Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 55 страниц)

В последний раз говорю: любишь – будем вместе; колеблешься, – скажи раз навсегда. И неопределенность кончится. Я говорю, как перед Богом: люблю тебя – и не могу без тебя. Жду тебя. Ни тебе, ни мне не надо «краденого счастья». Значит: узел надо разрубить, найти в себе сил и _н_и_ч_е_г_о_ не бояться. Людей бояться?! Значит: любви нет крепкой, и нечего себя обманывать. Я тебя высоко несу, крепко люблю, людей не боюсь, – слишком хорошо их знаю, – и перед всеми назову тебя моею законной женой, пусть и не вдруг освятится наша совместная жизнь Церковью. Двойная жизнь – обман, самообман, мне ее не надо.

Решай же. Я буду ждать этого решения до Рождества. Буду тебе писать, буду добиваться возможности тебя увидеть. С Новым Годом мы должны кончить эту муку. Что будет со мной, если утрачу тебя, – не знаю. М. б. буду стремиться уехать на Родину. М. б. – все кончится для меня, как это ни тяжело, ни кощунственно в отношении тебя, моя голубка.

У меня сейчас снова – боли. Это, я знаю, от «событий». Я сгораю на этом огне, – невольно, да, но это твой огонь.

Люблю тебя. Целую. Благословляю за то малое счастье, что ты даешь мне в письмах. Господь да сохранит тебя.

Твой Ив. Шмелев

64

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

25. Х.41 1 ч. 40 дня

Дорогая больнушка моя, весь с тобой, всегда! Ты больна, надо определить – чем. Твои сны – больные, слишком они красочны, блестят. Это всегда в болезни. Болезнь – следствие _в_с_е_г_о: и от чужого климата (ужасная Голландия!), и от сложившейся так горько жизни твоей, и от _р_а_з_л_у_к_и. Ты _н_а_ш_л_а_ меня – и нет меня. Не меня, а _с_е_р_д_ц_е, любовь мою. Заставь сделать общий анализ. Для твоего покоя – на все готов. Вчера послал письмо, – беру его назад. Я буду ждать тебя, не стану торопить, примирюсь с горькой долей, – только окрепни, моя святая, мое счастье, моя несбытка! Чтобы не огорчило тебя вчерашнее письмо, это посылаю par exprès, – не могу иначе, а то ты измучаешься. Меня сегодня взметнули твои строки (два письма expres). Бедняжка! Чего бы только не сделал для тебя! Что пользы, если стану укорять – жалеть, что ты с собой сделала, на что отдала жизнь, с _ч_е_м_ связала! Теперь – бесцельно. Не прощаю И. А., что он не воспрепятствовал, _в_с_е_ зная! Это ужас! Так замуровать себя, и во-имя че-го! Видишь, я угадал, сказав о голландцах, о высоком % психиков, о яде мешаной крови! «Драма в детстве»! У многих из них такая «драма», – кровь гиблая! За что – тебе-то?! Конечно, это повод для развода, очень веский, но… _э_т_о_ может длиться долго. Но больше всего мне больно – недуг твой. В _т_е_х_ условиях ты не оправишься. И ничего не могу придумать, чтобы спасти тебя. Живи, прикованная… – я с тобой скован, я буду пытаться _у_й_т_и_ в работу, пока… – знаю, что мой роман «Пути Небесные» – не будут светлы, – слишком я придавлен. Нет, я не враг твой: мне больно только, очень больно, все. Буду добывать разрешение на поездку. Но ведь ты не будешь в силах приехать, где я буду! Ну, допустим, – ну, приеду