Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 55 страниц)

Твое сердце – редчайшее из редких, – это не хвала. Я знаю. Я вижу тебя, дитя… ты – дитя, как все истинные… и я часто ловлю в себе _с_в_о_е_ «дитя». И я во многом дитя… при всех грехах моих и недостатках. Ты истинного теста, творческого. Ты избрана. И сон твой, Богоматерь… – как ты рассказа-ла!!.. это и есть «посвящение», благословение. Для тебя Она являлась. Преп. Сергию было в видении Ее слово – «он Нашего Рода»⁶⁹⁰. И я в «Куликовом Поле» позволил себе вложить в его слово – «есть там нашего роду…» Ты услыхала то же: «Ты не Ольга, – т. е. не земная только, не светильник только: ты „почитающая Господа“, ты – молитва, – вот что значит – „Елисавета“». М. б. и другое тут, но лишь – _е_щ_е, _е_щ_е: ты знаешь, кто была Елисавета… – родственница Ее. И _к_о_г_о_ она создала. И… «взыгрался младенец во чреве моем»… – кто и что знает?! Младенцы бывают и… «духовные»… – нет преград Милосердию Господа. Оля, я не мистик, я просто хотел бы очень просто _в_е_р_и_т_ь. Пастер⁶⁹¹ говаривал: «я хотел бы верить, как бретонский наш мужик… нет… как бретонская баба…» Я хотел бы верить, как… рязанская или новгородская старушка… Быть дитей, евангельским. И тогда только – Царствие Божие. Будем такими, Оля.

В следующем письме я тебе напишу, что писал мне И. А. о «Куликовом Поле»⁶⁹² – уже отыскал в его письмах. О «Путях Небесных» – еще не раскопал, все у меня в ворохах, ждет хозяйской руки, любящей, а моя – только ворошит и грудит. Олюшенька, не утомляйся, не форсируй поправки, – все придет без усилий, иначе замедлишь выправку. Я не нашел ни слова в письме, как твое здоровье. Не забывай же писать хоть словечко. Почему был грустен? Но, Оля… если самое дорогое в страдании, так затерзано… так отчаивается, так истерзано… как я могу быть покоен?! Тут не мой эгоизм, тут – любовь, и все, что из нее родится: жаленье, страстное желанье любимой покоя, довольства, радостности, певучести, _ж_и_з_н_и! А такой, какая ты… – Господи, возьми от меня и дай ей! – вот что во мне к тебе. Если бы надо было, чтобы я ни-когда не увидал тебя и только при этом ты _в_с_е_ получишь, а главное – здоровье и волю творить, светить… – и – все возьми, Господи, но ее сохрани! – вот моя молитва, Оля. Я жил, я работал, и находил радость в ней, – жизнь моя была – так, мимоходом… да, я не видел жизни, я и не дал ее и покойной Оле. Это я сознаю, остро. Но… может быть так только, жертвами… – но я не чувствовал этой «жертвы», тогда не чувствовал..! – и созидается что-то нужное… – не смею так думать о себе! – что дает многим радость… – но теперь-то я _в_и_ж_у, что давало, дает, дает… и все еще дает… и будет давать? – не знаю. Но тебе, родная моя, детка моя чудесная… тебе я желаю радости и в творчестве твоем, – бу-дет оно, и радость будет! и счастья в жизни, благостности душевной и всех _п_е_с_е_н, которые может спеть телесное наше в нас, для нас… так желаю! Ты мне много дала в общении со мной, с Ваней твоим… в письмах… – я же тебя, _т_е_б_я, в них не только слышу, я осязаю тебя, я почти телесно слышу твою близость… твое _т_е_п_л_о… твою кровь… о, как же дорогую мне! Ты мне много себя даешь, моя Олюша… Да, я страстно хотел бы взять твои руки и прижать их к глазам, и им отдать слезы радости, моего счастья… и бессловно целовать их, и этим все, все сказать тебе… Оля моя, чудесная моя девочка, светлая моя птичка поднебесная! Сколько в глазах твоих! сколько в твоей улыбке, в нежном взгляде, таком глубоком..! Я все еще юн..? – так писать, так чувствовать?!! Да, еще горит во мне огонь, под пеплом уцелевший… – Я буду ходить в церковь… я две послепасхальных всенощных и одну обедню провел – в храме… и как легко мне было! Девочка моя, я понимаю и твою печаль, и мамину – не быть в церкви… это вам-то, от храма-то сущим… да, я понимаю, как это тяжело. Что мешает мне работать «Пути»? Я как бы цепляюсь за всякий повод, чтобы откладывать… и знаю, что _н_е_ _н_а_д_о_ откладывать. Но, знаешь, жизнь так дергает… многое мешает уйти всему, – я привык писать без помех, весь отдаваться… это как в одержимости чем угодно – всем своим миром отдаваться… – я всегда «через край», никогда не меряю своих часов работы… – такой уж от роду – «увлекающийся». Но – _н_е_ дурным, не думай. Я мог и могу себя держать. Хоть я и слабоволен. И вот, полюбив тебя, я _в_е_с_ь – с тобой, в тебе. И ты – закрыла для меня – пока – и страсть в работе. Но ты велишь, ты хочешь, – и я покорюсь тебе и я заставлю себя – _д_а_т_ь, _о_т_д_а_т_ь_ тебе мои «Пути»… Я для тебя должен их закончить. Господи, дай мне сил! Я ничем не болен. Я лишь грущу порой, без тебя. И хочу верить, что Бог будет милостив к нам. Благодарю тебя, дружок-Олюша, и за «сон» твой дивный… за дивный пересказ его. Ты вся дивная.

Прошу: больше лежи, не делай усилий над собой… укрепись, – все наверстаетшь. Все! Все у тебя в нервах, они и сосудами правят. Ты же знаешь, что даже склерозные явления – часто – от расстройства нервов. Многого врачи не знают. Язвы чаще всего нервного происхождения. Всякие выделения желез – рефлексы. Это и до Павлова⁶⁹³ было известно. О-пытом. Почему и в кулинарном искусстве придавали всегда большое значение «красоте» стола и «вкусовым возбудителям». День ото дня станешь расцветать, только будь терпеливочкой, ну, киска моя… Ты любишь спать «калачиком»? Ну, конечно… и я ярко вижу этот «калачик», теплый, наливающийся здоровьем, слышу, как в нем тук-тук… мое!? и да будет радостным сон твой, без сновидений, хотя бы и чудесных. Оля, молись без надрыва, тихо, кротко, светло. Получила ли ты письмо с молитвой-успокоением… очень похожей на мою когда-то… я забыл, затерял ее. Повторяемость нужна, это и во многих церковных молитвах… – это соответствует каким-то законным необходимостям нашего духа. Ритм? – как бы поглаживание души. Больная, она хочет, чтобы ее ласкали, утишали. Как и больное место. Ты же все знаешь. Ты – чего и не знаешь – _з_н_а_е_ш_ь уже. И я перед тобой – мальчишка. Не улыбайся, это правда, так я и думаю. Если бы когда-нибудь узнали люди твои письма… – обогащенными бы себя почувствовали. И я не преувеличиваю, когда думаю: это было бы захватывающее чтение – восторг, переписка этих двух половинок _о_д_н_о_й_ Души! Тут все – _п_р_а_в_д_а, сама Душа, в этих письмах-перекликаниях, призывах, молитвах, признаниях. Письма должны быть сохранены: это святотатство было бы – их сжечь или утратить сознательно, из каких-либо личных соображений. – В пятницу, 17, я написал еще раз Лукиным, объяснил мое желание быть у них… сегодня получил ответ! Они переезжали, и позовут меня. Раньше июня Л[укин] не думает в Голландию, а м. б. раньше.

Твой Ваня, без остатка. Ну, дай же кусочек «калачика»! Послал сегодня письмо маме.

[На полях: ] Чуть не выбранил милых людей, эх, горячка! До чего хороши «пасхальнички»! Они чуть срезаны снизу – и – стоят! Ты их зацелуешь! До чего они мне по-сердцу! Только бы докатились до твоего сердечка!

Дай парижский адрес Сережиного шефа! Я передам ему пасхальные яички.

Я купил 3 пучка ландышей, из лесу с корнями и цветочными стеблями. Посадил. Они день со дня будут распускаться – это – ты – юная!

Не заботься о «вечном цветке» – для меня: у меня есть этот «вечный цветок» – Ты, Светлая.

И. А. сообщил⁶⁹⁴, что ты была тяжело больна, но Господь сохранил, что ты – самая чуткая из всех читательниц, что ты – Дар Божий. Ничего обо мне: он – ревну-уч! Ради Бога!!

Узнай, как мне с луковицами твоих гиацинтов и цикламена? Посадить? слабо поливать? _Н_а_п_и_ш_и.

А ты, чай, подумала в сердце своем – иноческий лик знаменует перемена имени? Это не ошибка, это – Ольга – Елена – Елизавета – утверждение, ты-то «почитающая Господа»!

182

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

29. IV.42

С благодарностью «доброму цензору» за доставку моего рисунка!^[276]

Милый мой, ласковый Ваня!

Позавчера, 27-го вечером твое письмо от 23-го, такое… Ну, прямо меня возвеличивающее! Я смущена! Ванёк, ужасно смущена! И главное еще потому, что не выполнила того, что хотела! Я во сне видела все иначе! Я тут «стилизировала» так сказать. Ванюша, я сперва и сделала купол, но думала, что быть может больше принято именно вот так стилизированно. И гирляндочку я сделала симметрически вырисованной, а «виделась» она мне тоже иначе! Звездочку я в уголок посадила, тоже поэтому. Зритель привык к точности графической. Я с этим считалась. Делала «с оглядкой» на постороннего. Лавру я отчасти «скрала» с фотографии, т. к. я ее никогда не видала. И мне за это очень стыдно, когда твои хвалы слышу. Я же тебе об этом писала! Я ничего не выполнила из сна! Осталась только символика. Но странно как: мне снился сон, что меня кто-то чествовал… после «Отче наш», помнишь? И вот это ты! Ты меня так зачествовал! Меня очень тронула приписочка цензора. Как приятно, что письма попадают в чуткие руки! Благодарю _т_у, «добрую», если ей снова попадет это письмо! Очень благодарю милое сердце! Я посылаю тебе в этом письме еще одну обложечку. Это более «свободно», – это – почти то, что я «видела». Сделай поправку на то, что очень мелко (безумно трудно!), что у меня только одна (!!) кисточка, довольно пухлая, что бумага не специально-акварельная и мало красок. Я кое-где «умучала», например колокольню. Было прилично, а хотелось еще лучше, кисточка мазнула слишком толсто, стала я смывать, бумага же не ватманская, стерлась, – получилось грязно. Затем, – зелень сразу после букв должна быть иной, – эта слишком густа, по-моему. Я отчасти умышленно ее сгустила, чтобы дать контраст «дымке», – дали. Но это – слишком густо. Она тоже – «умучена». Хочу спросить совета у тебя: какого же цвета всю остальную обложку? Нельзя же белой – это нейдет, по-моему? А? М. б. коричневую? И тогда тебя, твои имена? Киноварью? Крем? Белые? Скажи? Я пока не «мажу», а так посылаю. Я не представляю как делается репродукция?!

М. б. можно бы мне большой размер делать? И они бы уменьшили. Тогда чище, точнее, лучше! Я же тут порой булавкой работала. Это вообще все: «начерно». Звездочки «лучиками» я, представь, сама уже пробовала. И именно в воскресенье, все воскресенье сидела, пробовала. Ты – чудесен! Ты все знаешь! Они нежнее лучиками! Сон был, конечно, чудесный, но Лавра, ее общее «горение», мне почти что так представлялось. Она вся в свете зари! Ах ты мой Горкинский! Так и вижу тебя малютку… тянешься «за-ручку», устал, морщишься на солнышко, углядел уже Лавру! Вижу тебя и Горкина твоего! И его вижу, душистого, на «Кавказке», в белом, молодчика, твоего отца! Догнал, обрадовал, поласкал, умчался⁶⁹⁵!.. Ванечек, я не знаю, м. б. я путаю, но мне казалось, что Богоматерь о преп. Серафиме сказала «он Нашего рода», когда Она явилась в сопровождении Иоанна Крестителя и др. святых в храме (?). Но м. б. я ошибаюсь?!

Я вся горю желанием работать! Мне так писать хочется. Я предыдущей ночью, с 27-го на 28-ое, после твоего письма не спала – почти что. А только чуть дремала. Грезила… И опять мне «пришло» что-то! Как хочется описать. Все так просто, так толпится, теснится, просится! Я никогда не знала как приступить к рассказу о «Лике» том! И вдруг, я все «вспомнила». И состояние души «вспомнила». М. б. выйдет! Только все очень «отвлеченно» начинается… Чтобы понятней. Так мне видится.

Ну вот чуть-чуть конспект⁶⁹⁶:

Дом наш деревенский, старый, такой же как раньше, из года в год, и церковь все то же, – но мне – все другое. И приезд наш, обычно шумный, тройками (о, эти переезды! – опишу!), с мальчишками у воротец, одаряемых нами конфетами и т. д., – на этот раз другой… Год смерти отца, – год войны. Мы убого едем с бабой-возницей на 1 лошаденке – все взяты. Из замечаний и «причитаний» бабы (только из этого?) узнает читатель, что и у нас все – иное. Мои детские думы. Первая ночь в так хорошо знакомой комнате. Намеком о моей «болезни – смертью», моей одержимостью этим страхом, за маму. Моя неспособность молиться, т. е. обращаться после той исступленной просьбы за отца к Богу с просьбой. В силу этого моя «оставленность», беспомощность. Это все так и было! Из этого родилось, родился «Лик».

Мои сиденья (тайные) на лестнице ночью, мои беганья «тенью» за мамой в вечном страхе за ее жизнь. Эти подслушивания на лестнице, когда от напряжения начинает тишина звенеть!

Мое отчаяние, почти уверенность, что мама умерла, однажды, когда она с братом ушла пройтись. И почти припадок. Бабушка… Вся ее личность в немногих словах. Ее немудрящие слова, но какие же верные, мудрые! Наши чтения с ней книжки «Богоматерь» и мое «оттаивание». Мой чудный сон, – отдала себя под Ее защиту. Несколько еще странниц, рассуждающих о «талантах» и моя мысль впервые: развить талант во Славу Ему! Утро одно, весеннее – (это – не соответствует «фотографии фактов», – но художественно правдивее!) – бывают такие утра, когда чего-то ждешь! О, я опишу это! Это утро после сна того, моего! И затем – церковь. Этот образ. Это – мое «Видение»! Я не знаю выйдет ли. И потом еще: мне всегда неловко, стыдно так собой занимать читателя. Я бы думала про кого-нибудь это рассказать, а не о себе. Я раньше думала поэтому м. б. «из дневника чьего-нибудь» это взять. Напиши твое суждение! Например: ну, скажем дневник какой-то девочки, попавший при разборе чемодана спасенного при потоплении судна, – это так часто 2 года тому назад бывало. Ну, оставить читателя думать, что из скромности, стесняясь, (или погибла?), хозяйка не отозвалась… И вот, нашедший (кто он? – можно подставить личность) решил, что может описать. Это было бы удобным для следующих «описаний жизни» этой девочки. Конечно не трону «повесть ту, проклятую!» Но мне претит всякая _н_а_р_о_ч_и_т_о_с_т_ь. Боюсь не вышло бы это так. И наивно! Ну, скажи! Я знаю, что это очень трудно задумано. Надо умело (а где оно, умение?) дать эти детские страданья. Не наскучить, не включить элемент истерии. Но если я себя сейчас забуду, «выключу» из жизни и перенесусь _т_у_д_а, в детство, то я все переживу так ярко, что… только пиши!

Умоляю тебя, Ванёк, напиши что ты думаешь. Разбрани! Если не понравится! Все укажи! Потом напишу (снова) «Говение», вернее: «Большой мой грех». Еще опишу рассказ об Иерусалиме одной странницы. «Ильин день» еще ярко живет в душе. Еще мою первую Пасху, все, все, от «Погребения Христа» до… игрушек в «большой столовой». Эта столовая мне напоминает комнату Виктора Алексеевича с «пунцовым диваном». Там тоже – большие окна в сад, в сирень прямо, дверь в прихожую, – так и вижу вот Даринька с матушкой Агнией⁶⁹⁷ входят. И у нас стоял диван по стене (против окон), где и дверь в прихожую, – только не пунцовый, а карельской березы, кожей обитый.

И образа, с радостной лампадочкой в переднем углу. И печка, перед которой сторож «громыхал» дровами зимой. Я именно нашу «большую столовую» (была еще «маленькая», семейная, где постоянно ели) и вижу, когда читаю.

Пиши, Ваня, «Пути»! Как радостно это! Пиши, отдайся им! отдайся Дари! Не ревную, ибо себя вкладываю в Дари, для тебя! Не из гордыни! Ты очень верно обо мне… о… чрезмерности… до… «скромности». Я же говорила, что я самолюбива и духовно горда! Я борюсь с этим! О. Дионисий знает это! Потому и прошу: не величай меня! Ах, давно тебя спросить хотела: читал ты, м. б. «Der Teufel» Neumann'a⁶⁹⁸? Интересно. Оригинально! Жутко. Я читала на берегу моря, – при солнце и т. д. – и не было того, что бы наверное чувствовала иначе. Черта никакого нет, конечно, но так у людей жутко!

Еще: читал ты Stephan Zweig'a⁶⁹⁹? Его теперь запретили, но я читала давно. Интересно, нравится ли тебе. Но его читать надо в оригинале. И Arnold Zweig'a⁷⁰⁰? «Novellen um Claudia»⁷⁰¹, например. Stephan Zweig писал например: «Amok», «Die Briefe einer Unbekannten», «Die Frau und d. Landschaft», «Das zerbrochene Herz», «Die Verwirrung der Gefuhle»⁷⁰². И т. д. «Die Frau und d. Landschaft» – удивительная согласованность природы с человеком. Это ожидание дождя, – и это томление девушки. Конечно они все с определенной тенденцией, – много чувственного. Но я умею читать такое, не поддаваясь. Ну, довольно. Не могу тебя читать. Начну, – и так затомлюсь по тебе, так вижу тебя, чувствую, живой выходишь из книги… Тяжело. Не могу. Плачу! Я, читая твою приписку о Лукине «Л. не думает [быть] в Голландии раньше июня», приняла «Л» за нечеткое «я». Я сама так «Я» пишу. Я прямо за сердце схватилась, стала маме читать, но вдруг и осеклась, поняла, что о Лукине. О, приедь! Ты отдохнешь тут! Я закормлю тебя всем, что тебе полезно! Ну, и «глупышку» свою увидишь!

Кланяйся доктору. Ты не ответил мне, где его жена, эта чудесная (?) «Марго»! А сознайся, – она тебе нравилась? Немножко? Да?

[На полях: ] Письмо наверно отправлю лишь завтра – некому идти на почту. Целую. Оля

P. S. Как поживают твои «молодые»?

«Куликово Поле» я именно так начала писать, как ты сказал, т. е. Поле с прописной, но чего-то усумнилась: грамматично ли. Спросила маму, она подумала и сказала: «пожалуй, с маленькой». Я и сделала. Рада, что угадала верно!!

Перышки моей птички – ну разве не небесная голубка^[277]?

Кланяйся С[ергею] М[ихеевичу]! И «Арине Родионовне», – если это тебя не смутит. Спасибо, что молится! Она «Анна Васильевна»? Как моя бабушка покойная. Мне это так мило сердцу!

[Приписка карандашом: ] Я здорова, – силы понемногу возвращаются.

183

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

27. IV.42 7 вечера

Милая моя Олюша, светик… прости, что невольно доставил тебе беспокойство. Милая тревожка, со мной ничего неприятного, а страдание твое я переживал, им переполнен был, и свет потемнел для меня. Твоя открытка сейчас, 18-го, и я браню себя, зачем о себе писал. Милая, когда рукой пишу – не наспех это, – машинкой скорей пишется, – а, просто, _р_у_к_о_й_ захотелось тебе, – приятней, думалось, тебе будет, – _ж_и_в_ы_е_ строки. Рукой пишу, когда поздно, после одиннадцати, а то в железо-бетонном доме такой-то гром ночью, в тишине. Весь в очаровании твоим рисунком, твоей мыслью. И все, кому ни показываю. Бриллиантовая ты россыпь, чудесная! В тебе – и великое сердце, и огромная душа, и умище незаурядный! Все, что надо для всякого творчества исключительного по _з_а_р_я_д_у, по калибру. Когда же ты сознАешь это?! Оглядись – и увидишь, какая же относительная мелочь большинство мастеров кисти! Разве _т_а_к_и_м_ был бы Репин, при его техническом даре, если бы был он духовно глубок и остро чуток, и – более образован!? _Ж_и_т_ь_ в веках не будет. Как и Коровин. Не говорю уже о маленьком Малявине с его яркой «глупостью» – дурак с писаной торбой! – «Бабами»! Насколько же выше их всех Врубель, – хоть и не люблю я его больной символизм, – но у него великое воображение, он _т_в_о_р_и_л, а не списывал, у него мысль пылала, у него сердце трепетало. Хоть и больная мысль. Всякое подлинное искусство – творчество воображением, умом и сердцем. Умом лучше на последнее место. Помнишь, Пушкин: «поэзия, прости Господи, должна быть немножко _г_л_у_п_о_в_а_т_а»⁷⁰³. Конечно, дурак ничего не сотворит, но в искусстве _ч_у_в_с_т_в_а_м_ – почет. Страстная кипучесть чувств, пылкость воображения, нежность сердца… ограненные умом острым, – способность постигать жизнь _в_е_щ_е_й – не только всего живого! – вот Пушкин. У тебя _в_с_е_, _в_с_е, что надо. Милый ты мой гений, глу-пый, трусливый, нет – робкий, так лучше, точней… трепыхалочка ртутная… Олюша… – «познай самое себя». И помни: краскам уделено малое, СЛОВУ – беспредельность. Ты в _с_л_о_в_е_ сильна необычайно, я повторяю тебе это, я _о_б_я_з_а_н_ неустанно внушать тебе. Я не смею допустить, чтобы затерялся дивный алмаз. Потому и надоедаю, – знай.

Ты вся религиозна, – не в церковном – узком смысле разумею! – для тебя жизнь, мир – _т_а_й_н_а, та-инство, и потому ты подлинного теста, ты – истинный художник. Этим признаком, как пробирным камнем, испытываются «призванные». Почему современные евреи ничего не дали в творчестве? Для них нет ни «тайн», ни таинств: они _в_с_е_ знают, и все в'умеют. Далекие их предки иными были, и потому оставили _в_е_ч_н_о_е: я не знаю более глубокого, чем «Псалмы»⁷⁰⁴. Евангелие _в_н_е_ сравнений, понятно: тут – Божие. Наглецы и умники никогда не станут художниками, в широком понятии. Только – «смиренные», трепетно вглядывающиеся в «Тайну». Сухостой душевный не может творить, может лишь скрипеть надоедно. Неспособный воображать может только копировать, – таких большинство. И. А. Ильин умница, острый аналитик, остряк, творец схем, но… не образов. Он мыслит понятиями. И потому его «пробы», – я их знаю, – и это я тебе только говорю! – неудачные потуги, неудачные до… стыда. При этом он тонкий критик, острый… я бы сказал – единственно-настоящий в наше время. Подумай: критики ни-когда не были творцами. И потому – но тут и «верная цель»! – евреи очень набивались в критику, – «локти» и тут вывозят! Художник видит и в неживом живое, и в неорганическом – игру жизни, как дети: между ними знак тождества. И те, и другие строят свое не из понятий и логики, а из воображения – образами, а оно всегда логики бежит. Логика враг «тайны», но тайна имеет _с_в_о_ю_ логику – иного измерения. Когда однажды Бунин сказал мне, посмеиваясь: «у Сергеева-Ценского⁷⁰⁵, вашего любимца, _д_а_ж_е_ у лимона – _д_у_ш_а!» – я _п_о_т_е_р_я_л Бунина, хоть он и большой мастер, но только «без изюминки» глубокого искусства. Толстой был бы неизмерим, если бы понимал Тайну: он был слишком «из земли», – чудеснейшей, правда… но Достоевский, в _э_т_о_м_ («из земли»-то) коротковатый, буйно творил «из себя», мучительно пронзая «тайны». Толстой был суховат и сердцем, пуская в оборот «ум» и «глаз». Чудесное сочетание – Пушкин. Подумай, на 38-м _у_ш_е_л! Самая-то «рабочая пора», жатва-то… не наступила, к горю нашему. Дети из чурбачков создают чудеса. Твоя Лавра из детской вошла в твою жизнь, _ж_и_в_а_я, – вот оно творчество! Да, она _л_у_ч_ш_е_ всех Лавр, даже и посадской. И твоя Богоматерь «конкурса» – творчество несомненное.

Олюшенька, не робей, не оглядывайся, не стыдись «неопытности»: будь как дитя свободной, живи сердцем в искусстве, как бы во сне, – а форму найдешь, в переработке дашь, но «сердце» произведения рождается чаще всего _с_а_м_о, бессознательно, – мать, ведь, не чувствует зачатия младенца. Ночь. Писал с перерывом на ужин. 28-го. Читал «Пути», проверял «вопросы», поставленные в них. Ходил за молоком. Погода свежая. Стряпал обед: овощной суп, картофель. Ходил добывать масла, до-был. Видишь, на что уходит мое время. Моя новгородка завалена работой, может приходить лишь два раза в неделю, – понедельник и пятницу, а другой я не хочу. Эта благочестивая старушка дает покой мне, болтает о «явлениях» ей Христа, а сегодня плакалась над тяжелой работой, выпадающей русской крестьянской женщине, – в былое время! Чинила мое платье. Молится о твоем здоровье. И всех жалеет, а вся в обидах жизни. Олёк милый, сейчас твое письмо, 21-го! Ты не получила моего заказного от 14-го?! Господи… Твое письмо сердце затомило. Нет, не мучаю, не могу, не хочу, не смею. И не таков я: я хочу быть кротким, хочу тебя тихой, светлой, нежной. Не кори меня, Олюша, что не писал с 7-го: себя не находил. Только о тебе думы, тревоги. И себя укорял, да где же воля-то? Я был в оторопи, а не замотан посетителями. Только раза два-три завтракал у друзей, и то с надломом. Погода на Пасхе холодная была, с дождичками, и я не ездил в Сен-Женевьев, был разбит душой. В ночь на второй день был налет аэроплана, перебил сон, и я не поднялся к раннему поезду. Отложил на Радуницу⁷⁰⁶. Томился тобой, только о тебе. Переломил себя, был у всенощной в субботу, 11-го, уже врата царские были затворены. И так мне было горько! – как в детстве: затворены уже! Но вышел из церкви с тихим сердцем, примиренный. Очень, до слез, растрогала молитва Знамению, в завершение всенощной⁷⁰⁷. О, свет церковный! Какая успокаивающая святая сила! Понимаю тебя, Олюша. И все минуты была ты со мной, во мне. Живу, дышу тобою. Не кори, родная. Нет, никаких «бурь» не хочу, не могу хотеть. Тихую тебя хочу, мою кисулю, мою страдалицу… Господи, как я тебя люблю, Оля! Письмо 14-го было со мной в Сен-Женевьев, у сердца. Грустно было на могилке. Тот, кто мне передал сюжет – быль! – о «Куликовом поле», на могилке, в 39-м… умер. На обратном пути я послал письмо заказом по дороге, на ул. Конвансьон, куда я попал, чтобы поздравить – с опозданием! – вдову проф. Кульмана⁷⁰⁸, почтенную женщину, очень любившую Олю. Когда-то, когда я мучился болями в 34-м, перед клиникой, она привозила мне миндальное молоко, сама делала, без ступки. Она все еще убита, не может найти себя. Кульман читал древний славянский язык, и она подбирает его записки об языке. Живет скудно. Ей под 60. Ты сетуешь, что я «отшвыриваю» Св. Дни! Ты права, милая. Только я не отшвыриваю, а… _н_е_ _п_о_ч_у_в_с_т_в_о_в_а_л_ их, в горьком одиночестве, в тревоге, когда самое дорогое ныне… мое живое небо… ты, Олюша… истерзана! Тебя, мученицу, в сердце держал, мучился и… не видел Св. Дней! Так мне остро-больно сейчас, когда читаю твое – письмо. Не надо _т_а_к_ принимать мое невольное молчание – недельное! Не мог думать, писать. Оторопь и тоска. Ну, что я с собой поделаю!? Никаких пыток я не могу допустить, я же благоговею перед тобой! И я писал тебе 16-го, 17, заказное 20, открытка – 20, заказное 23, заказная открытка 24 – о лечении по указаниям Серова. Как мне больно, что ты тревожилась! Пойми же, – если не приходят письма, – либо запаздывают, либо мне трудно собрать себя для письма. И ты ни словечка, как здоровье, нет ли «почечных явлений»… – хоть бы одно словечко! Вся душа изныла, Оля. Нет сна и аппетита?! Олюна, прошу… держи в сердце, что Ваня твой – тот же все к тебе, с тобой, только для тебя живет-томится. Свет ты мне _ж_и_в_о_й… не буду жить без тебя! не могу! _з_н_а_ю. И ты живи надеждой, Оля… я нежен к тебе, моя святыня, моя Жизнь! Даю слово – всегда, как могу, в храме буду… с тобой. Больше мне нет дороги. О, какая же тоска без тебя… места не нахожу. Перемогаюсь, не живу. Ухожу в цифровые выкладки, это меня покоит. Если бы тригонометрические задачи решать, да таблицы логарифмов нет под рукой. Люблю. Покоит. И я отправляюсь в… Монте-Карло. Беру «Ревю рулетки», столбики NoNoNo… – и – комбинирую. Это – идиотизм, конечно, но я начинаю забываться. Так всегда бывало, когда не пишу, не читаю… – как Оля мучилась таким моим «опустошением». Когда кончал работу, ставил последнюю точку… – то-ска! «Миг вожделенный настал, Окончен мной труд многолетний… Что ж непонятная грусть Тайно тревожит меня?..»⁷⁰⁹ Сейчас заходил Евреинов⁷¹⁰, режиссер, драматург… – мечтал поставить на экране в России «Человека»… Выпросил «Няню» и «Пути» – пенял Нобелевскому комитету, что не дал Шмелеву премии. А я глазами хлопал. Принесли при нем твое письмо. У меня заныло сердце. Я увял. А он что-то болтал о Рамоне Наварро Пиранделло⁷¹¹, о постановке своих пьес в Америке, Италии… А я мечтал о… тебе, родная детка моя. Кроме тебя – ни-чего, ни-кого не надо. Что с тобой, как ты лежишь, – думаю… как «калачиком» спишь… какая ты бледненькая, прозрачная… – и слезы, слезы… как больное дитя ласкаю, _с_в_о_е… И Серов что-то забыл меня… Эти дни было тепло, каштаны цветут, чужие… белыми конусками… