не знающей об этом.
Но Нуарэ отличался свойством, отвратительным Огате и лично, и профессионально: он моментально находил оправдания любому своему действию. Оставайся эта черта просто индивидуальным мозговым вывихом – она была бы терпима. Но Нуарэ вольно или невольно сформировал вокруг госпожи Огата среду, из-за которой его мать если не полностью утратила связь с реальностью, то наблюдала эту реальность через сильный искажающий фильтр…
– Неужели старуха отпустила тебя провести отпуск в семейном кругу? – Нуарэ опустил руки и сел в кресло, закинув ногу за ногу. Рин устроился напротив, через низкий столик.
– Что вы. Разве у синоби бывают выходные и отпуска, – ответил он в тон. – Я здесь по делу. Невеста императора хочет посетить своего дедушку. Я, как синоби и её брат, должен проверить, насколько безопасным будет ее визит где-то около Сэцубуна.
– Категорически не советую тащить сюда ребенка в Сэцубун. Разве что к этому времени мы сделаем Шоран безопасным.
– Что вы имеете в виду?
– Да брось, не может быть, чтобы ты не знал, – Нуарэ нахмурился. – Эта свинья Ройе вонзил нам нож в спину.
– И что вы намерены предпринять по этому поводу?
– Пока лично тайсёгун будет рассматривать нашу апелляцию, Ройе не имеет права и пальцем шевельнуть. Но он уже стянул в город всю свою банду.
– Вы полагаете, именно он станет инициатором беспорядков?
– На сто процентов уверен.
– Но ему это невыгодно.
– Как раз ему-то и выгодно. Если он сможет выставить нас изменниками перед тайсёгуном, и Шнайдер введет на Биакко войска…
– То в первую очередь сам тайсёгун окажется в очень неловком положении. Впрочем, – Рин поднялся, – это не мое дело. Моя задача – безопасность сеу Элисабет. Не откажете ли вы мне любезность сопроводить меня в губернаторскую резиденцию?
– Рин, малыш, я для этого здесь! – Нуарэ снова сделал широкий жест руками.
– Мне необходимо переодеться. Вы подождете здесь или в моем номере?
– Пожалуй, здесь, – Нуарэ щелкнул пальцами, подзывая гема. – Бокал «Шато Ноэль», 54-го года, а если нет – любого другого.
Рин с легким поклоном удалился в свой номер.
Быстрый холодный душ. Переодевание. Гостиница высшего класса – пока он ходил, обслуга уже выгладила парадное платье до хруста и развесила в шкафу.
Прямые брюки, туника, хаори с гербом клана синоби. Вот и гадайте, любимая матушка и господин Нуарэ – при исполнении я или все-таки нет? Любому ясно, что синоби при исполнении ни в коем случае не наденет гербового хаори, но точно так же любому ясно, что синоби при исполнении будет изо всех сил стараться, чтобы окружающие думали, что он не при исполнении. Так на работе я или нет? И бывает ли синоби не на работе?
Напустив на себя официальный вид, Ринальдо Огата покинул гостиницу и сел вместе с Нуарэ в губернаторский портшез.
* * *
Переход от жарких объятий к вооруженной угрозе не показался бы резковатым разве что очень хладнокровному человеку. Особенно на выходе из туалета.
Дик не был хладнокровным, он просто устал смертельно. И когда его порывисто обняли, назвав «Ани!» и окатив со всех сторон шелком и ароматом, а потом так же порывисто оттолкнули, да еще и пистолет приставили – он подумал, что в этом месте, наверное, надо бы удивиться и испугаться, но не сделал ни того, ни другого. Достаточно того, что удивлена и напугана женщина с игольником. Удивление, испуг и игольник – опасное сочетание.
– Я не вор, – сказал он первое, что пришло на ум.
– Отрадно, – сказала женщина холодным голосом. Свет в коридоре зажегся при ее появлении – то есть, дом опознал ее как свою – и теперь она стояла спиной к световоду, так что Дик видел главным образом силуэт. Это хозяйка, сообразил Дик.
– И я не ваш сын.
– Это я тоже поняла. Кто ты в таком случае?
– Я это… – юноша проклял свою память, в которой то и дело терялись нужные слова. – Позер.
Женщина опустила игольник. Ее плечи дрогнули в беззвучном коротком смехе.
– Ты хотел сказать – натурщик?
