Текст книги "Как приручить Обскура (СИ)"

Автор книги: Макс Фальк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 57 страниц)

А ещё друг, называется!..

Лоренс сердито откидывает на него одеяло и садится, спустив ноги на пол. Холодный паркет обжигает пятки, воздух кажется ледяным. Грейвз тоже подскакивает, обнимает обеими руками со спины.

– Стой, – шепчет он. – Подожди, подожди…

У него сердце бьётся так быстро, что, кажется, его слышно. Чувствовать на себе его руки так странно. На голой груди, поперёк голого живота. Чувствовать на плече его губы и короткую колючую щетину – ещё страннее. Грейвз – мужчина. Лоренсу кажется, он никогда к этому не привыкнет.

– Не убегай, – тихо говорит Грейвз.

– Ты сказал, – зачем-то вспоминает Лоренс, хотя знает, что наверняка Грейвз не забыл и наверняка не откажется от своих слов. Ни в честности, ни в смелости у Грейвза недостатка нет. Просто ему нестерпимо хочется услышать это ещё раз. – Сказал, поцелуешь меня при всех. Сегодня.

Грейвз тихо фыркает ему в ухо и негромко смеётся.

– Ага, – с предвкушением говорит он и фамильярно вешает Лоренсу на плечо руку.

Этот жест и этот самодовольный тон перещёлкивают что-то внутри, в голове, и Лоренс чувствует странный азарт от желания его поддразнить.

– Почему ты у меня ничего не спрашиваешь?.. – интересуется он.

– Например?..

– Например… понравилось ли мне, – с долей затаённой обиды к такому равнодушию говорит Лоренс.

– Тебе понравилось, – убеждённо говорит Перси.

– А вдруг нет?

– Без шансов.

– Почему?..

– Я слишком хорош, – прямолинейно говорит Персиваль, и это такая правда, такая бесхитростная самовлюблённость, что нельзя тоже не влюбиться в него, хоть чуть-чуть.

Грейвз целует его в голую шею и смотрит на часы на стене.

– Чёрт!.. – говорит он. – Не поторопимся – опоздаем.

По мнению Лоренса, времени у них предостаточно, но он решает не спорить. Ему самому хочется поскорее попасть на работу, чтобы всё поскорее случилось. Ещё сидя он натягивает бельё и носки, и встряхивает на вытянутых руках рубашку, чтобы понять, насколько она свежая и можно ли надеть её ещё раз.

– Чёрт, – тоскливо говорит Грейвз, облачённый только в трусы и майку, и поднимает с пола перед кроватью измятые брюки.

– У меня есть утюг, – говорит Лоренс, кидая взгляд на часы.

Перси смотрит в ответ с полным непониманием.

– Что?..

– Утюг, – повторяет Лоренс и кивает на подоконник, где на стопке книг стоит чугунный антиквариат.

– Хочешь, чтобы я явился в Конгресс с дыркой на колене в форме твоего утюга?.. – язвительно спрашивает Грейвз. – Как-нибудь обойдусь.

Он достаёт из-под кровати закатившуюся волшебную палочку, разминает кисть. Взмахнув палочкой, выпускает из неё густую струю пара.

– Марш, что у нас со свидетелями по железнодорожному делу? – спрашивает Грейвз, выходя из своего отгороженного закутка с чашкой и блюдцем в руках. – Есть хоть кто-то?..

– Никого, – Лоренс качает головой. – Тело нашёл проводник при утреннем обходе. Его уже допросили, он говорит, ничего не слышал.

Грейвз с неудовольствием кривится, подходит к его столу, допивая чай.

– А вагон был заперт?..

– Да.

Обычный разговор об обычном очередном деле, но почему-то головы за соседними столами начинают подниматься, когда Грейвз небрежно присаживается за стол Лоренса и отставляет чашку в сторону.

– Оптография жертвы ничего не дала?.. – спрашивает Грейвз.

– Глаза были закрыты в момент смерти, в зрачках ничего не осталось.

– Ладно, – говорит Грейвз. – Будем ждать призрака. Поставь туда человека.

– Хорошо.

– Марш.

– Да, сэр?..

Грейвз цепляет Лоренса за подбородок, наклоняется и сочно целует в подставленные губы.

