Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 55 страниц)

Ванечка, я тревожусь о твоем здоровье. Холодно тебе? Я чувствую себя хорошо, если не считать вечную болезнь, вечные опасения, что… «а вдруг да опять?!» Но это ничего! Поеду вот к доктору – узнаю.

Я не могу найти равновесия в жизни. Я вся «трепыхаюсь» как-то.

И ничто не дает мне этого желанного покоя. Я в церкви плохо могу молиться. Я вся в рассеянии. Отчего это, Ваня? Что это? Но это не то мое чувство, которым я мучилась и «отчуждалась». Я теперь ручная, снова Оля, не «отчужденная», но немножко только усталая, твоя птичка.

[На полях: ] Трудно писать на таком «юру». Но я шлю тебе мысленно всю нежность, всю мою ласку. Будь здоров мой дорогой.

Крещу и целую. Твоя Оля

Как «Пути»? В пути? Дай Бог!

162

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

9. III/24.II.42

Мой родной Ванюшечка!

Вчера все хотела тебе писать, но так и не собралась. Оказывается, что вне дома еще меньше времени для себя. Я много хожу в церковь. Сегодня година смерти папы. Всегда мне грустно в этот день! О. Дионисий отдал мне то, что привез: коробку конфет (дивных, Ваньчик!), бретонские крэпы (я тоже попробовала – очень мне нравятся, но я их берегу, «хорошенького понемножку!»), флакончики (3) с клюквенным экстратом, вязигу и «Няню из Москвы».

Я думала, что он «Няню» не взял, но она у него лежала где-то в другом месте. Я ее читаю вечерами матушке. Она в восторге. У матушки мне уютно. Но все-таки очень долго я не останусь, т. к. кроме трудностей с карточками, надоедает «жить из чемодана», и отсутствие ванны меня очень стесняет. Думаю, что говеть буду в субботу. Ничего теперь о себе _н_а_в_е_р_н_я_к_а_ не знаю. Все диктует почка. Беспокоит меня мысль о ней и постоянно лежит на сердце камнем. Потому еще не гостится мне спокойно тут, – хочу поговорить с врачом. Вчера ночью была боль в ней, но крови не было! М. б. камень?! Получила ответ из Берлина относительно зубов. Определенно не советуют. Очень осторожный доктор, сам часто рекомендовавший и даже заставлявший рвать зубы, когда это было нужно. Моя «карточка крови» убеждает его в ненужности удаления зубов. Обычно он никому и никогда заочных советов не дает; я так и просила – только его мнение вообще. Но он даже дал мне совет. Спрошу еще моего специалиста.

Берлинец мой очень учитывает диагноз «нервное истощение» и советует мне укрепляющие средства, перемену климата и Entspannung = (отдых?).

Но легко сказать: переменить климат. Я убедилась теперь вот на том моем маленьком выезде, что невозможно прямо никуда двинуться. Мои, с трудом добытые хлебные боны тут еще не хотели принимать, – из-за этой возни с карточками мне не придется долго остаться в «отпуску». Ужасна такая привязанность к одному месту. Меня поражает, насколько города у нас все «раскуплены». У нас в деревне – благодать. Я могу всегда по моим мучным ярлычкам (они у меня есть, но там только очень малое количество – это так называемая «общая» карточка, где и мыло, и сахар и т. п.) всегда получить печенье. Я могу очень часто получить хорошие конфеты. Здесь этого ничего нет. Меня удивило, какие дивные ты мне прислал! Но это меня ужасно огорчило: где же «сюрприз»? Не взял его о. Д[ионисий]! Ужасно! Я тебя так ждала! Его отец после Пасхи собирается, сказал мне о. Д[ионисий]. М. б. прихватит? Ванечка, спасибо тебе за все! Так мило, заботливо, так чудно-русски! Я варила уже кисель. Очаровательно! Совсем клюква! Я долго облизывалась еще и после. Я очень любила его, – кисель! Ванек, я давно ничего от тебя не слышу. Мама еще ничего не переслала, – только берлинское письмо. М. б. ты заработался? Я горю узнать как твои «Пути». Знаешь, мне недавно снилось о них. Будто ты все переменил, и вместо Вагаева – ты…

И так было интересно… только как-то совсем иначе. Не помню, заспалось. Ты знаешь, откуда я тебе пишу? От парикмахера. Здесь я по крайней мере совсем одна, никто не смотрит, что я делаю. Я жду когда высохнут локоны и часами сижу. Ужасная процедура эти «permanent». Напиши Бога ради, здоров ли ты.

Мне так одиноко, когда ты не пишешь. Я мечтаю, когда окрепну, и если не надо операции с почкой, то буду пробовать писать. Во имя твое!

