Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 55 страниц)

Пришел домой, сегодня. У двери – цветы, записка. Была. Впервые после свадьбы. «Так жалею, не застала». Послал ей «пней»^[107] – увижу завтра. Цветы красивые, гляйоли, алые, и георгины-звезды… стрелки, остро-красные, – не серые, как все эскизы. Мне стало грустно. Мне стало ее жалко. Может быть, на жизнь пожаловаться приходила… я ее люблю, как дочку. Ах, «Мисюсь» – «Мисюсь»… Я ее спросил бы, счастлива ли… она не затаилась бы, сказала… и я сказал бы ей, как умудренный жизнью: «Милая „Мисюсь“, не стоит плакать… ты юная совсем… пиши эскизы… повеселей… в Бога верь… и – во-ли больше… меньше боли… не жди на полустанках, полагайся лишь на себя, _т_в_о_р_и_ сама жизнь, милая „Мисюсь“… все впереди твое… с папы не бери примера, с мамы – тоже». Выпили бы с ней Мюска, она поцеловала бы меня, как прежде… спросила бы, как прежде, – «Вам не легче?» Я сказал бы – «нет, не легче… тяжелей, Ирина». Остановила бы на мне глаза, живые вишни, и… ни слова, вздох легкий, только.

Видите, этюд к роману. Их много, этюдов этих. Жизнь их пишет.

Да, «Пути». Их не будет… хоть и должны бы быть. Вот, довод, – второй момент, сегодня.

У меня был большой юрист²⁰⁸, прекрасный адвокат, мой новый друг. У него убили сына²⁰⁹, призванного французами. Горе у него. Очень любит женщин, хотя в годах, на год меня старше, 65. Стройный, живой. Топит горе в бабах, – простите. Жаловался на тоску. Бабы? Исчерпываются в полчаса. Все. Бабы… из приличных. Я сказал: «пять котлет»? Он понял: на каждую котлету – шести мин. довольно! И вот, тут-то он, – «Снова Ваши „Пути“ читаю». «Снимает боль, скуку, уводит баб». Было приятно мне. Он – тонкий, очень. – «Все устарело, не могу читать… все вяло, ложь. И Толстой, и… все. Эта Дари… это _н_о_в_о_е… „духовный роман“»…

Это «мое» слово, он _н_е_ знал. Читая снова, он находит _н_о_в_о_е. Все больше. Я был доволен. Это мне – награда, от читателя. _H_e_ от… читательницы!.. Это о-чень важно. От «знатока»… «котлет». Вкусил – «нет, эта – не „котлета“». Вспыхнуло во мне… и – погасло. Не примите за похвальбу, я не нуждаюсь в ней. Просто, за «этюд» примите. Жизнь их пишет… только «Путей»-то не сможет написать: они _н_а_д_ жизнью. И вот, они – убиты. Нет, не Вами, – мною, моей ошибкой. Еще «этюд» – к роману.

Ив. Шмелев

Оля!.. Я плачу… засохла Ваша роза, последняя, без слез. Вот лепесток ее.

[На полях: ] Будьте здоровы. Я – спокоен.

Чтобы «не бросалось в глаза» – посылаю простым, не заказным, и не экспрессом.

Ваших духов не слышу – испарились, и не знаю, какие они были, Вы и это не сказали мне.

Вот «стрелка», от цветка Ирины.

Мой портрет у Мариночки теперь. Вы получите «Старый Валаам» из монастыря в Словакии. Я их просил послать, это издательство²¹⁰. Я им отдал книгу, для монастыря.

Письма Ваши я сохраню: кому-нибудь понадобятся, как этюд к роману. Если прикажете вернуть – верну: их 33. (Столько же и глав в «Путях».)

