Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 55 страниц)

[На полях: ] Люблю свободу и независимость, потому и живу один в квартире. Вот каждый день и надо думать – чего же есть? И еще диета!.. И это разбивает. Вот тут и _п_и_ш_и. А рестораны мне – яд.

Беганье за питаньем удручает. Какая тут работа! Трогательна Юля (мать Ивика!). Но у ней свои дела, урывками забежит, принесет своему Дяде-Ваничке чего-нибудь.

Поздравь от меня Сережу [с] днем рождения.

184

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

8. V.42. 2 ч. дня

Ольгуночка, милая, как я тебе благодарен за твой автопортрет! Это, должно быть, труднейшая задача – дать себя. Я мало понимаю в этом искусстве – рисовании, но чувствую твою силу. Ты _ш_у_т_я_ даешь высокое искусство, – высоту техники и я, невежда, вижу. Но вышла ты слишком напряженной, и глаза… нет, это не твои милые глаза! Тут – жесткость, а ты – _в_с_я_ _д_р_у_г_а_я, живая, в моем сердце. Но это твоя работа, и она дорога мне. Целую тебя, моя чудесная. Вчера я был вне себя, распечатав твое письмо… – как бы озарило меня! Светом осияло с твоей обложки на «Куликово поле». Что за прелесть! Удивительно дала ты Лавру Преподобного в туманце. Не нагляжусь. Какой же ты чудесный мастер! Мастерство, вкус… но главное – какая Душа! Это будет _ж_и_т_ь. Это поражающее _т_в_о_е_ введение в мое «Куликово поле». Тут мы с тобой благодатно _п_о_в_е_н_ч_а_н_ы. Придет время, и _н_а_ш, общий, труд, наше светлое единство в Духе, увидят многие, многие… Сердце рвется к тебе, прекрасная из прекрасных, художник ты мой чудесный. Готовая. Не оглядывайся, будь вольной, сильной, в великую меру твоих даров. Работай, Олюша! Ты меня запрашиваешь о том, о сем… а я теряюсь, – ну, что я тебе, _т_а_к_о_й, могу сказать, я, несведущий в этом искусстве! Да, кажется мне, что коричневый тон обложки будет хорошо оттенять краски – зеленую и красную… но ты лучше _в_и_д_и_ш_ь. Думаю, что лучше сделать в более крупном виде, при воспроизведении техническом – уменьшат. Самая же техника многокрасочной обложки мне неизвестна. У нас Гросман и Кнебель воспроизводили очень удачно. Сужу по образцам (журнал «Перезвоны»⁷¹⁶), какие помню. У меня висит репродукция с картины К. Юона⁷¹⁷ – «Москва – Кремль» – знаешь? – вид Москворецкого Моста, в самом начале весны (март), река еще зимняя, самый горячий час дня, – 4-й? – масса движения на мосту, масса фигур, оттенков, дымы над Москвой, талый снег, зимне-весенний Кремль, лед в возках, – погреба набивают! – множество оттенков переданы «Гросман-Кнебелем» удивительно. Еще есть у меня «Купчиха» Кустодиева^717а… – очень сочно. Эта техника очень усовершенствована, и, конечно, когда придет пора, мы… – или ты… – сделаем все, чтобы твои краски _ж_и_л_и. Ты – полная хозяйка в этом, «Куликово поле» – твое, а с твоим творчеством – _в_п_о_л_н_е_ _т_в_о_е. О, радость моя бесценная! Да, вот что хочу отметить… Не найдешь ли ты, что лучше было бы чуть-чуть опустить купол гирлянды, чтобы наименование автора не придавливало? Да и «И. Ш.» должно быть немного опущено, а не на самом срезе обложки? Другое. Не лучше ли будет, чтобы было вольнее «дали», «небу»… – дать больше этого «неба» между верхушкой колокольни и гирляндой? Еще: нижний срез обложки не лучше ли завершить… как было тебе во сне? т. е., – дать _ч_т_о_-т_о… м. б. «колоски»? обрывок – завершение гирлянды (как на 1-ом рисунке)? и – со звездочкой? Повторю, – ты только можешь быть здесь решающим голосом, это же – _т_в_о_е. Я счастлив, в очаровании от твоего исключительного мастерства – _с_е_р_д_ц_а, какой-то предельной тонкости, удивительной _н_е_ж_н_о_с_т_и_ и… _с_в_я_т_о_с_т_и_ рисунка! Тут такая _ч_и_с_т_о_т_а… такое целомудрие творческое… – ты, только ты одна можешь _т_а_к. О, как я тебя целую, ручки твои, сердце твое… глазки твои, моя небесная девочка… – ну вот, смотри, _к_а_к_ уже ты здорова!

Оля, не напрягай себя, не смей возиться с хозяйством, помни же: надо совсем окрепнуть. Ты ведь жила и осень, и зиму, и весну… – в безумстве-перенапряжении! Считай за чудо Милости Божией, что ты не сгорела. Береги себя, тебе предстоит большая и славная работа. Я в таком восторге, в таком очаровании, – вот именно _т_а_к_о_е… давно-давно… как бы во сне видел… и лишь слабо мог передать в «Богомолье»… – «Лавра в заревой дымке»!.. – именно, отсвет светлой зелени _т_р_о_и_ц_к_о_й… – чудесный отсвет весеннего… что чудится в Троицыном Дне… когда Земля – Именинница^717б. Тогда и сердце-Душа – празднуют, обновляются… купаешься в весенне-радостном, животворящем. Ты это мне напомнила своим волшебством, девочка милая, Олюша-детка!

Ты права: это преп. Серафиму было сказано Ею – «он Нашего Роду». И я, еще до твоей поправки, написал тебе о своей ошибке. Но это не меняет сути: преп. Сергий потому и удостоин «явления», что он «Ея Роду». И я был вправе написать так, дерзнул внести в Его слова к Васе – «есть там нашего роду».

Ты уже здорова, – благодари же Господа! (я весь в благодарении, но у меня нет полной молитвенной силы), – и потому ты так _х_о_ч_е_ш_ь писать. Больной никогда _н_е_ «хочет». Вот я… я очень как-то переутомился… итог всего переиспытанного за эти месяцы… напряжение-то душевное сказалось, и потому я отлыниваю… мне н е хочется… ничего… а лежать, бездумно… я как бы топчусь на месте… душевно-то… и я никогда не насилую себя: придет час – _б_у_д_е_т. И я так понимаю, как ты была «опустошена»! Но теперь, ты будешь наполняться. Только не форсируй, а набирай сил. И писать погоди еще, окрепни, прибавь весу, пополней, порозовей _в_с_я, – спи, лежи, читай самое легкое, не вызывающее на думы, и больше ешь, ешь, ешь… купайся в молоке! Умоляю тебя – не смей поливать, копать, поднимать, носить! Не делай резких движений. Я знаю, какая ты горячка, и какая во всем – страстная. Ты же неуемная, неудержимая, – «скандалистка»! Уймись. Стань хоть на время «важной барыней»… ну, прошу… во все вноси размеренность, ритм, – это тебя введет в форму, оздоровит. И подумай о «сосудах кровеносных»: их надо лечить. Порывистость, – всяческая, – и внутренняя! – действует на них вредно. Направляй же себя «в мерный круг»! Это важно и для творческого акта.

Теперь, о работе в _с_л_о_в_е. Ольгуна, не страшись, не топочи на месте, как испуганная девочка, отдайся рассказу с полной верой в себя. Рассказывай _п_р_о_с_т_о_ и совсем _о_т_к_р_о_в_е_н_н_о, как бы рассказывала самому близкому тебе человеку, его душе. Понимаешь, самое-то важное – _п_р_о_с_т_о_ и свободно. Пусть «форма» рассказа тебя не останавливает, – она потом явится, потом все поправишь, – главное: как душа хочет, так и начинай рассказ, повествование. Непременно форма сама подыщется, если душа хочет рассказывать. Нет, искусственного приема не вводи, никаких там «спасенных чемоданов», не думай – Боже храни! – что ты навязываешь себя читателю: наплюй на все. Читателю тоже наплевать, _к_т_о_ это рассказывает: ему нужно, чтобы было «интересно». А дневник ли, записка ли, воспоминания ли… – ничего этого не надо навязывать, а просто… – так и начинай, как хотела… – чудесным прошлым, когда на тройках… через деревни, радостно… околицы, мальчишки, леденцы, «барин-барин, дай копеечку…» – орали, бывало! – все это светлое подыми, покажи, введи в него слушателя, не бойся, что длинно, всегда можно сократить. И вот, после этого «света», резче почувствует читатель _н_о_в_о_е, томительное… – и я вижу эту лошаденку, бабу, войну, пустоту полей… и печаль прежнего дома, и твое сердце… (Я знаю, что суть твоего повествования очень трудная, душевное состояние девочки! о Лике!) Оля, – все, все рассказывай, освобождай душу… потом будешь править, а теперь дай самому повествованию _т_е_б_я_ самое захватить, и тогда ты не отстанешь, пока всего не исчерпаешь, и увидишь, _с_к_о_л_ь_к_о_ же _в_с_е_г_о, и такого чудесного, в твоей головке милой, в твоем живом сердечке, в твоей, страшным богатством переполненной Душе! Я уже теперь вижу, _к_а_к_ глубок и захватывающе интересен твой рассказ. Пусть это будет повесть… – не задумывайся: тебе некуда спешить, ты не по заказу работаешь… – облегчай же себя, в тебе слишком накоплено! С_а_м_о_ _в_с_е_ уложится в форму. Когда будешь просматривать, – много после! когда _в_с_е_ закончишь! – только тогда будешь сокращать, – прикидывая на себя, _ч_т_о_ может быть неинтересно, излишне – для читателя. Но ты так сложна душевно, так особлива, исключительна, так чутка, духовно-тонко одарена, что – _в_с_е_ в твоем будет захватывать. Я тебе предрекаю это: я тебя _в_с_ю_ _с_л_ы_ш_у, как если бы это я сам был, стал _т_о_б_о_й. Олюша, _к_а_к_ я тебя люблю! как ты мне близка… – ты – во мне живешь, ты… я тобой становлюсь… я весь в тебе тону, и я всю тебя несу в себе: вот он, наш дивный _с_о_ю_з. Ты – _е_с_т_е_с_т_в_е_н_н_о_ – _м_о_я, для меня, ибо ты – и я – мы – из одного куска _г_л_и_н_ы, – так случилось. Я уже владею тобой – во мне, – и не видя тебя живой даже! – так я тебя _б_л_и_з_к_о_ слышу, так ты во мне дышишь… – это куда сильнее мгновенного телесного слияния. Правда, порой бывает недостаточно этого чувствования такой «близости издалека», хочется полной близости… такой, такой… ах, как это неизъяснимо чудесно! и – _т_а_к_ _ч_и_с_т_о, при всем греховном..!

Олечек, пиши именно так… «выключись из жизни дня сего», «забудь себя», перенесись в далекое… и увидь _с_е_б_я! ту, Олю-детку, 10-летку! – и ее глазками смотри, и ротиком ее дыши, ее грудкой… и губки облизывай, и радуйся всей, _т_о_й_ полнотой и радостью жизни детской, стань наивкой, _т_о_й, полной той, как порой удавалось стать маленькому Ване в «Богомолье». Ничего не страшись, никаких «влияний»: помни: это все – _с_а_м_о_с_т_о_я_т_е_л_ь_н_о, в каждом из нас. Перечитай «Детство и Отрочество» – Толстого⁷¹⁸, – увидишь. Но у Толстого срывается порой непосредственность, и он делает отступления. Надо _в_с_е_г_д_а, на всем протяжении рассказа – остаться _т_о_й, малюткой, славкой… и не бойся чувствительности… – если сумеешь стать 10-леткой, не будет ни слащавости, ни «истерии»: будет девочка Оля… порой «скандалистка» – как за ужином с «яичком»! Ольга, тебя ждет великая радость в этом творчестве! Уви-дишь! Если бы ты была сейчас здесь!., как я хочу много-много тебе насказать, как писать – в письме и десятой не скажешь.

Нет, Цвейга не читал – и не стану. Немецким я не владею, а переводов нет хороших. И ничего он мне не даст. Вот попробуй достать Эрнста Вихерта, и потом скажи мне, – он глубже всех этих… Из области «чувственного» мне ничего не надо, я _з_н_а_ю_ больше их всех… не опытом, конечно, а постижением. Да и область эта – чувственности! – какая же малая и невысокая – о чувственном, в специфическом понятии. А _в_с_я_ область – чувств… – да она неохватна, и разбираться в ней хватит на миллионы лет для миллиардов писателей. И это ты сама для нас всех и обнаружишь, когда вложишься в творчество: ты дашь особенное, чего, м. б., никто еще не давал. Я же не побоялся, после сто-льких мастеров, давать _с_в_о_е! И мое «Богомолье», и, м. б., – и «Лето Господне» – _о_с_т_а_н_у_т_с_я, как родное, хотя бы по искренней непосредственности рассказа, по _д_е_т_с_к_о_с_т_и, всякой душе _с_в_о_е_й, близкой. – Чувствую, что ты получила мои «пасхалики». Поставь их, чтобы видеть чаще, в них моя нежность к тебе, ласка, я так на них смотрел, будто тебе свой взгляд, свое нежное созерцание тебя хотел передать, влить… и они будут шептать тебе, всегда, – «Христос Воскресе!» – нежная, светлая моя, Олюнка моя! Правда, они такие… _ж_и_в_ы_е, чистые. И – «фиалочку» получила? А «сирень» ждет еще. Нет, Марго ни-когда ничего во мне не вызывала, ни-как. Слишком она _л_е_г_к_а. Об их жизни напишу, кратко. Серов в себе носит. Уехал от нее – наконец-то! – он. И взял Ирину с мужем. И, кажется, покоен. Марго лет 48–50, но она все еще не угомонилась. Это у нее и в Питере было, и в Константинополе… – альковные, что ли, _и_с_к_а_н_и_я? или – сложней? Не знаю. Она мне _ч_у_ж_д_а. И никак не привлекательна.

[На полях: ] Целую и тянусь к тебе. Крещу, голубка. Твой Ваня

Поцелуй – за перышко! – твою небесную птичку.

Помни, Олёк: ты, ведь, упрямка и не принимаешь antigrippal! Прошу: берегись гриппа и принимай, хотя бы с сентября. Я принимал – ив эту зиму не болел. Последствия gripp'a для тебя могут быть губительны. Прошу!.. Есть у тебя? Ответь.

185

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

5. V.42

Ваня мой, неизреченный свет мой, сокровище мое, Ванюша-солнышко мое, соколик ты мой, Ванечка!

У меня нет слов, чтобы выразить все то, что наполняет меня к тебе. Несказанно тянусь к тебе, всем сердцем с тобой, всякой мыслью, всем, всем, всем! Как покажу тебе, как расскажу любовь мою?! О, милый, милое сердце! Родное, наше! Ванечка, я плачу, я так нежна к тебе! О, мой милый, родной Ванюша!

И прости меня, прости за все, чем мучила невольно. Я же сама до одержимости страдала. Не буду больше! Мой ласковый Ваня, ты только и сказал: «не надо так, Оля, и я не из железа».

Ванюрочка, это я тебя истомила, болью своей в тоску загнала?! Я не смиряясь в болезни, а наоборот, распустив нервы, тебя еще, гадкая я, томила. Милый светик мой, теперь ты успокойся! Я у ног твоих. Я все к тебе нежность, ласка… Почувствуй! Оля твоя здорова. Теперь у меня есть силы. Я поправляюсь. Я не хуже, чем была до болезни. Но я должна быть лучше. К этому я стремлюсь! Твой селлюкрин аккуратно принимаю. Хочу здоровой быть… для тебя, моя радость!

Твое письмо от 27-го (вчера его получила) – такое… ну, шепот сердца сердцу! Ах, все они твои чудесны, но иногда бывают особенные. Такие прямо из сердца! И… чуть грустное! Ванечка, счастье мое ненаглядное, неповторимое… как люблю тебя, моего родного! О, не грусти, не надо оторопи! Ванюша, не может того быть, чтобы мы не увидались! Я думаю порой, что коли бы это случилось, то я не пережила бы счастья! Как я хочу тебя увидеть! Ваня, понятно ли тебе, как можно каждый миг думать, жить любимым! Это не преувеличение, нисколько! Я все время с тобой… Когда смотрю я на цветы, то думаю: «пошлю Ване», или, «жаль, что Ваня не видит». Читаю ли что прекрасное, – тоже: «почему Вани нет, поделились бы!»

Ах, не пиши мне вздора «боюсь встречи, разлюбишь» и все то, что ты еще об этом говоришь в различных вариантах. Неужели тебе не стыдно?! И за что же ты меня считаешь?! Для меня не существуют годы… никак! А кому из нас сколько «отпущено дней» (как ты пишешь), – это же никому неизвестно! Разве не верно? О, Ванечка!

Какой ты… скромник; – почему И. А. тебя «расхает»? Он-то? Да он тебя так любит! Почему настойчиво ты дважды просишь ему ничего о тебе не писать? И почему «ревнучий»? Дружок мой, И. А. никогда не относился ко мне больше или нежнее, чем к «чуткой читательнице» его. Я же тебя цитировала. Никогда не думай иначе. Самое большее, что бы он мог сказать: «И. С.? Что же он, такой великий, смог найти в простенькой Олечке?» И этого ты боишься, да?

Но не буду. Я шучу! Тоже шучу! И. А. очень чуток к твоему сердцу. Тебя он трогательно любит. Через кого он о тебе справлялся? Через некоего Вигена Н.⁷¹⁹ (имя) м. б.? Если да, то это очень милый, ценный человек. Удивительный! Любит Марину. Безнадежно?! Не знаю.

«Видел тебя в голубом и розовом, сидела на моей постели»… пишешь ты… Если бы! Ах, Ваня, это: «притянул сзади». Я чувствую это, будто наяву. Вчера читала твое письмо еще и еще, на сон, в постели. И… не могла спать. Долго я лежала с открытыми глазами. Потом жмурила их, а веки дрожали, открывались сами.

Тебя в темноте глаза искали? Может быть! Читала молитвы, уснуть старалась… Какие-то сны-грезы были. Не помню. Новый вариант моего «Лика» видела. Совсем иной! И все идет не от меня, а из уст моей умершей Нины (подруги), – она была полна видений и Тайн! Я хочу писать! Иван мой, слушай: я тебе клянусь всем, всем Святым мне, что меня давит сознание моей неспособности. Я не ломаюсь. Я, признаюсь тебе только, я страстно хочу верить, что м. б. есть у меня способность! Но я ее не вижу! Пойми! Я именно «с_п_и_с_ы_в_а_ю». Я часто презирала себя в жизни за это копирование! Я же тебе давно писала, что у меня нет оригинальности. Помнишь. Именно это я чувствовала. Я умею ценить художество и знаю как омерзительна копировка, и потому именно, ловя себя на этом, падаю духом! Понял? М. б. несколько удачных фраз, определений, тон, заимствованный от тебя же (!), тебя уверили в том, что я могу творить?! У меня именно творческого-то и нету! Я вся пришпилена условностями. У меня нет смелости! Я же чую! Но я тебе верю. М. б. я смогу развиться? Ответь мне! Меня мучает мое бессилие! Все, что я пишу, – все уже писано. Я понимаю «свое» и Врубеля, и Васнецова (и люблю его), и Нестерова, и Билибина⁷²⁰… Левитана… Души у него сколько! А у меня – ничего своего! Понял? Не брани меня за трусость – это не трусость, а сознание своей бесталанности! Ну, прости, что так пишу. И пойми, что это серьезно. Клянусь, что не ломаюсь! Помоги мне! Хочу!! Для тебя хочу творить, если могу! Понимаешь, надо иметь это желание – дать что-то свое миру, иметь сознание, что ты это свое имеешь. А у меня нет его! Пойми! Мое детское все выплыло под впечатлением от твоего. Верь же! У меня открылась эта именно сторона тобой!! Да, я отозвалась на это м. б. особенно чутко, но именно отозвалась. Это – отзвук на тебя. Я не могу твои брать пометы. Это же воровство. Да и для чего? Ты несравнимо все уже дал!! Пойми меня! Я буду только «пачкать мадонну Рафаэля»⁷²¹. Я не брыкаюсь. Ваня, я хочу, пойми это! И помоги мне разобраться. Признай же мои минусы. Скажи о них. Остереги меня! Обереги от разочарований! Хорошо, дружок?

Ванюша, я болезненно-напряженно жду тебя! Вчера в газете «Новое слово» я прочла, что поездки с 1-го апреля в занятую Францию и Бельгию очень сокращаются и затрудняются разрешения. Касается ли это поездок из Германии, или вообще – не знаю. Ваня, милый, попытайся же получить визу! Молю тебя, Ваня! Господи, неужели же это невозможно!? У тебя наверное есть друзья, которые смогут помочь. В немецкой комендатуре попроси, объясни, что тебе, писателю, так же насущно, необходимо, как многим, которые по делам допускаются, устроить свои литературные дела. Теперь, когда твои книги так нужны, когда так важно все, что они дают людям. Именно ты, такой сторонник Германии (скажи же это: как важен твой дух в творениях твоих), я уверена, ты получишь разрешение. И мне, если суждено мне встать на этот «Путь Слова», – мне же необходимо знать все от тебя лично о твоем творчестве, о его дальнейшей жизни, о том, как я достойно смогла бы следовать тебе!

Господи, я уверена, что это поймут! Уверена! Что ужели война уничтожает потребность сердца?! Никогда! И я уверена, что тебя-то, тебя такого, поймут и позволят! Пойди сам! Скажи! Тебе все скажут! Я так тебя жду! Я тебе уютно все устрою! Заботиться о тебе нежно буду! Какое счастье мне было бы! Ну вздор какой ты пишешь: «переломлю себя». Чего переламывать?! Глупый, Ваня! Ну, когда же мы увидимся?! Ты хоть принципиально-то этого хочешь? Или, слушай: спроси не позволят ли мне приехать? Но мне страшно ехать после болезни. Подумай, если в Париже заболею! На тебя свалюсь? Ужас! Господи, Ваня, как то можно: убиваешь время на хождения за едой, на готовку обеда!? Грех! Ну неужели никто из близко-живущих, не может заодно брать и для себя, и для тебя? Это же позор русским людям, что позволяют русскому Гению такое! – Что за кошмар! А «Пути»… стоят… ждут череда, когда картошка сварится! Неужели никто не подумает об этом?! Ваня, приедь сюда! Отдохни от беганья за молоком! Дай мне за тобой походить! Я же твоя? Своя?! Или отпихиваться, отмахиваться все еще станешь? Глупыш! Не уставай, Ванюша! Береги себя! Здоров ли ты? Я тревожусь за тебя вечно. Береги себя! О, если бы ты ушел в «Пути». Не для меня, нет, но для тебя же! Для всех! Для Бога! Пиши, Ванюша мой! Какая это будет радость! Бедный ты мой, милый… одинушечка!.. Ревю рулетки, тригонометрические задачи… Умница, ты, – все [умеешь]! Не скучай, дружок! И я ведь так же вот все о тебе, а… тебя и нет! Ах, Ванёк, как понимаю все! Больно, больно это «соратники Сережечки…» и все такое… Твой лесной гиацинтик я приняла сердцем! Спасибо, мой ясный! И ландышек! Целую их! Сам рвал! О, если бы был, явь… это… твой сон… Как я тянусь к тебе… целую тебя… обнимаю, притянутая тобой к себе сзади. Люблю тебя…

Оля

Мама кланяется тебе очень. Напишет. Сережа тоже! Цветочки поцеловала, – пусть передадут!

[На полях: ] Посылаю тюльпанчик-детку, выросшую среди больших. Миленький, правда? И веточку яблони… Начинают цвести!

Здесь каштаны еще не распускаются.

Здесь капля «Après l'ondée»^[278].

Все о тебе! Вся с тобой! Неужели не увидимся!? Увидимся! Да! Да!

186

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

15. V.42 12–30 дня

Гулька моя радостная, ну, до чего я сейчас весь _в_з_я_т_ тобой! Сейчас письмо твое, 5-го мая, – так весь и объят тобой, и твои духи, – «После ливня» (чудесные!) – так они меня волнуют, открывают тебя! – вдыхаю от пролитой капли, и зацеловал «детку»-тюльпанчик, и яблонный цветочек-поцелуй твой, и… – ну, тебя всю исцеловал, тобой причастился, радостная моя, здоровенькая Ольгунка… – видишь, жизнь льется в тебя, и из тебя в меня льется! Олька-упрямка, не пиши мне смешных сомнений, – я бессильно и досадно смеюсь на тебя… – это болезненно-напряженный смех, смех с досады, и потому «смех», что в нем, под ним – радостная уверенность, _з_н_а_н_и_е_ точное, что ты _в_с_е_ можешь и все преодолеешь из твоих «глупых страхов»! Твоя «Лавра»-сон – всех чарует! – так и все твое будет чаровать. Ты – удиви-тельная, девчонка! Милая моя трепыхалочка, ты что же, за глупца или за лгуна меня считаешь?! Я в _э_т_о_м_ _н_е_ могу обманываться: у тебя _в_с_е_ есть, чтобы писать, и – _с_в_о_е_ писать! Главное, не думай никогда, что ты _д_о_л_ж_н_а_ _с_в_о_е_ —! – _д_а_т_ь! Это «твое» у тебя бессознательно проявится, и так, что ты и не приметишь. Или я не вижу…?! Да я еще два года тому, когда и не помышлял, что стану твоим счастливейшим «пленником сердца»… – да, тогда еще чувствовал, что в тебе _ч_т_о-то необычное… _ч_т_о-то… – «много жизни», – но ты тогда все «оглядывалась», пиша мне, не раскрывалась. (Признаюсь, в самом начале нашей «встречи» – я жадно стал думать о тебе, я уже _ж_д_а_л_ тебя, я уже начинал жить тобой! Это – помимо меня было.) И это – первое! – «я да птичка» (* Я твою птичку вижу: это малюсенький «попугайчик», что ли, с пестренькими плечиками! с серенькой головкой? но это не русская птичка.)… – так меня и пронзило! Вот, вот оно, – «свое-то», – выскочило помимо твоих «заданий» и сомнений – писать «свое» (и это не мало, это в немногом – многое, это – искусство!). Ты потом так и почла раскрываться, цвести, дурить меня твоим цветеньем ароматным! В_с_е_ помню. И про звезды в прудике, и золотую дорогу в колосьях, и краски света, и все, все… и твои сны, и «лик»… и тысячи твоих думок, мыслей, оценок (неба, – парка!), бросков… – да что я, олух, что ли, глухой, слепой?! О, не знаешь ты, ну – знай: как плакал я, глупый, 9-го IX в день Ангела своего, после твоей розы – (роса из розы!) думая, что теряю тебя, совсем! Чего тебе еще от меня, – брани, сетований, топанья..? – чего тебе нужно, когда ты вся блещешь, вся передо мной «разделась», во всей твоей красоте пьянящей (душевной, она выше телесной!) и возносящей?! Ты полна сил сердца, души, чуемости самой тонкой, ты в вещах и людях видишь и можешь увидеть такое… чего мне и в голову не придет, потому что ты сверх-чутка, и твой глаз сердца и духа – пронзает так глубоко и нащупывает так верно, что… – ну, я-то себя знаю!

Зная себя и свои средства, – знание это – как бы лишь ощущение, знание верхним чуянием, – как у охотничьих собак! – я _в_и_ж_у_ и глубоко постигаю тебя, твои средства, твой нюх, твои движения сокровенные… и _з_н_а_ю, что ты мо-жешь! Выкинь из головы, что ты _д_о_л_ж_н_а_ давать _с_в_о_е… – это приходит _с_а_м_о, без твоего «должна», – и только тогда! – оно – пугливо, оно свободно и никаких «должна» – не признает, – оно – вылетает нежданно и бессознательно, когда ты вся в очаровании твоих грез – в писании! – твоего острого и огненно-страстного воображения, оно – становится – оно начинает быть, как в таинственный миг какой-то… становится – «есть»-ем, зачатое дитя, в страсти зачатое, о чем зачавшая и не помышляет… – но подсознание-то ее, зачинающей – _з_н_а_е_т_ и уже тайно ликует, причем уже «понесшая» только дремлет в неге, далекая от всякой тени сознания. Поняла, гулька? Пишу, а во мне все клокочет, так я вдруг это твое «зачатие» страстно переживаю, будто я… вот сейчас… вместе с тобой. Поняла? Так и в творчестве… кажется… пишу «кажется», потому что сознанием никогда не воспринимал, _ч_т_о_ я написал, _ч_т_о_ получилось… _м_о_е_ или не мое… – я просто наслаждался, писал – жил в воображении… а как оплодотворялось… – да кто это может знать? Это только вдолге после, услышит мать, когда _э_т_о_ в ней дрогнет первым движением жизни… – и, должно быть, это «трепетанье под сердцем» – один из сладчайших мигов! От него вдруг затаится сладостно _о_н_а… сомлеет в этом миге от благовения, от счастья, которого нельзя сознать, можно лишь – пережить его. И потом эти миги станут длящимся счастьем – _н_о_ш_е_н_и_я_ жизни новой… – но я не женщина, мне не дано это пережить. Но я помню… подробное… его отражение, слабейшее, чем у _н_е_е… о, помню… – Оля как-то сказала, шепнула мне: «нет, ты послушай… дай руку… вот сюда…» – она взяла мою руку, приложила ее к себе… – и я… я вдруг услыхал рукой… под теплотой ее тела, на твердой, напряженной ткани его… – _д_в_и_ж_е_н_ь_е… чего-то другого, чем ее тело… – легкое «волнение», мягкое трепетанье… – два-три толчка… Это было почувствованное мною – _п_е_р_в_о_е_ движение его, нашего с ней… _о_б_щ_е_г_о_ – Сережечки… Я до сих пор так остро это помню. Ну, – так и _с_в_о_е_ в творчестве… учувствуется – а м. б. и не учувствуется, хоть и есть, – лишь вдолге после зачатия, после уже рождения в слове, – и ни-когда не раньше! И потому – не задавай себе заданий, не пугай себя, не отступай, еще не приступив к работе. А ты только себя отпугиваешь, у тебя твои колебания опережают самое действие, попытку… У тебя так кипят чувства, воображение, «нервы», что ты начинаешь себе наворачивать всего, чего и нет (как и свои сомнения во мне – к тебе! и сколько муки, а для чего?! Ведь ты же знаешь, что _в_с_е_ во мне _з_а_п_о_л_н_и_л_а! брильянт выдумывает страхи – стекляшки! Смешно?..) и чего не будет… как одна – это раз мне мой доктор пошутил на мои тревоги, слушай:…как одна баба, бездетная, – и, очевидно, этим всегда томившаяся! – стряпала перед печкой, и вдруг из чела печи упал на шесток кирпич! И разахалась тут баба та: «Господи милосли-вый… ну, хорошо, Миколиньки тут не было, у шестка! а если бы он тут играл!., да ему бы его головеночку прошибло, помер бы мальчишечка… а мучился бы как… Господи..!» – и слезы у нее, слезы, ревет баба коровой, белугой… Слушал-слушал мужик – и говорит: «Настасья, будет блажить-то… одурела… и Миколеньки нет… а ты вон какой сырости-то навела… чего ты ахаешь-воешь… душу тревожишь… да потому-то Господь и не посылает дитю… ты его уж эна когда в гроб-то укладываешь… еще и нет его… а ну-ка будет… да ты тогда и житья-то никому не дашь… вся истекешь от своей дури..!» Смеешься, гулька? И пока ты будешь загодя себя оплакивать и то, что могло бы зажить от тебя, до тех пор – так ничего и не будет, – одно лишь трепетанье и топотанье, – паралич силы творящей, дающей жизнь! Вдумайся, перекрестись, и с Господом, не озираясь, начинай. ВершИ! Н_е_ _д_у_м_а_я, ч_т_о_ _в_ы_й_д_е_т. Иди и иди, пиши и пиши, – и родится _о_б_р_а_з. А техника сама придет, увидишь. Пока дети боятся ходить – и матери за них боятся! – никогда не пойдет ребенок. Он пойдет _в_д_р_у_г, и сам этого мига не почует; как вмиг начинают плавать, уметь плавать, ездить на велосипеде… творить, – и… любить также… и тоже бывает _в_м_и_г_ – физическое сближение между любящими… – это все – одного порядка. Эх, договорился до…! «Голодной куме – все хлеб на ум». Хлеб – ты, конечно, вся, живая-огневая!

Не хочу, не смею тебя обнадеживать, но говорю тебе просто, уповая: я почти уверен, что мне удастся получить разрешение на поездку, для меня, м. б., сделают, – и я вижу эти пути, – и м. б., я обойму тебя, моя родная девочка, и мы все скажем друг другу, и о творчестве твоем… и м. б. мне удастся укрепить твою веру в себя, т. е. заставить тебя, наконец, в себя поверить! Не буду загадывать, обнадеживаться и тебя обнадеживать, – пусть это случится нежданно для нас обоих. Как ты нужна мне, Оля! О, ми-лая..!

Я счастлив, я благодарю Бога (и ты благодари! ЕЕ, ЕЕ!., радостными слезами, – и ты увидишь ЕЕ, ты под Ее защитой, Ее Рода!), что ты здоровеешь, – я это _с_л_ы_ш_у, – о, весенняя моя, цветочек мой яблонный, нежный, чистый, ароматный тонко, – моя святая девочка, моя неверка! Моя гулька-Оля, Ольгунка! Веришь теперь, _к_а_к_ люблю, как _в_е_ч_н_о_ люблю тебя! как неизменно, безоглядно, чисто, светло, без малейшей укоризны себе, во всем спокойствии совести, чувствуя, как это мое чудесное к тебе чувство _д_а_р_о_в_а_н_о_ мне и благословлено моими дорогими отшедши-ми! Всем сердцем прямым говорю тебе это, Оля. Я не мальчик, не ветер, не пустосердый… – я во всем могу отдать себе отчет, и ни в чем за эту любовь к тебе не могу упрекнуть себя. Это во мне так же естественно, как биение сердца, и без этого я уже не могу жить. Ну, поцелуй же меня, а я так жарко тебя целую, и так благоговейно-нежно. Ты уже давно мне жена, истинная, духовная, жена по сердцу, по мыслям, по грезам… ты, воистину – _м_о_я… мы так – _о_д_н_о, так много в нас общего нашего, нам только свойственного! Ну, хотя бы _э_т_о_ общее… не служит ли оно еще лишним подтверждением того, что ты _п_о_д_л_и_н_н_а_я_ – для делания высшей силой творческой в человеке – для творчества искусством, образами – как бы «из ничего», – подобие Божией Силы, – «из ничего» – «да будет!» Играет сердце, ты живешь во мне, и ты думаешь сейчас обо мне, – ликует сердце! Олюша моя здоровеет, находит себя! она радуется жизни, весне, цветам, травке, ветерку, облакам… – всему-всему… – в нее вливается Господня благодать жизни… – о, как я счастлив, что Оля моя хоть немного радостней стала… нет, ты радостна _в_с_я, и от этого приливают силы. Но береги себя, не пересиливай, ешь, зелени больше ешь, витаминься, жуй зеленую кровь растений, салаты, лэтю… – все это _н_у_ж_н_о_ и для творческих актов всякого порядка! Не думай, что ты меня мучила, – все забыто, и ты – ты! – ни в чем не виновата, – не ты это – болезнь твоя это. Теперь моя Ольгушка – пай-пай. Опять со мной… Твой Ваня. Ты – флер-д'оранжик мой, чудесный цветок!