в Arnhem… не в Schalkwijk²⁶⁵ же Ваш, эту уездную щель, чтобы на тебя указывали пальцами! М. б. в Берлин? – писал я Квартировым, чтобы тебя позвали. Но ведь, пожалуй, и в Arnhem ты не приедешь. С больным человеком ты ничего не уладишь, а его névrose только тебя погубит. Его ты не исцелишь, жертва твоя бесплодна. Теперь понятно мне: дать жизнь будущему у-ро-ду! – это кошмар. За мои «нервы» не беспокойся: испытаны, _н_е_л_ь_з_я_ больше их пытать, – не отзываются. Писал вчера – снова боли… Это – те же нервы, не от язвы, а – отражательные, от «вздутий», – не могу режим держать, такие условия (хлеб), но все есть у меня, с избытком, – могу делиться – и рад. Мое меню – даже роскошь. Русская «няня», 65 л., новгородка, – прекрасно готовит. На днях я угощал моего друга-доктора: салат, суп из потрохов, жареная курица, хорошее бордо (я не пью), блинчики с творогом, виноград, кофе. И это – случайно [вышло], к такому часу забежал доктор. Мясо – 4–5 раз в неделю (жиго, ветчина, бифштекс). Очень она меня жалеет, эта «няня», что _о_д_и_н_ я на свете. Она ходила за дочкой ген. Слащова²⁶⁶, убитого в Москве большевиками. Как я _ж_и_в_у_ тобой, Олёк мой! Все смотрю, смотрю: _н_о_в_а_я..! – пишу твоим стило! Ты еще не знаешь, а я уже _н_а_п_и_с_а_л_ тебе (21.X). Чтобы ты знала, как я живу тобой, вот письма: после 25.IX, где я просил тебя связать церковно свою жизнь с моей, – я писал: 30.X – expres, 7 и 8 – expres (вернулись), 9 – expres, 10 – открытое, 11-го – закрытое (по твоему приказу я не посылаю ни заказных, ни срочных, только это письмо – как исключение, во имя твоего покоя). Дальше 15.X – закрытое, 16.Х – издательство послало, пока, 2 моих книги. Завтра (нет, в понедельник 27-го) – другие. «Старый Валаам» должен прийти из монастыря на Карпатской Руси. 17.Х – два, утром и вечером (Я почувствовал, как тебе нужно мое-твое сердце!), 20-го X – 2 закрытых и 3 открытых, из них одна старая, забившаяся в моем писательском хаосе. Бывало, Оля его улаживала, а я сердился, что мешает мне. Мой «хаос» особый, – для – «чтобы под рукой все было!» 21.Х – два закрытых утром и вечером, 23-го закрытое, 24 – два закрытых письма. Ви-дишь, Ольгушка?! – как я не пишу тебе! Я – исписываюсь – для тебя. Моя святая, Царица! Для всего света у меня уже ни-чего не остается. Все – лежит, ты все закрыла. Так… – я никогда, ни-кого не любил. Оля – особо, – она – детская любовь, перелившаяся в _н_е_о_б_х_о_д_и_м_о_с_т_ь_ _л_ю_б_в_и_ – очень тонкой. А к тебе – _в_с_е_ – и эта, «очень тонкая», и – _с_и_л_ь_н_а_я, требовательная, бурная, жгучая, и – _у_м_н_а_я, – от общего нам «искусства» – «к светлой дружке». Сердце должно подсказать тебе, когда и как – уйти от тяжкой атмосферы Шалквейка, – это _н_у_ж_н_о, спасай себя, во-имя большего, чем ты, я, наше чувство… – во-имя бу-дущего! и – того ценного в духе, что в обоих нас. Но – будь осторожна: психоз _с_в_о_б_о_д_е_н, безотчетно. Я теперь буду об этом ду-мать… – а, это моя судьба – думать, выдумывать, надумывать, – не открещусь. Но сидеть сложа руки – не буду, буду _и_с_к_а_т_ь, тебя.

– Сказать в письме о «Путях» – романе – невозможно: о «хаосе» – нельзя. Все еще _х_а_о_с. Кратко: в Дари все тонут. В 1-ой половине 2-ой части Дима – призрак, _ж_и_в_о_й, (видится Дари, встречи в поле, в парке, до…(!!)). Циник-доктор (не твой кавказец, а давно, до тебя, наметил) – атеист. Борьба Дари – и выход ее «на проповедь», духовный рост. Все слито с природой, (гимны), с бытом поместий, типы людские русские (от низов дО верха). Болезнь Виктора Алексеевича и первое «чудо» (стучится Оптина Пустынь). Первое посещение обители (старец Амвросий²⁶⁷). Появление _ж_и_в_о_г_о_ Димы. Грехопадение (июльский полдень, гроза). Крестный ход, в полях (будет раньше о «зачатии» – и тревоги Дари). Явление матушки Агнии (это начало смешения «неба» и «земли»). Не понятно тебе? Трудно – на словах, надо говорить – глаза в глаза, тогда услышишь сердцем. Отъезд Димы на фронт (он был ранен, а _н_е_ _у_б_и_т, был в отпуске – и уезжает.) Его гибель _т_а_м… Дари узнает, что она беременна. Ее переживания, – это самое важное в этой части, много света – и – ужаса. Эта часть романа кончается смертью мальчика, (на 2-м году). Должно дать любовь матери – тончайшую и – животную (ряд сцен!) – к ребенку, и – вой Дари. Это ряд сцен, меня страшащих, – одолею ли? Два – три посещения Оптиной. «О русском счастье». («Дворянское гнездо», Татьяна… – В[иктор] Ал[ексеевич] хотел бы вести Дари, – бессилен.) Тайна – чей ребенок – неизвестно ни ей, ни В[иктору] Ал[ексеевичу]… но читателю, [пожалуй], будет ясно. Тут очень трудно дать «намеки». Будто нет греха… для Дари… – явь в ней слилась с галлюцинациями, но сердце ее – _з_н_а_е_т, от кого. Тут интересное место – самоубийство юноши, в нее влюбленного, – художника, бывшего владельца «Уютовки». Ах, Оля, какая ночь у меня – в наброске: первая ночь Дари, (и игра звезд в зеркале), под Ивана Купала (приезд)! Там-то твое… гениальное! – «звезды глубоко тонут и в прудочке»!!! Новая фигура: няня, бывшая крепостная Варвары Тургеневой²⁶⁸, матери писателя. Много «знамений». Эта «няня» – символ русской женской души, очень здоровой, она очень влияет на Дари. Потеряв ребенка, пережив гибель «небесного супруга», Дари видит «оставленный „возок“». Надо его до-везти. 3-я часть романа – духовное обновление В[иктора] А[лексеевича] – Дари – попытка обновиться – атеиста-доктора, полупокоренного Дари, его покушение на Дари (страшная сцена, как бы «явление Ада – Дьяволу»). Гибель доктора. Но столько фигур, это нельзя в письме. Провал в 20 лет. (Это трудно для структуры романа.) – новое место. Новая Дари. Ее смерть (это по трудности – выполнимо ли?). Действие в Средней Азии, на туркестанской дороге, на р. Аму-Дарье. Сбылось пророчество старца Иосифа²⁶⁹. «А светлый конец найдешь, земной, на своей реке!» (Аму Дарья) Это такой должен быть _а_п_о_ф_е_о_з_ Святости, ее победы, чистоты, любви к людям (всенародное покаяние Дари!) Видишь мой «хаос»? Он уложится в форму в процессе работы. (Да, явление тигра в орловском поле!) Все – правда. Читатель должен _в_и_д_е_т_ь, как н_е_б_о_ слито с землей. Ну, милка моя… не могу больше, чувствую как в твоем сердце – и радость, и недоумение. Но твой Ваня-мальчик, (зови так, не Иван Сергеевич!) _з_н_а_е_т, _в_и_д_и_т_ вышивку на канве романа, и _д_о_л_ж_е_н_ одолеть – по-бе-дить! И с тобой – только с тобой, – победа бу-дет! Работы – на меньше года бы. Да, _з_н_а_ю. «Няню из Москвы» – я написал – в 3 месяца. Пусть попробуют такой рекорд поставить! Для «Путей» – мне надо любить, о-чень, безумно… – тогда роман будет насыщен тихой «страстью». 1-ая часть была в любви Олиной, но… мешала ей боль за нашего мальчика. Я ее заменил Дари, и Дари меня _б_у_д_и_л_а. Ах, Оля… это трудно объяснить. Я знаю, что в работе над II частью я буду грезить, гореть, м. б. _в_и_д_е_т_ь. Она будет связана тобой, про-ни-зана. Беря от меня силы, ты мне будешь возвращать их – удесятеренно. Да! Я буду о-чень тебя любить..! Но… будет ли все это?! «Пути» не могут быть оскопленными. К концу только – повеет _б_е_с_п_л_о_т_н_о_с_т_ь_ю. Кульминационный пункт – _з_а_ч_а_т_и_е. (Поляна, малина спеет. О, какой бунт красного, запахов…. – пожар крови!) Дари в этот один момент _в_с_я_ истает, отдаст все, что было в ней земного. Как бы – за этим – наступит ее «Преображение». Да, картина падающих звезд (28 [июля] Прохора-Никанора²⁷⁰). Ну, не кажется тебе, что я – полусумасшедший? Нет, это я все сведу в страстную симфонию.

О семье, о матери – в следующем письме. И на все отвечу. На твои чуткие слова – о музыке, живописи. Губки дай, поцелую. Ты – новая у меня под стеклом, – необычайна. Все уже дано в письмах, они в дороге. Все. Ты – Царица, так напомнишь, в миг какой-то, – Императрицу! Оля, все, все для тебя, всему покорен, – только _ж_и_в_и! победи болезнь! ничем не тревожься, деточка, кровка моя родная, – все для тебя, скую себя твоею цепью, сломаю боль свою, – будь же здорова, я пошлю «селюкрин» – очень важно. Можно? Напиши. Антигриппал прими. Я принял, и болел бронхитом только два-три дня. Много дал тебе письмами, увидишь. Ка-ак я тебя _в_и_ж_у! Божий дар Ты мне. Как жду..! как…. – не скажу. Целую, всю. Уже ничего не помню. Отвечу. Не пишу больше, чтобы не вернули. Благодарю за ласку! Ив. Шмелев

[На полях: ] Если бы захватил m-r Т[олена] – послал бы тебе мое колечко, черной эмали, бриллиант.

Совсем не тревожусь за Россию! Освятится!

Не надо ли тебе денег? Я пошлю на Сережу, если разрешат, или на Марину.

Целую ручку у мамы.

Как я восхищен тобою – _н_о_в_о_й!

Не захватил голландца!

Как я хочу тебя, видеть, слышать тебя, баюкать! Ах, Оля… – а дни уходят.

Получила – меня от Мариночки? опять торгуют мои авторские права!

65

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

22 окт. 41 г.

Вчера письмо Ваше от 10-го окт.

К нему мне нечего добавить. Вы знаете, что Вы там и как писали. Но я скажу Вам все же, что я все увидала, все поняла.

Вы не оставили _н_и_ч_е_г_о, что могло бы больно уколоть меня.

Сердце мое, открытое Вам мною просто и без затей. – Вы как бы бросили в помойку, в сорный угол… в котел общий, где варятся _и_г_р_а_н_ь_я_ в чувства, кипя словесной пеной наших эмигрантских тетей. (Я часто таких видела: одна мне показала письмо свое, оставившему ее… «другу»… «я стою у последней черты», а когда я спросила, что это значит, – так сама не знала и призналась, что «просто хорошо звучит».)

Зачем ты это сделал?

Ты, именно ты не мог не видеть, не осязать, положенное тебе в руки, живое мое сердце!

Зачем мое святое читаешь, хочешь читать, наоборот?

На зов мой приехать… «слышу не приезжайте!» Ведь Вы не верите этому сами!! Не можете верить!

Вы не поняли мое: «я не могу приехать, и это мне большое горе»??

Да, «тети» тоже могут это, но разве Вы-то не различили?

Ты не оставил ничего, что больно могло бы резать. «Осколки»-то Ваши в меня швырнули, – «осколки», сделанные самим собою!..

О «Путях Небесных» даже… «они убиты, нет не Вами, – мною, моей ошибкой». И… «это мне награда, от читателя. Не от читательницы». И _э_т_о_г_о_ Вы не оставили мне! Хоть и говорил вначале письма как о «читательнице чуткой, хотя бы только». Нет, этот «бабий», «тонкий», «знаток», – он ценит… и это Вам «ценнее, чем читательница».

Правда ли это?

…«бабы из приличных». Чем определяете Вы «приличность»? Классом?.. «Котлеты… по 6 минут на каждую…» Даже деление произвели: 30: 5 = 6!..

Что это? Вы – роковыми словами швырнули в мою душу: «теперь уже поздно, не надо объяснений», «это письмо последнее», и«…Ваших 33 письма!» И… много еще! Если Вам дорого _т_о, ценное, большое, – не надо так!

Не нахожу я объяснений тому, что породило это в Вас! И вот и с розой: я в муке за тебя, что больно тебе было бы подумать, не плакала ли я, – по себе судя, – я писала: «это не слезы – вода из розы». Это и было так. Как же ты-то меня колол за это?!

Ты ничего не пощадил, чтобы меня изранить. Даже, узнав все из того же от 2-го, о том, что «свежи у меня еще краски», – воспел бледность лица,

_г_о_р_я_щ_е_й_ _и_з_н_у_т_р_и, Ирины!

Мое больное, самое больное, о сожженных моих портретах, там, в России, о разбитой моей мечте большой, о всем з-а-д-а-в-л-е-н-н-о-м во мне… Вы и это не пощадили.

Ирина – художница, у нее «прекрасные этюды».

Да, у меня их нет. И _н_и_к_о_г_д_а_ не будет. Я никому об этом здесь не открывала, – тебе про эту боль сказала, робко… не сразу доверилась.

А ты?.. Ириной бросил?

Я не ревную. Ревности здесь нет места. Ваше, да и мое, – я ставлю выше.

Чтоб Вы не поняли, _к_а_к_ это будет больно? Нет, ты знал, как ты меня изранишь! И это ты, – понявший с полувздоха тоску Ирины!..

Я все тебе открыла, – ясней нельзя!

Мое все сердце я отдала тебе, а ты… ты, в твоих руках его, горячее, имея… хотел сам, сам хотел увидеть его… это горящее… увидеть камнем!

Ты вдруг не понял, что могло случиться. «Какой страх», «почему страх».

Вспомни, вспомни, _Ч_Т_О_ я тебе давала, к чему звала тебя к себе, звала в «горе», что «сама не могу приехать»… К чему о Лизе, о Татьяне? _Э_т_о_г_о_ – они не обещали. Я вспомнила «Даму с собачкой»… Это – Лиза? Твое письмо чудовищно…

Вы на меня обвинительный акт опрокинули, – пригвоздили. И даже доктора, отца Ирины, вспомнили, – меня уколоть было удобней:…«очень уж глупо-религиозен, все на волю Божию…» Умышленно – неприкровенно? Я понимаю.

Ты понимаешь меня немножко слишком примитивно: – я – зрелая духом. И для меня: «на Волю Божию» – значит: вся моя правда, моя Вера, мой Опыт! Смеяться над этим разве мог ты?

Вчера я Вам писала свой роман, – всю жизнь мою, в нескольких письмах… Конечно не посылаю…

Вы мелочами себя тревожите: «духи не пахнут, роза завяла», а спросили Вы, что в моем сердце?

Мне больно будет, если Вы меня не поймете…

Понять же очень просто: – читайте тО, что тут стоИт и не ищите других, надстрочных смыслов…

Я не жалуюсь. Я Вас и не укоряю. Но я должна сказать во имя Правды, что то, что сделали Вы, – _о_п_а_с_н_о.

Как берегла я Вас! И даже то, о чем я уже скрывать не смела, – я все же скрыла по мере сил, чтобы сохранить покой Вам! Не помешать в работе. Я уничтожила 2–3 письма о драме с мужем, о всем, что было, об унижении… Я только написала то, чего уже нельзя было скрыть, что «о Париже нельзя и думать»… О… «моем горе», чтобы дать знать тебе и этим дать возможность тебе приехать.

Я верила, что наше с _т_о_б_о_й_ – _П_р_а_в_д_а. И потому – «на Волю Божью». На «грешность» мою толкнул меня ты сам же: «как же смел я Дари мою бросить в искушенье, в позор, на край погибели?»

Нет, ты меня совсем не знаешь!

Не важно, что ты зовешь меня Святая, Прекрасная и все другое… Но важно, как со мной ты поступаешь! «Чистая»… и «чистой» о… «котлетах»…

И как легко у тебя с «ошибкой» получилось! Ну, прямо «Полукровка» Вертинского²⁷¹!

Я, кончая, хочу сказать, что если ты ищешь сердце, ласку, друга, – то – оставь… все это… имени этому, в твоем письме 10-го – я не найду. Не знаю, что это…

Но оставь это!

И я тебе не повторяю что люблю, и как люблю. Ты знаешь это. А не знаешь если?.. то, значит, и не узнаешь, хоть сотни раз тверди я все об этом!..

Мне – _н_е_ч_е_г_о_ тебе еще отдать!

Я все дала!

Вынь это из мусора, куда ты сам забросил, отмой, почисти – и увидишь!

Мне грустно, если это письмо должно доставить боль тебе. Я всегда помню: «мне нужны радостные письма». С какой лаской, нежностью, бережливой заботливостью я тебе писала, выбирая даже слово, чтобы лучше, мягче… А ты не понял? Сердца звук не понял? Ты-то?! И «стих» мой не увидел? Хоть писала его и внешне стихом. Там было о созвучиях, цветах и ароматах, и поцелуе. Я не художница! Я знаю! Я слишком захлебнулась, захлебалась жизнью.

Забудьте про мои «таланты» – их просто нет!

Не говорите о них н-и-к-о-г-д-а!

Мне больно это! Все это только _б_ы_л_о!

Поймите, что мне больно, что я сожгла себя в искусстве!

Храни Вас Бог! Будьте здоровы!

Ольга

P. S. Вы, со свойственной Вам гениальностью творить чудесное, – Вы так же гениально сотворили это злое, 10-го!

Что это? Я жду объяснений Ваших. Я до них не могу писать Вам.