– Да, – облегченно сказал Дик. – Понимаете, ваш муж… он вдруг уснул прямо посреди работы. Ну, я подождал немного, потом оделся, его одел…
– Ты хочешь сказать, что он раздевался зачем-то? – брови женщины выгнулись, как луки.
– Ну… он увидел, что мне нелегко сидеть перед ним без одежды и решил, что я буду напрягаться меньше, если он разденется сам. Я… не мог ему ничего объяснить.
– Понятно, – женщина коснулась сенсорной панели, вроде бы не глядя на Дика, но стоило тому шевельнуться, как игольник снова поднялся.
– Я не убегаю, – вздохнул юноша. – У меня там и ботинки, и плащ, и сумка…
– Что ж, заходи, – игольник показал на дверь.
Увидев на полу укрытого одеялом Огату и планшет с незаконченным наброском под его рукой, женщина вроде бы успокоилась. Подняла планшет и пролистала изображения, глядя на Дика после каждого нажатия на сенсор – словно сверяла изображение.
– И на всем его теле не было ни одной волосинки, которая прошла бы в игольное ушко, потому что на каждой застыла капелька алой крови, – проговорила она, пряча планшет и игольник в ящик стола. Потом шагнула к Дику, снова сжала его в объятиях и поцеловала совсем не по-матерински.
И вот тут уже Дик удивился до крайности.
– Э-э-э… – только и смог сказать он, вновь оказавшись на воле и показывая на мирно сопящего Огату.
– Когда прошел слух, что ты жив, я поклялась, что сделаю это, если тебя встречу, – женщина улыбнулась. – Я бы сделала это у него на глазах, он знает. И поймет, – женщина усмехнулась и протянула ему руку. – Баккарин.
– Райан. Так будет проще. Я уже привык к этому имени. Вообще-то… то, которое известно тут всем – не очень настоящее. Настоящее – Райан.
– Ты родился в пятьдесят седьмом-пятьдесят восьмом, – к улыбке Баккарин добавились горькие морщинки. – Тогда каждого второго мальчишку называли Райаном… Помоги мне перенести Северина на кровать.
Чего-чего, а кровати здесь и близко не было. Но по этому поводу удивляться осталось совсем недолго: новое нажатие на сенсорную панель – и стена против двери отодвинулась, открывая вход в спальню.
– Ну, ты за плечи, я за ноги – взяли! – скомандовала женщина.
Безногий Огата был не так уж тяжел. Дик – не в первый раз за вечер – вспомнил брата Томмигана. Его шутку о том, что со своим урезанным весом он пропал бы без спарринг-партнера, если бы «Ричард» не подобрал маленького Ричарда… Как и Огата, он не любил свои протезы, предпочитая по мастерской перемещаться на свисающих с потолка стальных петлях, ловко перебрасывая себя со стола на стол. А еще он, как и Огата, всегда ходил на протезах в туалет – и по той же причине: «Пока можешь, лучше делать это стоя».
– Ну вот, – Баккарин устроила спящего на подушке, запахнула раскрывшиеся полы халата и укрыла его одеялом. – Теперь проспит до утра. Он бывает совершенно беспощаден к себе. Да и к своим натурщикам, когда работа у него идет… А особенно когда не идет.
– А к вам? – не удержался Дик.
– Он старается быть со мной как можно мягче, – вздохнула женщина. – Иногда так старается, что больно смотреть. Ты хочешь есть? Пить? Это ведь тяжелая работа. Я знаю.
– У меня руки слегка дрожат.
– Рукоять пылесоса должна была изображать копье Га Болг?
– Да, наверное.
– Ты не ответил на мой вопрос о еде.
– Да меня покормили вообще-то. Спасибо.
– Тебе есть куда идти?
– Да. Но стоит ли сейчас. Понимаете, я должен устроить одну встречу. Если бы не это – черта с два меня бы кто-то заставил позировать. А господин Огата взял да уснул.
– Называй его Сэйкити. Девочки не знают, кто он такой. Что за встреча?
– Меня прислал господин Ройе.
– Вот как, – Баккарин фыркнула, отбросила волосы за спину. – Земля горит под ногами, теперь мы стали нужны Ройе…
Словно отзыв на ее слова, пол дрогнул и качнулись стены. По шелковым потолкам пошла волна, из общих помещений донесся притворно-панический женский визг и пьяный хохот.
– Прелесть хорошо поставленного дела, – Баккарин поднялась и кардиган стек с нее, почти упал на пол – но в последний миг был пойман ногтем, – состоит в том, что можно оставить все на людей и уйти, когда хочется. Все будет крутиться. Мне нужно принять душ и подумать – а ты, если хочешь, возьми что-нибудь в холодильнике.
Она бросила кардиган на кресло и исчезла в душевой комнате. Дик присел на кресло, стараясь не касаться шелкового великолепия. Ему тоже нужно было подумать.
Больше всего, надо сказать, он хотел, как Сэйкити – завалиться спать и забыть весь мир. Художник замучил его, заставляя принимать неловкие, напряженные позы и замирать на полчаса кряду, а то и дольше – но хуже всего при этом было не монотонное усилие, и не то, что приходилось сидеть, черт побери, голым, а взгляд. Огата смотрел как Моро. Не похотливо, нет – а так… Словно тело юноши было зашифрованным сообщением, которое позарез нужно прочесть. Хитрым механизмом, который нужно было разобрать. Только Моро хотел все перебрать и сложить по-своему, а Огата – зарисовать и открыть миру всю механику: чертежи, схемы, вот – глядите!
Сэйкити не был молчаливым художником, и Дик успел вкратце узнать историю героя, для которого послужил моделью. Кухулин у брода, один мальчишка против целой армии. В те времена в тех местах, сказал Сэйкити, война проходила с кучей условностей, и вражеские воины не могли ломануться на него всем базаром, а выходили к нему на поединок по очереди. Это несколько облегчало ему тактическую задачу удержания брода, но, поскольку их была целая толпа, ему приходилось там крутенько. А его король, его друзья и соплеменники отсиживались в это время в замке, страдая недугом уладов. Недугом чего-чего? Уладов, и не верти головой, трам-тарарам, а то я тебе ее сверну на сторону, и будешь так ходить всю оставшуюся жизнь. Улады – так называлось его племя. Когда-то они совершили подлость по отношению к одной женщине. Заставили ее бежать наперегонки с конями, а она в это время была беременна… Она умерла в муках, но перед смертью успела их проклясть, и в силу этого проклятия всякий раз, как на них нападали враги, их воины мучились как женщины в родах. Проклятие не коснулось одного лишь Кухулина, так как он в то время еще не родился, и пришлось ему отдуваться за всех… Понимаешь, о чем я? Кажется, понимаю, мастер Ога… Кхммм!!! Извините, мастер Сэйкити. А раз понимаешь, то и не вертись как… каппа в садке. Знаешь, что я думаю, боя? Нет, сэр. Я думаю, что его там просто бросили. Этот недуг уладов… на самом деле простая трусость. И знаешь, чего они боялись? Не смерти, нет. Они боялись, как бы не вышло хуже. Хотя казалось бы, куда уж хуже… Но ими владел страх, и поэтому все они, не сговариваясь, зажмурились от срама и сказали каждый себе: да. Пусть он умрет, а не мы. И знаешь, что мне еще кажется, боя? Они ненавидели его. Король – за то, что он был лучше, и моложе, и смелей. Воины короля – за то, что их жены любили его… Мне кажется, он это понимал, когда шел к броду. Понимал, что они боятся врага, но еще больше боятся и ненавидят его самого. Что никто не придет на помощь. Ты знаешь вкус этого одиночества, боя. И я хочу, чтобы каждый увидел его на твоих губах… Нет, не надо кривиться, будто тебе сунули осьминога в штаны. Просто представь себе этот брод. Вражеские знамена на том берегу, колесницы и костры, палатки, множество разномастных коней и пестрых одежд – а ты здесь один, если не считать свеженького покойника, ты ранен и устал, смертно устал, ты отнимаешь жизни у людей, против которых ничего не имеешь, а они атакуют тебя лишь потому, что жадная похотливая баба обещала им награду за твою голову. И за твоей спиной никого. Даже твой старый друг сейчас на том берегу – польстился на золото. Может быть, тебе завтра придется его убивать – и ты его убьешь, непонятно ради чего. А кто его знает – может, ты его уже убил? Может, это он остывает у тебя под ногами? Тебе противно все это. И если кто-то спросит тебя: почему ты еще не ушел с этого брода? Почему не предоставил им самим разгребать свое дерьмо? – ты бы не нашелся, что ответить…
Отчего же, сэр. Я бы нашелся. Мне просто некуда уходить, мастер Сэйкити… Совсем некуда.
