Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 55 страниц)

Подумайте, Россия пойдет за Вами!

Кто, как не Вы, покажете ей, больной, разбитой, заплеванной большевизмом, – покажете ей ее Святой Путь?! Все они, родные нам братья, увидят в Ваших «Путях Небесных» и для себя свои знамения и вехи. Это Вы, который дает и воскрешает ушедшее уже 1/4 века и в благовесте монастырском, и в звуках песни, и в ярмарочной пестроте и шуме, наш быт чудесный, дивный, наших Угодников, тружеников, девушек чистых, странников, калек убогих, всех наших «чистых сердцем», даете Вы живых и ярких, зовущих за собой. И видится она, прекрасная, убогая, любимая превыше сил – в разливах рек весенних, в зное полдня, в кистях рябины ярких, в морозах жгучих крещенских. И слышится родная в шуме метелей, в звоне призывном, в «Христос Воскресе», в веселых песнях, в любовных соловьиных трелях, в овражных эхах, в… «приглушенном» подзвоне колокольчиков – голубых цветочках. И запах ландыша и любки, и терпкий аромат цветов Воздвиженских¹¹⁸… все это – Она.

Потеряно, утрачено, иль лишь забыто? М. б. все это еще смутно живет глубоко в сердце.

И Вы (Пророк!), Вы дадите им канву для узора, Вы позовете за собою, Вы дадите им не новый, а все тот же, забытый, но чудесный «Путь». Как же Вы можете удивляться, что живете?!

Пусть радостно бьется Ваше сердце. Ваше призвание очень велико.

И еще другое: – «не цвести цветам и т. д.»… – я не могу словами ничего сказать. Я только хочу, чтобы Вы почувствовали как это горько… именно то, что Вам это горько. Как хотела бы я, чтобы Вы поверили, что для Вас нет времени и зимы. Разве Вы сами этого не знаете?

Ваши письма полны огня и жизни, и цветов не зимних и не по снегу.

Вы меня вытолкнули к солнцу своим внутренним горением и солнцем.

Я не могу говорить, т. к. все получается не то. Но правда – для Вас нет времени.

И это так чудесно^[87].

И Вы же это знаете, знать должны…

Как мало пишете Вы о себе. Почему? Скромность?! Как здоровье Ваше?

Как волнует меня мысль о «Путях Небесных». Вы готовитесь к ним. Помоги Вам Бог! В них столько важного для нас всех. Они должны явиться!

Дивно все так там. Как бы я хотела говорить о них с Вами. Как трудно писать.

Я напишу (и собственно уже писала, но рвала) все о себе, все, что не жалко отдать в руки почты. Для Вас, только для Вас я м. б. попробую «писать». Но это не знаю.

Эти дни я очень тоскую, не сплю, и просыпаюсь от короткого забытья порой в слезах. Все это из-за бабушкиной болезни. Я очень за нее страдаю. А дальше? – Дождь, в доме все еще хаос, и даже вчера еще прорубили крышу на чердак для комнатки. Надолго возня, т. к. трудно получить материалы. Мне тоскливо… А 26-го июля я получила Ваши цветы, и страшно рвалось к Вам сердце, и было от расстояния очень грустно. – А Вы услышали и это?! Ну, пока кончаю.

Пишите!

Портрет Ваш жду… Пришлите, милый. Из сердца Вам привет шлю горячий и нежный. Ваша О. Б. C.

[На полях: ] Ваша «игра воображенья» – чудесна, но я опять должна сказать, что я то не стою. Пишите, пожалуйста, почаще!

Цветочек хотела послать Вам, нежный розовый, но должна была скорее на автобус торопиться, письмо взяла с собой, чтобы из города скорей ушло. Цветочек в сердце. Пересылаю мыслью! Приписку делаю на почте в Утрехте.

38

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

27. VIII.41

Милая-чудесная, видите, я не мог обмануться в назначенном Вам пути – в искусстве. Никаких колебаний – ищите в – сердце, оно скажет, что надо. Молодость проходит? Смеюсь. 30-ти лет я едва начинал. 32-х (в 1910 г., год смерти Л. Толстого) дал «Человека из ресторана», – он и теперь _с_в_е_ж_и_й. 40-ка лет (1918) – «Неупиваемую чашу» – 58-ми лет – «Пути Небесные» – они будут живы и к 2036 году.

Извольте работать. Только перестаньте худеть-бледнеть. Хорошеть можете, продолжайте. После лечения «cellucrine'oм» – расцветете розой. Кстати, что за цветок получили? Я просил послать Вам розы, а милые люди (знакомые знакомых) сделали лучше, кажется. В 11 ч. ночи я смотрел на Вас – и чувствую, как люблю Вас! Но это такая сладкая опаляющая мука, что… не лучше ли будет – для Вашего спокойствия, – перестать мне писать Вам? К чему это поведет?! Видеться мы не можем, а если бы и сталось это – новая рана сердца – безысходность. Было бы преступно нарушить Ваш – пусть относительный даже – покой. Я чувствую, как Вы свыкаетесь со мной, воображение Ваше может разгореться и – многому повредить. Цельно сердцем принять меня Вы не сможете, слишком большая разница между нами, в годах, (я – дело другое!)… и потому..? Остается: брожение чувств, – если есть намек этого, – надо перевести в полезную работу – в творчество. Мне – только полезно «брожение» (если забыть боль), для «Путей Небесных» (боюсь, не слишком ли будет «страстного»). Не виновен я, что страсти еще кипят, до… безумия.

Итак – пробуйте же писать, без страха, – и _ч_т_о_ хотите: _н_а_й_д_е_т_е! На мой омоложенный портрет одна восторженная дама воскликнула: идеально похожи! Но я не хочу посылать – и – хочу. Хочу видеть Ваши глаза! Целую Вашу руку, несбыточная, желанная. Простите. Ваш Ив. Шмелев

[На полях: ] Тоска-то моя!.. 26-го!!!

Итальянское издание «Чаши» все разошлось (30 тыс.!) у Bietti¹¹⁹ (дешевое издание) 3,5 лиры. Будет новое, м. б. с художественными заставками.

Болел: обычные приступы дуодени, кончилось, кажется.

39

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

4. VIII.41^[88]

Милая Ольга Александровна, мне вернули заказное письмо с портретом. Ваше, от 24–26 авг., получил вчера. Благодарю. Досадно, что послал открытку, (кажется), где позволил себе быть слишком искренним (откровенным). Простите. Это, – не повторится. Не понял Вашего запроса о надписи на книге¹²⁰, – будьте добры привести полный текст. Возможно, я торопился, писал на глазах отъезжавшего, очень спешившего, мог сказать не ясно. Думаю, что Вас я не имел мысли смутить, и, конечно, слово «страданье» к Вам не может иметь отношения. Очень прошу, посылки продовольственные мне не посылайте, очень благодарю за доброту Вашу, – у меня есть все. Я здоров, «приступы» болей прошли. В голландском переводе есть три мои книги¹²¹, – кажется, скверно переведено, одна с предисловием ван Вейка. Очень удручен кончиной Николая Васильевича. Как же, он бывал у меня, _з_н_а_л_ меня. Прекрасный человек. Он же выставлял мою кандидатуру в Нобелевский комитет¹²², как европейский славист-академик. Масонско-большевистско-еврейская группа [2 сл. нрзб.], по директивам центра отклонила: «Солнце мертвых» – слишком жгло, да и до сих пор не охладело. Вы его не читали, да? Написанное Вам большое письмо остановил, получив Ваше и возвращенный портрет. Будьте здоровы. Ваш Ив. Шмелев. Напишу другое.

Непременно теперь же примите antigrippal.

40

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

15. IX.41 года

11–12 ч. ночи

Мой дорогой, родной мой, милый, неоценимый! Что с Вами? Откуда эти 2 открытки?

Ужели вправду Вы все там серьезно говорите?! – И верите тому, что сказали?

Очень мне больно после Ваших этих открыток. Последняя от 4-го сент. – заледенила меня совсем было. И… даже мне обидно стало.

Другому, не Вам, я написала бы совсем иначе, или вовсе не писала бы. Но Вы – меня тревожит это чрезвычайно.

Ну, дайте Вашу руку, мой далекий друг, взгляните мне в глаза и расскажите правду!..

Что с Вами? В чем Вы не поняли меня? Или в чем невольно я провинилась?..

Я тихо в мыслях глажу Вам руки и молча прошу моей душе поверить…

Голубчик мой, ну неужели Вы сами верите тому, что говорите в этих открытках?!

Да разве следует откуда-нибудь, что Вам за откровенность надо извиняться?

Что же тогда мне искать в Ваших письмах?

Чем станут для меня все Ваши письма без откровенности?.. Какая же цена фальшивым тонам? И разве я считаюсь в формах и т. п.? Ведь Вы же знаете, чего моя душа искала. Большей боли не могу себе в нашем всем представить, как утрата откровенности… Боже мой, этого не допусти!

Кто Вам подсказал, что я смущаюсь тем или иным от Вас?!

И надпись на «Неупиваемой чаше» – конечно, ничуть не смутила, но я хотела уточнить и почти что поняла ее. Вот она: «Моей светлой душе – Ольге Александровне Б. С. – первое отсвет-страдание ее, ныне явленной мне».

Я очень прошу Вас отнестись ко всему просто. Поверить мне. Не видеть страхов, – их нет. Я Вам скажу чистосердечно: мне чуточку обидно все это от Вас… Я думала, Вы знаете меня теперь уж лучше.

И… потом за посылку. Отчего Вы так особенно отталкиваете меня? Я слышала как раз совсем обратное тому, как Вы пишете. Это так естественно. Ведь это было бы ложным самолюбием. На общее нельзя ведь даже самолюбиво обижаться. Крайне огорчена возвращением портрета. Почему так? М. б. послать бы простым письмом? Или, скоро, на днях будет муж моей подруги, – буду просить его зайти, и м. б. Вы тогда передадите? Ну, сделайте, мой хороший!.. Доставьте же мне радость!

Иван Сергеевич, я не могу представить себе, чтобы Вы могли быть жестоким. Что случилось в промежуток от 27.VIII – до 4.IX? Откуда этот холод?

Или права я была в одной скользнувшей мысли, что и от 27-го авг. Вы нежно пытались отойти? Да? Правда?

Тогда скажите это мне прямо.

Я не из тех, которым нужна вежливость превыше всего. Я ищу правды. Вы – и дипломатия для меня нечто чуждое. Я искала Ваше сердце. И что я получаю? Камень?! Н_е_о_т_к_р_о_в_е_н_н_о_с_т_ь, а также и _и_з_в_и_н_е_н_и_я_ _з_а_ _о_т_к_р_о_в_е_н_н_о_с_т_ь – это _п_о_щ_е_ч_и_н_а_ _В_а_ш_а_ мне! Вот это то, что я бы другому кому сказала. Я Вам этого не говорю. Я тревожусь, я чую, что тяжело Вам, что так вот спроста Вы бы мне _т_а_к_о_е_ не нанесли.

И потому я подхожу к Вам с лаской. Вы не сердитесь, что не выходит у меня все в письмах.

М. б. я немножко трушу, смущаюсь (просто по-женски) быть слишком ясной в письмах. Я боюсь написанного словом. Но разве Вам не ясно, как много нежности и… ах, такого чудесного для Вас в моей душе?!

Не знали? Не может быть! И все же зная, так меня могли обидеть? Тогда я ничего не понимаю. И спрашиваю потому: хотите Вы расстаться?! Если «да», – скажите прямо. И непременно отчего? И для чего? Я слишком горда, чтобы стать навязчивой. Я перестану конечно Вам писать тотчас же… Но, понимаете, я этому не верю… Откуда это иначе: «непременно теперь же принимайте antigrippal», – значит я как-то Вам небезразлична. По крайней мере хоть не совсем. И потому я не смущаюсь быть с Вами нежной, очень нежной… Какая мука – расстоянье! И потому, что в письмах я не умею говорить, я так хотела бы Вас увидеть. И Вы, увидя мои глаза… уж не смогли бы писать таких вот извинений. Т. е. конечно, если я для Вас все та же.

[На полях: ] Почему свое большое письмо Вы отложили? Что было в моих письмах? Вы холоднее его хотите сделать? Вы испугались, что слишком я вообразила. Я кажется начинаю понимать.

Крещу Вас на сон, молюсь за Вас и обнимаю сердцем. Ваша О. Б.

Простите, что приписка на обрывке, – не оказалось бумаги, – заперта в шкафу, а ключ не найду сию минуту.

Приписка:

Ответьте непременно на вопрос:

Вам жаль сказанного, не потому, что откровенность меня смутить могла, но только потому, что Вам для себя жаль сказанного.

Вы увидали, что я не заслужила этого.

Да?

Это было бы для меня конечно самым болезненным, но и с этим было бы легче, чем оставаться без правды.

И потому прошу: скажите!

Я верю, что Вы это исполните.

Если я для Вас все та же еще, что и в день моего Ангела, хоть скажем, то Вы ответите скоро, тотчас же. А если нет…

Но почему разочарование? Что было?

А сколько дум о Вас, прекрасных, нежных… Если бы Вы знали все, – Вы возгордиться бы могли, как сильны Вы.

Но я молчу пока. Пока не знаю того, что с Вами, я не пишу.

Вы чуткий такой и милый, и добрый к людям, за что Вы мучаете меня?

