Текст книги "Как приручить Обскура (СИ)"

Автор книги: Макс Фальк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 57 страниц)

Нет… Нет, не знает. Смущена, расстроена, но не краснеет. Не знает.

Тина всегда считала, что у Грейвза просто доброе сердце. Что он из жалости и сочувствия, а также, разумеется, из соображений безопасности магического мира поддерживает связь с Криденсом. Что он завербовал его, чтобы следить за настроениями Вторых Салемцев. Знала бы она правду…

– Очень жаль, – негромко повторил Грейвз. – Совсем мальчишка. Вы ведь были там, да?.. – спросил он, болезненно хмуря брови. – В метро, когда… Когда он погиб.

– Да, – шёпотом сказала Тина.

– Расскажите, – попросил он после паузы.

– Рассказать что? – он растерялась.

Грейвз потёр лоб между бровей, отставил чашку на столик.

– Мальчик умер из-за меня.

– Сэр, я вас не понимаю.

– Я хочу знать… – медленно сказал Грейвз, пристально глядя на свои руки. Поднять взгляд на Тину ему было стыдно. – Как он умер?

Это знание не принесёт тебе облегчения, Персиваль. Это знание будет являться тебе в кошмарах. Но ты заслужил. За свою похотливую невнимательность, за то, что был занят своими фантазиями и проглядел чудовищную опасность. За то, что Гриндевальд воспользовался мальчишкой, той связью, которую ты выстроил, за то, что теперь Криденс мёртв. Из-за тебя.

– Он потерял контроль над собой, – медленно сказала Тина. – Что-то напугало его… или разозлило, я не знаю. Мы пытались поговорить с ним, я и Ньют… Ньюту почти удалось! Криденс прислушался, перестал нападать. Я точно знаю, что… он мог себя контролировать, – со слезами в голосе сказала Тина. – Он сдерживал обскура в себе столько лет!.. Но мадам президент приказала аврорам атаковать. Чтобы никто больше… не пострадал. И его… не стало.

– А тело?.. – почти спокойно спросил Грейвз. – Осталось?..

– Нет… – Тина покачала головой. – Он… развеялся.

– Это была Авада?

– Чары против Тёмных сил.

– У него не было жизни, не было магии и не будет даже могилы, – сказал Грейвз и резко встал, чтобы отвернуться. Сунул руки в карманы, отошёл к окну. Тина тихо позвякивала серебряной ложечкой, размешивая чай.

Вот так, Персиваль. Последние минуты этого мальчика были наполнены страхом и болью. Он умер, уверенный, что ты предал его. А ты ведь предал, не так ли?..

– Я вас не гоню, – тихо сказал Грейвз, не поворачиваясь. Он почти шептал, чтобы хрипотца в голосе не выдала ни одно из его чувств. – Пожалуйста, оставайтесь, сколько вам будет удобно, но я вас покину. Мне нужно… – он вдохнул, подыскивая слова, – заняться домом. Здесь полный бардак после моего отсутствия.

Он уже подошёл к дверям, унося с собой горечь вины там, где раньше был сладкий стыд, когда Тина позвала:

– Сэр…

Он остановился, взявшись за ручку двери.

– Не вините себя. Может быть… так даже лучше.

Лучше?!.. Грейвз развернулся, смерил её огненным взглядом.

– Лучше?! Что это значит?.. Мальчик умер, Тина! Кому от этого лучше?!

Тина спрятала глаза, покрепче ухватилась за чашку.

– Может быть… в некотором роде… эта смерть стала для него освобождением… Я надеюсь, он теперь в другом, лучшем мире… Свободный…

– В лучшем мире?.. – Грейвз развернулся всем телом, уставился на неё, чуть не дрожа от гнева и от какого-то неясного, острого подозрения. – Тина, вас укусил кто-то из Салемцев?.. Вы подцепили от них христианство? Что вы скрываете?

– Нет, я… сэр, я просто хотела… – забормотала она, – его жизнь была так ужасна, что никто не мог бы ему помочь, а сейчас он… сейчас он уже не страдает, и это ведь к лучшему… Простите, сэр, я лучше пойду.

Грейвз быстрым шагом вернулся назад, встал с ней рядом. Тина шарила взглядом по полу и нервно прихлёбывала чай.

– Тина. Посмотрите мне прямо в глаза, – тихо приказал он.

Она дёрнулась подняться, пряча лицо:

– Сэр, в самом деле, мне давно… Квинни ждёт меня дома, мне пора идти… Спасибо, что выслушали…

Грейвз схватил её за плечо и толчком усадил обратно, расплескав чай. Навис над ней, схватившись за спинку дивана.

– Тина… – угрожающе прошептал он. – Не смейте мне врать!

Она вздрогнула от окрика, сжалась. Грейвз выпрямился, взял себя в руки.

– Простите, – сипло сказал он. – Не хотел вас пугать. Так что вы на самом деле хотели сказать?..

– Ничего, – решительно ответила Тина, подняв голову и глядя ему в глаза. – Это не моя тайна.

Найдите десять отличий

Грейвз плохо владел ментальной магией, а потому старался без нужды не лезть людям в голову, чтобы поворошить их мысли. Легиллименция у него была не как скальпель, а как секира, а обливиация выходила и того хуже. До его появления в Отделе расследований как-то само собой считалось, что допросы должны вести искусные легиллименты, мол, только они способны вытянуть из людей правду. Но Грейвзу хватало наблюдательности и умения задавать правильные вопросы.

– Тина, если вы что-то знаете…

– Даже если бы я что-то знала – а я ничего подобного не говорила! – то я всё равно не могла бы вам рассказать.

Грейвз глубоко и терпеливо вздохнул. Тина оказалась крепким орешком, а он не хотел давить на неё слишком сильно, чтобы не выдать свою страстную заинтересованность в Криденсе. Она что-то знала – знала и молчала. Но тайна жгла ей язык, иначе она не сболтнула бы своё «так даже лучше».

Что заставило её открыть рот? Сочувствие?.. Грейвз прямо сказал, что винит себя в смерти Криденса – и она попыталась его утешить?..

– Тина, я уже не вернусь на должность главы Аврората, меня даже в простые авроры не возьмут, – сказал Грейвз. – Если вы боитесь, что я помчусь устанавливать справедливость, что бы вы под этим ни подразумевали – то не бойтесь, я не помчусь.

– Сэр, мне нечего вам сказать, – твёрдо сказала та. – Прошу вас, дайте мне уйти.

Она говорила твёрдо, но руки её выдавали – нервно теребили юбку, собирая плотную ткань в складки, потом разглаживали их, снова собирали… Волнуется. Сомневается. Хорошо…

– Тина, вы знаете, я не любопытен, чужие секреты меня не волнуют. Но если этот секрет касается меня хоть немного…

– Нет, сэр. Он вас не касается.

– Хорошо, что вы хотя бы не отрицаете, что он существует, – кивнул Грейвз, и она поджала губы, пойманная на своих словах. Резко встала.

– Простите, сэр, я не могу и не хочу говорить об этом. Я обещала, что… – она осеклась, выпрямилась. – До свидания, сэр.

Грейвз проводил её взглядом до двери, поколебался, не решаясь на бесчестный приём, но желание узнать правду пересилило.

– Хорошо, – сказал он, притворяясь, будто смирился. – Простите, что надавил на вас, это было непозволительной грубостью.

Тина затормозила, обернулась – вежливость не позволила ей уйти, не позволила и стоять спиной к человеку, который перед ней извинялся.

– Вы правы, – сказал Грейвз, садясь в своё кресло. – Так будет лучше. Я причинил достаточно горя этому мальчику. Уверен, что он будет ненавидеть меня… что он ненавидел меня до последней секунды своей жизни, – поправился он.

– Сэр… – протестующе сказала Тина.

– Нет-нет, вы правы, – повторил Грейвз. – Вы правы. Не думаю, что я заслужил… знать правду. После всего, что я… что Гриндевальд сделал с ним, прикрываясь мной. Он умер – и это всё, что я имею право знать о нём.