Сэйкити успел еще рассказать, что задумал эту скульптуру давно – в корабельном госпитале Синдэна, между операциями по вживлению в культи нейроконтактов и разными стадиями фаллопластики. Ему тогда это казалось забавным – всю жизнь хотел стать скульптором, а стал скульптурой. Синдэнский медик, который слегка заскучал, когда все легкие раненые повыздоравливали, а тяжелых в состоянии криостаза отправили в орденскую командорию, был рад вспомнить свою светскую квалификацию пластического хирурга. Северин Огата на два месяца стал его любимой игрушкой. Сначала, боя, мне хотелось повеситься. Я собирался это сделать, как только переведут из реанимации в отдельную палату… Но в одну прекрасную ночь я вдруг подумал – какого черта? Ведь руки-то целы. И наконец-то могут делать то, что им хочется. Ну, не смешно ли, боя – нужно было попасть в плен, чтобы оказаться вдруг на свободе. Я согласился на многоступенчатую операцию – а между делом изучал, что у них в архивах нашлось по искусству, и рисовал, восстанавливал навыки… А в анатомии меня наставлял тот же доктор. Майор Кеола, пошли ему Боже всякого хорошего…
Когда он говорил о своих планах самоубийства – Дик вспомнил о Рэе, который тоже попал в плен на Андраде, и подумал: а ведь они могли встречаться. Помнил ли капитан Огата в лицо всех своих подчиненных-морлоков? Это ведь было одно лицо… а имя Рэя Порше ничего ему не скажет – разве что напомнит название десантного корабля…
Дик совсем уж было собрался рассказать Огате про своего друга – как тот внезапно заснул. Выглядело это страшновато: скульптор вдруг выронил планшет и завалился на бок. Юноше ничего не осталось, кроме как завернуть его в халат, прикрыть одеялом, одеться самому и ждать, пока он очнется.
Видимо, Сэйкити всех здесь приучил к тому, что его лучше не беспокоить во время работы. Ни одна служанка не постучалась в дверь, никто не попытался связаться с художником через домовый терминал. Прошел час, другой – передние комнаты заполнялись народом, и когда где-то внутри дома открывались двери – до Дика доносились музыка и пение: в борделе начиналось то, что с натяжкой можно назвать «рабочим днем».
Время шло, а Сэйкити не просыпался. Дику пришлось выбираться из его мастерской – сначала в поисках туалета, потом – места, где можно спокойно покурить. Ткнувшись в дверь ровно напротив мастерской, он обнаружил выход в крохотный садик, посреди которого находилась еще одна работа Огаты: статуя полураздетой (именно так: не полуобнаженной, а полураздетой) женщины, полулежащей, с кубком вина в руке. Ее тело было полно самых дерзких обещаний; полные губы, приоткрывшись, ждали вина или поцелуя, но пустые глаза не выражали ничего. Камень статуи, какого-то ржавого цвета, подчеркивал вызывающую откровенность грудей и бедер женщины, грубую роскошь ее диадемы, браслетов, ожерелий… Одежды срывались с покатых плеч жесткими, ломкими складками; тяжелые кудри красавицы текли по этим складкам, словно водопад по уступам – казалось невозможным, что они изваяны из одного куска. Многослойные рукава соскользнули к локтям – и если смотреть сзади (Дик обошел статую по кругу), то казалось, ткани сковали ей руки, а браслеты похожи на кандалы. При всей откровенности позы и жеста, при всей красоте эта женщина вызывала не похоть, а скорее злость, если смотреть спереди, и жалость – если сзади.
И вот теперь Дик знал, что фигура и волосы этой женщины – это фигура и волосы Баккарин, а вот лицо не ее. «Вавилонская блудница», – назвал Дик про себя статую. Интересно, чье же у нее лицо?
…Дверь в душ открылась – и жена Сэйкити, свежая и еще более красивая, вошла в спальню.
– Искупаться не хочешь?
– Я тут, кажется, на сто лет вперед накупался, – сказал юноша.
– А, онсэны… – женщина улыбнулась. – Знаешь, что… за этим домом, я уверена, следят. Если кто-то выйдет отсюда ночью и направится к Ройе – может выйти нехорошо, так что оставайся-ка ты здесь до утра, а там придумаем, как тебя вывести…
– А… где? – осторожно спросил Дик. Баккарин пожала плечами.
– Это бордель. Здесь, как в большой семье – всегда найдется место для еще одного.