Ольга

66

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

27. Х.41 1 ч. 20 мин. дня

Ольгушечка моя, забудь мое помрачение, – все это от _с_т_р_а_ш_н_о_й_ любви к тебе, от хаоса во мне и ужаса, что могу тебя утратить. Вот, клянусь именем, памятью моих дорогих, – люблю тебя все мучительней, все отчаянней! Вот именно – отчаянней, и потому, все во мне кричит, я нагромождаю _с_е_б_е_ ужасов, мечусь в _с_в_о_е_м_ нагромождении, – и это – безвольно – отдается в письмах. Этого не будет больше, – ты увидишь, ты м. б. до этого письма прочтешь, ско-лько я послал! Я уже забыл, что я тебе писал, – так все в хаосе. Я теряюсь, как тебе объяснить какое-то мое письмо – чертово пись-мо! – от 10-го окт. Я писал открытое 10-го, а 11-го – закрытое, судя по записи в блокноте, чтобы хоть это помнить: сколько писем и когда послал. Только и могу – тебе писать. Совсем утонул в тебе, всего себя – тебе! Ну, что я тебе скажу?! Если бы я _в_с_е_ (или – почти все?) знал, что теперь знаю, не написал бы _т_а_к. Нет же у меня копий! Ни одно твое замечание не верно. Т. е. – твои выводы из моих идиотских строк. Я горя всем, – и ревностью, и сознанием, что потерял тебя, и растерянностью, и – болью за тебя, и – бессилием _с_е_й_ч_а_с_ все это устранить, спасти тебя! Ольга моя, безумная, умная, глубокая, святая, да, да! – чистая, да-да! – единственная, – да, да, да! Для меня не может быть никаких Ирин, Людмил… – _н_и_к_о_г_о! В любви к тебе – так она всеохватна, всезахватна, – я себя, настоящего, теряю… все мне темно, слова безотчетны, я – _б_е_з_ самонаблюдения… я мечусь. Я с тобой – как с другом, как с товаркой, как с самим собой, – и потому _в_с_е_ тебе говорю, – и эти идиотские, пошлые «котлеты»… Так и есть! Для меня это – котлеты жрать – когда другие этому предаются! Я никогда _н_е_ предавался, – я люблю _ч_и_с_т_о, так только могу. И вот «бабы» – котлетные, для жратвы, – у жрущих. Это – _в_н_е_ меня. Теперь – Ирина эта… _Н_е_т_ ее для меня! Ты – только. Ее «пейзажи»… – как мальчик написал, взманить тебя – к себе, глупо и недостойно это тебя и меня, – ее «пейзажи», все не стоят одной твоей буковки в светлом письме твоем! Прости же мое неистовство! Ну, так неверно я принял твое письмо – от 2 окт.? – Я был в отчаянии. Я хотел… – о, было такое! – умереть, – я даже, в отчаянии, неосторожно порезался бритвой, – безопасной! – потерял много крови, 2 часа был один без памяти, с платком, прижатым к шее, у артерии, – прости, это случайно, я весь дрожал… Стал слабеть, лег, прижал платок… и ничего не чувствовал. Когда пришел в себя – платок присох, я его сорвал… и опять… но тут я кинулся к воде, замотал горло, – и потом, слава Богу… Залил одеколоном и йодом. На другой день я был вполне здоров и – еще лучше! Будто искупался. Ну, вот – видишь, что со мной. Безумие любви, вот что. Теперь другое… написал, что Милочка Земмеринг хочет приехать – посоветоваться, как ей готовить себя для России. Она не приедет. Я не хочу. Все равно, она и уехала бы, какой приехала бы… Но т. к. я _в_с_е_ тебе пишу, я написал бы, если бы она приехала, – а ты могла бы волноваться… – и потому я написал, что м. б. сам весной приеду в Берлин, и обо всем поговорим, а ей посоветовал – продолжать на юридическом факультете или – идти в институт «Экрана» – _в_с_е_г_о_ Экрана, техники и сцены, – это _с_и_л_а_ для жизни, если брать экран не как жидовски-доходную статью, а как важнейший рычаг просвещения и _в_е_д_е_н_и_я_ народа. Как – «это письмо последнее»? Это, я – написал? Но это же бред! Это безумие. Я ничего не помню. О-ля, Бог мой, миллионы «прим» – ничто! Ты – одна, гений мой, _т_в_о_р_и_ц_а_ истинная! Оля, мой водитель, – ты _д_о_л_ж_н_а_ работать, ты – все! Ольга, я не смел и коснуться мысли, образа, что, что (!) ты мне отдавала! Я уперся в одно, как ослепленный ужасом: она _у_х_о_д_и_т, она _с_в_я_з_а_н_а, она – другого любит, она ему всем пожертвовала, – все все – для него. А меня… – как «разнообразие», как пряность, _т_а_к… Я как бы иногда чувствовал _и_г_р_у_ твою. Ты же писала, что ты была – «игрок упорный, и часто срывала все, когда ход партнера тебе не нравился». Я все это в миллион раз увеличил! На себя