54

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

14. Х.41 Покров Пресв. Богородицы²¹¹

Пречистая да хранит тебя, дорогая, светлая, несбывшаяся… пока? – вовсе? – Оля моя, чистая! Позволь мне на «ты» с тобой, хоть это счастье, маленькое счастье, позволь мне, это не может оскорбить тебя, мы с тобой, как товарищи, как дружки, служим Единому, служим чистым сердцем, Бог видит это. Позволь, родная. Видишь мое сердце… ты видишь. Тяжело мне, очень тяжело, боль я задавил в себе, ни словом, ни вздохом тебя не потревожу, ни безумством, ни безоглядностью Все понимаю, всю сложность, для тебя. Прости _т_у, прямоту мою, я не мог таиться, _в_с_е_ тебе сказал, чтобы ты знала, как я, _к_е_м_ я тебя считаю, для меня. Теперь ты знаешь, все. Да, жизнь сложна. Я хотел, чтобы ты верила, _к_е_м_ живу и – чем. Так еще недавно, – помнишь, Оля? – ровно тому месяц, 14.IX, так взволнованно ты мне писала… тебя встревожила моя тревога… помнишь? я боялся, что мое чувство может смутить покой твой… ты это приняла иначе, ты думала, что нужна мне лишь для «искусства». Я тебе открылся. Потом – сказал всю правду. Это тебя совсем смутило. Прости. Твое здоровье, покой твой мне дороже моей любви… светлая, не мучайся, я ни словом не потревожу больше. Только бы ты была здорова, светла, пела, как летняя, зарянка розогрудая моя. Я должен был бы понять, что ты облекала жизнь свою мечтой, что ты искала большей радости для своего взыскующего сердца… – и я счастлив, что хоть немного радости мое святое к тебе чувство дало тебе. Я не стану больше, лишь бы тихо и свято было все в твоей душе. О, чудесная моя, необычайная, далекая. Я так взволнован, так страдаю, что ты больна, все эти дни покоя не найду… Ну, прошу… думай же о себе, я тебе послал, что мог, сколько упрашивал – Оля, так я за тебя страшусь, ты слабеешь, похудела… твои нервы разбились, я это слышу… Господи, помоги мне уговорить ее! Оля, лечись же, ты медик, понимаешь. – Мне вернули два «экспресса», от 7 и 8-го, они были неразборчивы. Я рад. Так я был оглушен, так неверно понял твое письмо, 2-го, – открытки еще не получил. Я отдаюсь на волю Божию, я тебе послушен, я закрыл все в себе, как мне ни больно. Живи только, будь покойна, пой, моя ласточка, моя голубка светлая. Для тебя, во-имя тебя я попробую начать работу, забыться в ней. Это трудно. Было со мной такое, что… нет, не надо. Ну, я теперь почти спокоен. _Э_т_о_ не повторится, мое отчаяние. Слишком мне дорого жить-сознавать, что есть ты на земле, хоть и не верю, что смогу увидеть чистую мою… Оля, я тебе во всем верю. Как благоговейно благодарю тебя за твое чувство, за твое сердце, за мою боль, которую ты поняла так свято, за моего Сережечку… Святая моя, благодарю тебя, руки твои целую, слов не найду высказать тебе, как чувствую. Посылать ничего не буду, будь покойна, ничем тебя не потревожу.