[На полях: ] Мне так хочется тебе доставить радость – писать! Ты рад бы был? А у меня наполнилась бы жизнь… пока. Как трудно жить, как трудно что-нибудь предпринять мне, – больной. Эта… вечная почка… Если бы ты знал, как это меня гнетет!

Обнимаю тебя и люблю, мое живое солнце! Целую и люблю, люблю. Оля

163

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

5. [III].42 6 вечера

Ты несравненно очаровательная, Олюньчик, когда вся в ласке. Последние твои письма – такая песня и такой тихий свет! Благодарю, родная.

Богатым сердцем своим приняла ты мое «Куликово поле» и, как никто, поняла его, – я это чувствую. И знаю: ты вот именно _т_а_к_ же, как Оля Среднева, – а ты… Субботина! – проявила бы себя в этом «явлении». Оля Среднева дана мной только в _э_т_о_м, и уже _э_т_о_ бросает свет на ее богатую «природу». В _э_т_о_м_ и ты была бы смиренна, кротка, глубока. А как ты думаешь, Оля Среднева не проявила бы своей пылкости и «бунтарства», если бы кто дерзнул при ней оскорбить святое-святых ее?! Ты, _в_с_я_ ты здесь, чудесная! Кому же и чувствовать это, как не автору, внутренне _з_н_а_ю_щ_е_м_у_ душу описываемого им лица! И вот, еще раз я прозрил – намекающую во мне – тебя. Прозрил, – ибо я _т_а_к_ искал… тебя! И – обрел. Признайся, милая… и – не ускользай.

Оля моя, не выдумывай, не бери на себя подвижничества: не смей же поститься. Ты умна, чутка, глубоко религиозна, и потому ты должна понимать, для чего пост. Ты сама себя давно испостила, ты ослабла, тебе лечиться надо, беречься еще большего изнурения. Прошу тебя, хоть для светлого чувства моего к тебе сделай это. Ты не «распробывай» конфеты, а ешь их, соси, золотая пчелка, и радостно мне будет. Зачем же беречь, портить их вкус? Я же тебе свежих послал. И духи свои лей на себя, они же для тебя и посланы. А у меня есть, для меня, – или платок опрыскаю, или чуть покурю в комнате… а для постельного белья лаванда у меня есть. Жалею, что не послал тебе хотя бы «душистого горошку», если «жасмина» не мог достать. И еще у меня есть очень тонкая «сирень», я весну люблю вызывать. В ее запахе – этой моей сирени – столько тончайших весенних дуновений! По-моему, это самый _л_е_г_к_и_й, самый весенний запах, – столько вызывает во мне ощущений, отсветов юности… и – грусть.

У цветочка осторожно огляди корешки, отсеки больные, стараясь не потревожить «стульчика», откуда и корешки, и «вершки». И отнюдь не поливай раствором удобряющих солей! – пока не оздоровеет. А погибнет – и не воображай, суеверочка, что это м. б. с _н_а_ш_и_м_ связано. Ты же му-драя… о, какая ты мудрая!

Да, еще… цветочек поставь под стакан, стеклышко… будто он в лечебнице. Я обещал послать тебе «утишающия слова». Слушай. Раза два в день, особенно – когда неспокойна, ляг свободно, чтобы ничто в тебе не напрягалось, – ну, будто ты уже дремотна. На спине. Левую руку на лобик, – ах, какой красивый, _я_с_н_ы_й_ он у тебя! – правую или вдоль тела, или чуть к сердцу. Минута-две полного бездумья, помни: ты в дремоте. Ты скоро заснешь. Ты шепчешь: «Господи, благодарю Тебя… за все, Господи, благодарю. Ты дал мне жизнь, Ты дал мне чудесный дар – _с_е_р_д_ц_е. Я пребываю в Лоне Твоем, Господи… и да будет святая Воля Твоя на все во мне. Господи, не оставь меня. Я хочу быть сильной, я хочу быть здоровой, чтобы славить Тебя, Всеблагий, всею душою моею. Я чувствую, я верую, что с каждым часом, с каждым днем я крепну, я сильна, я здорова. Темные мысли, темные чувства меня минуют… их нет во мне, Ты только, Господи! Я покойна, я примиренна, я ценю дарованную мне Тобою жизнь. Я светла, я тиха, я радостна. Мне ничто не грозит, испытания мои минули, я светла, тиха, радостна, я хочу работать, творить во-Имя Твое, Господи. Я набираю силы, я слышу, как они втекают в меня с молитвой. Даруй мне, Господи, прославлять Имя Твое. Я тиха, радостна, покойна. Мне легко, бездумно, тепло от чувств моих. Ноги мои покоятся, легчают, дремлют. Руки мои легчают, покоятся дремотно. Все тело мое покоится, легчает. Я сейчас усну, я дремлю, – ни думы во мне, ни тревог дня сего. Я засыпаю, затихаю, покоюсь, ни думы во мне, никакой заботы. Я верю, Господи, – все будет хорошо, все мои цели светлые осуществятся, я чувствую… Я засыпаю, все тело мое покоится, и тихий, и светлый сон нежно меня баюкает. Я сейчас засну, я хочу заснуть и засну… засыпаю, ни дум, ни мыслей… Господи, я пребываю и до конца дней моих пребуду в Лоне Твоем… и да будет святая Воля Твоя на все во мне. Господи, не оставь меня… укрепи меня, дай мне силы славословить Тя во все дни жизни моей… Я сейчас засну, я уже засыпаю, засыпаю, засыпаю, тело мое легчает… его не слышно… я с Тобой, Господи…»

