Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 55 страниц)

Олюша, я порой до страсти люблю «цыганщину»! Я все люблю. Когда не пишу – я хоть на голове ходить! Порой я, – ив таком возрасте – бешеный мальчишка! Вот доктор называет – «увлекающийся». И я – азартный, люблю бега, рулетку. Но… не карты..? Отлично играю в домино en-deux^[242], могу играть высокой ставкой.

Как досадно, посылки с 5.I – не допускаются, а хотел бы послать тебе – фиников, конфет шоколадных, фруктов!

Мыши – ужас! А твои котишки? Я не выношу, кажется не заснул бы! Бедняжка! Если бы вырвалась!

Оля, я вижу тебя у меня, – жизни не хватило бы – душа с душой! Оля, не застудись! Прими антигриппаль! Когда же батюшка? Я с ним послал бы кое-что.

А знаешь, Л. Толстой, при всей гениальности художника-скульптора, – был очень _г_л_у_п? Да. Так говорил В. О. Ключевский⁵⁹⁹. Они не терпели друг друга. И Толстой понимал это, и злился. Отсюда – его философско-моральная отсебятина. Это – не Пушкин-умница! Толстой был короток!

Я тебе сегодня послал – о запахах цветов и… ласки! Ты не… ежишься? Нет, это я так _ж_и_в_у_ тобой! _п_о_к_а, «в уме». Ах, если бы…! Ты для меня все та же, чистая девочка, Оля! Ты – Bсe-Женщина, и _у_м_н_а_ же! Народ говорит: «баба с печи летит – 7 дум передумает». Ты – «б_а_б_а» семи-думная.

Сколько ты, – твоя любовь, моя – к тебе любовь, – выбила искр во мне! Я ведь засыпал! Теперь – горю, страстно _х_о_ч_у_ писать, во-имя Твое, Оля.

144

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

4. II. 42 8–45 вечера

22 янв. ст. ст. Памятка: в 15 г. в Москве – премьера моей пьесы «На паях», в Драматическом театре⁶⁰⁰. Скажу ниже.

Олюша, скучно, томительно без тебя, не могу писать, только письма. Я тебе томы накрутил, взгляни! Жду, а придет – или хлеснешь (раньше!), или ужалишь твоею болью (теперь) сердце. Я уже забыл, как ты ласкать умеешь… ах, у-ме-ешь! – и боюсь читать: укоры, твоя боль, и так мне больно за тебя, и сознаю, что виноват я в этом, очень ты болезененно чутка и мни-тельна… а я неосторожен… а как я на тебя молюсь, как чту, как верую в тебя! как самому святому поклоняюсь! – и страдаю. Все нет писем, разрешительных… а я да-вно послал, и – ско-лько!

Был кн. А. Н. Волконский⁶⁰¹, мой друг, привез письмо Вел. Князя Владимира⁶⁰², из Сен-Бриака: Вел. Кн. читает «Богомолье», – восхищен, шлет искренний привет⁶⁰³. Хорошо, увидит лик Св. Руси, ее _д_у_ш_у_ познает, – это _н_у_ж_н_о. – Сегодня был у фотографа, «москвичом, зимним», все для тебя: хочу все нравиться тебе. Правда, _т_а_к_ еще ни разу не снимался. Так вот, бывало, ездил на бега, азартничал, золотом швырялся и… золото ссыпал в карманы. Но больше – вы-сыпал. Оля меня «исправила», чудесно! Не писал тебе? Кажется, писал. «Мотыльки» цветут, в бутонах, много. Сирень и гиацинты – спят. А наш «больнушка», не замерз? Если и замерз, не придавай значения. Что же твои котишки? «Лентяй» бумагу маслит, спинку тебе царапает? ушко сосет-щекочет? Он со вкусом. Лучше бы мышами занимался, негодяй. А «с темпераментом»? м-ль кощёнка? По окошкам все, глазеет, о чердачках мечтает? «боту» наводит язычком? Лучше бы мышами занималась, а не «мечтами». Избаловала милая хозяйка? Высечь надо, – ну, их, понятно. Погода полу-мерзь, мне холодно, чуть-чуть. Жгу радиатор, забывая «норму». Все равно. Итак, твой Ваня пришел к тебе как раз, на Рождество. И – мерз, в забвеньи. Грустно. Так и не видал я Рождества! Светлое, – в потемках, в смуте. Все сами портим. Думал: ковер-бы-самолет! Другие ныне самолеты, сказки спят. Царевна… где Царевна? Жар-Птица, где ты?! «Жизни мышья беготня… что тревожишь ты меня?.. Что ты значишь, скучный шепот? – Укоризну, или ропот – Мной утраченного дня?..»⁶⁰⁴ – «Хочу сказать, что все люблю я, – Что все я твой. Сюда, сюда!..» «Я тень зову, я жду Лейлы: – Ко мне, мой друг, сюда, сюда!»⁶⁰⁵

22 янв. 1915. Премьера. Успех. Вызовы. Подносят огромный – в полтора метра лавровый венок, в красных лентах, с золотом дат. У подъезда девушки суют цветы. Не за что! Пьеса мне противна, чушь. Одно лишь: _я_з_ы_к. Знаю: _н_е_ _м_о_я, не по мне, хоть сам писал. Силой заставили, вырвали для театра. Артистки переругались из-за роли: роль главная – старуха. Отлично вышла. Остальное – мерзость, плююсь доселе. Стыдно. Разве _т_е_п_е_р_ь_ _т_а_к_о_е_ дал бы! Да не тянет, для сцены. Я – для «внутри», – _д_у_ш_е! Ну, м. б. _б_е_з_ меня будут переделывать из прозы. _Н_а_д_о_ еще и – ремесло, для театра, а я не делюсь, деньги и _я_в_н_а_я_ слава меня не влекут, – не люблю шума. А играть мог бы. Из-за театра Чехов лишил нас мно-гого, дал меньше. И не дал _в_е_ч_н_о_г_о. Применялся ко «вкусам». А – весь чистый! Болезнь… – надо было зарабатывать! – и еще навязалась бабища Книппер, до-сосала нашего _т_о_н_к_о_го, чуткого. Плевал кровью в Ялте, а она _и_г_р_а_л_а_ и… игралась, вся – фальшь, бездарная, сделанная из чужих кусочков. Ладно. Венок висел в кабинете. Когда, при большевиках, уплотняли, пришел один болван, выбирал «покои». Увидал венок. «А ето вы за-годя себе..?» – «Загодя». Когда приехал из Крыма, венок стал похож на ощипанный цирковой обруч. Уплотнивший оказался… по-варом, и за 2–3 года «подносил» клиентам «лавры», в соусах, в супах… «улаврил», и тем исправил «лесть» милых театралов: пьеса – дрянь была, мне стыдно. Спасибо, повар справедливый, «перст судьбы»! Не было «героини», _т_е_б_я. Теперь бы… с тобой..! – царапались бы «героини»… и не нашлось бы ни _о_д_н_о_й_ для _Г_Е_Р_О_И_Н_И. Но… поднесли бы не один лавровый… – хватило бы на сотню поваров, осталось бы для… _з_а_г_о_д_я. Ну, и что толку бы? _В_с_е_ – в конце концов – _о_щ_и_п_ы_в_а_е_т_с_я. Всегда будет избыток поваров. Не – стоит. Шекспир? Да. Но… писал много стихов, неважных, не написал «Войны и мира», «Карамазовых», «Идиота»… «Кто к чему приставлен», – сказано у Чехова⁶⁰⁶! Правда. Зато и Достоевский не написал – «Макбета», «Лира», «Ромео и Джульетту», «Шейлока» – т. е. «Венецианского купца». Кто к чему приставлен. «Не завидуй!» Ну, продолжим «Куликово поле», посвященное одной «Оле, урожденной Субботиной». Знаешь? Ну, м. б., у-знаешь, когда появится в издании… в России!? Да, конечно. «Загодя» или – позже? Никто не знает. И никакие повара не смогут ощипать _т_а_к_и_е_ лавры. А они – бу-дут, _е_с_т_ь_ – прости мне, Господи, такое «загодя»-упование! Но «Оля, урожденная Субботина» _у_с_л_ы_ш_и_т, – м. б.?! И – вспомянет… Ваню. Или – _в_м_е_с_т_е, – лучше? Услышать. Лучше, да. И – не «вспоминать». Ну, приласкай, в уме хоть… ну, чуть-чуть, мне холодно, от _ж_и_з_н_и, от одинокости… «Всюду мрак и сон докучный; – Ход часов лишь однозвучный – Раздается близ меня. – Парки бабье лепетанье, – Спящей ночи трепетанье, – Жизни мышья беготня…» Но все же у меня хоть мышей нет… ах, бедняжка! Увез бы тебя на ковре-самолете..! – да «самолеты»-то пошли _д_р_у_г_и_е, _н_у_ж_н_ы_е. Ах, сказки-сказки..! А ведь _н_е_л_ь_з_я_ без сказок… – о, _б_у_д_у_т_ _и_ _к_о_в_р_ы! Иначе – пьеса сыграна… «занавес давай!» – сказал когда-то, кто-то, в… «На пеньках». «Волхвы придут, большие… Нам не видеть»⁶⁰⁷. – Ну, продолжаю:

«Куликово поле» – посвящается Оле, урождённой Субботиной^[243].