Если Вы знаете меня (как писали), то должны знать, как больно делаете мне. Сознательно? Или боюсь сказать… любя?

Бывает и это. Бывает.

Но я хочу знать правду!

Простите, что написала слишком ясно, но я должна знать правду. Вы сами обронили это слово. Я потому только и смею его лишь повторить. Конечно, я не хочу придать ему какое-либо толкование, – любить можно по-разному. Люблю цветок, люблю ребенка, люблю грозу и т. д… и например: Люблю свою мечту в портрете неизвестной. Ведь это думается так. Не возношусь я, не приписываю к себе и не воображаю ничего, больше того, что как мечта в портрете. И потому Вы не смущайтесь. Я не возгордилась, не возомнила. Честно Вам говорю стыдиться Вам нечего. Я эти слова приму так, как Вы того хотите. «Лишь тайных дум мучений и блаженства он для тебя отысканный предлог». Вот так же! И м. б. я у художника, как Вы, лишь просто пешка. Модель к этюду. Я много пережила в жизни. И много понимаю. И поэтому еще, быть может: «броженье мне только полезно для „Путей Небесных“». Я понимаю.

Antigrippal мне не поможет. У меня болит в груди от сердца. Сжимает грудь как обруч железный по ночам, и я должна вставать, т. е. садиться. Это бывало раньше тоже. Не серьезно. Нервное. Я мучаюсь о бабушке и все ее во сне вижу и тогда боль.

41

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

3. IX.41^[89]

Дорогая, письмо 27 июля обрадовало и встревожило. Нельзя Вам худеть, забудьте тревоги, победите эту ужасную мнительность и «страхи жизни», след прошлого. Каждый день жизни – благословение, цените это. Внушайте себе: «я даровита, молода, здорова, сильна верой в себя и в Твою помощь, Господи!» Верно сказала Ваша гостья, что Вы – «совсем другая». Да, другая в Вас оживают цели, у Вас верный друг, бо-льше… и если так чувствуете, не смущайтесь, не закрывайте сердца. Это благотворно для творчества. Ничто не утрачено, никуда Вы не опоздали. Волей, бесспорным даром, трудом претворите Вы душевное богатство в прекрасное искусство. «Так и не окрылилась», – пишете. А я вижу, что окрылилась, только взмахнуть крылами! Забудьте про «гадкого утенка», взгляните в светлые воды – какое чудесное блистанье! Помните «Лебедь» Тютчева¹²³? …«Но нет завиднее удела, – О лебедь чистый, твоего – И чистой, как ты сам, одело – Тебя стихией Божество. – Она, между двойною бездной – Лелеет твой всезрящий сон – И полной славой тверди звездной – Ты отовсюду окружен.» Это пел тот, кто в 50 л. опалился страстью 18-летней девушки-пепиньерки Денисовой¹²⁴, 14 лет сжигал и сжег свое божество, сам сгорая, – а был женат и даже 2-м браком, и не преодолел «уз света», отдал на истязание страстно любимую. Урок: преодолей жизнь, умей творить ее. И любимая не преодолела, сгорела жертвой.

Я верю, дорог я Вам… и Вы мне дороги. Радуйтесь же, берегите себя, не смейте слабеть, дышите. Забудьте минувшее горькое, и закрестите ужасное это – «зачем я родилась?!» Вы спрашиваете – «какое чудо дало мне..?» Божья Воля. На вскрик неведомого сердца Вы так откликнулись! Благодарю, Господи. Так и примите Ваше Рожденье в Жизнь.

Ваше горькое слово о «детях» – сожгите в себе. Об этом можно лишь свято думать. Я знал счастье, – его убили. И брежу еще безумием. «Н_е_ _у_х_о_д_и_т_е_ _ж_е!» – писали Вы. Милая, сердце мое Вы знаете.

Да, я люблю всенощную, святой уют ее. И львовское «Хвалите», все в ней люблю. И зимнюю люблю, укрывающую от вьюг. Помните, как «пели звезды»?¹²⁵ под Рождество, в Кремле? («Пути Небесные») Это писал я как в полусне, там о «младенчиках», – это тоска моя. Даринькина тоска и радость-тайна. Если бы могли знать иные мои чувства, думы безумие мое! Теперь я знаю, у Дариньки _д_о_л_ж_е_н_ быть ребенок, – страшное испытание, радостный взрыв и – Крест. Помните ее «гвозди»? Гвоздь будет вбит¹²⁶.

Хорошо Вы сказали о летнем вечере – «воздух уже не жжет, а ласкает, и стрижи так ласково (!) перекликаются (!!) и задевают землю крылами». Стриж – птица злая, если даже и он «ласков». Какая же благодать (у Вас) в летнем вечере, в воздухе церкви русской, в «Свете тихом»! Так еще никто не писал Ваше сердце _н_а_ш_л_о, сумело сказать _с_в_о_е. Потому что глубоки Вы, правдивы, чисты сердцем, чудесная правда в Вас… – Ваш дар. А Вы – «нет у меня оригинальности»! Чего же _е_щ_е_ Вам нужно?! Я не шучу искусством, Вы знаете. И если бы безумно полюбил женщину, и как бы ни была прекрасна она, у меня достало бы рассудка не быть слепым в творчестве, в его оценке. Этого с Вас довольно? Целую внутренне-зрящие глаза Ваши, они мастерски _б_е_р_у_т. Такого еще никто от меня не получал – ни женского, ни девичьего рода, – а их слишком было достаточно, – я далеко не щедр на это. А Вы меня _о_б_ж_и_г_а_е_т_е, милая моя дружка! Ну, продолжим Ваш тихий вечер, помечтаем немножко вместе… за всенощной, тут мы себе хозяева, и над нами властен один Хозяин, а Он – Благий.

Ну, мы – у всенощной, – этого Вы хотели! Ваша душа – в молитве и там, за церковным окном, – _в_е_з_д_е. Внутренним глазом видите, слышите тонким слухом, трепетом сердца ловите…

За проселком, совсем у церкви, густая рожь; тянет с нее нагревом, цветеньем пряным, – в окно доносит, в веянии наплывающей прохлады«…видевше свет вечерний¹²⁷, поем Отца-a… Сы-на-а…» В вечернем свете, пологим скатом – хлеба, хлеба, пышные исполинские перины, чуть зыблются изумрудно-седой волной. Вон, на далеком крае, по невидной в хлебах дороге, ползет-колыхается воз с сеном, с бабенкой в белом платочке, запавшем за спину, – как же прозрачен воздух! – постук на колеях доносит.«…Петь быти гла-а-сы преподобны-ми-и…» – льется с полей и с неба, в стрижином верезге, в ладане, в вязком жасминном духе – от батюшкина дома, из садочка. Веет-ласкает Вашу щеку, чуть кружит голову, сладко, томно, – и такая несущая радость в Вас, радость несознанного счастья, влюбленности бездумной, беспредметной… жгуче, до слез в глазах… – «Благословенна Ты в жена-ax¹²⁸… и благословен плод чре-ва Твоего-о…» В радостно возносящем нетерпении, без слов, без мысли, вся залитая счастьем, креститесь страстно, жарко, не зная, за что благодарите, не помня, о чем взываете. Краешком глаза ловите – шар-солнце, смутный, багряно-блеклый – катит оно по ржам, на дали… – да с чего же оно такое, замутилось..? Тайна в полях, святая, кто ее видел – знает: дрогнуло по хлебам вершинным, дохнуло мутью, куда ни глянь, – благостно-плодоносное цветение, великое тайное рождение (*Редкое явление (в первых числах июня) – когда тихой вечерней зарей «взрываются» пыльники цветенья и совершается оплодотворение хлебов. Крестьяне это _з_н_а_-_ю_т.) …«Хвалите рабы Го-спода-а-а-а…»¹²⁹ Славите Вы, слезы в глазах сияют, играет сердце какою радостью! Взгляните, туда взгляните… – славят хлеба, сияют, дышат вечерним светом, зачавшие, – солнце коснулось их, тронуло теплой кровью, сизой пеленой закрылось. Верезг стрижей смолкает, прохлада гуще, – и перезвон. – «Слава Тебе, показавшему нам све-эт..!»¹³⁰ – внятен, как никогда, возглас из алтаря, все-возносящий к небу. И Вы припадаете к земле, смиренно, примирение. – «…славословим Тя, благодарим Тя…»¹³¹

Хотел бы такой Вас видеть, – светлый порыв и трепет. Стоять и глядеть на Вас. Вот оно, наше творчество, милая, светлая моя… – Твоя от Твоих. Ну, как же… взмахнете крыльями? Правда, летать – чудесно? Ну, летите.

Какой же образ рождался «в душе десятилетней Оли…»? в церкви? Поведайте. О, если бы Вы были только – О. С! Я писал недавно, в помрачении – не лучше ли перестать мне писать Вам, не тревожить душевного мира Вашего? Увы, трудно, без Ваших писем померкнет все для меня, как было три года, до нашей «встречи». Ведь с 17 лет я был в обаянии нежной ласки и сердце мое остановилось. И вот, «встреча» дарована? Не знаю… а, будь, что будет.