Эту молитву я для тебя, Олюша моя, сейчас составил… Она похожа и на мою, всегда успокаивавшую меня. Читать надо медленно и однотонно, будто в дремоте. Помни: ты отдыхаешь. Сначала читай по бумажке, не смущайся. М. б., сперва мама будет тебе читать, положив тебе на лобик свою руку, тогда твои руки – вдоль тела. Ни малейшего напряжения – души и тела. Помни: ты засыпаешь. Можешь менять слова, выражения, повторять одно и тоже… – словом, ты уходишь от дня сего, от его «беготни мышьей». Можешь, перед этим «чтением», прочесть любую молитву, – лучше – вечернюю, – например так успокаивающую – «Слава в вышних Богу…» Ну, Господь с тобой, светлая девочка моя, Оля моя… Я так тебя нежно чувствую.

Да, я не понял, что такое – написала ты (на мое слово?) – «схватило» и дальше – «не схватить» —? Поясни, не забудь. Когда я писал о Даше, я сказал – «жаль»? Не так это: не для меня _ж_а_л_ь, а жаль, что так для нее сложилось. Но в этом я не виноват. Если бы мне была нужна женщина, неужели бы я не мог найти в Москве лу-чше? Я никогда не стремился к этому. Никакого не может быть сопоставления Дари и Даши. Д[аша] перед тобой – стекляшка, а ты – бриллиант _ж_и_в_о_й; не алмаз, а в ограненности тонкой – бриллиант. Я тебя нашел великими трудами, душой и сердцем, и теперь ты, и только ты, во мне, навеки. Оля, главное для меня в тебе _н_е_ твоя видимая _п_р_е_л_е_с_т_ь, а _с_в_е_т_ твой… душевное существо твое. Я чувствую, как велика во мне _ч_и_с_т_а_я_ любовь к тебе, к великому богатству души твоей. Чудесное-нетленное твое – вот главная прелесть, заполнившая меня всего. Внешняя твоя прелесть – сила, да, я ее чувствую, к ней влекусь, но это _н_е_ главное. Она лишь дополняет тебя во мне, эта внешняя прелесть, но она потому для меня и не грех, она восполняет большую любовь мою к тебе, и оба эти чувства составляют полную любовь, любовь земную. Да, я облик твой искал – и дал! – но, главное, я _т_е_б_я_ искал, _в_с_ю… душу твою искал, и эта чудесная душа воплощена в прелестном, вечно-женственном облике твоем. И потому любовь моя к тебе предельно чиста, светла, возвышенна. И – при такой любви – _з_е_м_н_о_е_ лишь дополняет тебя, и так естественно, так необходимо дополняет, и потому я не чувствую ничего греховного в _п_о_л_н_о_т_е_ любви к тебе. Ты для меня… ну, музыка, чарующая песня, – _в_с_е. Ты неизменяема. Ты можешь внешне меняться, стареть, и все же ты останешься для меня неизменяемой, как найденный в великих исканиях Идеал. Говорю полным сердцем. Видишь, это совсем [не] то, что писала ты о «герое», о «любви». Как бульварный роман отличается от высокого искусства в подлинном романе, так и любовь маленькая – от любви высокой, жертвенной, любви-Идеи, или – _ч_и_с_т_о_й_ любви, – Любви.

Жду-жду твоего рассказа о «первом говеньи». Пришли! И напиши, какой «образ» представился твоим духовным-душевным глазам, 10-летки Оли, однажды в храме. Ты мне писала еще в июле об этом. Я давно прошу, жду. Так мне ценно внутреннее твое, твой светлый _м_и_р!

Ты – о Даше… Да, ведь, она-то – маленькая «марфа», она – знаю – ходила бы за мной самоотверженно, да… но она только «простое сердце» и – просто-женщина, – была, в своей молодости, – и я _н_и_ч_е_г_о_ другого и не помыслю в ней. Ну, можно ли сопоставить светлое твое _н_е_б_о_ – с земной ограниченностью Д[аши]! Ах, ты, глупеночек милый, гуленька моя нежная!

Еще настаиваю: тебе необходимо систематическое лечение, полный отход от «жизни мышьей беготни». Ты себя успокаиваешь, что тебе лучше… Господи, как это недальновидно, Оля! Пожалей же хоть раз… _с_е_б_я! Для меня это источник болезненной тревоги. Я тебе все сказал. Вижу, что и мама твоя отлично понимает невыносимую трудность твоей жизни… – косвенно _с_л_ы_ш_у_ в ее письме. Я, мысленно извиняясь перед ней, приведу для тебя выдержку: «нужно набрать сил и привести в ясность мысли и чувства… попасть в свежую обстановку, где можно отрешиться от всего и от здешних китайских церемоний». Воздух, которым дышит твоя душа, очевидно и маме трудно переносим… – ну, а уж тебе-то!., _и_с_к_а_в_ш_е_й_ всю жизнь _в_о_з_д_у_х_а_ для души..! Bo-имя чего же все это… жертвоприношение?! Оля, я не тревожу тебя, нет, когда пишу _т_а_к? Поверь, я _с_е_б_я_ отодвигаю тут… тут – _т_ы_ на первейшем плане, все во-имя твое пишу так. Что обо мне говорить! Для меня – великое счастье хоть бы увидеть тебя, почувствовать тебя, душу твою близко-близко..! И я поблагодарю Господа и за такое счастье. – В газетах ты прочла, конечно, и по радио узнала, что был злой и подлый налет на окраину Парижа. Это в моей стороне, Булонь-Бианкур, около версты. Много детишек погубили «благородные островитяне», по ими же изобретенной кличке – «джентльмены»! Большинство французов возмущено. Главным образом, рабочие кварталы пострадали. У меня шелестела картонная стенка, разделяющая временно – на зиму – мою квартирку. У меня тепло, 15 градусов. Об И. А. ничего не знаю. В субботу пойду к Животворящему Кресту, буду с тобой молиться. Ми-лая… как я благодарен тебе за твое сердце, как ты нежно говоришь об Оле! Да, она не по земному чувствует, она постигает _в_с_е. И _в_с_е_ видит. Я молюсь ей. И так мало _з_а_ _н_е_е. 4-й день нет письма. Не больна ли ты? Мне эти дни очень грустно. Как ты живо дала _с_е_б_я, будто ты incognito в церкви и потом идешь ко мне. Подумаю – пьяно кружится голова. Я уже _в_и_ж_у_ тебя… всю тебя! Я у твоих ножек, целую их. Ты? Оля?!.. У меня?!!..Но когда, когда же сбудется?! Такая пытка… если бы ты могла почувствовать; _ч_т_о_ иногда со мной творится?!.. На великое счастье, но и на сущую муку встретились мы на отдалении. И как мешает мне в работе эта невозможность полной любви! Я сжигаю себя. Ну, Господь с тобой! Целую ушко, глазки, лобик. Твой Ваня

[На полях: ] На какую еще книгу хочешь автограф? Из тех, конечно, какие я тебе послал.

Портрет мой очень плохой, здесь нет моего сильного выражения лица. Тут – слабое, невыразительное, не мое! Отдал переснять у дачи – 36 г. А какой у Сережи? Опиши. В 3/4? Солидный?

164

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

11. III.42 6 вечера

Беленькая моя, светленькая, Ольгуночка, ласкунчик мой далекий, бедная больнушечка… и я бессилен приласкать тебя, помочь, дорогая моя девчурочка! Ты для меня вся девчурочка, вся любимка, Олюнчик светлый… Узнаю у своего друга-доктора, да в чем же дело с твоей болезнью? Я еще больше, кажется, полюбил тебя (можно ли это?!), к моему светлому и такому крепкому чувству теперь такая жалость прилилась, что, кажется, вот сердце мое истает, – столько в нем сладкой боли, столько просветленного, какого-то неизбывного страдания, _н_е_ томящего, а ласкающего страдания, с о-страдания. Если бы ты была здесь, со мной! Я не отошел бы от твоей кроватки, и силой души укрепил бы мою бесценную птичку. Как ты чудесно о птичке! Будь покойна, Олюша, _в_с_е_ это пройдет, – я думаю, что эта боль вызывается и волнениями, душевной тяготой, тоской. Читай мои слова внушения. Но и лечись, как необходимо. _Н_и_ч_е_г_о_ – верю! – опасного нет, никакой опухоли, – и не думай! – это в связи со слабостью сосудов, это у тебя, м. б., родовое. Возможно, что кровяное давление повышено? А м. б. и раздражающее питье, что ли… м. б. много жидкостей принимаешь? много соли? Что это повторяется весной – объяснимо: движение соков усиленно по весне бывает… – общий закон _р_о_с_т_а_ и обновления, как – ты мне писала – и с язвой желудка – (у меня – дуодэни)! – и я вспоминаю, что да, весной у меня всегда возобновлялось воспламенение язвы. Всегда. Почему я теперь и строже с едой, хоть это и очень теперь трудно: ешь – что найдешь! Но я, право, не страдаю, как-то держусь. Порой лишь чувствуется, и тогда я усиленно принимаю каолин – «глинку фарфоровую», – и снижаю курение.

Голубка, не забывай, пиши мне, – я тревожусь, род-нушка моя. «Пути» все же подвигаются (последние дни я мало пишу, но – думаю) – и на бумаге, и в голове. – Я перешел на летнее положенье: снял холостую стенку (картонную), и теперь – огромное ателье у меня, могу мотаться свободно, как горошина в бутылке. И много же свету! – и воздуху! Твои «мотыльки» еще цветут, последний бутончик розовеет, а м. б., и еще будет, – я запоздал дать усиления солями, и много бутончиков не вошло в силу, – теперь усиленно опрыскиваю и подливаю азотные соли. Послезавтра минет три месяца, как они прилетели ко мне – и поют о любви.

Не мудруй, мудрая, с рассказом! Ничего не бойся, он у тебя, – уверен, – сразу вышел, а теперь ты его только замусолишь, «запишешь»! Не оглядывайся, будь уверенней, – знаю, что говорю. Ты вот не думала, небось, что у тебя «яичко» отлично вышло, а оно вышло чудесно. Так и с «Говением»⁶⁵³. Легче, легче… свободней, храбрей, не лезь под хомут, не впрягайся, а… пиши – дыши! Ну, будто мне рассказываешь небрежно-легко, _л_ю_б_и_м_а_я, _л_ю_б_и_м_о_м_у! Ну, как мне тебя уверить, что ты давно – готова. Помни, что ты не в учебе… – а если и в учебе, то так, как все мы… всю жизнь в учебе, но… вольные!

Ни в какие камни в почке не верю. В 40 г. у тебя это было следствием гриппа, м. б. и теперь… тоже? Не знаю, принимала ли ты, упрямица, антигриппал.

И не бойся моего «влияния» писательского. У тебя – _в_с_е_ свое. Никто тебя не упрекнет. У тебя свой мир, хоть и много общего с моим: из одного мы истока, одной закваски. Помни, что _в_с_е_ – и великие! – всегда были под чьим-нибудь влиянием, – и это проходило, ибо у них было _с_в_о_е. Как и у тебя. Почему это – «стала (ты) рассказ править, а пришлось все перечеркнуть»?! Из «тона» – ритма, что ли, выпала? Детка моя, не _з_а_т_и_р_а_й_ рассказа, – как вылилось – так и довольствуйся, потом все придет. Не старайся, чтобы «красивей» вышло. А чтобы – _п_р_о_щ_е! Будь я с тобой – ты бы с пол-слова все поняла. Да ты и так поймешь, ведь ты – умней всех! Глу-пая моя, – умней всех!!! Поверь же мне. Ты, знаю, в говении, _т_а_к_ дала от твоего сердечка, как никто еще не давал и никогда не даст. Я – _з_н_а_ю.

Жду твоего рассказа. О-чень жду. О-чень.

В воскресенье был в Медонске. Очень радушно принимали. Но, милочка… да этот «убогий»-то… он ведь оба флакона духов оставил! Идиотство. У них карманы глубокие, ну – кто у него отнял бы! Так это меня расстроило… И бананы, и чернослив – оставил, нарочитый! И… бисквитики с сюрпризом! Как нарочно: самое мое для тебя – и не взял! Бретонские крепы надо есть, подсушив, чтобы ни в коем случае не были отсырелые, тогда они не годятся. Я тебе себя в сюрпризе посылал, средний портрет. Ну, хорошо: я пересниму портрет 36 г. рижский – все говорят – «самый удачный», – снимал знаток-любитель. Кстати, не этот ли портрет у Сережи? Я сижу, почти анфас, лицо _т_я_ж_е_л_о_е, в думах. Получила ли «москвича в шубе»? А послать тебе фотографию – это «на розовой воде», мой артист-фотограф _н_е_ сумел.

Завтра пойду к мефимонам, – они повторяются на Крестопоклонной в четверг. А на пятой хочу послушать Величание – в пятницу – «Похвалы Пресвятой Богородицы». Чудесное пение!.. В субботу, 7-го, был на выносе Животворящего Креста. За тебя молился. Так люблю это обещающее – «Кресту Твоему…»⁶⁵⁴. И так мне грустно за тебя – и в церковь-то нельзя! Ведь это такое для тебя лишение, Олёк… ведь для тебя Храм – самое нужное леченье! С тобой бы, рука с рукой… – перед Господом, сердце открыть, – какой восторг, Оля! Ми-лая… светлая моя… мы дождемся… придет день – дождемся. Я так верю, я хочу верить. Почему-то мне кажется, что война скоро кончится. Ну, а где же «Голландская империя»⁶⁵⁵? Отныне – _н_и_г_д_е. Вековые плантаторы, снимавшие сливки, – набивавшие сундуки чужим добром… – плохо лежало! – приведены к их знаменателю. И… – кем же?! Азией. Азия постояла за себя. Закон Правды применен на наших глазах. Ты подумаешь, что это я – от раздражения? что не люблю «голландского»? Нет. Правда, голландский сыр мне никогда особенно не нравился, но какао я и теперь люблю, и печку голландку предпочту электрическому радиатору. Я радуюсь… Правде. Такую Правду увидят и Альбион с бывшей страной индейцев – я всегда любил индейцев, но… не американцев. Полу-чат..! Я рад, что сбивается спесь с гордых, снимают лишнюю шкурку с толстокожих, хоть тут, м. б. и некоторые интересы и нетолстокожих пострадают… – но – «круговая порука ответственности» _ж_и_в_а: ты совершил… так – помни! – за _э_т_о_ – и… _в_с_е_м. Значит: не греши, помни о… сугубой ответственности, под-расти!!! морально. Вот – философия полк. Шеметова, – он же сумасшедший дальше в «Это было». Об этом м. б. и в «Путях» будет сказано. Только смотря _т_а_к, можно примириться с «несправедливостью» (еще римский Сенека⁶⁵⁶ ставил этот —?): по виду-то страдают ма-ленькие! Нет, приходит срок – и отливается сугубо – и… не-маленьким. В этом великая Правда, Божия. Для Господа нет ни больших, ни маленьких. Да, страдание… _з_д_е_с_ь… – и _э_т_о_ – новое доказательство того, что _з_д_е_ш_н_и_м_ _н_е_ кончается. Будет – тамошнее. Вот _т_о_г_д_а_ – _к_а_к_-то – и возмерится, итог будет подведен. И все воспоют: «Слава Правде Твоей, Господи!»

Рад был умному письму мамы. Она – удивительно чуткая. Она понимает наши отношения. И не находит нужным вмешиваться. Это ее ответ на мой вопрос – как мне вести себя в отношении тебя, ибо я томлюсь порой, что много смуты, м. б., внес в душу твою, Оля. Но ведь и _с_в_е_т_л_о_г_о_ оба мы нашли, не правда ли? Теперь, если бы – вдруг, _б_е_з_ _т_е_б_я…?! Да это – тьма беспросветная для меня… и – для тебя, Олюша, да? Ведь в наших чувствах друг к другу… разве греховное? я нежно, молитвенно о тебе мечтаю, в мечтах ласкаю. _Л_ю_б_л_ю_ тебя!!!

Олечка, вот уж и весна… и тихо-грустно мне, вдали от любимой. Будем жить верой в благой исход _в_с_е_г_о. Будем надеяться, Оля. Ты будешь сильной, здоровой. Ты будешь жить, писать, – это твоя _с_у_д_ь_б_а. Ты должна жить, и ты, ты только… возьмешь заботу о моих книгах. Я _т_а_к_ хочу. Я так прошу тебя. Не падай духом: я с тобой, каждый миг с тобой, возле тебя, Оля, – мое сердце, моя _в_о_л_я_ – «Оля, ты будешь, ты должна быть сильной, здоровой, радостной». Гони от себя черные думы, тревоги. Мы свидимся. Ах, как бы по душе тебе было у меня, я это чувствую. Всем у меня нравится – легко, светло, уютно. Я повесил много фотографий, я повесил к образам Олю на смертном ложе, прикрыл крепом. Она – ну… будто спит. Над ней Богоматерь, Федоровская икона⁶⁵⁷. Сбоку – Сергий преподобный, Пантелеймон⁶⁵⁸. Распятие. И – Храм Христа Спасителя. Недалеко – картинка: Пасхальный стол. Олёк мой, я пошлю тебе на Св. день красное яичко, – в письме, присланное мне из Иерусалима митрополитом – тогда архиепископом Анастасием⁶⁵⁹, моим другом по переписке. Оно лежало на Св. Гробе. На нем сухая травка Св. Земли. Оно лежало сколько лет у меня, в Библии. Ждало тебя. Я верю, что оно дойдет, – никто не вынет эту священную вещицу. Целую тебя, дружка моя, царевна моя светлая… моя больнушечка! И крещу, и лелею в сердце. Я счастлив, что мое бедное письмо от 24 сделало тебя радостной. Светись же, голубка моя, пой… Господа пой, и Ваню помни, Ванятку твоего, моя единственная, незабвенная вовеки. Светло, нежно целую твои глаза, гулька моя, птичка… Весь твой, навсегда – Ваня, Ванёк

[На полях: ] Огромные окна промыты – и сколько же света!

Целую неделю не было от тебя писем, наконец – вчера, о болезни.

Олечек, хорошо ли питаешься? Пей больше молока, м. б., тебе лук надо бы есть! От болезни почек – очень хорошо. Посоветуйся с доктором.

165

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

16. III.42. 7 вечера

Ольгуночка моя, драгоценка, рыбка моя чудесная, – ты же рыбочка, ры-бинская⁶⁶⁰! – цветик мой неувядаемый, _в_е_ч_н_а_я_ ты моя! Нет, Олюша, для меня, с моим высоким и таким чистым чувством к тебе, твои недомогания – твоя слабость физическая только еще сильней – если это возможно только! – вызывают во мне все лучшие к тебе чувства, ты для меня становишься неизъяснимо драгоценной, ну… я и сказать не могу… _к_т_о_ ты для меня! Знаешь, Олюнка, во всем, что есть у меня к тебе, – это _в_ы_ш_е_ любви! – земного, телесного, что ли, острого, жгучего… страстного… – неизмеримо меньше, чем – _ч_и_с_т_о_г_о, глубочайшего, высочайшего из чувств, прирожденных человеку. Ты говоришь о моем вопросе маме и делаешь вывод безумный. Что за вопрос мой? почему? Я бессилен, при такой любви к тебе, облегчить твою душу… и я как бы в растерянности спрашиваю – себя! – «ну, как же мне повести себя в отношении Оли?» На это, знаю, нет ответа. Если бы _н_а_д_о_ было, – для твоего покоя, – ну, представь себе! – чтобы я принес в жертву свою любовь… – это же дико! – и только при этом ты могла бы вернуть себе покой и силы, я бы… принес эту жертву, обрек бы себя на страдания. _Т_а_к_ я тебя люблю. Для меня это значило бы – бесконечная мука, гибель. И я – ради тебя! – принял бы это. Веришь? Так вот, _к_а_к_о_е_ чувство мое – к тебе. Я не мальчик, я все знаю в себе: Оля, я тебя истинно люблю, и нет силы надо мной, которая могла бы эту любовь убить. Ты не представляешь себе, как я томился от твоих писем… где ты как бы «отходила, забывала»… ты _в_ы_д_а_в_л_и_в_а_л_а_ из себя слова… а я холодел от ужаса и боли в сердце. Теперь я понимаю, – ты была без сил… – и ты любила меня, своего Ваню. Оля, мои слова об «огоньке», о «жажде ласки»… – это растерянность моя, это и от обиды самолюбию… – ты – казалось мне – охладела… а я-то… что же мне делать? Ты м. б. «бесповоротна»..? А я… могу быть – тоже? Нет, я не могу, – я _з_н_а_ю! – тебя забыть… без тебя я не могу… – и, в отчаянии, я вырвал из себя _п_у_с_т_о_е_ слово – «и я могу быть бесповоротным». Нет, _н_е_ могу. Меня никто не может полюбить. За что полюбить? Чтобы полюбить меня, как ты любишь, надо _з_н_а_т_ь_ меня, _к_а_к_ ты знаешь… душу мою, му-ку мою… нежность мою. Надо быть… _т_о_б_о_ю. А такая – одна на свете. Ты – другой я. Ты – духовно пребогата, ты – «нарубки» для моих «нарезок», – как ты удивительно изобразила! Надо иметь ту же душу… – ты только имеешь _м_о_ю_ душу, как я – _т_в_о_ю. Мы – не выдумали же мы _в_с_е_ это! – разделенные «двояшки». И – редкость! – _н_а_ш_л_и_с_ь! не пропали друг для друга, – это ли _н_е_ чудо, дарованное нам милостиво Святою Волею! Так какие же тут могут быть сомнения, тревоги, недоверие… неверие друг в друга?! Оставим это: мы нераздельно – _о_д_н_о, даже вдали, не видясь. Оля, знай: без тебя меня нет, надо будет – умру за тебя. Ну, дай глазки твои, нежно коснусь их своими.

Рад, что ты у церкви. Согрей душу. Прошу – не постись же, не ослабляй себя. Ты – лечишься. Не мне тебе говорить, ты _в_с_е_ знаешь. Знай же, что у Вани твоего ты в сердце, светлая, чистая, безгрешная, и никакой вины твоей передо мною нет, и не мне посылать тебе «отпущение». Такой во мне свет от тебя! Причастись Господа, Олюша, и будет это тебе в радость и во здравие. Ах, хотел бы видеть тебя в этот день Приобщения, – о, какая светлая, чистая ты, как непорочная отроковица. Как свято люблю тебя, ты вся хорошая, девочка моя нетленная. Господь с тобой.

Милка, как ты умно о «коврике», художник ты! Что ни слово – образ. Про мышей… – «как птички пищат»! Да, знаю, – _в_е_р_н_о! О котишке чудесно. Лучше _н_е_л_ь_з_я. А ты и не замечаешь своего божественного мастерства. Я _в_с_е_ _в_и_ж_у, – вот как ты лепишь! Этот «уют» котишкин… – _в_и_ж_у, и слышу тепло твое, родная… и… прости! – хотел бы котишкой быть, и таким же невинным-чистым. Ну, будто ты мамочка моя. Я готов был бы все ночи стоять на коленях у твоей постельки. И на тебя, за тебя, – молиться. Олёк мой, это только сухие сердцем не любят больных… если бы ты была – не дай же Бог! – больной… я до конца дней моих не оставил бы тебя, я тебя любил бы, освещал лаской еще больше. Я… _ж_а_л_е_л_ бы тебя, родная. Это наше народное «жалеть», – я писал тебе как-то, – ско-лько содержит чувств! Вот именно – жалел бы… любил благоговейно-нежно. Столько нежности, ласки, заботы во мне – о тебе, к тебе. Ты – единственная на свете. Умница ты моя, сама себя не знаешь. Мы – больше, чем друзья только, чем любящие только, влюбленные, что ли… куда больше: мы – еще и _д_р_у_ж_к_и, пойми это! Одному служим, одно умеем, одним живем, одно чтим, – и как похожи, как глубоко и однородно!

Зачем ты спрашиваешь – люблю ли грим? «и все такое»? Я _т_е_б_я_ люблю. Грим – усилитель и возбудитель, и – обманщик. В тебе такая духовная сила, в тебе такая, _в_с_я_ч_е_с_к_а_я, прелесть, – к чему же «усилитель»? «И все такое»… я понимаю, что ты хочешь сказать. Прекрасный портрет только выигрывает от удачной рамки. Но ты такой портрет… – что поглотит всякую _р_а_м_к_у. Но я люблю «рамку»… – и как ты неизъяснима, как прелестна, в «ветре», в белом… и – сейчас любуюсь, ты – вот ты… коснулся рукой тебя, всегда на меня смотришь со стены. Ангел светлый, и… какой же чудесный, до страстной прелести. Прости, я не смею волновать тебя. Тебе понравилось мое «раздетые чулочным шелком ноги…»? Да, удачно вырвалось, верно. Я тоже почувствовал, как и ты. Я всегда стараюсь сдерживать «напор» страсти в процессе работы… мог бы о-чень _я_р_к_о_ _в_с_е_ дать. Но искусство знает меру. Оно – не безумные любовники, не оголяется. Оля не раз сдерживала меня, была очень целомудренна. Много бы тебе поведал, много трогательного, лично, из уст в уста.

Как у тебя повернулось написать, что я разл. ил тебя? Отку-да это?! «Надоела»?! Оля… ты меня слишком знаешь! Это было бы на меня хулой. Нет, пиши мне, часто, всегда… я не могу без тебя. И я буду тебе. Над «Путями» эти дни не мог работать, – тревога какая-то, тоска была… или я устал? Я столько сил отдал в письмах, – погляди, сравни… – то-мы! Надо с «Путями» осторожно мне, и я думаю над ними, я проверяю себя, перечитываю первый том. А _о_н_о_ само варится во мне, готовится. Даю ^тебе слово, что с завтрашнего дня буду писать равномерно, хотя бы по три-четыре страницы за день. Летом должен закончить. М. б. _в_с_е_ войдет в один том. Не знаю… пока… Знаю одно: ты мне даешь _с_и_л_у. Ты своей волей внушаешь мне, _в_е_д_е_ш_ь_ меня. Bo-имя твое будут «Пути» даны.