Грейвз взял чашку, наполнил её ещё раз. Тина молчала, стоя возле дверей. Он тоже молчал. Сказанного должно было хватить, чтобы чуткая совесть Тины взгрызлась в неё, побуждая снять груз с души человека, который так несправедливо себя обвиняет в том, к чему был непричастен.

По мнению Тины – был непричастен.

– Сэр, – неуверенно начала она и остановилась.

– Всё хорошо, Тина, – Грейвз взглянул на неё, она вздрогнула. – Идите.

– Сэр, Криденс…

– Я надеюсь, в этом лучшем мире ему действительно лучше, – спокойно сказал Грейвз, зная, каким обманчивым ей сейчас покажется это спокойствие. – Мне не должно быть до этого никакого дела.

Тина вернулась, опустилась обратно на диванчик.

Грейвз не смотрел на неё. Он вдруг осознал, что этой расчётливой провокацией поранил себя куда глубже, чем Тину, и старался сохранять лицо спокойным, чтобы не выставить себя каким-то сентиментальным… тюленем.

– Какая я дура, – вдруг выдохнула она, качнулась вперёд и схватила его за запястье. Грейвз изумлённо поднял на неё глаза, поражённый такой фамильярностью. Она отшатнулась от его взгляда, покраснела. – Он был вам дорог…

Дорог?.. Страх разоблачения заставил Персиваля побледнеть.

– Тина, какая глупость. Не выдумывайте.

– Он был вам как сын…

Из бледности Грейвза кинуло в жар. Да она издевается!..

– Хватит, Тина, – резко сказал он. – Я сказал, что не хочу ничего знать. Идите… с вашими секретами. К чёрту.

Удивительно, но вот теперь он и правда был искренним. Больше всего на свете он хотел сейчас, чтобы она перестала смотреть на него с этой омерзительной жалостью, а ушла, как собиралась пять минут назад, и забрала с собой все свои тайны.

Тина поколебалась ещё секунду, потом решительно произнесла:

– Он не умер. Ньют встретил его на «Аквитании». Ньют – очень хороший человек, сэр, он позаботится о нём. Не вините себя, пожалуйста, – попросила она, и, забывшись, погладила его по запястью.

Криденс жив. Жив… Какое чудо спасло его – вряд ли кто-то расскажет, но он жив. Нет, Тина права, так будет лучше. Подальше от Америки, подальше от Гриндевальда, подальше от тебя, Персиваль, и от твоих загребущих рук.

Он глубоко вздохнул, подавляя всколыхнувшуюся ревность. Значит, Ньют – непутёвый братец Скамандера. Любитель зверюшек. Тесей всегда отзывался о нём со сдержанным раздражением – по его мнению, Ньют не был ни хорошим, ни заботливым, и единственное, что его интересовало в жизни – экзотические волшебные твари. Ну что же, теперь он завёл себе ещё одну тварь – обскура…

– Спасибо, Тина, – ровным тоном сказал Грейвз. – Рад слышать, что он под присмотром.

Персиваль Грейвз никогда не был бунтарём и не стремился идти против системы. Он был из тех, кого даже в трёхлетнем возрасте называют «серьёзный молодой человек» – благоразумный и правильный мальчик, который знал, как разрезать яблоко за столом так, чтобы не звякнуть ножом о тарелку, не встревал в разговоры взрослых, не болтал ногами, не просил завести собаку, не жаловался, не капризничал, не проявлял характер, не ползал в пыли под стульями, не бегал, не плакал и, кажется, существовал просто по недоразумению, как случайно оживший образец идеального мальчика.

Персиваль был очень поздним ребёнком – настолько поздним, что совершенно не вписался в сложившийся уклад жизни родителей. Мать иногда задумчиво называла его «Персей…валь», и он всегда считал, что это её греческий акцент – пока однажды не понял, что Персей был просто мнемоническим приёмом. Отец обычно называл его «молодой человек», и в его исполнении это звучало как «слишком молодой, чтобы быть человеком, но я буду к тебе снисходительным». Персиваль называл родителей «сэр» и «мэм».

