Текст книги "Как приручить Обскура (СИ)"

Автор книги: Макс Фальк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 57 страниц)

В какой-то момент поймал очередной жадный взгляд Эйвери.

И подумал – а почему нет?..

Он был свободен. Он никому ничего не обещал. Он не был связан никакими обязательствами. Если Криденс не желал больше отвечать на его ухаживания – в конце концов, не надо долго искать того, кому они точно будут приятны.

Он ответил Эйвери долгим пристальным взглядом. Тот вспыхнул, понятливо и радостно улыбнулся. Грейвз снял новый бокал с подлетевшего к нему подноса, извинился перед кем-то из Блэков, что временно покидает приятную компанию, и вышел из курительной комнаты. Услышал, как Талиесин выскользнул почти сразу за ним.

Грейвз шёл по тихим пустым галереям комнат, шаги гулко отражались от стен. Талиесин следовал за ним, не догоняя и не отставая, Персиваль слышал его сдержанно-взволнованное дыхание. Эйвери был полностью в его вкусе. Хорошо сложенный, высокий, с гладко зачёсанными на пробор светлыми волосами. Умные зелёные глаза, чувственные яркие губы, сильная шея, широкий разворот плеч. Он одевался дорого, в светлые песочные тона и лёгкие ткани.

В пустой музыкальной комнате, где молчал рояль, Грейвз толкнул его за портьеру у окна. Талиесин с готовностью опустился на колени, вскинул глаза, мгновенно включаясь в игру:

– Позволите?..

– Не тяните, – приказал Грейвз.

Эйвери взялся расстёгивать ему ширинку, добавил с азартной улыбкой:

– Мне нравятся мужчины пожёстче.

Грейвз ударил его по щеке твёрдой ладонью:

– Я не разрешал тебе разговаривать.

У Эйвери вспыхнули глаза, он покраснел, прошептал снизу вверх:

– Да, сэр.

Очевидно, он без труда догадался, что Персиваль в этих играх тоже не новичок, так что подсказки ему не нужны.

– Руки за спину, – приказал Грейвз, высвободив из белья член. – Открой рот.

Тот послушался. Глаза у него потемнели, ноздри нетерпеливо вздрогнули. Он жадно смотрел вверх, стоя на коленях и подняв лицо. Грейвз положил ему руку на голову, придержал член рукой и толкнул Эйвери к себе за затылок. Тот наделся на член ртом, сходу взяв до основания, с коротким стоном сомкнул губы и прикрыл глаза.

Он был умелым, он превосходно знал, что надо делать. Грейвз позволил ему несколько минут знакомства, лишь направляя и придерживая за волосы. Эйвери ловил каждое нажатие пальцев, подчиняясь мгновенно и пылко. С наслаждением брал член за щёку, постанывал, роняя капли слюны, сглатывал, пропуская в горло. Он старался как человек, который старается исключительно для себя. Это даже завораживало – блестящие глаза, покрасневшие крылья носа, влажные всхлипы, когда он выпускал член и ловил его языком, снова направляя в рот, изгибаясь, удерживая руки за спиной. Его не надо было учить, за ним не надо было следить, ему ничего не надо было подсказывать – он знал всё сам и откровенно обожал свою роль и того, кто позволял исполнять её.

Грейвз медленно выдыхал, расслабляясь, прислонившись затылком и лопатками к стене. Пил шампанское из ледяного бокала, рассеянно поглаживал Эйвери по уху. Увлёкшись, тот громко и длинно застонал, взяв член так глубоко, что коснулся губами коротких жёстких волос в паху, заметных над приспущенным бельём.

– С тебя хватит, – сказал Грейвз и крепко взял его рукой за затылок. Талиесин протестующе застонал, явно не желая останавливаться. – Я сказал – хватит! – Грейвз дёрнул его на себя, затыкая стон, прижался лобком к его рту, расплющив губы. Эйвери судорожно выдохнул через нос, едва не обмякнув. У него по щекам потекли невольные слёзы, он рвано дышал, перебарывая инстинктивное желание отшатнуться. Дрожащие веки прикрыли глаза. Он замер.

– Спрячь зубы, – приказал Грейвз.

Талиесин развёл челюсть шире, не размыкая губ.

– Смотри на меня.

Глаза у него были огромные, покорные, влажные. Грейвз покрепче взял его под затылок. Первый толчок был медленным, длинным, скользящим. Эйвери плотно сжал губы, не опуская глаз.

– Не шевелись, – приказал Грейвз.

И начал. Он трахал его быстро, резко и глубоко, нависая над ним так, что заставлял отклоняться назад. Дёрнув за волосы, прижимал лицом к ширинке, приказывал вылизать – и Эйвери ласкал его языком, посасывал, слизывал собственную слюну. Грейвз держал его за волосы, направляя голову, шлёпал членом по лицу и по губам, постукивал головкой по высунутому дрожащему языку и снова трахал – глубоко, резко, жёстко, не давая даже вдохнуть, загоняя член прямо в горло. Эйвери давился, сдерживал кашель, мычал. Его лицо было мокрым от слёз.

Грейвз кончил ему в глотку размашисто и сильно, ни на секунду не позволив отстраниться и передохнуть. Эйвери жадно сглотнул, вздохнул судорожно, покачнувшись на коленях. Потом тщательно и аккуратно вылизал член, когда Грейвз позволил.

Грейвз стоял, закрыв глаза, привалившись к стене тяжёлым затылком. Поглаживал его лицо костяшками пальцев. На ладони осталось жирное средство для укладки волос, причёска у Эйвери была в полном беспорядке.

– Я давно не встречал такого, как вы, мистер Грейвз, – сказал Талиесин, поднявшись на ноги. Вынув платок из рукава, он промокнул пылающие губы, языком потрогал трещинку в углу рта и польщённо улыбнулся.

– Благодарю вас, – негромко сказал Грейвз и улыбнулся в ответ, приводя свой костюм в порядок.

Талиесин вышел из-за портьеры, подошёл к зеркалу на стене.

– Большинство англичан очень чопорны, – сказал он, маленьким гребнем причесывая густые золотистые волосы, чуть вьющиеся на концах. – Связаны вежливостью по рукам и ногам. Очень трудно найти понимающего человека, – он посмотрел на отражение Грейвза, который следил за ним от окна, сунув руки в карманы.

– Спасибо, Эйвери, – благодарно сказал Грейвз. – Мне сейчас очень не хватало такого, как вы.

– Приятно слышать, – тот радостно улыбнулся и вдруг показался совсем мальчишкой. – Вы любите театр? Я часто бываю в Ковент-Гарден. На следующей неделе дают «Аполлона и Гиацинта» Моцарта.

– С удовольствием составлю вам компанию, – сказал Грейвз, подходя ближе. Добавил, глядя, как тот приглаживает волосы: – И приведите с собой друга.

– О, – Эйвери игриво поднял бровь, – у вас высокая планка.

– У меня давно никого не было, – пояснил Грейвз, усмехнувшись.

Вернувшись, остаток вечера они провели порознь – не потому, что хотели скрыть случившееся, а потому что у каждого ещё остались незаконченные разговоры, и потому что вокруг было множество других приятных людей.

Собственно, почему нет?.. – думал Грейвз, улыбаясь в ответ на какую-то нелепую идею Мабона Флинта о том, как помешать Гриндевальду прийти к власти в Германии. – Почему нет?.. Он займётся привычным делом. Заведёт постоянного любовника. Перестанет пускать слюни на Криденса, будет ему внимательным, заботливым наставником. Найдёт ему дополнительных учителей. А потом, когда тот вырастет и оперится, отпустит его с лёгким сердцем. Надо просто взять себя в руки, и всё наладится.

Было два часа ночи, но в окнах горел свет. Грейвз был немного пьян и полон надежды. Надо поговорить с мальчишкой. Хватит угрюмо молчать, от этого никому не легче. Вот сейчас Криденс ждёт его, и это отличный момент для разговора. И надо ещё прояснить этот странный эпизод… с полотенцем.

Грейвз нахмурился. Воспоминание кольнуло его неожиданно остро.

Он зашёл в дом. Заглянул в гостиную. Криденс лежал на ковре возле едва тлеющего камина, положив голову на раскрытую книгу. Он спал.

Грейвз остановился на пороге, тихо размотал шарф, снял пальто и аккуратно опустил на спинку кресла.

– Криденс, – негромко позвал он.

Тот пошевелился, открыл глаза. Резко выпрямился, моргая сонно и хмуро.

– Иди ко мне, – Грейвз раскрыл руки.

Криденс подскочил, бросился к Грейвзу, по пути своротив кресло. Ударился в его грудь своим немаленьким весом, так что Грейвз едва не покачнулся, обнял обеими руками, вжался носом в шею. Персиваль обнял его в ответ, погладил между лопаток. Глубоко вздохнул.

– Я дома, Криденс, – тихо улыбнулся он, будто это было не очевидно.

Тот вдруг напрягся. Медленно поднял голову с плеча. Отодвинулся, взглянул в лицо Грейвзу. Радость у него в глазах потускнела и погасла, сменившись угрюмым недоверием, в котором сквозила боль.

– Спокойной ночи, мистер Грейвз, – сказал он странным дрогнувшим голосом и отступил на шаг.

– Криденс?.. – тот нахмурился.

Криденс опустил руки, повесил голову. Обогнул Грейвза и вышел из комнаты. Персиваль последовал за ним.

– Криденс, – позвал он.

Не оборачиваясь, тот поднялся по лестнице, зашёл в свою комнату и закрыл дверь. Щёлкнул замок.

– Криденс, – сказал Персиваль, подойдя к двери. – Я хочу поговорить с тобой.

– Я не хочу разговаривать, мистер Грейвз.

Персиваль постоял возле двери, провёл по ней пальцами. Странная выходка Криденса была… странной. Но на нетрезвую голову никаких объяснений не находилось. Возможно, они найдутся утром.

Он направился к себе, завернул в ванную комнату, чтобы выключить свет. Задумался. Взял своё полотенце – оно слабо пахло душистым мылом, лосьоном после бритья, ветивером и розовым перцем. Он повесил его обратно, расправил, чтобы не осталось складок. Что Криденс хотел от этих запахов?.. Чего ему не хватало?..

Грейвз помедлил, нерешительно, как что-то неприличное, потрогал белое полотенце Криденса рядом. Оно было едва влажным. Он снял его с кольца, поднёс к носу и глубоко вдохнул.

И его ударило.

Никакой Талиесин Эйвери со всеми его умениями, со всей его добровольной и жадной покорностью, со всей его элегантной ухоженной изысканностью – никогда не сможет заменить Криденса, потому что только от запаха Криденса по крови бежит огонь, потому что он пахнет резковатой и острой пряностью, расцветающей молодостью, затаённым солнечным жаром, кровью, потом, чёрным туманом, холодным солёным ветром и яростной нежностью. Есть сотни таких, как Талиесин Эйвери и его друзья, но никогда и нигде больше не будет второго такого, как Криденс.

И всё изменилось.

Всё стало намного хуже.

Криденс ушёл в себя так глубоко, что перестал отвечать, даже если Грейвз повторял вопрос дважды и трижды. Он сидел в своей комнате, закрыв дверь, спускаясь только к столу. Смотрел на Грейвза угрюмо, как его филин, уклонялся от прикосновений или замирал, пережидая их, как букашка, которая притворяется мёртвой, чтобы её не склевала птица. Грейвз слышал от него только враждебное «доброе утро, сэр» и «спокойной ночи, сэр».

По ночам Грейвзу казалось, что в его спальне из стен сочится густой плотный дым. Он поднимался клубами к потолку, перетекал с места на место, как рой едва слышимой мошкары, стекал по обоям на пол.

– Пожалуйста, мистер Грейвз, – каждую ночь с надеждой шептал Криденс в его кошмарах, – пожалуйста, убейте меня!

Грейвз очнулся и резко сел. Закрыл руками лицо. Когда сердце чуть-чуть успокоилось, встал, снял пижаму. Он действовал импульсивно, не думая. Оделся, не зная, зачем. Спустился вниз – портсигар остался в столовой.

Его обычный стул был отодвинут. У ножки сидел Криденс, обхватив колени руками и положив на них голову. Услышав шаги, он встрепенулся.

Давай, – сказал себе Грейвз. – Это шанс. Поговори с ним. Выясни, что происходит, хватит молчать. Ты же видишь, что вам обоим не становится легче. Ты же взрослее, ты можешь взять себя в руки…

Он почувствовал физическую тошноту, к горлу подступил ком, пришлось сглотнуть. Он закрыл глаза, чтобы не видеть виноватого взгляда.

Я больше не могу брать себя в руки, – равнодушно подумал Грейвз. – Не могу. У меня больше нет рук, чтобы держать себя. Пусть всё проваливается, разваливается, я не могу это удержать. Пусть всё просто закончится… как-нибудь. Надо пойти отыскать Гриндевальда, пусть он наконец убьёт меня. И мне всё равно, что будет дальше. С Англией. С Америкой. С миром. Со мной. С Криденсом.

Ему казалось, этот голос давно звучал в его мыслях, но Персиваль не прислушивался. А сейчас голос был таким ясным, таким отчётливым, будто кто-то включил динамик у него в голове. Небо голубое. Море солёное. Я больше так не могу.

Персиваль прошёл мимо столовой, набросил пальто, отпер входную дверь. Даже не закрывая её за собой, вышел из дома и аппарировал.

Кабинет астрономии

Двадцать шесть лет назад

Ильверморни

Его зовут Жерар. Он бельгиец. Же-рар… Же-рар-рр. Имя похоже на тихое ворчание вампуса – затаившись в лесной тени, он нюхает воздух, приоткрыв горячую пасть. Рр-рр…

Он бельгиец, ему восемнадцать лет. Он носит федору василькового цвета, легкомысленно сдвигая её на затылок, так что на высокий загорелый лоб падают золотые пряди. У него густые непослушные волосы цвета золотых яблок, и пахнут они, наверное, тоже – яблоками. У него весёлые голубые глаза, такого яркого цвета, что Персивалю всё время кажется – Жерар поступил в Шармбатон только потому, что цвет формы совпадал с цветом глаз. Он громко смеётся, запрокидывая голову, под кожей по сильной шее прокатывается крупный кадык: вверх и вниз. Персиваль смотрит на него и не может перестать, хотя сосед справа, Сойка Летящая Через Дождь, тычет его локтём в бок: мисс Мемозина, преподаватель нумерологии, зовёт Персиваля к доске.

Же-рарр хохочет, сверкая белыми зубами. Он так красив, что на него невозможно смотреть пристально, его нельзя охватить целиком, можно выхватывать только детали: крупный широкий рот, плавную линию подбородка, смеющиеся глаза, ловкие руки и быстрые пальцы, перебирающие струны так, что гитара под ними поёт и стонет.

Жерар замечает пристальный взгляд, шутливо подмигивает и отворачивается. Он знает, что красив, и любит, когда на него смотрят. Персиваль смотрит, не отрываясь. Не смущаясь от жара в груди. Персивалю семнадцать и он уже знает о себе достаточно много.

Семнадцать. Будет. В августе.

В Ильверморни весна. Солнечные лучи трогают стёкла, резкие тени оконных переплётов лежат на полу в галереях и коридорах. Птицы будят учеников в четыре утра. Пахнет горьковатой сиренью, томным жасмином и налитой соком листвой. Пальцы пахнут чернилами и бумажной пылью от пухлых книг. Пахнет яблоками. Сочными, хрустящими, с твёрдой гладкой кожурой и пористой мякотью.

Студенты Шармбатона приехали на три месяца по обмену. Девушки в длинных шёлковых платьях, юноши в васильковых костюмах. Они говорят с грассирующим акцентом и сверкают глазами. Жерар сверкает глазами, улыбками и ямочками на щеках. Даже его чёрно-белые броги блестят так, что кажутся лаковыми. Он пританцовывает, когда долго стоит на месте, он целует девушек и подмигивает Персивалю, ловя на себе пристальный взгляд.

Персиваль думает, как пригласить его на свидание. Сердце сбивается с ровного ритма каждый раз, когда он видит его в обеденном зале или проходит мимо по коридору, обводя высокую стройную фигуру взглядом по контуру, будто вырезая его из вечной толпы поклонниц. Или когда слышит его сильный и громкий голос. Или когда встречается с ним глазами, и Жерар снова подмигивает ему. Они ещё ни разу не обменялись ни словом, но у Персиваля постоянно горят щёки, а сердце стучит, как мяч об стену, звонко и весело.

Сойка Летящая Через Дождь заплетает чёрные косы, как принято в его племени, и пожимает плечами:

– Ты сам не знаешь, чего ты хочешь.

– Я знаю, чего хочу, – говорит Персиваль. – Я хочу его.

Они с Сойкой живут в одной комнате уже три года и совершенно не интересны друг другу, откровенность между ними состоит из безразличия и удивления. Они из разных миров: белый американец, наследник старинной семьи – и индеец-полукровка, восьмой сын, которого едва не оставили в лесу, когда он родился. Сойка до сих пор читает по слогам вслух, Персиваль знает французский и греческий. Сойка – прирождённый лекарь, Персиваль бесподобен в дуэлях. Они не понимают друг друга, а поэтому можно разговаривать о сокровенном, не боясь, что тебя заденут: противник даже не поймёт, куда надо бить, чтобы задеть.

– Он ведь не женщина, – удивлённо повторяет Сойка.

– «Женственная Киприда сжигает любовию к жёнам, мужественный Эрот правит любовью мужской», – вздыхает Персиваль, и Сойка недоверчиво моргает. Ему не понять.

По открытой галерее гуляет тёплый вечерний ветер. Небо чистое, лунное, прозрачное, как стекло. Гитара стонет и вскрикивает под умелыми пальцами, Жерар мурлыкает балладу о корабле, уходящем в море. Сердце частит, когда Персиваль раздвигает плечом девчонок, собравшихся в плотный кружок, и встаёт в первом ряду. В груди клубится и пульсирует горячий туман: вдох, выдох. Сунув руки в карманы, Персиваль покачивается на каблуках. Жерар улыбается ему и ласкает струны.

У него красивый чувственный голос. У него красивое всё – кисти рук, сдвинутая на затылок голубая федора, прядь волос на лбу, язык, мелькающий между зубами.

Персиваль уже целовал мальчиков – это было приятно, очень приятно. Это было даже лучше, чем целовать Серафину, хотя она держится уверенно и твёрдо. Ровесники целоваться не умеют – в общем, так же, как и Персиваль. Не тот возраст, когда можно похвастать опытом. Умение не сталкиваться носами или зубами, умение дышать через нос, не отрываясь друг от друга, чтобы перехватить воздуха, умение не просто совать язык в чужой рот, а делать это приятно – всё приходит только с практикой, а практики Персивалю здорово не хватает.

Магическое общество сквозь пальцы смотрит на различные эксперименты в чувственной сфере, но говорить о них в приличном обществе или обсуждать публично считается дурным тоном. Персиваль чтит неписанные правила и ни с кем ничего не обсуждает. После двух-трёх знаков внимания зажимает приглянувшегося ровесника в укромном месте и сходу целует. Иногда получает по зубам, иногда натыкается на ужас и непонимание. Гораздо реже, чем хотелось бы, вырывает неумелый ответный поцелуй, ещё реже ему удаётся торопливо потереться об кого-то или даже запустить влажную от волнения ладонь в чужую ширинку.

С Жераром хочется куда большего, чем поцелуев и обжиманий с оглядкой.

«Будет моим первым», – хладнокровно решает Персиваль, и сердце отзывается дробью: да, да, да.

В кабинете астрономии темно и пусто, только под потолком плавают яркие колючие звёзды, отражая ночное небо. Иногда по нему из края в край с тихим гулом проплывает солидная планета, покачиваясь, вращаясь, как детский волчок. Персиваль смотрит на звёзды, задрав голову. Перед лицом вечности он всегда кажется себе до странности правильным. Правильным как-то глубинно, отчётливо.

– О чём ты думаешь, когда их видишь?.. – вполголоса спрашивает он.

– Кого?.. – Жерар садится на край одной из парт, разведя колени, пристраивает на них гитару и смотрит на Персиваля. Струны тихо и нежно звенят под его пальцами.

– Звёзды…

– Звёзды?.. – тот кидает взгляд вверх, пожимает плечами: – Они маленькие.

Персиваль смотрит на него удивлённо. Звёзды – маленькие?.. Жерар медленно покачивается, улыбаясь, и вполголоса бормочет старинную мелодию про корабль из слоновой кости и серебряных досок, на котором к нему плывёт возлюбленная. Звёзды трогают его волосы своим сиянием, и Персиваль забывает, что он хотел сказать. Или спросить.

– Не робей, – Жерар вдруг прихлопывает струны ладонью и откладывает гитару в сторону. – Ты же меня пригласил… – он показывает глазами наверх, прямо на Млечный Путь, который струится между созвездиями, – не за этим.

Он спрыгивает с парты, встаёт ближе, так близко, что до него не нужно тянуться, если хочешь дотронуться.

– Ты давно на меня смотришь, – говорит Жерар со своим мурлыкающим акцентом. – Я заметил.

– А я и не скрывал, – тихо говорит Персиваль, глядя ему в глаза.

У него нет робости или стеснения, хотя Жерар старше, выше и явно опытнее. Его гипнотизирует это лицо, ему всё время кажется, что у живых людей не бывает таких губ классической формы, таких ровных бровей и такого идеального контура лица. Кажется, что Жерар – ожившая статуя молодого бога, что с него вот-вот спадут чары, и он навечно застынет с этой изогнутой улыбкой на губах.

Губы размыкаются и целуют Персиваля, уверенно и сладко. Ровесники так не умеют – чтобы от вздоха в рот ноги слабели, а в паху вздрагивало и горячело. Персиваль стоит, подняв голову и держа руки в карманах, обманчиво спокойный и расслабленный. Изучает чужие губы, как новую дисциплину: детально, не торопясь. Повторяет движения языком по губам, учится быстро, на лету.

Жерар целуется вальяжно, опытно. Старается впечатлить, но так, чтобы было незаметно, что он старается. Впрочем, Персиваль впечатлён всё равно. Он смотрит сквозь ресницы на лицо, которое расплывается от такой близости, и ждёт, что сейчас что-то проснётся…

Его влюблённость – это жаркие сны, твёрдый член по утрам, трепет в животе, стук в груди – и ясная, трезвая голова. Ровесники рядом мечутся и страдают, пишут стихи, вздыхают, томятся, как яичница на сковородке, у них пустые глаза, обгрызенные ногти и лихорадочный румянец. Персиваль не чувствует ничего, кроме оглушительного стука сердца – никакого тумана, обрыва, пучины, ах, невозможно так дальше жить. Он хочет, чтобы ему тоже было – невозможно. Чтобы голова кружилась от чувств, мысли путались, а на рассвете чтобы в окно щебетали эти пернатые сволочи, от которых просыпается вся школа. Персиваль спит крепко и просыпается от сильнейшей эрекции. Очищающее заклятье он использует уже машинально, иногда по несколько раз в день.

– Ты первый раз?.. – снисходительно спрашивает Жерар. – Обними меня, что ли.

Персиваль открывает глаза.

– Вообще да, – признаётся он без стеснения. – Первый.

Жерар сначала вздыхает с лёгким недовольством, потом улыбается:

– Ну ладно. Ты хорошенький. Только сверху я не люблю.

– А я и не предлагал, – удивляется Персиваль.

Жерар смотрит на него игриво и насмешливо, а потом говорит это в первый раз, проводя пальцами по густым тёмным волосам, аккуратно зачёсанным на пробор, треплет их:

– Львёнок…

Что-то всё-таки просыпается, они целуются горячее и злее, Персиваль прижимает его к шатающейся парте, исцарапанной ножами для перьев, стискивает руками бока, чувствуя сильное твёрдое тело. Жерар выдёргивает его рубашку из брюк, пробирается под неё пальцами, перебирает рёбра. Стягивает с него брюки вместе с бельём, накрывает всей ладонью горячий член, прижимая его к животу:

– Ого, какой ты… мне даже не терпится…

Он берёт его в рот, мыча от удовольствия, лижет, придерживая рукой, Персиваль стонет и толкается бёдрами.

– Хочу попробовать тебя внутри… я покажу, как мне нравится, – шепчет снизу Жерар, вцепляясь в него сильными пальцами.

– Покажи, как ты любишь, – по-французски требует Персиваль, и тот смеётся хрипло и сдержанно.

Распахнув форменные рубашки, они сваливаются на пол, Жерар торопливо расстёгивает свои брюки, выползает из них, не отрываясь от поцелуев. Прижав Персиваля лопатками к полу, шепчет короткое заклинание, и его пальцы, сомкнутые на члене, становятся влажными. Он садится на его бёдра, золотой от ровного загара, шепчет «придержи» и разводит ягодицы в стороны обеими руками. У него внутри тесно, с трудом можно протолкнуться, он глубоко дышит, хватает свой член в кулак и опускается мелкими толчками всё ниже.

– Как хорошо… – шепчет он по-французски, покачиваясь вверх и вниз.

Персиваль гладит его по коленям и бёдрам, покрытым светлым пушком, по плоскому животу с мягкой ямкой пупка, разводит полы голубой рубашки, поднимаясь ладонями выше к груди. Жерар качается вверх и вниз, вперёд и назад, словно по его телу проходит волна. Персиваль ловит её и стонет вместе с ней. Он ловит её и подчиняет себе, ломает тягучий и сладкий ритм, врезается бёдрами в задницу сильно и резко. Жерар выдыхает длинно и громко, откидываясь назад, опирается на руки.

– Сделай мне хорошо… – просит он.

Они перетекают друг на друга, теперь Жерар лежит на спине, Персиваль над ним, на прямых руках, растрёпанные волосы падают ему на глаза, он сдувает их и пристально щурится. Жерар обнимает его ногами за пояс, высоко поднимая задницу, скрещивает лодыжки:

– Львёнок… сделай мне хорошо.

Его глаза светлеют, тень ложится на лицо, потому что в затылок Персивалю светит медленная галактика с закрученными в спираль рукавами. Персиваль слизывает пот, проступивший у него на виске, приноравливается к неудобной позе, не замечая, что в ней неудобно. Жерар упирается в пол плечами и лопатками, выгибается навстречу резким толчкам, его член дёргается, зажатый между телами.

– Вот так, вот так… – шепчет он, улыбаясь звонким шлепкам, стискивая ногами за пояс.

Персиваль не особенно прислушивается, так Жерару или не так. Он подминает под себя чужое архитектурное тело, отключившийся разум заполняет единственное желание – взять его целиком. Нет, не только тело. Этого мало. Взять что-то ещё, крайне важное – вот только неясно, что это, где оно и как его можно взять. Как оно хотя бы зовётся.

Персиваль злится. Врезается ладонью в поднятую задницу, видит недоумение в распахнувшихся голубых глазах:

– Что ты…

Персиваль закрывает ему рот ладонью.

– Сделай мне хорошо, – требует он, и в лице Жерара что-то меняется.

Они трутся друг об друга лицом и грудью, как два лесных зверя, как шестилапый пятнистый вампус и молодой олень, которого он дождался в засаде. Персиваль кусает его за шею, трогает языком бьющуюся под кожей вену. Жерар глухо вскрикивает от резких ударов бёдрами в ягодицы, что-то бессвязно шепчет и кончает сильно и быстро, вцарапываясь ногтями в плечи. Персиваль кончает сразу за ним, от этого хорошо поставленного громкого голоса, от проклятий по-французски и ощущения, что теперь – вот так.

У Жерара на шее следы укусов, он морщится, трогая их пальцами, потом смеётся и опять говорит:

– Львёнок…

И спихивает Персиваля с себя.

Они лежат на полу в пустом классе, не одеваясь, в измятых рубашках. Кажется, у кого-то отлетела пара пуговиц, но это абсолютная ерунда, когда в голове блаженно и пусто, под головой чужое плечо, а над головой – кобальтовый космос, серебряные искры и длинный сияющий Млечный Путь, неровный, как размазанная по животу сперма.

– Они не маленькие, – тихо говорит Персиваль. – Они огромные и горячие.

– Кто?.. – потягиваясь с довольным вздохом, спрашивает Жерар.

– Звёзды…

– Ты – горячий, – отвечает Жерар. – А они – маленькие.

До начала лета ещё много дней, и они встречаются в укромных уголках замка, иногда бесцеремонно распугивая влюблённые парочки. Персиваль провожает его глазами, когда они видятся в коридоре: у одного сейчас Ритуалы коренных племён, у второго – Прорицания, а в перерыве, может быть – беглые жёсткие поцелуи как обещание встречи после занятий.

Вот это и есть любовь?.. – думает Персиваль. – Значит, она такая?..

Голова у него остаётся холодной и рассудительной, ее туманит лишь короткими вспышками страсти, а всё остальное время он смотрит на Жерара и не видит в нём ничего, кроме умопомрачительной красоты.

Это самое грустное. Больше в нём нет ничего.

Жерар – красивый, пустой и бессмысленный, как листик, упавший в ручей. Он прекрасно поёт и обожает танцевать, он играет в квиддич, целуется с девушками – и больше в этой жизни его ничего не интересует. Он говорит, что родители пристроят его куда-то. Говорит, что ему подобрали невесту и надеется, что она окажется симпатичной. Говорит, что думать о будущем скучно.

Не скучно ему только танцевать, летать на метле и трахаться.

Персиваль смотрит на него и думает – может быть, я чего-то не вижу?.. Может быть, это я не могу его понять, а на самом деле в нём есть глубина?.. Может, его лёгкость обманчива, может быть, он просто пока не решается пустить меня глубже?..

Как так может быть, что в совершенном теле нет совершенной личности?..

Нет, Жерар не дурак. Он не глуп, он отлично образован, у него прекрасные манеры. Но Персиваль заглядывает в его глаза и не видит там звёзд. Ни одной. Даже самой маленькой.

В конце июля они прощаются. Легко, как друзья. Девчонки ревут и виснут у Жерара на шее. Персиваль стоит поодаль, сунув руки в карманы, и рассматривает его в последний раз. Голубую федору, золотые волосы, васильковый костюм, чёрно-белые броги, которые кажутся лаковыми. Они пожимают друг другу руки и обещают писать. Оба знают, что никто не напишет.

Персиваль смотрит вслед Шармбатонской карете с гербом из скрещённых палочек и не грустит. Влюблённость рассеивается, как морок, не оставляя после себя даже лёгкого сожаления. Персиваль улыбается и идёт собирать чемодан. Время каникул. Пора возвращаться домой.