«Чаша» Вам послана. М. б. Крым откроется. Там у меня маленькая усадьба, домик наш…¹³² – останется он в «Солнце мертвых». Вот, спою Вам последнюю страничку – «Солнца мертвых» – раскрылось вчера, повернуло ножом в сердце.

…Черный дрозд запел. Вон он сидит на пустыре, на старой груше, на маковке, – как уголек! На светлом небе он четко виден. Даже как нос его сияет в заходящем солнце, как у него играет горлышко. Он любит петь один. К морю повернется – споет и морю, и виноградникам, и далям… Тихи, грустны вечера весной. Поет он грустное. Слушают деревья, в белой дымке, задумчивы. Споет к горам – на солнце. И пустырю споет, и нам, и домику, грустное такое, нежное… Здесь у нас пустынно, – никто его не потревожит. Солнце за Бабуган зашло. Синеют горы. Звезды забелели. Дрозда уже не видно, но он поет. И там, где порубили миндали, другой… Встречают свою весну. Но отчего так грустно? Я слушаю до темной ночи.

Вот уже и ночь. Дрозд замолчал. Зарей опять начнет… Мы его будем слушать – в последний раз¹³³.

Как бы прочел я Вам! Плакали бы вместе. И – мой тихий разговор с «незнайкой», «Торпедочкой» моей¹³⁴… курочка была такая… и ее _о_н_и_ убили, как все в России. Это не цыплятки Ваши, этого европейцы не поймут, те, западные «демократы». Сколько бы мог сказать Вам..! Чего не прочтут уже…

Да… три дня тому – 16/29 – августа, был _в_а_ш_ праздник, Спаса Нерукотворного. Много травы, цветов осенних, горьковатых, лист брусничный… хоругви… Там у церковной стены – могила Вашего отца¹³⁵ – пастыря доброго. А знаете, и тут у нас смыкается! Третьего дня, 19 авг./1 сент. – наш праздник, нашего двора, «Донская»¹³⁶. Самый близкий мне. Крестный Ход, со всего Замоскворечья, и из Кремля, в Донской монастырь¹³⁷, мимо нашего двора. Я его крепко дал, войдет во II ч. «Лета Господня», почти законченного, остается «кончина отца», все не могу закончить. Тоже – осенние цветы, подсолнухи, брусника, лес хоругвей. О-станется надолго. Вряд ли Вы читали. Там, в монастыре, могила моего отца… – цела ли?¹³⁸ Видите, какое «соотношение» могил! Во-он, откуда нити-то… и – «встречает свою весну». Но отчего так грустно?.. Я слушаю до темной ночи. […]

Сколько же я мог бы сказать Вам, – не свое сердце облегчить, нет… – открыться сердцем, показать новые страницы, чего не прочтут уже. Вряд ли напишу. И о своем, что писано, – _к_а_к_ писалось. Интимность творчества. Только бы Вам поведал, чуткой. Много нельзя сказать словами, – сказал бы сердцем к сердцу, взглядом. […]

Ну, кончаю… Итак: будьте сильны, верните аппетит, но… «другой» останьтесь. Гостья Ваша – не «просто так» сказала. Это ее – «другая» – это слово меня взметнуло. Только не болейте! Если дошли лекарства, непременно принимайте против гриппа – «антигриппаль», страховка от осложнений гриппа. Каждые два с половиной месяца. И – селлюкрин. Увидите, как расцветете. Это – лучшее средство и для нервов. Будете вдвое сильны. На меня действие его – чудесно: после лечения – две коробки, – я себя начинаю чувствовать, будто я давний-давний, 30–35 лет, но м. б. и другое тут влияет и я – _д_р_у_г_о_й? Да, я _д_р_у_г_о_й.

А сколько пережито..! Вот, вчера, роясь в своем архиве, увидал «Журнал де Женев»¹³⁹… даны портреты: ген. Кутепов¹⁴⁰, я, Теодор Обер¹⁴¹, основатель Лиги по борьбе с большевизмом в мире. Написано: непримиримые борцы с большевизмом. Бог сохранил: четыре раза я был на волосок от гибели. Первый раз – в Крыму послали на расстрел, спас «случай»¹⁴². Три раза здесь, во Франции. Это знают двое – я да Оля, – Бог сохранил. Как это терзало Олю! Четвертый раз – после ее кончины, я чуть не умер, уже холодел. – Ив мой ночевал со мной, я накануне его вызвал было это 29 июля 37 г. В тот же день, после кризиса, случайно посетил меня о. Иоанн Шаховской¹⁴⁴, проездом на испанский антибольшевистский фронт. Явление его было чудесное: «меня, – сказал он, – „привело“ к Вам». Помню, стал на колени, молился у моей постели. Мне только что сделали три впрыскивания камфары. Сердце остановилось, было, давление – 4 с половиной. Через три дня случилось, после появления у меня «чекиста», – узналось после, человека _о_т_т_у_д_а, привезшего письмо от сестры. Это мне платили за мое «Солнце мертвых», за мою непримиримость и влияние. К чему я это пишу Вам? Чтобы укрепить веру в «ведущую Руку». Так я верую. И в том, что я Вас «встретил», вижу не случайность. Пусть только Вам на благо, – и с меня сего довольно. Благодарю Тебя, Господи! «А мне пора пора уж отдохнуть и погасить лампаду…»¹⁴⁴

Портрет Вам послан. Только бы нашел Вас. Но знайте, что это не натура. Слишком я молод дан, ну… глаза остались… только на портрете они чуть меньше. И – нет «глубины» – «тяжести в лице», по замечанию иных. Пусть, любИте, не любИте… как хотите. Да, какие духи послать Вам? – хочу так. Что любите? Ну же, говорите, дайте мне радовать Вас. Что за цветок получили? Я счастлив Вашей радостью. Трудно кончить общение с Вами. Целую, целую руку Вашу. Милая, Вы далеки – хоть близки-близки! Не томите долго хоть письмами. Как смотрит мама на Вашу переписку со мной?

Ваш до-конца – Ив. Шмелев

Вы – _в_с_е.

Сейчас – 11 ч. вечера – я смотрю на Вас, Вы – со мной. Господи!..

42

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

[12.IX.1941]^[90]

[…] Ну, продлим же Ваш летний вечер, вместе пойдем ко всенощной. Вы так хотели.

Да дарует Он нам благостно сил творящих, может быть, новое что-нибудь увидим – и покажем! – чего еще не было в искусстве? Что-то мелькнуло мне… что-то я, будто, видел..? – давно-давно. И это, что сейчас возникает в смутном пока воображении… – приношу, дорогая, Вам, – искра там Ваша теплится, – «Твоя от Твоих»¹⁴⁵, – да будет. Ну, дайте руку: _в_м_е_с_т_е – воображением. Чудесное наше – «Свете Тихий…» Вообразим, что Вы все еще Оля Субботина… – мы тут хозяева, – можем повелевать «пространством», можем творить и «время».

СВЕТЕ ТИХИЙ

Оле С……ной

…Белая, у рощи, церковь. Поместье чье-то, тихие домики «поповки», березы в вечернем солнце. Первые дни июня. Тихо, далеко слышно, – лязгает коса в усадьбе. Поблескивают-тянут пчелы, доносит с луга теплом медовым. Играют ласточки. А вон, над речкой, стрижи мелькают, чиркают по проселку летом, вот-вот крылом заденут. А это семичасный, от станции отходит, рокотом там, у моста, видите – пар клубится, над дубками? В усадьбе ждут из Москвы гостей, – завтра именинница хозяйка: всенощную – попоздней, просили. Батюшка вон идет с «поповки», в белом подряснике, помахивает шляпой, – поспеете как раз к началу. Гуси как размахались, у колодца, блеск-то… солнцем их как, розовые фламинго словно. Да, уже восьмой час. А вон и гости, – во ржи клубится, тройка со станции, – благовестом встречают. А может быть и нас встречают? Когда-то так встречали, когда мы с……Вы тоже Оля. Как прелестны, в белом, и васильки… в руке колосья… – русская Церера¹⁴⁶. Очень идет вам, голубенькая перевязка, на самый лобик… как вы ю-ны! Почему так мало загорели? Свойство такое, ко-жи… а правда, чудесно мы встретились… во ржи, на самом перекрестке двух проселков, сговорились словно: вы – в церковь, я – в усадьбу. Рожь какая нынче высокая, густая… чуть ли не по-плечо вам. А ну-ка, станьте… ми-лая вы, Церера! Уж совсем полное цветенье… смотрите, пыльнички-то, совсем сухие, слышите, как шуршит..? – пыльца, дымочком..? Какое там – все знаю! Сердца вот вашего не знаю… или знаю? Нет не знаю. А когда взглянете… нет, не _т_а_к, а… да, так вот когда глядите… о, милая..! Не буду. А видали когда-нибудь, вдруг все хлеба, все, сразу… вдруг будто задымятся-вздрогнут… и дымный полог, на все поля? Да, это редко видят. Народ-то знает… мне только раз случилось, видел святую тайну. Конечно, тайна, святое, как все вокруг. Что же говорю я вам, вы же сказали как-то, что все святое, даже паутинки в поле. А помните, как вы, про звезды… – «глубоко тонут и в прудочке»?! Как же могу забыть такое, так никто еще не… это сердце сказало ваше. А где-то – «золотой свет солнца… падал на поля, и…» – не буду, милая. Да, душно сегодня, а как пахнет!., какой-то пря-ный… как из печи дышит. Нет, вы попробуйте, рожь-то… совсем горячая! И вы разгорелись как, прямо – пылают щеки. Чем… смущаю… что _т_а_к_ смотрю? Не любите… _т_а_к_о_г_о_ взгляда? то есть, к_а_к_о_г_о_ взгляда? Странная вы сегодня, какая-то… не знаю. Ну… будто тревога в вас… ну, будто в ожиданьи… счастья. Да, так… всегда у женщин, когда предчувствуют… в глазах тревога. Ну, вот теперь прячете глаза… даже и слова смущают! Нисколько..? – тогда не прячьтесь. Ну, ми-лая… взгляните… – и в глазах колосья! Зеленовато-серые у вас, с голубизной… в них небо! и ласточки!.. Не закрывайтесь, ласточку я вижу, церковь, березы, небо… глубь какая, какая даль!.. Только один раз, раз только… ласточку в них только… никто не видит… рожь… высо… кая… не видит… о, святая! С вами? в церковь?! вы хотите… почему хотите, чтоб и я… Ну, хорошо, не говорите а все-таки сказали, глаза сказали, ласточки сказали, бровки… как ласточки! Не буду, чинно буду, Свете тихий мой… Клянусь вам, это не кощунство! Да, _м_о_й_ «Свете тихий»!..

Бьет-ласкает вашу щеку, – но почему она пылает? И такая прозрачная в вас радость…. несознанного – ожиданья? влюбленности бездумной, безотчетной – до слез в глазах. В радостно возносящем нетерпеньи, без слов, без думки, вся залитая счастьем, креститесь жарко, страстно, не зная – за что благодарите, не помня – о чем взываете. Краешком глаза ловите: шар-солнце, смутный, багряно-блеклый, – катит оно по ржам, на дали.«…Благословенна Ты-ы… в же-на-а-ах, и благословен плод чрева Твоего-о-о…» Да с чего же оно такое, замутилось? Тайна в полях, святое; кто ее видел – знает: дрогнуло по хлебам вершинным, дохнуло мутью, куда ни глянь, – благостно-плодоносное цветенье, великое, тайное рожденье. Трепетно смотрите, не постигая.«…Хвалите раби Го-спо-да-а-а…» Славите вы, слезы в глазах сияют, в милой руке колосья, дрожат цветеньем, играет сердце – какой же радостью! Глядите, скорей глядите: славят хлеба, сияют, дышат последним светом, зачавшие: солнце коснулось их, тронуло теплой кровью… – сизою пеленой закрылось. Верезг стрижей смолкает, прохлада гуще, – и перезвон: – «Слава Тебе, показавшему нам све-эт!» внятен, как никогда, возглас из алтаря, все-возносящий к небу. И вы припадаете к земле, смиренно, примиренно – «славословим Тя, благодари-им Тя…»

Вот _н_а_ш_е_ творчество – «Твоя от Твоих». Эту искру Вы во мне выбили, и она радостно обожгла меня… – в сердце ее примите, она согреет. Разве, _б_е_з_ Вас, мог бы я _э_т_о_ дать?! […]

43

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

31. VIII/13.IX.41

10 ч. утра

О, дорогая, только что Ваше письмо от 31 авг.! Пойте, пойте, – я счастлив Вашей чистой радостью. Это чудо, что сегодня получил письмо! В ужас прихожу – если бы не получил! Я готов был послать сегодня Вам смертельное для меня письмо, уже готовое. Я себе навоображал – _т_у_п_и_к! Как я вчера страдал! – до слез отчаяния: я был в ужасе, что смутил Ваш покой, и Вы – отмахиваетесь от «похвал», не зная, как показать, что я смутил Вас. Но все же я посылал Вам – «Свете Тихий» – _н_а-ш_у_ всенощную. Теперь – я _в_с_е_ знаю. Я счастлив, свет мой тихий! Не бойтесь жизни! Вы – бесспорны! Все скажу. Пишите о себе, свое. Вы все о себе узнаете. _П_и_ш_у, о, радость, Свет мой! Ваш Ив. Шмелев