Ты писала о «русском счастье». Я знаю, это из речи Достоевского о Пушкине. Я многого не принимаю в ней. Надо вспомнить, _к_а_к_ все там творилось. Достоевский и диалектик гениальный, да. Он победил тогда «обе половины» собрания, мыслящей России. Дал и Тургеневу «на бедность», пя-так, плакать его заставил, Ли-зой… А знаешь, как он писал жене, когда в гостинице готовил свою «победу»? Бешеный вулкан, – ему _н_е_ правда тогда нужна была, – по-бе-да! Он закрыл _п_р_а_в_д_у, он-то понимал, что не Лиза – не она, а сладенький Тургенев сказал _н_е_п_р_а_в_д_у, у-бил Лизу! Но это надо было тогда – Достоевскому! – создать «апофеоз», склеить две половинки русские, примирить непримиримое. Три дня склейка держалась, угар прошел. Включаю, понятно, и главное – о «русском счастье», Татьяну. И тут неправда. У меня свое понятие о «русском счастье». Дари за меня выскажет в победном споре с атеистом-врачом и другим, «страшным». М. б. скажу. Моя «правда» будет строиться на духе Православия, на Христе. Видишь, Олечек мой, нежная моя… ты Дари поверишь? старцам оптинским поверишь, отцу Варнаве²¹²? Они решали вопрос о «счастье». Не толкнули Дари «за стены», и не лишили «беззаконных» благословения. Не освятили бы они и «жертвы» Тани. У них своя мерка, _с_в_о_б_о_д_о_й_ во Христе, в _Д_у_х_е. Это – _н_а_ш_е, это Православие. Католики, лютеране – те подошли бы с «правом» – римским – 1-ые, и с «анализом» – 2-ые. _Н_а_ш_и – сердцем, чего и Виктор Алексеевич ²¹³ не постиг, тогда. Я иду от веры, что Божий Завет _р_а_с_т_е_т, развивается по своему Закону, как все Божие, _ж_и_в_е_т. Только Тьма – мертва. Бог взращивает человека, творит вечно его живую душу, изволит, яко Всеблагий, поднять человека до Себя! И это Дари поймет, она вся _н_о_в_а_я. Это познал и Дима, потому и – обновление его. Теперь ты, бесценная, ведешь меня в «Путях», и я хотел бы смотреть на Дари _ч_е_р_е_з_ тебя, через твое сердце. Господи, _ч_т_о_ во мне творится! Оля, ты не знаешь, _к_т_о_ ты для меня. Будь _н_о_в_о_й! не отдавайся той «закваске», которая в тебе, – так понятно это! – от ряда поколений твоей крови, – святых для меня, клянусь! Папочка твой для меня – святыня, я молюсь ему. И все скажу – _р_а_с_т_е_т_ человеческий Дух, в обновлении. Дари назовет неправдой «подвиг» Лизы, святотатством! Лиза воспел_а «тьму». Богу нужна ли ее «жертва»? Насилие над духом неугодно Богу. Ее «уход» – надрыв. Кому построила она «счастье» на своем страдании? Лиза разбила себя, любимого и… вручила его «пустышке», грязи. Хорош «апофеоз»! Хитрый «диалектик» _в_с_е_ понимал, знал, _к_а_к_ взять победу. Взял, обворожил. Устроил и Тане «апофеоз». Знаешь, дружок, что Пушкин _с_а_м_ был удивлен, что _т_а_к_ закончил. Крикнул удивленно-загадочно, в салоне своего друга-женщины: «а ведь моя Таня отвергла Евгения!» – «другому отдана и… т. д.!» А вот. Он уже готовился к женитьбе, был «весь огончарован»²¹⁴. Страшась расплаты, «ловец чужих жен», он дает поучительный пример «верности», приковывает Таню к «нелюбимому» – он _ч_у_я_л, кто он для будущей жены! – Дари сказала бы: «какое святотатство»! Таинство освящает великое из таинств – любовь. Таня сказала Христу ложь. Она не любила мужа. Она продолжала любить _е_г_о. На – «обещалась ли кому..?» – буквой сказала правду, духом – ложь: она вся рвалась к _н_е_м_у, молила! И убила таинством – себя, _е_г_о_ и «мужа», – обманула в таинстве. И вот, на _т_а_к_о_м-то Достоевский строит – для него заведомо шаткое – понятие о «русском счастье»! Но тогда, в расколе русском, общественном, – все проглотили в бешеном восторге. А Достоевский сделал свое дело и… стал «адвокатом дьявола»²¹⁵. С ним бывало и похуже, ты, м. б., детка моя, знаешь: не стоит. Анна Каренина тут святая, хоть и из «романа в конюшне», как припечатал желчный Щедрин. Ах, сколько бы говорил с тобой! сколько кипит в душе! – весь горю, так неспокоен, – надо остыть – к роману. Гимн какой спел бы, во имя твое, моя необычайная! Ты говоришь – «положись на его Волю, все будет, если _э_т_о… от Бога!»

Чистая душа, да от кого же, _в_с_е-то?! Вглядись, родная, зоркая ласточка. Для меня нет сомнений. Но мало – только ждать, от Воли. Бог дает указания, Бог даровал волю человеку, свободную… великий дар! Бог ждет «творчества жизни» от своего чудесного создания, – или ты отвергнешь это? В плане Божьем – чтобы человек _в_о_з_р_а_с_т_а_л, чтобы творенье, подобие _Е_г_о, _т_в_о_р_и_л_о_ Его Волю, познанную с Его Помощью, Олёк мой! Мне было грустно читать – видеть твою покорность «течению земному». Твой Дух – в _с_в_о_б_о_д_е, – дух творческий, как я верю! Оля, сама твори. Оля, у тебя крылья, – дар Божий. Оля, жизнь пересмотри свою… Напиши мне, поведай, доверься… расскажи о драме, как ты вышла из родного, почему? Я чувствую, что тут есть – от обиды, от _н_е_п_р_а_в_д_ы… – прости мне, что я позволил себе коснуться. Ты для меня вся чистая, вся непорочная, моя прекрасная царевна. Твоя воля, не хочешь – я ни слова не оброню, я весь в свободе и чту твою свободу. Я не посмею теперь ничего тебе послать, не тревожься… скажи только, какие твои духи, это – для меня. Хотел бы видеть локончик твой хотя бы… Мой портрет у Марины. Знаю. «Старый Валаам» – м. б. пошлют тебе из монастыря в Словакии, написал издательству. Еще м. б. издательства вышлют другие книги (8). Пошлют «Историю любовную» и «Свет Разума»²¹⁶. Как могу – я – приехать? Если вещи бросаются в глаза… и – трудно найти предлог поездки. Но… если ты изволишь… я постараюсь все исполнить. Многое надо сказать, но места нет. Можно писать лишь 4 страницы. Да, мой возраст. Я родился в 77, как твой папочка, 20 сент. Официально я старше на 4 г.²¹⁷ – надо было представить при отъезде из «рая» право на выезд, ограничение возраста не менее 50 л., для военного комиссариата, в 23 году. Вот. Отец мой скончался в 85. В 80 г. – Пушкинские торжества – я, трехлетка, строил домик из билетов на трибуны. Отец тогда не был болен, был на празднике, но я в очерке «Как открывали Пушкина»²¹⁸ – дал его больным, – это художественная выдумка, прием, – он «не знал» Пушкина, – и – _н_е_ _б_ы_л. Женился я в 95-м, не было полных 18 л. – !! – и… был уже в _н_е_й_ – Сережечка. Он родился – 6 янв. 96. Ей было 16 1/2 л. – я полюбил 14-ти л. – она приезжала из Петербурга, из института. Я – почти «Тоничка» из «Истории любовной», – _о_н_а_ – в самом конце является, «глаза» ее… – много автобиографического в романе, – это – исключение. Больше я нигде не выводил ее. Утратив ее, я уже не мог вернуться к «Путям Небесным». Она, Господь… – послали мне тебя. Не от Бога – _э_т_о?! Ты вошла в мою жизнь – для Господа, по Его Воле. Ты нашла себя. Так _н_а_д_о_ было. Проверь, что шепчет в сердце. Это _т_в_о_и_ _П_у_т_и. Я не играю: я люблю, я жив тобой. Не уходи, Оля! Не мучай. Целую твои руки, мой гений. Твори _с_в_о_е, себя. Ты – призвана Господом. О, не забывай! Оля!!

Твой Ив. Шмелев

[На полях: ] Когда получишь книги, я пришлю автограф, ты наклеишь. Не забывай, не забывай!

Ради Бога, напиши о здоровье.

55

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

4 окт. 41 г.^[108]

Созвучья дивной Песни Мира я б уловить хотела

                                                          в гимн победный, —

     – от рева волн могучих океанов,

     раскатов гроз, сорвавшихся камней с утеса,

     от ручейка весны журчащей,

     трели соловья влюбленной,

     от шепота колосьев спелых,

     шума ласкового бора

     и звона жаворонков в небе,

     от шелеста осенних листьев,

     метели-бури завыванья, —

                             до…

     звонких слезок мартовской капели,

     до… шороха травы, растущей,

     до… лепета ребенка…

Букеты пышные Цветов Земли собрать бы я хотела, —

     от лотоса,

     мимозы стыдливо-робкой,

     фиалки скромной, —

                                 до…

     жарких маков…

И ароматов Жизни я бы взять хотела, —

     от свежести холодной льдинки, —

     до душных волн сосны смолистой в солнце,

     от нежности душистой детской щечки,

     земляники спелой,

     от ландыша благоуханья чистого, святого, —

                            до…

           страстного дыханья алой розы

Чтобы к ногам Твоим повергнуть и знать,

Что Ты отдашь мне все, —

                                           – в… одном лишь поцелуе.^[109]

16 сент. 41 г.

Вот этот «стих безумный» Мой родной, мой милый! Теперь он мне не кажется уж, ни «безумным», ни «не можно». Как будто правда, как Вы сказали, что – «все можно». Бесценный мой, чудесный, дивный… Как я люблю Вас!.. Никогда, никогда я этого еще не знала. Такой вот муки, муки, слаще самой жизни, тоски сжигающей, биений сердца таких, таких чудесных и… вот такого стремления, – стремления всей душой, всем помыслом, всем чувством, всем дыханьем, – стремленья… к Вам, конечно…

Конечно бывало и раньше: увлекалась, любила… но постоянно оставалось _ч_т_о-т_о_ в резерве… Делалась подсознательно выдержка на некоторую возможную неоткровенность, ну, дипломатическую «игру», что ли, с той стороны, – и некоторую, такую присущую всем женщинам, «хитрость» со своей стороны. И получалась часто – игра чувством. Красивая, но все же сколько-то игра… А я была игрок упрямый, я часто все срывала, когда не нравился мне ход другого…

Но здесь, но с Вами… тут мысли, тут силы для «игры»… Здесь дивная, «божественная комедия». Как я люблю Вас, как радостно мне Вам признаться в этом, без «лукавства», просто быть с Вами! Как я Вам верю! Как не хочу Вас мучить!..

Как я страдаю от разлуки! Родной мой! Как я бедна словами! Я не могу так выразить, как Вы это красиво можете!.. И мысли одна другую перебивают. Ах, да, «Свете Тихий»… неужели у Вас нет копии? Прислать? Я перепишу! Хотите? Хотите эту дивную «картинку» несколько обобщить? Лишить самого личного и дать на радость свету? Я не обижусь. Ведь Вас нельзя _о_д_н_о_й держать; только для себя, под спудом беречь такое Чудо Божие, такое дивное Творенье… «Свете Тихий»… Я в следующем письме пошлю Вам. Делайте, что хотите. Милый, Вы не пишете «Пути Небесные»? Я понимаю, как трепетно, как неспокойно в душе… конечно, так трудно собраться в стройность работы… Но Вы ведь будете? Как я страдаю от разлуки…

Как мучаюсь… Вы? Тоже?

Какая острота, живучесть, порывистость чувства!..

Вам трудно писать – я знаю… Я ведь тоже ничего не могу делать. Я только думаю о Вас… Да, 30-го сент. Вы в 6 ч. утра меня звали?.. Я проснулась, тоже в 6 ч… Правда… И был у меня разговор с мужем. А в 1/2 8-го был Ваш экспресс… какой чудесный… Я была рада, что разговор был до Вашего экспресса, – и независимо от Вас… А в общем, о нашей жизни…

Я не знаю, что и _к_а_к_ будет… Я не вижу. От Бога ли? Тогда, 9.VI.39, я была во тьме. После, была у исповеди и так и сказала: «я чувствовала, как была во власти темной силы»… Но Вам писала я, я это чудно помню, не во тьме. М. б. из тьмы, взывая, хватаясь за Свет, именно от жажды Света!.. Грех ли это?! И разве Бог тогда попустил, дал _т_е_м_н_о_м_у_ меня опутать, чтоб погубить и Вас? Из тьмы, из рва глубокого, я все же тянулась к Свету… Я помню, как я рыдала тогда, как я оплакивала все Святое, родное, что в Вас и у Вас так ярко!.. Я не во зле Вам писала… Нет… Ах, если бы _з_н_а_к! Я не могу молиться… Я вся в Вас… Нет у меня другого взлета… даже и к молитве. И я боюсь таких вот состояний. Некое пробужденье? Но я всегда ношу в себе о Боге помысел…

Милый, Иван Сергеевич (как захотелось назвать Вас), как будет дивно, когда родится из этого чудеснейшего, красивейшего чувства Ваш Труд!..

Мне иногда до ужаса бывает страшно, совестно пред миром, что Вы такое богатство, такой редчайший жемчуг мне, мне одной лишь рассыпаете… О, если бы можно было все это ухватить, собрать, сложить в сокровищницу… Как было бы велико… Как недостойна я… одна все это принять…

«Пути Небесные» творите, вот в этом Святом Пожаре! Пробуйте! Дайте все, всю силу, которая теперь завинчена^[110] судьбой так крепко… Как это ужасно!

Я не могу к Тебе приехать!.. Да, да к _Т_е_б_е, не к Вам, а к Тебе… Я не могу больше не видеть Вас! Ну, разве не жестоко? Но Вы-то не хотели… И теперь не понимаю… Я не могу приехать… Но как же тогда? Так ничего, все просто так?.. Ах, сотворите тогда Вы, силой Вашего гения, сотворите тогда прекраснейшую сказку жизни!.. Нет, я должна Вас видеть, как Вы – меня! И Вашего портрета нет. Пошлите хоть маленькую [карточку]. Но я хочу не лик, а Вас увидеть-услышать! – Вы не можете приехать? Я не смею этого просить… Мужчинам легче дают визу. Мне же для себя не достать _н_и_к_а_к. И потом – сейчас пытаться к Вам поехать – значило безумно все испортить дома (для нас испортить). Попробуйте приехать, если хотите только, я не смею просить. И скажем: пусть это будет _з_н_а_к. Если удастся Или это нельзя? Нельзя искушать? Тогда не буду…

Если бы Вы смогли приехать, – то я бы предпочла остаться в Arnhem'e – это прелестный городок, – там есть леса (теперь все золотые), березы, и вид немного наш, русский. Я бы уехала на отдых. Мне он так нужен. Из нашего совместного отпуска, как предполагалось раньше, ничего не вышло. Муж лишь объявил, что ему некогда, что я могу одна уехать сколько хочу и т. д. В Arnhem'e мой Сережа, поэтому понятно, почему я в Arnhem'e. И в то же время Сереже я скажу, что быть хочу совсем одна и независима. Ему знать ничего не надо.

Не знаю иначе, здесь ничего более подходящего…

Но это ведь мечта только?! Но без мечты нельзя ведь жить!.. Нельзя жить без мечты…

Как часто я вспоминаю чеховскую «Дама с собачкой»… С собачкой, «с птичкой»… – не одно ли то же?!.

Не понимала как-то раньше душой при чем тут собачка… А как это верно. Мне всегда делалось надолго грустно, как-то горестно от этого повествования… А вот теперь… теперь ведь, пожалуй еще горестнее… не видеть даже!..

Если бы я _т_а_к_ могла, как Вы, – то всю эту тоску, всю безысходность, эту молитву любви, – я бы воплотить хотела…

Пусть бы это было Дитя святое святого чувства! —

Но я не умею. Я инспирирована только Вами.

Вот этот «стих» я посылаю и стыжусь, как плох он… Я ведь знаю это. И чувствую, _к_а_к_ бы его критиковать надо. Я вижу «со стороны» как бы. Но посылаю так, как был написан 16-го сент., когда я ничего еще от Вас не знала. Имела только 2 жестокие открытки… Понимаете, почему я его послать смущалась? Вас этот «стих» уверить должен, что я творить не умею. Я же вижу, как он безвкусен. Я не выразила им ничего из того, что бы хотела, – значит бессильна, не владею… Я даже себя как-то ненавижу, когда вот такую мазню вижу. Но посылаю, чтобы Вы уверовали в мои сомнения. Только, чур, не браниться… Напишите все, что Вам не понравится! В критике, конечно, браните! Я не боюсь!

Какой вчера был чудный день! Меня снимал вчера Сережа в саду плодовом. Конечно для Вас! Я хотела в светлом, радостная, с цветами! И когда я одевалась, – казалось, что на свидание с тобой иду. Как мне тогда тебя обнять хотелось! – Далекий, чудный… волшебник…

Л_ю_б_л_ю…

Ах, да, я все предостеречь Вас хотела… о себе… У меня скверный характер. Не боготворите так! Я больше всего страдаю от несправедливости и также к себе самой. Я не выношу незаслуженного поклонения. Понимаете, мне не по себе. Ну, будто я краду. Я не богиня. Я даже очень могу быть неприятной. Поверьте мне! Вы отвернетесь, когда Ваши мечты так рушатся! Мне говорил мой сослуживец (главный врач, русский, кавказец²¹⁹), что я «ужасна». Он называл меня «glatteis»^[111], утверждал, что я – в своей стихии, если заставлю поскользнуться. И поэтому – «glatteis»… Мы были… врагами? Нет. Друзьями? Конечно нет! Я знаю про себя, что мучила его. За что? Не знаю… Он любил, пожалуй, со страстью аскета. Был аскет науки. Любил как-то очень по-своему, по-кавказски. Хотел увидеть во мне рабу? Рабу чувства. Я оставалась упрямо тем, чем все звали. Представьте себе аскета, вдруг в налетевшем урагане страсти… Для меня это было ужасно… И… полным противоречием всему, что я в любви искала… За это, пожалуй, и мое «упрямство». Чувство его меня обидело, я его за это оскорбляла. Была невыносимейшая драма. Я не была «русалкой» – он был красив, умен и силен… дерзок. И все это так меня злило… И за «дерзость» его я ненавидеть начинала. Была игра, игра на высших нотах, на напряженнейшей струне… И все это в работе!.. Я работала с ним непосредственно, и как он мстил… По воскресеньям вызывал меня, отыскивал пациентов, выдумывал работу. Бранил, искал ошибок, упрекал за то, что пациенты обо мне влюбленно замечают. Требовал даже (!) прическу изменить, похуже, попроще сделать, – для пациентов. И все это «властью главного врача»… Шеф даже уж вступился, снял с меня его «опеку». Завел интрижку с сестрицей, чтобы… «назло». И все для того, чтобы вдруг поймать в операционной и клясться совсем в другом… Он умолял поверить ему; что он же «р_у_с_с_к_и_й_ тоже!». А я (какая дрянь!) – «не русский Вы, таких я за русских не считаю». Отцом умершим клялся, что любит, что все остальное – ложь, – а я: «не верю, нет у Вас святого»… И знала, знала, что лгу. И стыдилась. А говорила. Месть его была ужасна… Я извелась. Он всячески меня извел. И заявил, что от моей достойной семьи меня отгородила пропасть, что я не заслужила быть дочерью моих родителей. Было так ужасно, что говорил с ним даже шеф и жена шефа. После, когда остыло все немного, ушел из клиники, женился (глупо как-то!) – умирал у меня отчим²²⁰. Он его лечил и раньше. В день смерти пришел с такой любовью, тихий и массу [всего] для нас сделал. Сережа был тогда тоже при смерти… Сказал, потом… много спустя: «все было неправда, – никогда я так о Вас не думал – помощницы же в работе такой как Вы, я не найду всю жизнь. Но вот, что правда: с Вами жить – это дойти до предела счастья, сгореть в нем, чтобы в следующую же минуту проклясть Вас до преступления. И вся жизнь была бы Рай и Ад». Послушайте, как ужасно. Но он не прав: – это его чувство. Но значит, я могу такое чувство вызвать?! Когда мы виделись в последний раз (я была замужем), то я спросила: «ну a „glatteis?“» – «О, это остается!» У меня нет, не было и тогда ни тени чувства. Сюда он писал (совместно с женой, конечно) заботливые письма, особенно в болезни…

Странно все это было. И много я страдала. Его смятенья меня ужасно мучили. Но, понимаете, я тогда «играла». И в этом преступленье было. Злило меня еще и то, что он мою религиозность объяснил комплексом, психоанализом пытался все разложить. Сам – невер. И не любил детей. И вся его сущность казалась мне такой _з_е_м_н_о_й. Он и меня только так хотел видеть, а религию оставить, как игрушку ребенку. Так и говорил. И под каким-то таким углом и рассматривал. Все это меня ужасно возмущало. Понимаете? Но столько мне выслушать пришлось за те годы (да, годы!), что я в себе уж стала сомневаться… Конечно, была моя вина. Я играла. И увлекалась, – была я тоже только ведь в работе, без просвета, без мысли даже о просвете, – не позволяла себе мечтать о счастье, о личном… С 8 ч. утра до 10–11 ч. вечера – в больнице. Он точно так же, белый русский, отец большевиками умучен. Мальчишкой убежал, на гроши выучился, давал уроки и получил немецкую апробацию (редкость!) за исключительные заслуги в медицине. Прекрасный доктор. О личном никогда не думал. И вдруг – столкнулись. Именно столкнулись! Он – был целиком все обратное тому, чего я ждала. И подходил ко мне так, как я больше всего не терпела. На каждом шагу, на каждом слове. И все же… хотелось чего-то, кроме больных и микроскопа. И потому вот так я и злилась. На себя злилась! И на него за его… дерзость.

Нет, не любила, конечно. Это не был роман любви… То был другой… там я была – вся жертва, без упрека. То – было раньше, ровно 10 лет назад! Но и тогда – я не любила так, как нынче.

Нет, нет, все, все это не то! Лишь хочется, чтобы Вы обо мне больше знали, все и дурное, чтобы Вы не обольщались, знали _п_р_а_в_д_у. Да разве я могла бы Вас мучить? Даже невольно?! Никогда. И если нам вот нельзя увидеться, то я скреплю себя, и ни единым словом не скажу, как больно… Мне ведь невыносимо так вот быть… Но для Вас – все, все могу! Все могу вынести и даже самое тяжелое – ложь. Я все приму для Вас. И даже разлуку эту. Я благодарю Бога за все, что с Вами! Не надо муки! Не надо! Я люблю Вас! Знайте это! Пока что все так безысходно. М. б. так _н_а_д_о, чтоб мы любили на расстоянии? Так святее! Так надо для «Путей Небесных»?! Скажите, думаете Вы обо мне, что я непостоянна? Ветрена? Это было бы так больно. Поверите, что это все не то! Я так мало ведь имела от жизни! Вы даже не поверите! Да, много слез! Много муки, но мало счастья! Так мало! Я знаю, Вы хотите знать обо мне больше. Но мне не говорится на бумаге.

Мой муж – человек прекрасный и – нет на нем вины определенной… Он, конечно, верен мне! Но… А впрочем, не могу я на бумаге. Хотела бы вернуть тот год, когда только «я да птичка». Теперь опять все мешает. Мне трудно… Ах, да, я тебе писала, что нездорова… Лучше. Т. е. я все еще в тумане, волнении. Спать не могу. Хотела не писать пока, но не могу. Живу я только почтой. Пишите. Счастье мое, дорогой. Я грешная? Скажите! Вам я говорю только правду. Все – совсем честно! Никому я никогда так не признавалась. Я скромная вообще-то! Я не могла бы и поверить, что могу _т_а_к. Люблю Вас! Все Вы во мне расшевелили, к жизни разбудили. Все силы души и сердца, ума, воображения, все чувства во мне проснулись…

Как я люблю Вас!.. Обнимаю Вас долго… Так нельзя писать?! Да, нельзя, я знаю. Это волнует… но… не могу… молчать!

Люблю, безумно, до смерти, исступленно!

Все, все знайте! Как жду тебя, как томлюсь, страдаю без тебя и как счастлива всем этим! Грешно это? Скажи! Чем ты силен? Господи, да разве это назвать надо?! Не знаю чем, собой, всем! Словом твоим великим! Пишите же «Пути»! М. б. – это выход. Как бы я творить хотела, – и всю любовь свою туда отдать. А так нельзя ведь! Как горько! Но если мы увидимся, – я так боюсь разлуки снова. Не надо лучше встречи! Не знаю я о чем молиться! Твори! Твори! Насколько ты меня счастливей! Я обнимаю тебя мыслью и долго, долго Тебя целую… Оля

Перечитала письмо не могу кончить: к тебе хочу! _М_и_л_ы_й! Целую, це-лую много, крепко, обнимаю, замираю в твоих объятиях. Остаться так до смерти! Молюсь за тебя! Прости, что так пишу.

[На полях: ] Пишите же! Скорее! Я живу только почтой! Пожалейте меня! Пишите! Пишите больше! Ответьте на все мои вопросы! Я жду!

Муж подруги все не едет – ждет визу. Как досадно, я хотела бы к Вашим именинам.

56

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

9 окт. 41

Иоанна Богослова

11 30 ч. ночи

Почему Вы так давно не писали?

Мне очень грустно.

Ничего не могу больше.

О.

Открытка 12-го окт. только. Муж приятельницы сегодня уехал.

О.

57

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

16 окт. 41

Дорогой мой, письмо Ваше «именинное» повергло меня в уныние и горечь… Что же Вы и с собой, и со мной делаете??

Это так-то «отдавая друг другу силы»?

Ваше состояние, Ваши тревоги и мучения (созданные Вами самим), передались и мне, – я не знала все это время что с собой начать^[112]. Вот Вам слова из письма, не посланного мной от 13-го окт.: «Я не знаю, что со мной. Все это время (от 8-го окт.) я не в состоянии ни писать Вам, ни спокойно думать. В душе моей смятенье, беспокойство… без видимой причины… Т. к. в руках у меня Ваши давние письма… Не могу ничем объяснить, как только возможностью у Вас какого-то надлома…»

Вот видите Разве это не удивительно?

Писала Вам вчера очень большое письмо, но окончу его после и м. б. пошлю, – начала же новое, это только для того, чтобы, не уклоняясь от основного, сказать Вам коротко, что _т_а_к_ _н_е_л_ь_з_я. Какая доблесть в том, что Вы всю волю бросили на растерзанье нервам? Кому это надо? Что Вы с собой делаете?? Нет, О. А., была бы Вами очень недовольна!

…не могу я в церковь……. Это у мальчика на «Богомолье» могли устать ножки – понятно. Но и то, что сказал ему Горкин?..²²¹ Нет, родной мой, так нельзя!

Но вот по существу: Вы себе наделали сами мук и страданий и совсем не подумали обо мне!

Если ты меня любишь, – почему же не пожалел? Или не понял меня? М. б. я сама виновата в том – слишком мало о себе открыла…

Ты не понял меня ни в письме, ни в жизни… В жизни – я и не думала «отбиться от родимой стайки», не стремилась никогда объевропеиться, душу свою опустошить не хотела… Разве она опустошилась? Иногда – помимо моей в том воли… не знала… может быть…

Я не с отчаянья, не с обиды, не в порыве и не на-зло ушла к нерусскому. Все тут несколько сложнее.

Письмо большое даст тебе больше, но здесь скажу лишь, что в этом нерусском, я нашла тогда больше, чем в окружающих меня своих. Я подходила к людям, нося в себе чудесный идеал, – м. б. образ отца моего… Искала нечто определенное. В тех, своих, кого я встречала, – было все так мелко… Молодежь в эмиграции меня поразила своим духовным уродством. А мужчины, как будто соскочившие со стержня, не представляли уже больше того, что делает мужчину ценным. И над всем этим еще какой-то цинизм и молодечество такими «достижениями». Были верно и другие, но мне не привел Бог встретить. Я много перенесла неправды, горя. То письмо тебе расскажет. Увидишь, какой камень был мне положен в протянутую руку²²². И что я видела в среде «своих». Они мне не были _с_в_о_и_ по духу. Дух они вообще всякий в себе гасили. Я осталась очень русской!.. С этой стороны мой посажёный отец²²³ меня знает достаточно близко. Прошу тебя, – спроси его обо мне! —