свел. Я ведь бил себя по глазам, видящими тебя Святой! – когда рисовал себе сцены —!!! – с тем насильником-кавказцем… – чего я не навоображал! Это – мое преступление! Оля, я не в _с_и_л_а_х_ отвечать на твои обвинения. Оба мы хороши – два сапога – пара. Но ты-то – Свет, а я – во тьме. Я ни-чего не знаю, о тебе, – или очень мало. Ради Бога, все, всю драму дай мне… не бойся, я не стану мучиться. Но я должен _в_с_е_ знать. Но все это уже – прошлое, и из моих писем ты _в_с_е_ увидишь, как я – к тебе. Вчера я так молился о тебе! До слез, до крика – к Ней, Пречистой, – сохранить Тебя! Оля, после молитвы – дикой, иступленной, перемешанной Тобой, _в_с_е_й, _в_с_я_к_о_й, в горящем воображении, – я все на Тебя смотрел, – ты в луче лампы, тут, как Новая Чудотворная моя, Икона Небесная! – и – страшно-страшно Земная, – я твое дыханье пил! – после всего я… стал смотреть (до 4 ч. ночи) «Старый Валаам». И – прочитал страниц до 60, все думая: «вот это ей понравится… вот тут она будет сладко плакать… вот это ее еще ко мне приблизит… вот – улыбнется, вот смеяться будет…» – Пойми, ты _в_с_е_ пронизала собой – во мне. Если ты меня забудешь – я _в_с_е_ забуду, жизнь свою сожгу сразу, без думки, – как спичку чиркну! Вот я какой – к тебе, с тобой, – без тебя. Знай это. Я все сделаю, чтобы быть около тебя. Я _н_а_ш_е_л_ путь. Вдруг осветило! Я получу право ехать! Сегодня же пишу. Мне не откажут. Верю. _О_н_ меня чтит, очень, и он имеет огромное знакомство – _т_а_м. Это наш военный, писатель²⁷². Он все сделает, о чем попрошу, я верю. Если не сделает, – _н_и_к_т_о_ не сделает. Ласковая ласточка, я тебя люблю, как никогда не любил! Это – выше всех чувств моих, – выше сил моих! Все забудь, – не было моего помрачения! Не могу разбираться, не стану. Не хочу. Это пыль от моего бунта, она слепит. Брось. Приласкай, приласкайся, прижмись сердцем, сожги меня собой, – я не могу без тебя. Прочти все мои письма, последние, они в пути. Ты меня связала требованием – не слать expres. Ведь письма плетутся, и они отстают уже от нового меня, еще ближе к тебе, – _н_е_л_ь_з_я_ быть _б_л_и_ж_е, искренней, жарчей, страстней, нежней! Ты – все взяла – не слышишь? Я – в боли за тебя, пойми, глупая, злюка, красочка, свежесть, – о, твое лицо! Все девушки, все женщины одной реснички твоей не стоят! Я – весь чистый, твой, клянусь Сережечкой! Ни одного взгляда, ни на какую! – не нужны мне, _н_и_ч_т_о_ для меня они! Это я – про Ирину – она как дочка друга, я был бы рад, если бы она была Ивкина! Да нельзя теперь, и она на 6 л. его старше. Но если бы я тебя не встретил, а она хоть чуть любила бы меня, и мне было бы 45–40 л. – нет, и тогда не женился бы! Ни за что! Я ее целовал при Оле, как ребенка, всей чистотой и – полным безразличием. Мы ее 10-леткой знали. Оля, твой изумительный по краскам, по глубокому чувству стих-сердце… он во мне, как Солнце! Олёк, взгляни лаской, прижмись глазками к сердцу, – увидь, увидь! Ужаснешься, что там, ты все его взяла, оно все занято, груди больно от такой любви! Брось это «Вы»! Оно режет меня. Оля, гадкая, бедная, ласкунчик мой, безумка, мученица, – сделай, как советую (послано письмо). Поезжай в санаторий. Я буду у тебя, да, да! Ты вся – дар от Бога. Пришли три письма о твоей жизни! Все хочу знать! Как ты жгла себя – для другого, во-имя _ч_е_г_о! Ольга, безумица, все-Женщина! Я счастлив был бы землю целовать, где ты пройдешь! Я – для тебя Тоник, мальчик твой, – только умней и… еще пыльче! (неправ, но все равно). – Твой портрет сегодня увеличу, завтра. Бегаю по квартире, в пустоте, ловлю тебя, мыслью ищу – Оля, Оля, Олёк! Не могу жить без тебя. Ты – кто Ты мне? Дочурка, мама, – у меня не было _м_а_м_ы, а… мамаша! – сестричка, жена, любимка, (Тетёль^[121], Ивки) ты – все цветы на свете, все лучи, все звоны… ты – Жизнь, живая кровь, – тобой я есмь. Ол-ь, я… такой! Слышишь ли, как бьется сила жизни во мне! От тебя. Оля, я ничего не ответил на твое письмо: его _н_е_т, и моего не было. Ты – только. Все – ты. Я ничем не мог тебя мучить. Это – сон дурной. Ты – Дари. Дар – Ты, и я весь – любовь. Нет терпения выискивать в твоем письме. Его нет. Твой _б_е_з_у_м_е_ц_ Ив. Шмелев

[На полях: ] Весь твой, все эти дни с июня 39. Я для тебя «ты», не Вы. Не смей!!! Не смей, Оля моя!

Что «опасно»? Что я сделал так? Крещу тебя!

Твое творчество в России (твои портреты) – святое для меня! Го-споди!

Ты – гениальна сердцем. Потому – необычаен Дар. И еще смеешь сомневаться в себе! В Божьем даре?!

Ну, и подобрались друг к другу! Кажется, оба задохнемся, друг от друга! Не знал такого чувства. Потому что два таланта – и каких..! до чего же схожих!!

Мы совсем безумные! Помни одно: люблю – до смерти.

67

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

28/29 окт. 41

Любимушка мой, это только «gutachten»^[122]. Письма идут особо.

Как я ушла к… «чужому»? Или вернее почему? Кто он? Я кажется тебе писала (или порвала?) о его потрясении в детстве-юности, о его «болезни»? Так вот: отец – деспот, мать – святая. Мать умерла. Все: жена, дети, прислуга – были подвластны отцу. Он «добрый-малый», – я с ним чудесно лажу, лучше, чем его дочки. Правда теперь (ему 78) – он мягче стал, – ну, а тогда был неограниченным «монархом». Дети воспитывались им, конечно, во всем том, что мне здесь так мерзко. Кальвинизм – ужасно тут проявлен. И – все!.. Мать страдала… потом узналось. Арнольд боготворил мать. Понимал драму. И вот он – отпрыск и надежда «великого рода!», – он чурается этого рода. Для него «Бредиусы» стали нарицательным, для всего, что его душе было мерзко. Он рано развился. В 14 лет прочел всего Канта, знал весь энциклопедический словарь. Читал массу. Отец – собственно мало образован. Не знаю, что он читал, хоть и говорит на разных языках. По воле родителя Ара (он старший) отдали учиться музыке (орган(!)) – он был и музыкален, и мечтателен, и очень религиозен. С восторгом принял это учение… и… попал! М. б. ты слышал о скандале в Голландии, об одном известном (знаменитость) органисте – homosexual'e? Об этом мой отчим еще в бытность в России слышал. Его выслали из Голландии, – уехал в Вену, а оттуда, тоже со скандалом, – в Америку. И там 1–2 года тому назад умер. Ару было лет 9–10. Я не могу от него _в_с_е_г_о_ узнать. Но было что-то ужасное. Мальчишка бился, кусался, до истерики, до исступленья. На его глазах учитель проделывал гадости со старшими, которые тоже отбивались, били стульями своего «патрона». Арнольду было сказано, что если он дома расскажет, то всем будет огромное несчастье – месть!

…Он умолял дома взять его от органиста. «Ах, ты лентяй, то-то ты ничего еще не можешь играть… а то так… красиво… мальчик играл бы для нас на органе… и так _д_у_х_о_в_н_о!» Когда он плакал, молил, не шел просто – его лупили (отец) по щекам. Ну, а учитель все разжигался на упрямца. И вот случилось самое ужасное… Тот, для вида, для отвода глаз, – жил с бабой. Именно – бабой. И вот та, должна была мальчишку совратить. Мне только 1 раз муж сказал: «отвратительная глыба мяса, периной на меня рухнула и все душила». И вся эта мерзость до… припадка у А. Что было с ним, он сам не знает. Органист на все это любовался и… избил «идиота-мальчишку». И так вот около 2-х лет. Под вечным страхом подобного. До тех пор, пока одна девушка, невеста одной из «жертв» – совершенно нормального мальчика, – заявила полиции, не боясь «угроз». Надо было найти «улики» – рассказов было не достаточно. И вот на одном концерте в соборе, этот мальчик «сдался», дал понять, что наконец согласен. Спровоцировал. И вот, когда уже нельзя было сомневаться что это такое – вышла полиция, спрятавшаяся за трубы органа. Арест. Высылка. Только тогда дома поняли, отчего этот «лентяй» упрямился идти на уроки. Но, не вразумился отец. И в каждом случае жизни проявлял себя по-старому. Так, когда А. надо было выбрать профессию, – отец нашел благоприлично его старшему отпрыску быть пастором. А. – очень верующий. Стал учиться. Но, учась, он понял, что кальвинизм – не Церковь, _н_и_ч_т_о. Он изучил все религии, был в Лондоне, Париже, Берлине. Он был всецело взят Православием.

Когда он сдал выпускной экзамен, и ему предложили приход – он отказался. Он пришел к матери и рассказал, что лгать не может, что он сам не верит, тому, что должен проповедовать. Мать поняла его, хоть было ей очень больно. Во время разговора их вошел отец и… узнав… дал Ару пощечину! Это окончившему-то студенту! Ты все поймешь, если скажу, что здесь до 30 лет – дети под опекой. Даже не венчают до 30 лет без бумаги от родителей о согласии. Отец не понял ничего. Он сказал: «помни, я, я твой отец – тебе на земле заместитель Бога, – меня слушайся. Ты как Каин, если уйдешь из Церкви!» Ар все бросил. Не работал. Уехал в горы – страстный альпинист. Хотел все с жизнью кончить. Гнет у них дома ужасный. Одна сестра кидалась из окошка. От гнета. И вот случилось с ним: на языке науки – Verdrängung, Hemmung, Winterbewu?tsein – Störung^[123]… называй как хочешь. Единый свет, который еще остался – была мать…