– Прости, Олюша… М. б. даже и о-чень почтенный^[244], но извинюсь перед ним, что на четверть часа его оставлю: есть захотелось, уже одиннадцать ночи, а я забыл поужинать. – Ну, вот, поужинал. Сварил всмятку яичко, съел три столбика «пти-сюис», будто сгущенная свежая сметана – «крэм»! – с сахаром и кусочком сливочного масла, с хлебом, апельсин, папироса. Мог бы гречневых блинов, вчера заказал на улице, баба французская пекла, похожи на деревенские наши, 20 шт. – 20 фр. – получил, возвращаясь с пером, и не ждал, не выношу «хвостов»! – вчера и сегодня ел, разогрев в паровой ванне, с маслом и горячим молоком, – за сметану: сытно, вкусно, очень! Но лень делать им «баню». Есть и мед, и сухие бананы, сегодня друзья купили для меня, «по случаю», – витаминно и сытно! Есть бисквиты, «дрикотин», которые мне вернули! – но у меня кроме твоих – есть. Тебя должны дождаться «бретонские крэпы»! Есть сардины, но они должны тебя дождаться, но у меня и помимо твоих – есть, – раритэ! Есть масло, грецкие орехи и миндаль, должны тебя дождаться! – вместе будем, изюм есть – один я буду! – тебе не дам. Мог бы манную сварить, есть и молоко, но лень возиться. Есть хорошее вино, но… лень открывать бутылку Сент-Эмийон, – хорошее бордо. Есть мюска, коньяк… – не посчитай за алкоголика! – но… мне не пьется. Чай есть, крепкий, но я хочу покойной ночи, есть и какао, но я… не хочу возиться, мешать, ошпаривать… – я его умею _д_а_т_ь_ – как шоколад! Ты видишь, милая детуля, ско-лько у меня этого – _е_с_т_ь! – чтобы есть. Я хорошо кормлюсь. А когда приходит «няня», кормит или блинцами, или оладушками, – вот, в пятницу поставит на дрожжах и – с медом, или сахаром посыплю. Сварит суп из квэкера, густой. Или – рагу, дня на два. Нашел «черничный сок», вот и кисель! ну, рис к нему. Я, Оля, хорошо кормлюсь, много лучше многих, и – разумно, – режим! диета! Люблю омары, лангусту – и иногда и разрешу, но доктор не рекомендует. Устрицы люблю! и… ры-бу! Но… надо сейчас же, тогда вкусно, а без Арины Родионовны – нет, не люблю возиться, чистить… не выношу! Лучше картофель, под бешамель. Или – «фри», но… не дает диета. А теперь, выкурив, – к «почтенному».

Но и тут не могу к «почтенному», – ложусь спать, I ночи – 5-ое, февраль, утром нет письма твоего: пустое утро. Еду по русским лавкам, искать запасов. Консьержка дает письмо о. Дионисия. Читаю тут же. Ми-лая, родная, девочка светлая, чистая моя. Ты – мне – вязала! Целую твои ручки, золотые! От счастья обезумел. И – масло. Тронут заботкой твоей, но у меня _е_с_т_ь, _в_с_е_ есть. И папочкин некролог? Благодарю, чистая моя звездочка, ка-ак благодарю! Все получу в воскресенье. И позову к себе этого молодого монаха… я знаю, _к_т_о_ он. Его отец писал в жидовской газете «Последние новости» (капитан Лукин⁶⁰⁸), продался за гонорар. И монах постеснится ко мне приехать? М. б. я бы угостил его, радушно. Я хотел бы, чтобы он видел, как я живу, и рассказал тебе, родная. Ко мне митрополиты заезжали, не гнушались. Ну, да черт с ним… если и не приедет. Я все же навяжу ему для тебя, что хочу. А я хочу. И ты получишь. Ты получишь, что я нашел, чего нигде уже не найти, я достал у _ч_и_т_а_т_е_л_е_й, для _с_е_б_я_ сбереженное. Они уделили мне. Ты получишь… вя-зигу! для (2–3) пирогов. Ты давно не ела этот «деликатес», – не знаешь? У мамы спросишь. Ночь мочить. Варить часа полтора, не допустить до «клея», лишь до прозрачности, пропустить в машинку или порубить. Это – если положишь сезонных ваших селедочных филейчиков, – судака не найдете, – чудесный пирог, добавить рубленые яйца. Видишь какой я гастроном? Сегодня мне моя новгородка спекла кулебячку, – это для монаха, на случай: я хочу затащить его, подлеца, и – даже наградить книгой. Д_л_я_ тебя. В_с_е_ – для тебя. У меня теперь _в_с_е_ – только для тебя. Сам я живу – только ради тебя, для тебя. Живу тобой. Но зачем такие отчаянные письма? И запоздалые. Вчера… с капелькой крови, из пальчика порезанного. Олюша, я снял ее кусочком хлебца сырого – и приобщился… тобой! Как вку-сно, Олёк! О, ты не знаешь еще: мне все в тебе свято, все, все, ты даже не воображаешь… ты бы в глупый ужас пришла, если бы я тебе открылся, до чего все твое мне свято, твои все… кровки! Молчу. Молюсь на тебя. – Еще: достал редкость – твою родную… клюкву! Ты кисель забыла? Я нашел, для тебя, детка. Чу-дом! Клюквы нет три года. Но… нашел – сбереженный экстракт, чудесный, – сейчас испробовал на опыте. Ну, дивно. Способ приготовления: на пузырек эстракта – 12–13 объемов воды, выйдет 3 большие тарелки. Сахару надо как следует. Ну, картофельной муки, понятно. Аромат цел. И витамины целы. Клюквенный морс можешь. Противо-скорбутное! Оздоровляет тело. На здоровье! Еще – попробую завтра – шоколадные конфеты. Еще – тоже случайно – чернослив! чудесный. Пожуй, это _н_е_ изюм! Сделай картофельные котлеты, что ли, угости маму. Да, «Пути Небесные» – я _н_е_ думал отнимать у тебя. Тебе обе книги дороги? Я счастлив. Маме я могу послать 3-й. Монах не возьмет, пожалуй! Оля, твоя открытка – отчаянная, от 22.I. Я _в_е_с_ь_ твой. Оля, забудь о чепухе с «повестью жизни». Как ты смеешь сомневаться в себе?! называть себя – балластом? Ты – с ума сошла?! Ты… не нужна… ни-кому?! Ты – _с_е_б_е_ самой нужна, _м_н_е_ нужна! Без тебя – меня не будет. Помни, я правду говорю. В письме вчерашнем, с каплей, _ч_т_о_ ты осмелилась сказать! «Не могу ничего написать»!? Чушь! Ты _в_с_е_ напишешь. Все преодолеешь! Предсказываю тебе. Поверь в себя, мне поверь, чудачка! Ты – _с_и_л_а! Не бойся, в преодолевании-то и радость. Пиши так, будто рассказываешь самому дорогому, кого не можешь обмануть, – как бы со-вестью своей пиши. Ведь ты же _т_в_о_р_и_л_а, в письмах! И – ка-ак! Ольгушонок гадкий, не смей принижать себя! Не позволяю, я, я, – а я _н_е_ ошибаюсь. Я – тертый, о-чень. Все считались в былых жюри с моим решением! Я открывал дарования, и не ошибался. И – ставил крест на «наглых», на пустобрехах… – и никогда не обманулся. Бунин со мной повозился из-за своих «любимчиков», которые ему «песни пели», в глаза. В Москве, эн когда! Звали меня – «кипучим», «неистовым» ^608а. Я был неумолим, раз дело доходило до моего искусства. Я его берег в других. Оля, ты – все можешь, мне поверь! Это не моя любовь говорит, это – моя правда. Не будь правды, я не толкнул бы любимую больше всего в свете – на разочарование. Ты будешь писать, я тебе дам силу, _т_в_о_ю. Я тебя всему научу. И ты это поймешь с полслова, _к_а_к_ надо приступать. Да ты же _с_а_м_а_ уже можешь – _в_с_е! Купальщики, не умеющие плавать, велосипедисты, не умеющие ездить, не смогут уловить, точно, миг, когда они _у_ж_е_ _у_м_е_ю_т. Так и тут. Неудачи… – прекрасно. Еще проба – прекрасно. Еще… – отлично. И – п_о-ш_л_а-а… – и – уже не оторвешься. Пиши о детстве, – о чем хочешь. Ты – умна, шельмочка, затмишь всех, вот тебе мой суд. Ты умеешь – _в_и_д_е_т_ь, воображать. У тебя _с_в_о_и_ слова, и будто _с_в_о_я_ манера, в ритм твоему _м_и_р_у. Пойми, _т_а_к_о_г_о_ нет ни у кого! Ты непостижимо сложна-богата! _Ж_и_в_и_ в творчестве твоем – и только. И как же будешь страдать им, и как же будешь им счастлива! Сны пиши, что хочешь. Видения ночные. Напиши «Церковные цветы», ваш праздник. Я тебе сознательно предложил труднейшее – «Восточный мотив», но ты не хочешь в него _в_ж_и_т_ь_с_я. Да, трудно, но тебе – по силам. Напиши, как Сережа едет к невесте, – допустим… – и везет «ландыши»… – и – что было с ним, как отморозил уши, и заморозил ландыши. Как отогревал их на снегу. Плети, выдумывай, смеши даже. Все – для практики. В твоем опыте – бездна тем. Да одна поездка с шефом – не оконченная, оборванная умело… – продолжение следует! – на телефонном разговоре с вокзалом: «спальные места!» Изволь досказать, иначе я рассержусь. Я теперь очень крепок, никакие «рискованные места» меня не шатнут: я тебе верю, Ольга, – дай же мне чуть потерзаться ревностью о… тебе! Оля, Бога зови, молись: «Господи, дай мне _в_о_л_и, радостной воли к работе!» Все. «Благослови, Господи!» И не смей больше писать «отчаяния». Я тебе столько написал, а ты все не получила? – _т_о_г_д_а_ еще не получила. Теперь – с тобой. И ты – в тревоге? что я «форсирую»? Нет, делай так, как _м_о_ж_н_о. Одного страшусь: увидишь меня – и отвернешься, разочаруешься… – Но я – для себя – я уже себя связал с тобой. Ты не жалей меня, ты о себе думай… Теперь не все смогу дать тебе, как бы хотел. Но будет – _в_с_е, для тебя, творящей. А в России – _в_с_е, _в_с_е. Ты _в_с_е_ мои права получишь, и сделаешь, как _н_а_д_о. Ты любишь мою сущность? Она – верна, ты не ошибешься в ней. Она – в книгах. А в жизни… я – по тебе, Олёк. Только _н_е_ молодой. Но ты… особенная. И мое письмо, где я остерегаю тебя, не порывать безоглядно… я хотел бы взять назад. Но совесть мне не позволяет. Взвесь _в_с_е. Мой «уют» скромный, без лакировки, без «бобрика». Пока, да. Т_а_м_ – было бы _в_с_е. Но ты – особенная, ты – от Храма, Оля. Ты – чудесна. Как люблю тебя, и как я недостоин тебя! – Еще пошлю духи: «Сирень» и «Душистую фиалку», жаль, «Жасмина» нет, редкие это, вышли. Еще: бретонские крепы, их надо подсушить, тогда чудесны. Еще: бисквиты, с сюрпризом. Тоже подсушить. Еще: «сухих бананов», это не изюм, увидишь. Угощай твоих. И – прошу – _ж_и_в_и_ духами! Не храни. А грушку-ту? Оля, все съешь, я для тебя все старался. Возьмет ли монах посылку? Ну, постараюсь – раз – очаровать его. Он, должно быть _н_е_ читал меня, несчастный. Писал ли тебе? Романовы меня читают, любят: Ксения, Ольга тоже. Вчера у Герлэн хотел бы все купить для тебя. Когда я попадаю в хороший магазин – все хочу купить, когда в хорошем настроении – я расточитель по природе, шалый. А когда люблю – всегда в хорошем настроении. Оля знала это. И сердилась. Однажды я у Эйнем накупил на 100 руб. всяких коробок. У Елисеева – кульки закусок, на 20 чел. – что на глаза попало. Люблю… это только 2-й раз в жизни, но оговорюсь: такое, как с тобой – впервые. Тогда я любил сильно, светло. Теперь я люблю не только сильно и светло: теперь я _с_о_з_н_а_ю, _к_а_к_ я люблю. Пьют вино по-разному. Теперь я пил бы – пью! – понимая, что пью чудесное вино, не только пью, но и сознаю, что пью со вкусом, что понимаю и ценю, что пью, _к_а_к_о_е_ вино пью! Ты, понятка, все поняла, ты – мое _в_и_н_о_ _ж_и_в_о_е! Мы оба пьем и ценим _н_а_ш_е_ вино, мы пьем друг друга. И как же небывало-странно! мучительно и – сладко, – я. Ты… тоже? О, прекрасная моя Олюша… как хочу с тобой молиться! Если бы – в глухом монастыре, твоем, из костромских, весной, в посту… в елках бы идти, в березах, талых… галки кричат весенне… капель родная… – и я держу тебя, и звезды над нами… мы от всенощной идем… куда-то… в теплые покои… там лежанка, жарко… там твоя белая кроватка, Оля… я приношу тебе горячий чай… просфорный хлеб, как на Валааме… – я ножки твои кутаю, я сижу у твоей подушки… сердце слушаю, твое, как оно ровно бьется, и теплоту твою целую… и шепчу – люблю… о, моя девочка, моя родная Оля… как мы чисты, как мы хорошо с тобой говеем… завтра будем приобщаться, после исповеди. Грехи? Нет у тебя грехов… мечты… И солнце же какое завтра! и – в ветре, вешнем ветре, березы плещут голыми ветвями… и лужи, лужи, в солнце… Ах, Олечек… глаза твои, в них небо, _с_в_е_т! Целую, всю целую. Твой Ваня

7. II – Завтра к о. Дионисию, за твоими дарами, святыми! О-ля-а-а! Как жду твоего светлого, ласкового письма.

3-е письмо с отрывком «Куликова поля».

Оля, прости – все прерываю. Читай, спустя, сразу. Больше не буду прерывать т_о_б_о_й. Все – ты, каждый миг – ты!

Оля, неужели ты у этого «батюшки»-молокососа будешь исповедоваться?! Какие это па-стыри! Были, твой папочка! У таких – профанация. Это – карьеристы, через Евлогия⁶⁰⁹!

145

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

5. II. 42

Мой дорогой, мой милый Ваня!

Ужасно изорвалось все сердце: и за тебя – за твои тревоги обо мне, и за всю «запутанность»; – и так все время рвусь тебе писать, а как назло не удается. Подумай – негде. У меня холод, мыши (последнее съели одеяло, 2 простыни и еше байковую подкладку на матрасы), а в остальных комнатах я никогда не одна, а хотелось бы спокойно, надолго сесть за письмо. Пишу урывками. Душа вся изныла. Ваньчик, я получила твое письмо от 24-го на меня («р_а_з_у_м_н_о_е»), с «предостереганиями» в решении и т. д. гораздо раньше, чем те, что на С. были посланы. С. застрял у нас из-за заносов снежных – не проехать на автомобиле было. Когда я получила это «разумное», то у меня поднялось странное чувство и я тебе о нем писала (не послала). Мне показалось, что ты испугался меня, что ты вначале, в письме от 23.I, на которое ты ссылаешься, хотел меня заверить, что не «гнушаешься» мной и как яркий пример этого, снова стал говорить о нашей общей жизни, но что потом ты испугался меня, испугался возможности моей «измены» тебе, «порханья». И оттуда эти: «считайся и со своими свойствами», «может быть начнешь снова искать», и (в еще раньшем одном письме) «и я смущаюсь, мне страшно». Я тогда это последнее не могла понять, – почему и чего страшно. Я оставила письмо лежать до прихода от 23.I. Когда я получила все (4), то вижу, милый Ваня, что 24.I ты был все еще, или снова чем-то уязвлен. Правда ведь? М. б. мое письмо опять тебя растревожило, или думы? Ванечек, одно еще меня задавило болью тупой в твоем письме от 24-го; – это, что ты говоришь: «может быть пока не надо порывать окончательно с А., чтобы не отрезать пути обратно»? Ваньчик, ты понял это? Что это мне? Я никогда, мой друг, никого не придерживала и не придерживаю «на всякий случай», «про запас». Для этого надо быть какой-то совсем иной, да и партнера уж очень мало уважать, по-человечески относиться. Я этого бы не могла. И если я не ушла от А., то не потому, что мне _н_е_к_у_д_а. Я бы не побоялась труда. Я же писала, что хотела на пробу поотойти от дома. Я не сделала этого, т. к. не нашла ничего, но это не значит, что некуда. Я всегда могла бы уйти, но тут те соображения, вернее, та мука, о которой я так давно писала уже!

И вот еще что: я никогда (* м.б. ты не поймешь меня, – огорчишься, подумав, что мало бы любила. Но это не так. Я, м. б., умерла бы с горя, от любви к тебе, но семьи бы не смогла нарушить, если бы таковая была. Это уж просто мой характер. Но у меня нет ни семьи, ни такого великого брака…) бы не разрушила брака-Таинства, для кого-нибудь _д_р_у_г_о_г_о_ и тем более для «порханья». – Понимаешь? Если бы мой брак с А. был _Б_р_а_к_о_м-Таинством, то при всей любви моей даже и к тебе (сердцу ведь приказать нельзя, – себя сдержать можно, но сердце мое полюбило бы тебя все равно, будь я даже в _Б_р_а_к_е, ибо ты – моя Душа!), при всей трагичности этого положения, я бы не расторгла Брака-Таинства. Ты пойми меня, друг мой, что это уж такое свойство души моей, – я измучилась бы.

И если я все же сочла возможным тебе «открыться» и затемтакписать, как я писала, то это только потому, что совестью моей, душой моей знаю, что ямогла это сделать. Без укоров совести!

Ибо _Б_р_а_к_а, брака-Таинства, того брака, который я бы не решилась разбить, – у меня с А. _н_е_т_у.

Говорю это не потому, что хочу этого, что тобой увлечена, но потому, что это действительно так и есть. Причины, удерживающие меня все же тут – другие, – ты знаешь, как все сложно. Но иногда мне все же думается, что состояние, в котором я пребываю, становится еще сложнее всего прочего и тогда я, в порыве этих дум, тебе писала, что кажется решилась бы на «просто убежать, уехать к тебе и остаться». Я, видно, много тебе писала такого, в письме от 1.I. и т. д. И мне, конечно, было больно, что ты _н_и_к_а_к_ на это все не отозвался. Я даже точно не помню что писала, но сердце знало, что много было и боли, и любви, и ласки, и… вопросов. И ты до-лго не сказал ничего… Это _н_ы_л_о.

И вот ты вспомнил мне письмо 2-го окт. Мне показалось, что им, этим от 2-го окт., ты себя «ограждаешь». Не знаю, м. б. не верно все это. И знаешь, Ваня, что всего вернее и… безнадежнее? Это: сколько бы мы о том не толковали, кто из нас встречи хочет, и кто нет и т. п., – все равно это не в наших силах, не в нашей власти. Мы м. б. напрасно тревожим друг друга всем этим. Ты, правда, можешь считать – я по всей, по всей вероятности н е приеду. Я не смогу приехать. Мне ведь так же, как и тебе, трудно, или невозможно получить визу. Ты мне зло заметил, что тебе «не так легко разъезжать, как голландцам». Но это не верно. Мы же в этом все уравнены теперь. Разницы никакой. Только та, что женщине еще труднее дают. На ярмарку я не поеду. Тоже потому, что не могу. Кстати: разве такой грех, что я сказала «месса»? Ты же тоже иногда некоторые слова говоришь по-французски, но это все ерунда.

Ванечка, мой родной, ты все еще меня не видишь, не той видишь. Я не небесная, но самая простая, но не плохая, как ты рисуешь. Не для того, чтобы «обсуждать» твое «разумное» письмо от 24.I, но для уяснения тебе меня: что мне что-то бы могло «не приглянуться», «захотела бы в свой уют-удобство». Ваня, трудно мне говорить даже, когда так все наоборот! Мои удобства?! 1) ты их, верно, очень преувеличиваешь, 2) я вещи жизненные ценю иначе, иной ценой. Работы я никакой не боюсь. Я лучше, уютней, дома себя чувствую в нашей, простой обстановке, в русской.

Мы сами-то по себе жили очень просто, порой нуждались, но были всегда бодры. Говорю об изгнании. Писала я тебе или нет? Что на моей свадьбе, видя всю эту гремящую пустоту, я прямо остро почувствовала, что утрата эмигрантской доли со всей нуждой и тяготой, промена ее на всю эту мишуру, мне болезненна. И сказала И. А.: «Знаете, И. А., мне жаль нужды моей эмигрантской!» И он это очень понял. Ваня, я ничего не боюсь. Я презираю «удобства»! В их «удобствах» – нет удобства души, – душе неуютно. О, как хочу я написать, много… про это!

Я бы боялась только одного: – мне надо поправиться. Я пока тебе ничего о своем здоровье писать не буду. Ничего, идет, не больна. Мне кажется, что малокровие у меня сильное. Буду лечиться. То, что ты излагаешь в письме (24.I.) – все разумно. И я считаю, что для тебя очень была бы встреча и личное знакомство. И особенно после моей глупой «повести». Ты пойми, что не внешнее важно мне. И оставь этот вздор, который ты о себе часто повторяешь!!

Но у меня тоже есть некоторые пункты, о которых надо было бы только _г_о_в_о_р_и_т_ь. Ничего общего с твоими «недостатками» не имеет! Уверена, что во всем сошлись бы душой! Одно меня иногда колет, больно жалит в тебе – это то, что ты, доверенными тебе от полноты сердечной, интимными вещами, в минуту раздражения колешь меня. Это бывало не раз. Например: «а скажи-ка лучше, что было 9 июня 1939 г.» Я бы хотела, если бы Бог судил так, жить с тобой так, чтобы все тебе смочь сказать. И верю, и знаю, что так бы и было!

Господи, Ваня, случилось что: мама упала с лестницы во дворе – расшиблась ужасно. Перерыв сделала поэтому, послала тебе открытку об этом, чтобы не волновался. Теперь продолжаю. Маме чуть лучше.

Да, так вот, Ванюша мой, все, конечно, очень важно, важно все взвесить. Я согласна. А разве я не взвесила? Я тебя знаю! Но ты меня, я чувствую, неверно представляешь себе. Милый мой, родной, я не могу ничего тебе сказать и «ответить» «о плане» твоем. Нечего и говорить, что всю меня он захватил радостью, сердце мне захватил, но… что мы можем сделать?! Мы совсем бессильны! Видно, надо мириться с тем, что до конца войны мы не увидимся. Но если бы (!), – то я думала, конечно, не к тебе, а где-нибудь нейтрально остановиться. Не из-за сплетен обо мне, но так для тебя лучше, думается. Но это все мечты лишь. Увидимся ли мы? Не знаю. Ванечка, ты для меня единственный! Я же тебя знаю! И думаю, что _л_ю_б_я, можно обойти все, что больно бы могло коснуться другого. Я думаю, что любя, истинно любя, нельзя делать больно, серьезно больно. И все то, чем мы друг друга «колем» иногда, все это оттого, что мы далёко друг от друга. Это же все совсем иное! Я решила, что надо все, все говорить совсем прямо, а воспринимать все совсем просто и тогда все будет ясно. Давай так жить! И потому я тебе прямо сказала, чем ты мне делаешь иногда больно (примечание о 9 июня 1939 г.). И ты мне прости, если я что-нибудь делаю в этом роде и скажи, чтобы я так не делала. Будем совсем откровенны… Мне не хотелось бы касаться еще раз моей «повести» и всего… но должна, т. к. ты, мой родной, не понял меня. Я не сравнивала твой поступок с………^[245] N. Но сказала, что «письма твои производят на меня такое же действие»! Это совсем другой разговор. Открытка твоя 31.I была мне меньшим кинжалом в сердце, нежели письма. В письмах ты прямо сравнивал меня с… грязью. Ты сказал: «если бы я стал твое давать Дари, то это было бы ее провалом,» «Дари целомудренна при всей ее страстности и не стала бы кататься по земле» и т. д. Я тебе это пишу не в укор, но лишь уясняя, что я не преувеличила ничего. Ты даже запретил мне ревностью объяснить! Помнишь? Письма были мне, правда, приговором. Мой родной Ваня, прости меня, что глупой «повестью» моей я так тебя разбередила. Я, описывая незначащие факты, тем самым уже, что их брала, давала им вес.

Ты пишешь, что веришь мне без доказательств. И потому я хочу тебе их дать. С N.: он написал письмо на 16 стр. к родителям и ко мне, где признавался в подлости своей, где просил мне верить, молиться за меня и на меня, сообщил, что оставил мысль о самоубийстве, т. к. только живя может еще изгладить свое преступление против меня. И если бы нужно было его какое-либо участие для моего покоя, то он всегда начеку, без всякой надежды меня хотя бы увидеть. Длинное послание, если хочешь, то выписки сделаю. И еще: письма священника того, о котором писала. Он был другом N. и моим духовником. Он знал все, т. е. все мое «н_у_т_р_о», вплоть до моих мучительных разборов совестью всего, каждого помышления даже. Его характеристика меня, моей души, его обозначение: «все произошло от чистоты сердца Вашего». Он утешал меня, уверял меня в моей исключительности (в смысле чистоты как раз) в XX веке, указывая, что я поплатилась за наивность свою. И т. д. и т. п. Если хочешь, пошлю. Выписала бы сейчас, но длинно очень. Писем надо искать – их много! Относительно же «Микиты» – прилагаю его карту, попавшуюся мне на глаза, при разборе других писем, от священника. – Ты увидишь, что близости никакой не было. «Микитка» его прозвище у всех. И видишь и «Вы», и «О. А.» «Подарок» же, за который благодарит – просфорка, которую я ему послала на Рождество, т. к. был он тогда без храма, в лесной глуши у больного волчанкой и тосковал без храма. Мы уже «расстались» тогда, т. е. я запретила говорить о чувствах ему, но когда узнала от его друзей, как ему горько без Литургии, я послала ему просфорку, даже без письма. Мне хотелось его привести в «порядок» душевный! Если хочешь, пошлю тебе еще его письмо 1928/9 и там тоже «О. А.» и «Вы». Их всего три. Послать все? Могу и хочу! О Лёне? Это святой мальчик. Его влюбленность была молением каким-то.

Послала бы и письма N., но он их выкрал (!) у меня, в мое отсутствие, когда я скрывалась от него. Сидел у наших и улучил момент, и украл. Понимаешь, чтобы «доказательств» не было, что он «чушь городит». Кое-какие случайно остались. Прислать?

Ну, Ванечка, кончаю. Целую и крещу. Оля.

Посылаю сегодня же письмо и в него вкладываю письмо Д. – Это очень велико вышло^[246].

146

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву