Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 55 страниц)

Все, что связывалось с женщиной-женой-любовницей… было – грязью. Конечно, он развивался, рос, был здоровый мальчик, – был влюблен в девушку у них в доме, (Тоничкина Паша²⁷³), но что это было?.. Она была похожа на Мадонну. Не смела напоминать другое, вызывать другое… Другое – низость, гадость, улица.

Он был в Берлине в 1929 г. – видел меня в церкви. Думал, что я замужем – была я с крестницей моей на руках – причащала ее. Ему казалось, что в моей молитве, в «материнстве» он увидал… и _т_о… и другое… И – не отвратило. Впервые. Он бывал в церкви. Приехал нарочно для этого из Голландии – отдохнуть духом. Тут еще припуталась одна история – ему не удалось узнать, кто я. А в 1931 г. – после моей любви – моего горя, – он был снова. Мы увидали друг друга в наш Рождественский Сочельник. Я плакала у образа, еще не начиналась служба. Я рыдала, себя не помня, – как вдруг – почувствовала чей-то взгляд… Незнакомец. Не наш… Кто это? Сколько участия, ласки, тоски какой-то было в его взгляде… И вот, не зная, кто я, думая, что чья-то жена, он на другое утро представился моему отчиму, прося его дать некоторые православные книги. Его направил староста к нам. Поймешь и удивление, и восторг, и… что-то неописуемое при знакомстве?.. Я-то была тогда мертва. Я вся была убита, взята куда-то… Он [чуял] это. Нежно подошел. Потом перед отъездом во всем признался и просил позволить… не терять из вида. Писал мне… Стихи… Письма… удивительные письма. Он так любил православие, так впитывал в себя все, то, чего не видел дома. Учил русский язык. Массу всего знает. А дома драмы… Мать умерла еще раньше, в 1926/27 г. Это его убило страшно. Он называл меня Мадонной-Женщиной – его Mutterimago^[124], святыней. Он был у своего доктора, чтобы рассказать, что все прошло, что любовь – счастье, что… Но ему ничего не пришлось сказать… доктор на пороге ему уже крикнул: «Вы любите?!» «Вы – здоровы»! То, что было у него – понятно! А я? Я им была от смерти отогрета. Меня он чутко понял. Ждал терпеливо годы, пока забуду. Он полюбил даже… того… любимого… ушедшего… Странно?! Впервые он целовал свою «Мадонну», перед которой раньше только стоял в молитве. И молился на ту, которую целовал. Он массу дал мне тепла, доверия. Всю израненную, он меня успокоил. Мы писали много. Я стала ему дорога… и все же слишком… _м_а_м_а. Я _м_а_м_о_й_ и осталась… так все время… берегу его, помогаю бороться с жизнью. Отца переупрямить. За все его «аллюры» Ар прослыл в «роду» чудаком. Его – вера, его ученье, его… женитьба… что как не чудачество. На бедной? Русской? Кто такие русские? Казаки? Свечки жрут, руками мясо держат? _П_р_а_в_о_с_л_а_в_и_е? А это что такое? Его ломали, упрекали, точили. Ко мне летели телеграммы даже. Вплоть до… ах, ну, их!

Я отказала! Гордо! Отказала, когда мы были обручены. Я отказалась уже от места в клинике. Лежал покойник отчим, а брат Сережа – при смерти. Чудо его спасло. Я отказалась. Это был сент./окт. 1936. Ты был тогда в Берлине! Муж поругался с отцом, уехал и заявил, что будет сельским хозяином, а, что с пастором оставили бы его в покое. Я ему это советовала. Я его тогда уже вела. И правильно вела. Мне и доктор его, и И. А. – сказали это.

Я выпрямляла ему волю, давала слова для отца, поддерживала его. Любила ли его? Да, любила, но не так, как Тебя… Любила, опекая, а это ведь не даст то, что ищешь. Мама… Няня… Я не могла ему вся, всей душой отдаться, без оглядок: «а как это ему?» И я все время помнила, что надо ему помочь и быть начеку.

И вот… когда я кончила все, то встал вопрос: «что же дальше?» Мой шеф, ужасный врач, вдруг как-то позвал меня, в октябре же (в конце) и говорит, что жутко на меня смотреть, что мне бы нужен «отдых» – будто забыл, что я уходить хотела. И что он вот теперь же, не откладывая на Рождество, просит меня на неделю уйти в отпуск. Спать, есть, гулять.

Небывалое… Ни с кем. Я 10 лет работала – такого не видала… Он требовал, чтобы тотчас же! Я ушла. Спала. И вся затихла как-то. И вдруг звонок (после 3-х дней покоя моего), – сестра Арнольда – моя подруга. Я ей сказала: «пойми, мне тяжело вас всех видеть, дай отболеть, не приходи!» – «Нет, Olga, необходимо, поверь, я не спроста». Она пришла. И умоляла, да умоляла понять ее отца: – тот, получив отказ, мой гордый отказ. – поехал к сыну. И тот ему сказал впервые в жизни: «уйди, не дам тебе ни Веру мою, ни Сердце!» Долго говорили, и – отец не «милостиво», а мило звал меня, упрашивал, молил приехать. Elisabeth мне показала его письмо к ней – ко мне он не решался. Боялся он за жизнь своего сына. Ар был тогда как мертвый весь. Много чего было! И. А. «позволил» мне («нашей русской Олечке») поехать. Но виза? Служба? Говорила Elisabeth. Служба? И этот странный отпуск (!), виза? Я ничего сама не хотела делать. Верру²⁷⁴ была у консула. И вот, обычно длилось 3–4 недели. А тут – 3 минуты. Это я приняла как знак! Я ехала на другой день к старику. Он мне прислал даже спальный билет II kl. Мы говорили много. Я его взяла совсем. Прямотой? Я не ломала себя. Была горда всем _Н_а_ш_и_м. И так и показала. И. А. хотела быть достойной. Меня он наставлял (* Первоначально не хотел «отдать им». Но узнав Арнольда – полюбил его и благословил.). Старик все понял. И… он, он, тот, который все расстроил, молил меня… не бросать сына…

Каак он меня молил. Мне он открыл и свою душу, как он несчастен, не понят, никем, никем. И дети… дети все как чужие. Я много ему сказала Правды. Все понял. Пригласил меня на Рождество приехать, когда и сын будет. Ару я не писала больше. Ждала, что он. Волю его пытала. А он… он весь рухнул. Не рисковал писать. Как и все у него в жизни. Он «не имеет права на радость». «Жизнь – долг, обязанность». На Святках все и решилось. Я знала, что Ар без меня ничего бы не добился. Это не самомнение – это – правда. Это знает и его отец, и доктор, и сестра. На Пасхе было обручение официальное. А в ноябре 1937, 16-го числа – свадьба, – в Голландии – гражданская и в церкви, и 19-го ноября – в Берлине в соборе… Это и была – _с_в_а_д_ь_б_а. Скоро 4 года! Мы уехали в Югославию, оба искали наше, православное. Ар полон им! Женитьба дала ему уверенность в себе, хоть и немного. До этого… его торкали, смотрели, как на человека… ну, как на белую ворону. Многие из «р_о_д_а» знали его отношение к Бредиусам, а те, кто не знали – чувствовали, что он не «свой». С ним не считались. «Ну, что он может?» «Такую глупость и в профессии своей показал…» После женитьбы стали считаться. Я заставила. И православие поставила на высоту. Все приняли. Брат его, настолько не брал его в расчет, что серьезно думал у меня найти «тепленькое местечко». Я ласково и нежно… показала, что ошибся. Без слов, без указаний – понял. Влюблен… и только. Девочки у него постоянно – развлечется. Во время же нашей свадьбы, – было его чувство – очень… тревожно. На балу он даже мне почти прямо сказал. Бесился при мысли, что скоро мы вдвоем уедем. Тоже – чернил бы с радостью брата! И вот мы – вместе… Ты видишь – я «не отбилась от родимой стаи»… Тут все сложнее. И м. б. ты поймешь, что, оставаясь чудным человеком, тонким, (нет, не угрем, тинным), – Ар все же – вне жизни… Иногда мне очень с ним тяжело. Он – трудный. И жизни, Жизни – нет…

У него нет импульса жизни, желания счастья, радости этого счастья. Всего того, чем полон ты.

Господи, как я люблю тебя, «Ивик», мой, позволь тебя назвать так. Мне давно нравится это ласковое… «И_в_и_к…» Ты, понимаешь? Я хочу сама радости, а я ее только отыскиваю для другого. Я… устала.

Ар – теоретик… Всегда боялся жизни. У него жизнь вся в его плане. А время… все ломает. «Вот погоди, я все устрою!!» А жизнь уходит. И с отпуском… не то, что он не хочет, а правда… «некогда». И раз женат, и я хорошая, то чего же беспокоиться?.. Когда-нибудь (?!) мы все устроим. Вот… в этом роде… Мне трудно тебе это все объяснить. И я часто теперь замечаю у тебя ноты недоверия. Например: «Что это… страдала или – услаждалась?» И… «почему не ушла из клиники?» Ты за моей спиной чего-то ищешь. Не надо. И теперь я боюсь, что ты мне бросишь: «адвокат А.». Нет, это только, чтобы все объяснить! Ты _п_о_н_и_м_а_е_ш_ь?

А теперь… люблю тебя. Безумно… Отчаянно. На все, на все согласна для тебя, для себя… Но ты понимаешь боль мою от сознания этой всей драмы. Ар даже м. б. держать меня не станет… весь обвалится. Это для него будет общим крахом. В семье его съедят тоже. «И этого не сумел». И то уже донимают, отчего детей нет. Рады бы и это ему повесить. Я этого, детей, не хочу. От них всех не хочу! Не знаю почему… Не знаю. Не хотела. М. б. устала. От всей жизни устала.

Как все будет? Не знаю… М. б. все очень просто. Уйти «к другому» – невозможно. Чем бы это кончилось? Наверное горем. Я этого горя не в силах перешагнуть! М. б., – случится само, как несколько раз бывало. Ссора… Уйду. К тебе… М. б. даже скоро. Кто знает. Но все равно, и уходя, вот даже так, я буду знать, что это «дитя» «не ведает, что творит». Он – дитя. И наивен так же, как глупое дитя. Я у него первая и единственная. Знаю, что другой не будет… Понимаешь, его надо знать. Писем он никогда красть не будет! – это у отца им омерзело. Тот и до сих пор это делает… Понимаешь: я – жена-мать-мадонна, – вдруг уйду, разочарую. Покажусь _т_о_й… обычной, которую он презирал и которой боялся… Мне он сказал: «Ты мне Небо и Землю показала рядом, освятила любовь, дала веру в чистоту…» У него долгое время отвращение даже к детям было, как напоминанию о любви. Это было сильное психическое потрясение. Ведь только 9–10 лет! Девушку, жившую у них, он бил однажды. Почему? Мне Doctor объяснил. Зачем живая, – не Мадонна?!

Трудно, трудно жить! Пойми меня! Ар совсем не ревнив, т. е. так кажется… потому, что слишком я – вне подозрений. Он сам никогда бы не изменил, и потому не может и у меня во-образить. Он долго верно не понимал бы, что ему говорят серьезно. Вчера так было. У него взяли любимую лошадь, и он сказал: «да все хорошее приятно всем, – вот на тебя тоже небось были бы желающие (шутя!)». Я – «ну, а отпустил бы?» – «Чушь какая, мне писать надо». – «Нет, скажи, Ар!» Хохочет детски: «ты как ребенок: папа, а я если так, то ты как? Глупышка». Не понял. А я так спросила, что у мамы глаза круглые стали. Он дитя до жути. Вот, длинное письмо, а всего не объяснить. Спроси И. А. Он нас всех знает. Он А. тебе раскроет. Целую и люблю. Оля

[На полях: ] Я – ни «рода Бредиусов», ни людей не боюсь. Пойми! О «подходе» к А., м. б. спросить совета у И. А.? Он – психолог! Скажи!

Ивика твоего поздравляю!

68

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

29 окт. 41

Мой милый, дорогой… мучитель!

Вчера вечером – твои 17-го, 18-го X… И потому пишу вот!

Я утром уже знала, что… все темное прошло. Почему? Не знаю… А тогда, 8, 9, и до… вчера… мне было так противно на душе, так тошно. В день Иоанна Богослова я не могла Вам писать (прости мне это «Вы» – еще мне трудно так привыкнуть)… – а 13-го я писала _т_а_а_а_к, что – ужас. Ужас, потому, что не было _з_р_и_м_ы_х причин… Но они были эти причины, – в тебе были! Твое письмо от 10-го меня отбросило и придавило. Говорю тебе прямо. Каким образом оно получилось?! Мне это надо понять! Это очень важно. Когда я тебе в моем от 22-го сказала, что до объяснений твоих, я писать тебе не буду, то это не было «наказанием», – нет, я действительно не могла бы тебе писать. Все надломилось и опрокинулось. Я увидела в тебе то, от чего однажды очень страдала, отчего вся моя… сломка жизни! И потому я хотела, хочу видеть… что тебя толкнуло. Я смертельно испугалась… Я читала совершенно то, что… тогда… в 1924–27 годах. Понимаешь, словами то же. И потому хочу знать… Слова ли только, или за словами – ужас. Я в жизни перенесла невероятно много, – ты не сможешь себе представить… Но _э_т_о… это было предельностью страданий. Если бы это показали в кино, то – зал бы принял за нагромождение, передержку. Я – все вынесла. Я и сейчас еще как будто оглушена… Прошу тебя… открой мне, что тебя смутило? И почему так?

Но не хочу я больше этого всего! Прошу, будем осторожнее, – давай беречь друг друга. Беречь святое.

Я – странная такая… могу вынести я много, долго терпеть, но в каком-то определенном… вдруг – не могу. И тогда… ничто, ничто уже не удержит… Так и было тогда… давно… Я девочка была совсем, но нашла силы. Я не к тебе это отношу, а… вообще.

Жизнь моя… полна встреч, событий, драм и потрясений. И каждая – роман. Вот бы тебе писать их! Пиши! Я дам тебе их!

Не понимаю, как это случалось. Я не искала ни людей, ни их и сердца. Т. е. нет, я… ждала… одного… определенного… но его не было… а все другое? Иногда принимала за «заветное»… была ошибка. Их было много… этих… «претендентов» на… как мой отчим-остряк шутя их звал, «претендент на скальп». Нет, конечно, их «скальпы» были мне не нужны, – они охотно снимали голову сами. Вчера нашла в бумагах «акафист» отчима на меня:

«Тебе тезоименитая прабабка твоя Ольга²⁷⁵, Древлян истребити хотящи, врабие и враны с возженными хвостами на домы их насылаше и сии огню предате. Ты же возженными стрелами сердца своего верных рабов твоих многажды испепелила еси. Темже, сие зряще, вопиим ти: радуйся, в хитрости твоей княгиню Ольгу превзошедшая, радуйся сих новых Древлян неумолимая победо, радуйся обаяния женского непревосходимая художница, радуйся, яко ни вранов, ни врабиев для победы твоей никакоже требуети, Великая скальпоносице Ольго, радуйся!»

Конечно, шутка. Отчим любил такие «писульки» и делал их на знакомых тоже. Я не была «кокеткой», хотя мне дама одна говорила (мать подруги): «Олечка, Вы вся – кокетство… Вы со мной вот, старой женщиной, говорите и не замечаете, как кокетничаете, вся блестите». Конечно, это не было кокетство. Я, – верно (!), сама того не замечала, – как «блещу»… Я редко бываю тусклая. И это только если кто-нибудь есть, кто давит. Ту необъяснимую «нагруженность драм» у меня, я объясняю только этим свойством: – завлекать несознательно… просто: быть самой собой… И это было всюду… у всех наций. В Художественной школе писать хотел один преподаватель (из старших, – т. е. в смысле «прежних») – «Мону Лизу», «Джiоконду» – просил меня позировать. Как сумасшедший бегал и «ловил улыбку Моны Лизы XX века». Хотел он «дать свою разгадку новой Джiоконды». Мне было тогда 17 лет. Я знаю, что у меня бывало это сходство. Это и женщины находили. Особенно, когда я была полнее. Я была в юности полнее. Нет, не толстушка, конечно! Я писала тебе о «свежести красок», – ты верно понял «румянец во всю щеку»? Нет. У меня цвета пастели, и потому их портит всякое прикосновение посторонней «приправы». Пока еще не нужно. Это от папы. Я никогда не загораю. И пудру (только для лба и носа) мне всегда подбирали и составляли в магазине при мне же. И летом я могу пользоваться еще от зимы. Так мал загар. Мои духи хотел ты знать. Ты не поверишь: – это тоже очень субъективно… Я всегда меняю, мешаю несколько сразу, по настроению, по вкусу, – иногда я не переношу их… и голова болит. Но в общем очень люблю. Всегда какой-нибудь цветочный (ландыш) мешаю с подходящим «fantasie». И пробую. Никто не знает: какие духи у меня… они мои просто! Последние, что я тебе послала: «My sin» (англ.) и… ландыш. Обожаю Guerlain'a – почти что все… Но их нет давно. Были л'Эман, Коти… но бросила… хоть долго их имела. И… вообще… я их сама выдумываю.

Например, помнишь были в моде л'Ориган (Коти)? Я их не могла терпеть под конец и отдала прислуге в клинике… Мигрень всегда бывала. Поэтому всегда сама пробую. Ничего не посылай! Хорошо? Лечиться я буду… Ты спрашиваешь, отчего худею?.. От… тебя! И тут ничего не поможет. Когда я жду твоих писем, то я буквально, дрожу. Я их еле-еле вскрываю. Пересыхает в горле. Буквально! Я никогда этого не испытала. Не сплю. С тобой говорю. Сердце стучит. Не до еды. И все – украдкой. О сложности с А. – я тебе писала… К нему нельзя прийти просто с «уходом». Я знаю одно: – если уйти, то это должно быть вне зависимости от тебя. Мне ведь все виднее. Поверь мне! Мучений у меня очень много. Не таких, как ты думаешь. Я – достаточно _н_о_в_а_я. Но помимо – этого! Пойми и помолись! Недаром же я вспомнила о «Даме с собачкой». Легко ли мне это?! Не знаю, как я без тебя буду! Жду встречи! Целую тебя ответно, так же как ты, меня… ты знаешь… Все, что ты мне – то и я тебе! Нет, не грех! Я знаю. М. б. мы себя письмами мучаем и делаем разлуку еще невыносимей. Без «ты» и этого «безумства» было бы легче? Или нельзя?! Я иногда с ума схожу без тебя, читая твою страсть! Послушай, я вчера свой дневник читала (18 лет!) – там было: «Оля (подруге), ты пишешь, что недавно прочла о любви двоих, знавших друг друга только по письмам. Да, это, конечно, странно, но мне так понятно. Я бы хотела такой любви, и только такой. Он любит ведь только душу!» Послушай, бесценный мой, все, все, чего я, шутя, желала, – все мне далось. Так, я говорила своей подруге-лютеранке: «Оля (тоже Оля, было 3 подруги – все Оли), я тебе завидую; – если ты выйдешь замуж, то будешь венчаться в 2-х церквах, – как это красиво!» Я дурочка тогда была, (18 1/2), (идиотка была – даже не дурочка!) – шутя болтала… и… получила. И многое – такое. И вот о письмах. Дневник мой очень забавный… Тебе бы почитать. Все та же! та же! Много об этюдах в школе. Маленькие пробы пера… А, как ты больно меня дразнил Ириной… И… зачем о 6-тиминутных, «из приличных»? Ну, хорошо, не буду… Какая Bauer? Где? Я найду ее по книге и все сделаю, что могу (* Может дать визу только германская власть! Узнала!). Но, м. б., мне-то лучше в стороне остаться? Голландия – это деревня – все известно. Бредиусы – очень известны. Знаешь известного ценителя – знатока Рембранта? Dr. Bredius? Он у Вас, в Monaco. Это дядя. Их целый музей в Гааге. Очень известны. Пригвоздят меня (не муж, он не ихний) цепями, не дадут так просто! Я их знаю! И как же знаю! Муж-то с ними боролся. Их – жертва. И болезнь его от них была отчасти. Потом я думала: устроить вечер здесь, в нашем болоте, по-моему для тебя будет… неудовлетворительно (* а главное: для меня опасна такая огласка. Муж поймет, что я с тобой! Он все всегда знает.)… На Пасху было 20 человек русских в храме. Очень мало-русски! «Дамы» считают священным долгом стать вполне «Mevronw»..! У меня ни одной подруги! В Утрехте – есть одна – прелесть – это исключение! А муж – дубина! Я его так и зову «дубина». Сломал ее конечно. Уйти хотела. Осталась. Здесь женщина – ребенок, без прав. Хуже Домостроя. Завидовала мне, что «мягкий муж, – я вот однажды в такого же влюбилась, ища тепла и ласки, и уйти хотела; – в нашего соседа». Бедная! А дубина был у Вас и сделал все как… дубина!

Получил ли ты? Портрет – гадость. Потому я ничего на нем не написала. И отчасти оттого, что Фася могла бы прочесть. Несмотря на эти «глаза» – я вся – натянутость. Даже дубина это заметил. Мама удерживала меня посылать. Но я у 2-х фотографов была – лучших. И ничего не вышло. У мужа есть мой чудный портрет с глазами, одновременно с твоим 1-ым снималась. Хотела я с того переснять, но у мужа – как все – «под спудом», и так не знаю даже, где он. М. б. найдет, тогда дам переснять тебе. Марина не шлет. Она ужасно не точна. Тогда письмо от янв., послала в марте! Неужели и теперь так. Попроси ее! Еще! Я так жду! Вчера прислали извещение, что 2 книги пришли! Какое же тебе спасибо! Я так горю вся нетерпением! Какие? С твоим автографом? Из Булони. Пришли скорей автограф! Ах да, отчего папа умер? Не бойся – не tbc.^[125], – у него была оспа. Это было ужасно… Натуральная оспа, без всякой эпидемии в городе, – хотя в Казани часто она скрывается у татар. Меня на tbc. всю тысячу раз пересветили и перестукали. Ничего! Constitutionell – подхожу, и потому шеф и «кавказец» меня подробно исследовали, когда начинала худеть… _Н_и_ч_е_г_о! («кавказец» – только рентгеновские снимки исследовал, – ко мне же не подпускал его мой шеф). О Hypophyse я знаю. Это очень важно. У меня был пациент – молодой барон, разбившийся на охоте и повредивший Hypophyse – у него стал diabetis insipidus, – ужасно страдал. Это не сахарная болезнь, но лишь ее симптомы! Из моей лаборатории диагноз вышел.

Как часто это бывало. Сколько диагнозов, «отгадок», драм, я выносила из моей работы. Было интересно. Но очень тяжело!

[На полях: ] Посылаю пока маленькие «глаза».

Послала с «дубиной» тебе перо. Получишь. Это для «Путей»! Чтобы быть вместе, хоть так. В твоей руке!

Мне хочется рисовать! М. б. буду – для себя!

Непременно, непременно напиши, что ты сказал в злом письме о моих 33-х письмах, – я не разобрала. Сжечь хотел «в 11 ч.»? Или что это: 11 ч.? Скажи.

Книгу фон de Фелдэ я знаю. Я их, такие не люблю. М. б. интересно и даже «полезно», но и вредно…

Не получила «стрелки» Ирины. В письме 14-го о Достоевском я не о речи его. Одна заметка в «Дневнике писателя»²⁷⁶.

Получил ли expres 16-го, 19-го и фото в саду, в белом? Целую тебя и обнимаю тебя безумно, пусть грешно! Люблю. Оля

Отчаянно люблю! Пиши мне все, все, как ты любишь. И знай, что… всем тебе отвечу!.. Обнимаю тебя долго… бесконечно, жарко…

69

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

31. Х.41 12 ч. 20 вечера

Здравствуй, гуленька, ну, как твое здоровье, – не пишешь ты? Какое ласковое перышко твое, – должно быть знает, кому пишу, старается. Сегодня не отвечаю на твое, 16.X, – другим я занят, да… – _т_о_б_о_й. Всегда. Знаешь, меду мне прислали, мно-го… всю бы в нем выкупал, потом всю бы… обцеловал до пятнышка последнего, – ну, как амброзии вкусил бы… знаешь, боги-то, амброзию вкушали… стал бы им причастным, – ты же сама амброзия, гулюлька! Сегодня я с утра «в полете», – мое сердце. Так взмывает, – ну, что такое? Все ты в нем, так неугомонно-дивно, – что такое? Ну, вспомни… книги получила? Или – письмо? Светло тебе? Ну хоть немного? Не забыла еще Далекого? Не пиши, ни-когда, что ты меня «уж бояться стала»? Мне больно. И забудь, что – «мне нужны радостные письма». Уж какой раз ты об этом мне..! Изволь забыть. Меня… бояться? Ну, можно ли так, бо-льно! У меня сердце тает для тебя, такою нежностью, такою лаской… О-ля! Никогда, – помни! ничем не упрекну чудесную мою чудеску – «Девушку с цветами». На, вот тебе, – за это:

Девушка с цветами

Оле Субботиной

Светлая Олёль… / как ты прекрасна! / Вся в белом, / с белыми цветами. / Легка, / лилейна. / Линии какие, / какие руки! / Белая голубка, / гулька, / лилия, / снежинка, / нежность, / _с_в_е_т. / О, ми-лая, // веснянка! / Кто ты? / откуда ты?.. // Все новый образ, / новая загадка… / Песня? / Кто пропоет тебя? / как передать ручьистость линий, / изгиб руки, / невнятную улыбку… / пальчик этот! – / Что он _п_о_е_т?/ что видят затененные глаза, / за далью?…///

Девушка с цветами, / кто ты? // Девственность / – и грусть. / И светлость. // Смотришь в даль… / Что там, за далью… – / _с_ч_а_с_т_ь_е? // У сердца – белые ромашки, / пленницы твои, / ручные. / Ну, / загадай о счастье: // «… любит?.. / не любит… / любит..?» // Ну?.. (* пауза, чуть длительней.) – // что шепчет сердце / – сердцу? /

«Л_ю_б_и_т»! //

О, милые цветы, / осенние, / – предснежье! / Спешите, / доцветайте в ветре. / А вы, / у сердца… / слышите, как бьется? // что _п_о_е_т?/ Прошелестите мне, / шепните… / лепестком, последним, / нежным… //

«Л_ю-б_и_т»!!.. ///

Дождь, / ветер. / Дали смутны. / Где вы… / цветы, последние?.. // Сухие, / потемневшие головки… / – только?! // А цвет ваш / белый, / – ваши лепестки..? /// Отпели песню, / все… / опали. ///

Девушка с цветами, / где ты? / Все в дали смотришь? // Смутны дали, / в ветре. / А вы, / у сердца… / пленницы ручные… / где же вы?.. // Спросить у ветра..? /

– Ветер, / ве-тер..! // Л_ю-б_и_т..? ///

Ветер… / ветер… ///

Ив. Шмелев

Для чтения ясные паузы даны знаком / (отрубь, как бы, но… _ч_у_т_к_о!!) Тогда _с_л_ы_ш_н_о.

// более длительные паузы

/// еще длительней.

31. Х.1941 12 ч. 40 дня

Париж

Тебе, Олёль, – пропелось. Может быть, в ответ, на то письмо, 16.Х..? – Не знаю. Так, пропелось. Не надо смутных далей. Не надо ветра. Ждать – не надо. Так – сказалось. Это не я сказал, – пропелось. Что они ответят, эти дали? Смутным. О, ми-лая… веснянка!.. Целую.

Твой всегда Ив. Шмелев

Как бы _т_е_б_е_ я про-чел!.. Писал – и – странно! – плакал.

И. Ш.

3 ч. дня

«Девушка с цветами» будет увеличена, чтобы – на мольберт. Чудесно! Спасибо тебе, Олёк. Спасибо – брату. Это большая радость. Но как ты похудела! Не смей!! Умоляю, принимай «cellucrine», фосфор, ешь больше, пой, (если можешь), гуляй, отдыхай, ни-каких работ, так и заяви – больна. Ты на самом деле больна. Но, ради Бога, Олечек… детка. Ты писала – «хитрю» я, будто скудно мне живется. Смешно. Вот, сейчас я завтракал. Вот что: чудесно жареный на сковороде картофель (на постном масле, я люблю порой), – велел своей «подруге дней моих суровых»²⁷⁷ – новгородской, – ну, вылитая Арина Родионовна, которая воспитала нам из Саши – А. С. Пушкина! – так вот и у меня такая же, только приходит, для порядку. А то ходила Елена (не тургеневская, но она очень модница была, трясла сережками, часто подтягивая сквозные чулочки, и любила – «покажите на карте военной, где фронт французский». – Я эту манеру не люблю, меня это стало тревожить, и я заменил Ариной Родионовной, давно, с год). Так вот – картофель (пищит на сковородке!) – как бы мы поели дружно, будь ты тут! Стоя бы в кухне, ели. Прямо бы с «шипелки» (сковородки), я бы тебе поджаренных в ротик, а ты мне, и глаза бы, пожалуй, выкололи, или – в губку. Затем – пара битков с гарниром, рюмка зубровки (это по случаю холодной погоды и моего состояния, «несущего»), бретонская галета на масле, с вареньем – мирабель, кофе с медом. Плохо? Потому и пишу пло-хо. Ах, Олёк… будь ты со мной сейчас, как бы мы… я тебя обнял бы, до пи-ска… сыграли бы с тобой в четыре руки «Крейцерову сона-ту-у…» – лопнули бы все струны на рояле! Поняла?.. Глу-пая, ты ни-чего, конечно, не поняла. Бог даст, поймешь, если не будешь смотреть в дали. Ах, какой бы я рассказ тебе рассказал, – сейчас лежал и вспомнил – как меня Оля «разыграла» на… бегах! Это вот расска-зик. Так и не напишу. (Потому и «Мери», и бега в «Путях», что заплатил за них. Пусть напишут!) Это из… «Семейного счастья»²⁷⁸, – это му-дрость. И какой же эффект! Уж чего я не видал, а такого не ожидал. Это – как любящая жена _у_ч_и_т_ мужа, – до чего же тонко-педагогично! Как-нибудь расскажу. Надо это «в лицах», – это я умею, во мне, говорят, бо-льшой артист, пропал. Да ведь и нельзя же в одном поезде сразу и в Москву, и в Питер. А почему вспомнил? Сегодня снежок просыпал скупой сольцей – и вспомнил – шубу надо вынуть, – в ней я на бега начал в Москве. Здесь она на складе все дремала, прошлый год взял – зима была студеная. Новая почти шуба, шаль в смушку, с сединой, и шапка, как у хохлов, такая же, с проломцем. Прошлый год выйдешь – Париж дивится! Ну, – Москва! Парад. Бывало, на бега в ней – на лихаче! Пролихачивал, довольно²⁷⁹. Вот, Оля меня раз и научила… да-а!.. Но – до будущего письма, напомнишь если.

У меня тепло, электрический радиатор, не «солнце», а верней, на 2000 гектоват^[126] – пришлось все же большое ателье разгородить, – на все не хватит. Комната длиной 12 шагов больших, шириной 9–10, – плясать можно. И окна огромные, надо два радиатора, да я один отдал знакомым, там больные. Скоро затопят, сейчас что-то забурлило в водяных радиаторах. Милушка, Олька, велела ты поставить печь или радиатор электрический в твоей комнате наверху? Тебе необходимо тепло-тепло, нервные детки – особенно требуют. У меня сердце кровью заливается, как подумаю о твоих муках! Я весь дрожу. _Т_а_к… делить себя! Ужас! Ну, я стиснул зубы, я терплю. Писать не могу, конечно… не мо-гу-у… С тобой… я бы к лету кончил «Пути»! Теперь моя сила – от тебя. И от тебя – «не могу». Изволь дать мне эту гнусную «Полукровку»! Не отстану. Ольга, Олька, гулька, гу-ленька… – ну, когда же?.. Я не знаю, добьюсь ли визы. Увидеть… – и – вырвать сердце! Это – на пытку..? Я не знаю. Не хотел нынче ни строчки тебе писать, а только – «Девушку с цветами», – на! Но я не в тебя, не такой жестоковыйный, несмотря на… мое детство, после отца. А ты, «ласкунчик», – вот какая же-сто-кая: я готов изорвать твою открытку от 13.X, где два слова: «почему не писали давно», «грустно» и – «не могу больше». Это – из дали-то! Это – на 2 недели-то! И почему – это – мне – «все мужчины одинаковы»? Ты столько мужчин знала?! Что это – за сравнение? Не стыдно? Из каких это «пред-по-сы-лок»? И почему это у И. А. – плакать? выплакаться? Думаешь, он меня нежней? Нет. Я тебе уж – _ч_у_ж_о_й? Не знаешь ты меня. Ты – попробуй – скажи И. А. _н_а_п_р_о_т_и_в… – узнаешь. Я его люблю. Но – я его и _з_н_а_ю. У всех _с_в_о_и, конечно, «пунктики». Вот, если дифирамб споешь Ивану Александровичу – шелком заиграет. Да, он умен, но – абстрактно. Я терпеть не могу их «диалектики», философов. Я люблю тело – во всем, даже – в духовном. Прочтешь, м. б., «Старый Валаам» – там, сквозь _Т_е_л_о – дух сквозится. Не терплю формул, схем, чертежей в разрезах, женщин – педагогических, спекулятивной философии (созерцательной). Я люблю тебя, Гульку, в белом, леснушку – в баварочке, ножку в сквозном чулочке, грудь в обрисовке-чуть – ну, дышит «про себя»… – я всю тебя люблю, моя все-мирка! Ты – одна – во Всем. Ах, Олёк, как трудно. И трудно тебе понять, _ч_т_о_ ты для меня, _т_а_к_а_я! Ну, недолго быть Танталом²⁸⁰… – цветы отходят, – ветер, вечер… Напиши о здоровье, о t°. Лежи. Ну, помаленьку отучай… меня. Реже пиши, «жури»… жди «Воли Божией». Да… М. б. можно тебе писать на маму? М. б. возьмешь ящик на почте? Если пропадают письма. От 30-го IX expres – получен? Очень важный. Книги? Я хотел бы на брата Сережу послать тебе духи. Какие – твои? Извести обо всем, – куда послать? Повез бы тебя в Opera, к цыганам, сидели бы в русском ресторане… _в_е_з_д_е! Развеселил бы я мою Ольгушку, мою Царевну! Целую. Твой весь Ив. Шмелев

Напиши адрес Сережи. Я на него пошлю для тебя – «cellucrine» – и еще какие лекарства и духи – какие?

70

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

3. XI.41

Вот, Олёль, сперва, упрощенная ткань романа «Пути Небесные»²⁸¹. Самая сжатая. Постепенно я ее буду – для тебя – растягивать и наносить на нее вырисовку.

Приезд в Уютово, под Мценском, в канун Ивана Купалы²⁸², 23 июня. Их встречает перезвон церквей. Вечер, идет всенощная. На Дари это производит глубокое впечатление: с Предтечей для нее связано «обетование» (см. 1 ч. – Воскресенский монастырь²⁸³). Ее поясок с молитвой, забытый, – выступает. Образ Димы… – Томление – «везти возок» – слова старца Варнавы, – что это значит? совместимо ли с этим – ее «тайна» – желание ребенка? Во – «грехе»! Но это желание в ней _ж_и_в_е_т. В благовестах и в том, что сегодня _к_а_н_у_н_ «Предтечи», – на новоселье – чуется ей некое «знамение»: она просветлена. Вид вечером городка (из окна поезда) – мягко отражен в ее душе. Встреча на вокзале, – сюрприз – группа путейцев, шампанское, она – в белом, чудесная, радостная… груда земляники… Почему – встреча? Любовь сослуживцев к Виктору Алексеевичу (1), слухи о Дари и «романе» – в преувеличенном виде дошли до Мценска (2). Приказ по линии директора Управления дороги – показать товарищеское сочувствие собрату, «обойденному» – дружно собраться всем «линейным» инженерам (3), «тайна» – разбогатевший от сибирского наследства (!) с необычайной красавицей (маскарад в Дворянском собрании вызвал фантастические толки), почему-то «ушел в трущобу, купив именьице». Зовут – в город, – ужин в летнем саду, на берегу реки… – но Дари устала. Она – засыпана цветами. Едет одна в Уютово, (5–6 верст), её провожают бывшие владельцы имения – студент-медик (70-ые годы!) и – его брат 18 л., даровитый художник. На него Дари произвела потрясающее впечатление, ее глаза. (Должна быть линия «романа» —) он не может уехать на «этюды», как хотел, он остается, – в баньке бывшей жить, – для этюдов «этого лица… „святой“» +? (что – в ней – ему захватывающе – неясно). – Ну, видишь, Олёк, как трудно даже _п_у_с_т_у_ю_ ткань давать, а это даже еще и не 1-ая глава! Товарищи увозят В[иктора] А[лексеевича] праздновать «встречу» в городе, до… 3-х ночи! Уютово. Дорога во ржи. Закат. «Уютово». Общий вид. В усадьбе, в людской, «именины» «Аграфены-няни», воспитавшей молодых людей. Встреча ее с Дари. (Она – бывшая крепостная Варвары Петровны Тургеневой: Спасское-Лутовиново²⁸⁴ – совсем недалеко.) Это очень нужный мне тип русской цельной души крестьянской женщины, (огромная ее роль в романе!). Она очень независима. Ей Дари пришлась по сердцу. Она останется в усадьбе. (В романе будет мимолетная встреча Дари с И. С. Тургеневым – на вокзале, в один из его последних приездов. Его оценка Дари (по рассказам Аграфены). Дари – ее первая ночь в усадьбе. Она – наверху – спальня ее. Трюмо. Окно на пруд. Звезды. Соловьи. Она причесывается на ночь перед трюмо. Трюмо отлогое – отражение в нем звезд, самой Дари… Дари – в звездах, в трюмо!