Отдел расследований накрывает звонкая тишина. Потом кто-то что-то роняет, кто-то чем-то давится, кто-то рассыпает по полу бумаги. Лоренс заставляет себя выглядеть не слишком торжествующим, но получается у него плохо.

Слух разносится по Департаменту, как пожар, на Лоренса начинают смотреть с большим интересом, в том числе – те девушки, которые раньше не поднимали на него взгляд. Всех занимают вопросы – «но как?!», «но чем?!» и «но почему?!». Слухи облекают его в мантию тайного магистра сексуальных практик, который приворожил к себе Грейвза какими-то уникальными умениями, чуть ли не передающимися в семье из поколения в поколение – и на этом месте уже Лоренсу хочется спросить – «но как?!»

Он влюбляется в Грейвза на второй или третий день их романа. То, что они встречаются, Грейвз не скрывает – он никогда не скрывает свои увлечения, и Лоренс даже гордится тем, что становится «одним из».

Через пару недель они обнаруживают, что Грейвз фактически живёт у Лоренса, появляясь в фамильном особняке только для того, чтобы утром надеть свежий костюм – и решают, что жить вместе действительно удобнее.

К быту холостяка Грейвз трогательно не приспособлен. Например, он совершенно не умеет готовить. Лоренс привыкает жарить яичницу на двоих по утрам, а Грейвз водит его ужинать в рестораны. Шокируя вежливых официантов, он, не смущаясь, всегда просит завернуть остатки с собой. Утром Лоренс их разворачивает и крошит в яичницу пармезан, тончайшую пармскую ветчину или индейку. По утрам Грейвз взъерошенный и небритый, волосы падают ему на лицо, делая его моложе лет на пять. По ночам он громкий и ненасытный, днём они оба невыспавшиеся, но совершенно счастливые.

Время спрессовывается вокруг них, кажется, что недели превращаются в годы. Иногда Лоренс не понимает, как ему это досталось. Слышит сонное дыхание рядом и не верит, что это – его жизнь. Грейвз настолько горячий, что с ним почти невозможно спать под одним одеялом. Зато с ним можно разговаривать часами на любые темы – а можно и не разговаривать, а часами заниматься сексом, особенно по выходным, когда они оба просыпаются поздно, ближе к полудню.

На работе всё остаётся без изменений – Грейвз не выделяет его из других подчинённых, точно так же выдавая задания, точно так же отчитывая за промахи и точно так же требуя выполнение приказов в срок. На работе они – Грейвз и Марш, вне работы – Персиваль и Лоренс.

Через месяц Персиваль говорит «я люблю тебя». И добавляет: «Можешь не отвечать. Просто знай». Лоренсу кажется, что он уже это знает, что он знал это сразу, ему кажется, что и он сам любил его с самого первого дня, и почему-то долго собирается с мыслями, чтобы ответить.

– Я боялся, что проживу всю жизнь и никогда не узнаю, что такое любовь, – говорит Лоренс однажды, пару недель спустя.

– Я тоже, – говорит Персиваль.

Они сидят на всклокоченной кровати, привалившись к стене и друг к другу, курят и восстанавливают дыхание. Комната пропахла табаком и сексом, уже глубокая ночь, но спать совершенно не хочется.

– Я никогда не влюблялся всерьёз, – говорит Персиваль. – Всё время искал, что что-то вспыхнет… Надеялся каждый раз, что вот сейчас… А каждый раз было так, что в штанах тесно, а в голове пусто. Сердце стучит, но… мимо.

– Как ты понял, что со мной… по-другому?..

Персиваль пожимает плечами.

– Понял и всё. Сначала ты просто мне нравился. Умный, смелый… с острым языком. С тобой всегда было интересно, когда ты не отмалчивался. А потом однажды увидел, что ты красивый…

– Красивый?.. – фыркает Лоренс.

– Если глаза разуть, – серьёзно говорит Персиваль. – В тебе есть… искра. Когда ты сражаешься или споришь, ты перестаёшь думать о том, красивый ты или нет. И вот тогда – тогда тебя видно. Иногда я смотрел на тебя и всё замирало, и во мне, и вокруг. А потом я понял, что если сам не сделаю первый шаг – ты никогда ничего не узнаешь.

– Я тоже люблю тебя, – говорит Лоренс и сползает головой ему на плечо.

Персиваль курит и улыбается.

Лето, синее июльское небо, белые перья высоких облаков. В Нью-Йорке стоит душная жара, в отделе утихают слухи, а ночи в старой комнате старой квартиры горячие, как железные крыши, нагретые солнцем. Лоренс хочет познакомить Грейвза с семьёй. Пока никому не говорит об этом – думает, как подготовить мать, чтобы она поняла. Уклончиво пишет ей, что «есть один человек». Четвёртого августа Персивалю должно исполниться двадцать шесть. Лоренс долго ищет подарок, не зная, чем можно обрадовать человека, у которого есть всё, и который перечитал не только всю литературу магов, но и цитирует не-маговских поэтов. Он перебирает книги одну за другой, потому что это совершенно точно должна быть книга, ведь Персиваль их любит – и однажды натыкается на свежее издание «Красавицы и чудовища» с великолепными иллюстрациями. Усмехается. Пишет на форзаце «Тому, кто меня расколдовал» – и просит упаковать, как подарок. Дома прячет в нижний ящик комода, чтобы Персиваль не наткнулся раньше времени.

В конце июля они наконец раскрывают дело с портретом Гертруды Вандербильд. Художник – выпускник Дурмштранга, и все его картины с секретом. Они стареют и умирают, а владельцы – нет. На задержание они отправляются втроём с Эскобедо. Каждый выпускник Дурмштранга владеет Тёмными искусствами, но далеко не каждый способен здраво рассуждать, где их можно применять, а где – нельзя. Северная школа охраняет свои секреты, как и любая другая, но втроём они должны справиться даже с опытным тёмным магом: Грейвз хорош в атаке, Лоренс – в защите, а Эскобедо крайне талантливо обращается со стихийной магией.

Художник, конечно же, сопротивляется, потому что никому не хочется оказаться в лапах американского правосудия: самые суровые наказания за нарушение Статута о секретности, вплоть до смертной казни, никого не вдохновляют на переговоры. Хотя, конечно же, прежде всего ему предлагают сдаться. Услышав отказ, подкреплённый парой вполне материальных проклятий, Грейвз командует атаковать.

Он один, а их трое. Это сильный, умный и непредсказуемый враг. Каким-то чудом им удаётся загнать его в угол и лишить палочки. На него набрасывают антиаппарационные путы и чары, мешающие колдовать.

Жаль, этого оказывается недостаточно.

Жаль, они постоянно забывают о том, что человек опасен не только тогда, когда не способен произнести заклинание.

Лоренс, держа колдуна за локоть, ведёт его из разгромленной мастерской. Эскобедо впереди, Грейвз – сзади.

Колдун вдруг плечом толкает Лоренса к стене, извернувшись, втыкает серебряную иглу ему в грудь. Грейвз оглушает его заклятием, но уже поздно. Лоренс роняет палочку, он чувствует странную пустоту, она катится по телу волной, он становится лёгким и совершенно прозрачным. Он видит круглые, чёрные от ужаса глаза Грейвза, но его крика уже не слышит.

А потом только белый свет.

Персиваль возвращается в квартиру один и ломается сразу, как только переступает порог комнаты. Падает, будто его крутят и выжимают, как мокрую тряпку. Хорошо, что чары тишины всё ещё действуют, и никто не слышит, что он орёт этим стенам, этой посуде, этим подушкам и этой пепельнице, не выбитой с ночи. Этим двум кружкам в мойке, вороху одежды на кровати, выброшенной из платяного шкафа, книгам на подоконнике и вырванным из комода ящикам. Хорошо, что Эскобедо говорит, что дурмштранговец слишком активно сопротивлялся при задержании, и поэтому Грейвз был вынужден его убить, хорошо, что синяки по всему телу мёртвого художника он объясняет Бомбардой, а не тем, что Грейвз пинал его ногами, когда тот уже не шевелился, пока Эскобедо не оттащил его в сторону. Хорошо, что никто не видит, как из нижнего ящика измочаленного комода выпадает подарок в блестящей обёртке, и как Персиваль прижимает его к груди, скрючившись на полу и давясь воздухом. Как он лежит на груде его одежды и кусает её, чтобы не выть в голос.

Никто не видит и никто не слышит, а на следующий день Грейвз возвращается на работу, мёртвый и спокойный, такой же спокойный, как новое имя на мемориальной плите в списке авроров, погибших на службе: Лоренс Марш, 1889–1909. Он избегает разговоров и сочувственных взглядов и в ту квартиру больше не возвращается даже для того, чтобы забрать свои вещи.

Похороны назначают на четвёртое августа, и, как начальник Отдела, он обязан присутствовать. Он присутствует. Проклятие, убившее Лоренса, не оставляет от человека даже пепла, поэтому хоронят только палочку – красное дерево, две золотые полоски. Оглохшая от горя мать рассказывает, что Лоренс писал ей, что с кем-то встречается и спрашивает Грейвза, не знает ли он эту девушку.

Грейвз говорит, что не знает.

Грейвз говорит другое.

Душное августовское небо давит его своей высотой. Он стоит в чёрном – он всегда в чёрном, просто сейчас на нём вообще нет белого. Кроме нескольких нитей, похожих на паутину, в зачёсанных назад волосах. Только эту паутину уже не снять. Палочка Лоренса лежит на подушке из красного бархата, подушка лежит на флаге, флаг прикрывает пустой гроб.

– Мы должны помнить, – говорит Грейвз, – зачем мы работаем. Чью безопасность мы охраняем. Какова цена нашей работы. То, что вы чувствуете сейчас… то, что мы чувствуем сейчас – то же самое чувствуют родные и близкие тех, кого мы не сумели спасти. Каждый человек, за чью жизнь мы боролись недостаточно – чей-то сын или дочь. Чей-то отец, чья-то мать. Чей-то… любимый, – говорит Грейвз. Камертон его голоса никому больше не слышен. – Мы должны помнить, зачем мы здесь. И помнить тех, кто больше не с нами.

И приказывает:

– Палочки вверх.

А потом только белый свет. Жизнь Персиваля листается под пальцами, как альбом. Дни, недели, месяцы… Сердце больше не бьётся. Лоренс видит, как цепь стягивает его всё туже. Оно замерло. Оно умерло. Оно не болит. Он торопится узнать, пока есть ещё время – неужели теперь навсегда?.. Это так не справедливо! Он знает, как оно умеет любить. Он знает, сколько силы его переполняет. Лоренс торопится, листает вперёд. Год… два года. Три года. Пять лет… сколько можно?.. Семь лет… Одиннадцать. Хватит, хватит, не надо. Двенадцать лет… Перестань!.. Пятнадцать… Семнадцать лет.

Через семнадцать лет чёрный и встрёпанный мальчишка, похожий на хромую ворону, влетает в грудь Персиваля, и цепь лопается от удара.

И сердце снова начинает стучать. Бешеное и молодое.

Лоренс улыбается и выпускает дни и года из рук, они расплываются, тают в белом тумане. Теперь он спокоен. Теперь он может уйти.

Обскур

Грейвз вдруг понял, зачем люди заводят детей и собак.

Чтобы кто-то любил тебя.

Чтобы ты возвращался к тем, кто тебя ждёт. Чтобы кто-то ждал. Чтобы бессловесная тварь или едва вставшее на ноги существо бежали к тебе, услышав твои шаги, и радовались тому, что ты вернулся. Чтобы можно было потрепать кого-то по голове и получить в ответ сияющий взгляд. Чтобы кто-то хотел – тебя – рядом.

В прежней жизни, когда Грейвз возвращался в аврорат после очередной рабочей поездки или пары дней в госпитале (после очередного выхода на оперативную работу), его всегда встречали сдержанные улыбки и опущенные глаза. Он проходил коридорами, слыша за спиной шепотки и радостное оживление. Нет, дела без него не вставали, работа кипела и в его отсутствие. Но он вносил в рутину что-то такое, что заставляло всех подтягиваться и держать голову выше.

Он чувствовал направленные на себя взгляды десятков людей. Взгляды, полные надежды, восхищения, уважения… обожания. По отделам ползали слухи, что кто-то был в него тайно влюблён. Кто-то из мужчин, кто-то из женщин. В середине февраля он получал дюжину-другую анонимных валентинок с пылкими или невинными признаниями, но всегда считал это забавной шуткой или безобидной попыткой польстить начальству. На Рождество над его дверью кто-то обязательно наколдовывал омелу, и мимо кабинета, стуча каблучками, начинали носиться девушки – быстро и часто, как подземные поезда не-магов. Ни в один другой день у них не находилось столько срочных и важных дел, которые требовали шастать туда-сюда мимо кабинета Грейвза.

Он находил это трогательным. Раз в полчаса изобретал предлог, чтобы выйти из кабинета – и тут же кто-то тормозил рядом, чтобы задать бестолковый вопрос, вроде: «Простите, который час?..» или «Я ищу Анну из отдела артефактов, вы её видели?..» – а потом совершенно случайно поднять глаза, натурально вспыхнуть и хихикнуть – «Ой, омела»… Грейвз тоже смотрел на омелу, удивлялся, говорил: «Да, в самом деле». Сдержанно вздыхал, мол, с традицией ничего не поделаешь. Целовал пунцовую девушку в щёку, говорил «Половина двенадцатого, мисс Абердин. Не задерживайтесь сегодня. Весёлого Рождества» или «Она была у меня пятнадцать минут назад, мисс Черриблум, ищите её на сто пятом, в отделе испытаний. Весёлого Рождества и привет вашей матушке».

Иногда встречи под омелой были и вправду случайными. Как, например, с Квинни Голдштейн, которую Грейвз пристроил снабжать департамент кофе (а ещё после окончания рабочего дня она пекла фантастические яблочные пироги, ради которых многие оставались сверхурочно. Персиваль считал это своей гениальной идеей, хотя сам яблочные пироги не ел и сверхурочно задерживался совершенно добровольно). Мисс Голдштейн флиртовала со всеми сразу, включая и его самого – хотя Грейвз подозревал, что это был не столько флирт, сколько детская живость характера. Как-то Квинни чуть не окатила его кофе, столкнувшись с ним в коридоре. Спохватившийсь, улыбнулась так, что ямочки зажглись на щеках, увидела омелу, сказала «Ой!», хихикнула, сказала «Простите», поцеловала Грейвза в уголок губ и упорхнула, звеня чашками и золотыми кудрями. Грейвз задумался на мгновение, вспоминая, куда вообще шёл, улыбнулся сам себе и сунул руки в карманы.

Очень забавно вышло с Абернети, который тогда только стал главой Отдела регистрации. Грейвз запросил у него список сломанных и объявленных потерянными палочек (каждый, утративший палочку по любой причине, обязан был сообщить об этом в семидневный срок), поскольку как раз сидел над расследованием, где грозилось всплыть то ли их подпольное изготовление, то ли кустарная реставрация. Они столкнулись в дверях кабинета. Абернети машинально стрельнул глазами наверх, поправил галстук, выпрямился, покраснел и протянул деревянную ладонь:

– Счастливого Рождества, сэр.

Грейвз пожал ему руку, глядя на него очень серьёзно, дёрнул к себе, так что парень едва не врезался ему носом в грудь, поцеловал в щёку и негромко сказал на ухо:

– Нельзя нарушать рождественские традиции, Грегори.

Чуть не добавил «мой дорогой», но вовремя остановился. Абернети покраснел так, что Грейвз едва не пожалел о своей шалости.

– Да, сэр, – сипло и твёрдо сказал он. – Вы правы, сэр. Нельзя, сэр.

Развернувшись на каблуках, он шагнул в стену, поправился, очень ровно и очень спокойно, прямо подняв голову, дошёл до угла и повернул. Грейвз внимательно прислушался, готовясь прийти на помощь, если тот, скрывшись с глаз начальства, упадёт в обморок. Но у Абернети выдержка была что надо. Через пять минут он вернулся, с каменным лицом и пьяными глазами, отдал запрошенный список и извинился за забывчивость. Грейвз посмотрел на него – и, в свою очередь, передумал извиняться за поцелуй: кажется, парень получил свой самый внезапный подарок на Рождество.

Грейвз всегда возвращался в аврорат с радостью. Его там ждали. Он замечал, как вспыхивали глаза у людей, когда он сдержанно говорил: хорошая работа, вы молодцы. Он видел улыбки – радостные, гордые, смущённые.

Он вдруг понял, как он по ним скучает. По этим лицам и рутинной работе. По сотням нитей, которые он держал в руках, по ощущению своей незаменимости. Даже по Серафине.

Она сейчас там одна. Она спасла ему жизнь и осталась там наедине с этой чудовищной махиной, нечеловеческими усилиями наводя порядок в стране. Как же ей должно было быть тяжело.

Он обязан вернуться. Ради неё, ради всех этих людей, ради того, чтобы не дать Гриндевальду сломать себя. Пойти мстить и сложить голову? Погибнуть так глупо, потому что расклеился, потому что тебе снятся дурные сны, потому что устал?..

Ну уж нет, Персиваль Грейвз. Кто угодно может сломаться, но только не ты.

Ты сорвался. Да, будь честен с собой – ты сорвался. Начал думать лишь о себе. Ты привык получать то, что хочешь, а когда это не удалось – устроил безобразную сцену. Сбежал. Нет, Персиваль, это тебя недостойно. Не можешь взять себя в руки – возьми себя в зубы. Как щенка, за загривок. Встряхнись. Начни постоянно встречаться с Эйвери, помирись с Криденсом.

О чём ты думал, когда оставлял его одного?.. Даже не сказал, что вернёшься. А если он испугается, что ты его бросил? А если вернёшься и увидишь, что вместо Гленгори – одни руины?

Грейвз бродил по ночному Лондону, не глядя, куда идёт, возвращаясь в памяти к прежним счастливым дням. Напоминая себе – ради чего ему был отпущен второй шанс. Не ради того, чтобы свихнуться в шотландской глуши – а ради того, чтобы зализать раны, набраться сил и вернуть себе свою жизнь. Свой дом. Своё место в мире.

Отчаяние отступало, когда он думал: ты ещё жив. Ещё не всё потеряно, Персиваль. Ты жив. Ты на свободе. Ты ещё всем покажешь.

Он вернулся домой, когда уже рассвело. Ноги гудели. На пороге лежал пухлый почтовый конверт из коричневой бумаги, обвязанный бечёвкой. Там стояло его имя, марки были американскими. Обратный адрес не значился. На конверте Грейвз не нашёл никаких чар, внутри не чувствовалось никакой магии. Он почувствовал слабое любопытство, но слишком устал от бессонной ночи и решил разобраться с письмом чуть позже.

– Криденс здесь? – спросил он у Финли, передавая ему пальто.

– Ночью был у себя в комнате, – сказал эльф, тревожно оглядывая Грейвза. – Что-то случилось, сэр?.. Кто-то умер?..

– Нет, – вздохнул Грейвз и потёр покрасневшие от бессонницы и волнений глаза. – Пока никто не умер. А если ты сделаешь мне кофе, то и не умрёт. Я буду в гостиной. Если Криденс спросит – скажи, что я вернулся.

Повезло – и дом, и город остались на месте. Криденс не запаниковал, оставшись один. Но второй раз, Персиваль, на это не рассчитывай…

Грейвз взмахом разжёг камин, чтобы было уютнее, потёр проступившую к утру щетину на подбородке. Пальцы неприятно кололо, но он решил, что сначала следует немного прийти в себя, а потом уже заняться ежедневными процедурами. Сел в кресло, пристроил ноги возле каминной решётки. Положил конверт на колени, развязал бечёвку, пришлёпнутую красным сургучом.

– Кофе, сэр, – Финли возник рядом с креслом. Ногой ближе подвинул столик, опустил на него поднос. Из дымящегося кофейника поднимался густой и бодрящий запах. – Добавить вам сахар? Или сливки?..

– Ничего не надо, спасибо, – Грейвз не глядя взял чашку. Почувствовал ещё один запах, посмотрел на поднос.

На отдельном блюдце горкой лежали свежие миндальные меренги – идеальной формы, с идеальным хвостиком, такого нежного кремового оттенка, что от одного взгляда на них рот наполнялся слюной.

– Простите, сэр, – смущённо сказал эльф, опуская уши. – Я заметил, что они вам нравятся… Решил сделать.

– Финли… – вздохнул Грейвз, не зная, что на это сказать.

– Я просто… – тот отступил на шаг, спрятал руки за спину. – Вы хороший хозяин, сэр. Н-нне…

– Что, Финли?

– Не грустите, – пискнул тот и пропал, покраснев до кончиков ушей.

Грейвз поставил обратно чашку кофе, чтобы от чувств не пролить на себя. Посидел, сцепив пальцы и глядя в огонь. Нежданная забота эльфа ударила его словно ножом, от нее было тепло и больно – точь-в-точь как если бы горячая кровь из собственной раны заливала ему руки. Спать расхотелось.

Грейвз взял одну меренгу, покрутил бездумно. Очнулся, только когда она начала подтаивать от тепла рук и липнуть к пальцам. Сосредоточенно съел – тонкая нежная скорлупа снаружи, мягко и сладко внутри. Запил густым чёрным кофе, вспомнил наконец про конверт.

Мистер Г.!

Я очень рада, что вы устроились в Англии. Я не передать как рада, что вы в безопасности. Вас очень здесь не хватает, и если бы я передавала вам привет от каждого, кто думает о вас, список был бы на два листа в четыре колонки. Н. рассказал, что вы заботитесь о К. Пожалуйста, не будьте к мальчику слишком строги – он столько пережил, не требуйте от него слишком многого.

По вашей просьбе я подняла материалы расследования гибели М. Л. Б. Предмет, о котором вы упоминали, не стоит вашего внимания, это сломанная игрушка. Но мы с сестрой навестили несколько приютов и отыскали девочку. Теперь она живёт с приёмным отцом, очень хорошим человеком, которому можно полностью доверять. Пожалуйста, расскажите К., что ему не о чем беспокоиться. Мы часто навещаем её. М. передаёт ему приветы и поцелуи.

P. S. Я никогда не верила, что почта не-магов однажды сможет нам пригодиться. Вы опять оказались правы.

P. P. S. Вы правы и в том, о чём я не могу рассказать в письме. Мы справляемся, но без вас это бег на одном месте.

Берегите себя и мальчика.

Т. Г.

В конверт было вложено несколько фотографий. Обычных, не волшебных фотографий, на которых люди не двигались. Модести, прилично одетая, с нарядными лентами в косах, стояла рядом с весёлым полным мужчиной в пекарском фартуке. За их спинами виднелась витрина булочной, над которой шла вывеска: «КОВАЛЬСКИ». Модести гордо улыбалась во все зубы и держала в руках поднос с горкой выпечки.

Грейвз перебрал фотографии. Девочка, которую он помнил смутно – белёсые, почти невидимые брови, хмурые глаза, сжатый рот, мышиное платье – сейчас казалась маленьким дерзким огоньком. Наверное, ей было там весело – возиться на кухне, объедаться пирожными и вообще вести нормальную детскую жизнь.

Криденс будет рад…

Грейвз съел ещё одну меренгу и стряхнул крошки с брюк. Налил ещё одну чашку кофе. Часы тикали, неумолимо приближая время завтрака. Грейвз думал, как начать разговор – и как вообще повести себя после того, как они по очереди отпихивали друг друга. То Криденс вдруг оскорбился на что-то, когда Персиваль поздно вернулся от Эйвери. То Персиваль сам вчера не нашёл в себе сил сесть рядом с ним, хотя тот явно звал, как умел.

Нет, это следовало прекратить. Справился же он один раз, растормошив мальчишку – справится снова. Но хорошие новости ещё следовало заслужить.

Он кинул конверт в огонь, оставил письмо с фотографиями в столовой. Умылся, привёл себя в порядок, переоделся. Когда он спустился к завтраку в пять минут десятого, Криденс сидел над тарелкой с горячим омлетом, сгорбившись и сжав плечи.

– Доброе утро, – Грейвз, проходя мимо, скользнул ладонью по напряжённым плечам. – Выпрямись, пожалуйста.

– Доброе утро, сэр, – быстро выдохнул тот, настороженно следя за тем, как Грейвз усаживается напротив.

– Игра в молчанку закончена? – спросил Грейвз, разворачивая на коленях салфетку, и чуть-чуть улыбнулся.

– Ночью вы где-то были, – с горьким упрёком сказал Криденс.

– Да. Извини, что не предупредил. И спасибо, что дождался меня, – спокойно сказал Грейвз, глядя на него прямо. Тот опустил глаза.

– Вы… говорили, что не уйдёте от меня, – негромко сказал он.

– Я просто гулял. Мне надо было подумать.

– О чём вы думали?.. – спросил Криденс, взявшись за вилку.

– О том, что я собираюсь делать дальше, – ответил Грейвз, посыпая омлет белым перцем. – У меня есть несколько новостей. Я бы рассказал о них раньше, но мне показалось, что тебе это не интересно.

– Мне интересно, – сказал Криденс, угрюмо и виновато одновременно.

– Это было совсем незаметно, – спокойно сказал Грейвз. – Послушай, мой мальчик. Последние несколько дней мы оба вели себя, как два дурака. Так не должно быть. Я хочу договориться с тобой.

– О чём?.. – после паузы спросил тот.

– Говори мне о том, что с тобой происходит, – попросил Грейвз. – Если тебе грустно, если тебе обидно, если ты злишься – ты можешь об этом сказать.

Криденс вздохнул, хмурясь на него исподлобья.

– Мне не нравится быть с тобой в ссоре, – сказал Грейвз. Омлет был воздушным и таял на языке, так что Грейвз съел почти четверть, прежде чем продолжил: – Мы ничего не добьёмся, если ты будешь на меня дуться и молчать, как рыба. Лучше приходи ко мне и рассказывай, что тебя тревожит.

– Мне было грустно без вас, – тихо сказал тот.

– Мне тоже без тебя было очень грустно, – сказал Грейвз. Криденс недоверчиво вскинул глаза. – Представь себе, как это глупо – сидеть и грустить в разных углах дома, когда можно встретиться и поговорить.

– Я… я не знаю, как это сказать, – прошептал Криденс, опустив голову, и медленно покраснел.

– Если ты не знаешь, как сказать – я не знаю, что тебе ответить, – Грейвз пожал плечами. – Если тебе так будет проще – попробуй поговорить с Ньютоном.

– Нет, – Криденс дёрнулся. – Это… не проще. Я…

У него снова появилось то выражение мучительной беспомощности, которое тянуло Грейвза за самое сердце.

– Я никуда не денусь, – сказал он, стараясь не поддаваться жалости. – Подумай об этом завтра… послезавтра. Через неделю. Однажды у тебя появятся нужные слова, тогда ты придёшь ко мне, и мы поговорим.

Криденс глубоко вздохнул, утёр повлажневшие глаза запястьем.

– Рассказать тебе новости?.. – спросил Грейвз, чтобы отвлечь его от терзаний.

– Да, сэр, – сказал тот, снова принимаясь за омлет.

– Я нашёл работу. Два или три дня в неделю я буду отсутствовать по три-четыре часа. Ньютон не сможет приходить к тебе каждый раз, так что тебе придётся оставаться одному. Я могу рассчитывать, что ты с этим справишься?.. – Грейвз внимательно посмотрел на него.

– Что я должен буду делать… один?.. – спросил Криденс, явно удивлённый этой новостью.

– Я хочу, чтобы первое время ты просто оставался дома. Ты можешь читать или рисовать. Можешь принимать ванну по три часа, можешь играть с Хоуп или со своим филином. Можете сидеть болтать с Финли. Пока меня нет дома, тебе нельзя только две вещи. Выходить на улицу и колдовать.

– А если кто-то придёт?.. – вдруг спросил Криденс. – Как сегодня утром?

– Кто приходил сегодня утром? – сощурился Грейвз.

– Почтальон, – Криденс опустил глаза. Вилка у него в руке вздрогнула. – Когда вас не было, он стучал в дверь. Он сказал, у него для вас письмо. Я… не знал, что делать.

– И что ты решил? – мягко спросил Грейвз, затаив дыхание.

– Он стучал… – Криденс наклонил голову, – но вас не было… – голова склонилась в другую сторону. – Я сказал ему, что вас нет… А он попросил открыть.

Грейвз следил за тем, как голова медленно качалась вправо и влево, будто Криденс опять взвешивал «за» и «против».

– Он сказал, что у него есть письмо для вас… Я позвал Финли… Он сказал, что можно открыть дверь и забрать письмо… но я подумал… что я не знаю, кто там… и вам не понравится, если я открою кому-то, кого не знаю… И я сказал почтальону, чтобы он уходил.

Грейвз сосредоточенно кусал губу, чтобы не вскочить на ноги, опрокинув стул, и кинуться обнимать Криденса.

– Он ушёл… – продолжил Криденс, – а потом я подумал… Это могло быть важное письмо… А теперь вы его не получите. Простите… Я… я не знал, что мне делать, – он опустил голову.

– Криденс, – тихо позвал Грейвз. У него перехватило горло от осознания того, что все усилия были не напрасны. – Криденс. Ты такой молодец.