Сэр Френсис Александр Грейвз, строго говоря, не был сэром, поскольку не обладал никакими титулами, однако держался, как герцог. Он занимал пост министра связи в МАКУСА, поддерживал обширную переписку с Европой, регулярно цапался с президентом МакАртуром по поводу отсталости от прогресса не-магов, держал в кабинете коллекцию толедских клинков и прекрасно фехтовал. Персиваль мечтал разделить хотя бы одно увлечение отца, помимо шахмат, но на робкую просьбу научить его фехтовать Френсис Александр строго отвечал, что сейчас на это нет времени, и что хобби Персиваль себе заведёт тогда, когда добьётся в жизни чего-нибудь стоящего. Персиваль уныло думал, что когда отец решит, что его сын чего-то добился, его сыну будет сто лет, и ему будет уже не до хобби.

Медея Пенелопа Грейвз была статной, высокой гречанкой с холодными чертами лица, тёмными миндалевидными глазами и чувственными губами. В её черных волосах не сверкало ни одной нити седины, несмотря на возраст. Она происходила из древнего рода, уходящего корнями к самому Орфею, элегантно носила чёрный бархат и жемчуг, не любила английский язык и дома предпочитала говорить по-гречески. Она вообще не любила Америку и никогда не уставала высокомерно вздыхать о том, как здесь всё отличается от её родины (в худшую сторону, разумеется), будто приехала сюда лишь в качестве одолжения. Огонь в её огромных глазах зажигался лишь тогда, когда Персиваль заводил разговор про греческих поэтов, греческих философов, греческую культуру, греческих богов или великое прошлое Эллады в целом. Она наизусть читала Гомера, Сапфо и Гесиода – по-гречески, разумеется. В своё время история о Зевсе и Ганимеде потрясла Персиваля до глубины души. Мать не видела в ней ничего достойного осуждения – она вообще не видела ничего достойного осуждения в традициях Древней Греции. Если тема разговора менялась, она тут же становилась рассеянной, холодно целовала сына в лоб и отсылала поиграть.

Как будто у Персиваля было время играть.

Отец считал, что тратить время на игры – это расточительство, и попытался нанять Персивалю учителей, едва тот научился говорить. Учителя с вежливым изумлением сказали, что такому юному ученику нужна не арифметика и чистописание, а кубики с буквами. Френсис Александр Грейвз был недоволен, что придётся ещё несколько лет подождать, прежде чем можно будет демонстрировать Персиваля друзьям.

Он был глубоко убеждён, что пока Персиваль не способен похвастаться успехами в учёбе, демонстрировать его хоть кому-либо – нонсенс. Персиваль был глубоко убеждён, что плохо справляется со своими сыновними обязанностями, и мало-помалу впадал в отчаяние. Но ему повезло. Родители решили переложить бремя его воспитания на гувернёра – так в доме появился Реми.

Тот день врезался Персивалю в память, будто до него он просто не жил.

Он сидел в своей детской, в кресле, которое казалось таким огромным, что он мог бы в нём спать. Но это были крамольные мысли: спать следовало только в кровати, а в креслах можно было только сидеть. У всякой вещи, как и у всякого человека, было своё назначение, и отступать от него было нельзя. Назначение кресла – сидеть в нём. Назначение Персиваля Грейвза – быть послушным сыном, чтобы стать правильным человеком. Персиваль очень хотел быть правильным. Он надеялся, что если он станет достаточно правильным, он заслужит одобрение отца и любовь матери. Пока у него не получалось, но он очень старался.

Он сидел, сложив руки на коленях, выпрямив спину, держа голову, и тихонько шевелил носком башмака. Вверх-вниз. Влево-вправо. Влево-вправо, вверх-вниз. Само то, что он не сидел смирно, как ему велели, было бунтарством, но он точно знал, что никто не видит, как он позволяет себе баловаться.

За закрытыми дверями слышались голоса. Самый тихий принадлежал отцу. Фрэнсис Александр Грейвз считал ниже своего достоинства повышать голос, считая, что воспитанному человеку пристало говорить исключительно спокойно, ровно и негромко. Второй голос принадлежал матери. Богатый, мелодичный, он вольно взлетал вверх и падал вниз, и Персиваль представлял, как её руки, унизанные браслетами, точно так же взлетают и падают, когда она говорит. Медея Пенелопа Грейвз считала ниже своего достоинства сдерживать чувства или слова.

Третий голос был новым. Третий голос принадлежал человеку, которого наняли к Персивалю гувернёром. Он не очень хорошо представлял, зачем это нужно, но заранее испытывал скуку, представляя в своём будущем ещё больше наставлений, советов, разговоров о благовоспитанности и о том, что должен и чего не должен делать приличный человек.

В знак протеста он тихонько ударил пяткой в сиденье кресла и сбил ровный ритм: влево-вниз, вправо-вверх.

Дверь детской открылась, и Персиваль повернул голову. Молодой мужчина быстрым шагом пересёк комнату, остановился перед креслом и присел на корточки. Персиваль, не скрывая изумления, смотрел ему прямо в лицо. Он привык задирать голову, разговаривая со взрослыми, и сейчас от неожиданности чувствовал себя крайне неуютно. Смотреть в чужое лицо так близко от себя было странно. Даже немного пугало.

– Здравствуй, Персиваль, – сказал тот с журчащим акцентом, и улыбнулся так, будто был искренне рад встрече. – Я Раймонд Граммон.

– Здравствуйте, мистер Граммон, – вежливо отозвался Персиваль, поборов замешательство.

– Называй меня Реми, – попросил тот.

Не успел Персиваль осмыслить эту странную просьбу, как произошло нечто ужасное. Реми потянулся к нему, взял на руки и встал. Персиваль ещё никогда не оказывался так высоко над полом, от паники и беспомощности у него закружилась голова. Он инстинктивно вцепился в плечи Реми, чтобы удержаться, если тот вдруг его выронит. Но тот держал крепко, а когда страх отхлынул, оказалось, что сидеть у него на руках даже удобно.

– Ты любишь играть?.. – улыбаясь, спросил Реми.

Персиваль покраснел от стыда. Играть он не умел. Он умел слушать чужие разговоры, когда родители приглашали гостей, он умел долго смотреть на облака, рисовать корявые драконьи головы, испускающие огонь, рассматривать картинки и карты в энциклопедиях, угадывать узоры в сплетении ветвей, когда деревья роняли листву, читать по слогам, катать по столу карандаш или яблоко, писать буквы и запоминать сложные слова. Но играть?.. Как это?..

– Нет, сэр, – честно признался он.

Реми, кажется, удивился. Он смотрел на Персиваля тёмными глазами, подняв ровные брови.

– А что ты любишь делать?..

Его странные вопросы сбивали Персиваля с толку. Разве можно любить что-то делать? Делать можно только то, что правильно. То, что неправильно, делать нельзя. Может, это был вопрос с подвохом?.. Персиваль недовольно нахмурился. Потом вспомнил, что джентльмены не позволяют себе показывать недовольство, и постарался совладать с лицом.

– Я люблю читать, сэр, – сказал он, зная, что за такой ответ его не в чем будет упрекнуть.

Реми развернулся, подошёл вместе с ним к книжным полкам. Персиваль для надёжности обнял его за шею одной рукой – на высоте человеческого роста было всё-таки страшновато, а Реми был довольно высоким.

– А где твои книги?.. – спросил Реми, оглядывая полки с энциклопедиями, географическими и минералогическими справочниками, иллюстрированными травниками и бестиариями.

– Вот они, – кивнул Персиваль, обидевшись за свои книги. Он любил их, хотя читать ему пока было трудно, зато он мог долго сидеть, держа на коленях тяжёлую книгу, и разглядывать красочные рисунки. Прослеживать с лупой голубые линии рек на картах, любоваться россыпями аквамаринов на картинке или тщательно зарисованными соцветиями какой-нибудь пастушьей сумки.

Реми посмотрел на него со странной улыбкой и снова спросил:

– А ты любишь сказки?..

– Нет, – уверенно и даже сердито ответил Персиваль. – Сказки – для маленьких.

– А ты – большой, – серьёзно сказал Реми и кивнул.

– Мне уже четыре, – хмуро сказал Персиваль. Конечно, он ещё не был взрослым, но и младенцем он не был уже очень давно.

– А истории про приключения ты любишь? – снова спросил Реми.

Персиваль задумался над ответом. Он не знал ни одной истории про приключения, но, возможно, он уже был достаточно взрослым, чтобы начать их любить.

– Если там есть драконы, – уклончиво сказал он. По его мнению, интерес к драконам не был предосудительным – ведь это огромные и опасные твари, а не какие-нибудь зайчики на полянке. Персивалю иногда самому хотелось бы стать драконом – бронированным, чешуйчатым, с жёлтыми злыми глазами и пастью, полной клыков. Он бы поселился рядом с какой-нибудь деревушкой, и фермеры таскали бы ему овец и телят на прокорм.

– Я знаю одну отличную историю про драконов, – улыбнулся Реми, глядя ему в глаза.

Он слукавил. Он знал сотни историй. Он мог рассказывать о драконах, о пещерах с аквамаринами, о громадных пауках, которые охраняли пещеры, об островах, затерянных в океане, о призрачных кораблях, о русалках, о джунглях Амазонки, о сотнях удивительных, захватывающих, невероятных вещей.

Реми было двадцать восемь. У него была шапка прямых, блестящих тёмных волос и смешливые, ласковые карие глаза. Он был стройным, подтянутым и подвижным. Его крупные губы всегда улыбались – мягко, хитро или радостно. Он учил Персиваля чтению, письму и французскому языку, следил за расписанием занятий с учителями арифметики, этики, логики, географии и истории, гулял с ним, шутил с ним, играл с ним, и всегда готов был ответить на любой вопрос. Он вытирал Персиваля огромным пушистым полотенцем после вечерней ванны и относил в постель, пока Персиваль не стал слишком тяжёлым, чтобы таскать его на руках. Помогал одеваться утром и раздеваться вечером, причёсывал перед зваными ужинами, на которых Персиваль был обязан присутствовать, целовал в висок или в нос, желая спокойной ночи, читал вслух и обнимал, держа на коленях, если Персивалю становилось грустно.

Он был его единственным другом – умный, весёлый, внимательный.

– У меня дома, во Франции, есть маленький брат, – говорил он, и Персиваль ревниво вздыхал, прислоняясь головой к его груди.

– Сколько ему лет?

– Как и тебе, Перси. Шесть.

– А как его зовут?

– Ноэль.

– Ты по нему скучаешь?..

– Конечно. Вы бы подружились, если бы познакомились.

Персиваль снова вздыхал и прижимался теснее. У него не было ни братьев, ни сестёр. Времени на дружбу у него тоже не было. Был только Реми.

Когда Персивалю исполнилось одиннадцать, ему пришло письмо с приглашением в Ильверморни. Реми так красочно рассказывал о том, как сам обожал учиться в Шармбатоне, так увлекательно фантазировал, как Персивалю понравится в Ильверморни, рядом со своими ровесниками, что лишь благодаря этим радужным перспективам Персиваль не рыдал, расставаясь с ним.

Персиваль Грейвз был тихим мальчиком, но никогда не был скромным. Его домашнее обучение, больше напоминавшее дрессировку щенка и выездку молодой лошади, слишком выделяло его среди первогодок, и он очень быстро (и закономерно) начал считать всех своих сверстников тупыми невежами. Его гордость была тонкой и самодостаточной. Неудивительно, что с таким складом характера завистников и недоброжелателей он заводил куда легче, чем друзей.

Дружить, как оказалось, он совершенно не умел – особенно с мальчиками. Потому что все мальчики делились для Персиваля на две категории: «этого хочу» и «этого не хочу». Дружить с первыми он вообще не собирался, общаться со вторыми ему было просто неинтересно.

А потом появился мальчик, который не вписался ни в одну из категорий. Индеец-полукровка, Сойка Летящая Через Дождь.

Они делили одну спальню на двоих с четвёртого курса. Они были настолько разными, настолько неинтересными и непонятными друг другу, что позволяли себе быть друг с другом по-настоящему откровенными.

– Меня хотели оставить в лесу, когда я родился, – говорил Сойка. Он сидел на своей кровати, смуглый, голый, и расчёсывал деревянным гребнем смоляные текучие волосы.

– Я бы хотел, чтобы меня оставили в лесу, когда я родился, – угрюмо отвечал Персиваль – и они смотрели друг на друга с одинаковым удивлением.

Они были из параллельных миров. Белый американец, наследник старинной семьи – и восьмой сын охотника из крошечного племени, живущего у Великих Озёр. Сойка в свои пятнадцать читал по слогам вслух, Персиваль бегло говорил по-французски и по-гречески. Сойка – прирождённый лекарь, Персиваль бесподобен в дуэлях. У Персиваля было десять пижам из тонкой шерсти и хлопка, Сойка всегда спал голым. Когда вечером он раздевался, настоящий дикарь, не стесняющийся наготы, Персиваль рассеянно провожал его задницу взглядом.

Только взглядом. Он хорошо помнил, что было, когда однажды то ли в шутку, то ли всерьёз, он шлёпнул по ней – через секунду он сдавленно сопел от боли в свою подушку, потому что Сойка заломил ему руку за спину, вывернув за один только мизинец, и спокойно сказал, наклонившись к лицу:

– Это – не для тебя. Сделаешь так ещё раз – сломаю руку.

И молча стоял, ожидая ответа, пока Персиваль не выдавил наконец, красный от боли и напряжения:

– Понял… Отпусти…

После седьмого курса они назвали друг друга братьями и разошлись, каждый своей дорогой. Сойка стал учеником шамана. Персиваль стал аврором. Он верил в общее благо и в правильность мнения большинства. Он строил свою жизнь, как по нотам, и каждая была – восходящей.

Его карьере можно было лишь позавидовать, его приятели были сплошь из высшего общества, отборные, как жемчуг, продистые, холёные. Его портреты печатали на обложках журналов и в светской хронике. Его жизнь была образцом для подражания. Пра-пра-прадед Гондульфус Грейвз с благосклонной печалью смотрел из своей картинной рамы на пра-пра-правнука.

Но с каждой ступенькой, приближавшей Персиваля к сияющей вершине идеальной правильности, его деятельная жажда жизни угасала, становилась всё слабее, всё реже толкала его на спонтанные поступки и искренние слова.

Никаких безумств в его жизни не было, но он позволял себе вольности. Мелкие, тщательно охраняемые от чужих глаз вольности. Наизусть зная систему, он находил в ней лазейки, даже не нарушая закон.

Закон Раппапорт, например.

Отношения с не-магами, включающие в себя брачные союзы и дружбу, были под запретом. Мерлин благослови стыдливость, которая не позволила включить в текст закона слово «секс».

В целом магическое сообщество снисходительно смотрело на отклонения от нормы. Гомосексуальность считалась всего лишь нескромной шалостью, учитывая существование полу-великанов и полу-гоблинов. Но там, куда Персиваль стремился, личная жизнь была причиной громких скандалов и рассадником возможностей для шантажа. Он не хотел никому давать повод. Он был слишком заметной фигурой, чтобы искать случайные связи среди магов.

А отношений после гибели Лоренса он не искал ни с кем.

О том, что он предпочитает молодых мужчин, знали немногие. Он успешно поддерживал иллюзию человека, женатого на карьере, время от времени появлялся в обществе под руку с какой-нибудь заезжей красоткой, и никогда никого не трахал в Нью-Йорке. Америка была большой страной, и найти себе компанию он мог в любом городе.

В работе он был деятелен и принципиален. Был великолепным аврором – стал превосходным начальником. Кабинетная работа тоже требовала беготни и не позволяла просиживать баснословно дорогие штаны на стуле. Однако опасности, подстерегающие его на вершине карьеры, не шли ни в какое сравнение с удовольствием от опасности полевой работы.

Он, конечно, не совался вперёд, размахивая палочкой, как это представила Конгрессу Серафина. Но иногда он и впрямь руководил операциями на месте, когда считал, что без его мастерства не обойтись. В его должностных обязанностях не было запрета на непосредственное участие в оперативной работе. Более того, иногда это участие спасало его подчинённым жизнь.

Но это была слабость, а они всегда обращаются против тебя.

Утро сочельника Персиваль встретил в полном одиночестве. Медон накрыл завтрак в малой столовой, положил ему на тарелку еловую веточку, перевязанную золотой лентой. Персиваль несколько секунд непонимающе глядел на неё, пока не догадался, что это просто украшение.

Он выкинул календарь из головы, чтобы не помнить о том, что сам оказался вышвырнут из жизни магического сообщества. В прежние годы его стол был бы завален письмами с поздравлениями, приглашениями в гости, символическими подарками от многочисленных приятелей и различной рождественской ерундой. В это утро рядом с приборами лежало всего два конверта. Один, белый, присыпанный золотой пыльцой – от сестёр Голдштейн. Они звали его к себе на рождественский ужин, соблазняя индейкой, клюквенным пирогом и фисташковым мороженым. Персиваль представил себе эту отчаянную картину: опальный бывший глава Аврората от безысходности ужинает с бывшими подчинёнными… и написал сёстрам вежливый отказ, щедро украсив его благодарностями (почти искренними) и пожеланиями хорошего года (фальшивыми насквозь). Второй конверт, зелёный с лаконичными золотыми снежинками, пришёл от начальника Отдела регистрации палочек. Абернети, от волнения ударившись в страшный канцелярит, писал, что сожалеет об отставке Грейвза, желал счастливого Рождества и хорошего настроения. Грейвз ответил коротко, почти целиком скопировав ему свой ответ сёстрам Голдштейн. У него не было ни сил, ни желания отвечать искренне.

На этом приятные новости исчерпались. Персиваль взял утренние газеты, которые Медон положил подальше от приборов в наивной надежде, что Грейвз решит не портить себе аппетит. Грейвз считал, что его аппетиту уже всё равно крышка.

Серафина, как и собиралась, швырнула Грейвза на растерзание толпе.

Персиваль Грейвз – директор Отдела магической небезопасности

…все мы задаёмся вопросом, как на самом деле разворачивались события. Был ли Персиваль Грейвз похищен и против воли лишён свободы – или же это только крошечная часть ужасающего плана, о целях которого мы можем только догадываться? Чтобы не судить голословно, давайте вспомним, чем был занят на своей должности бывший глава Аврората до того, как передал её Геллерту Гриндевальду…

Террор в Нью-Йорке

…конечно, мы не можем возлагать ответственность за существование обскура на м-ра Грейвза, однако мы должны потребовать ответ, почему обскур не был своевременно выявлен и уничтожен. Страшно представить, что это чудовище много лет тайно угрожало безопасности всего сообщества, жизням наших семей, наших друзей и даже наших детей…

Письмо в редакцию: «Что бы сказал Гондульфус?»

…знаменитый аврор, которого мы по праву считаем героем, вставший на борьбу с мраком и тёмными силами, должен был бы со стыдом и гневом отречься от своего потомка, который позволил свершиться такой катастрофе…

О чём ещё умалчивают авроры?..

…только предположите, что если во главе департамента магической безопасности оказался такой безответственный и некомпетентный человек, как Персиваль Грейвз, то что же можно сказать об остальных аврорах, у которых перед глазами был такой яркий пример?..

Пять способов упустить обскура

…советы пришли в редакцию от анонимного доброжелателя, подписавшегося инициалами П. Г.

1. При любых обстоятельствах отрицайте существование в Америке обскуров…

Персиваль Грейвз и Геллерт Гриндевальд: найдите десять отличий

Под последним заголовком были размещены две фотографии, и Персиваль рассеянно переводил взгляд с одной на другую до тех пор, пока не догадался, что это была одна его фотография, напечатанная дважды.

Он не прятался. Не отсиживался в особняке. Он выходил из дома и окунался в чужую ненависть, как в бодрящую холодную ванну. Давал комментарии журналистам, если у него их просили.

Служебное расследование тянулось медленно. Обвинений против него толком не находилось, всё затягивалось. Тем временем обстановка в городе накалялась: приближался суд над Гриндевальдом.

Никто не сомневался, что его приговорят к смерти. Международная Конфедерация прислала своих представителей и требовала экстрадиции, Серафина упиралась: хотели казнить его сами – держали бы под замком понадёжнее, а теперь он будет отвечать перед американскими законами за преступления на территории Америки. Поезд, мол, ушёл.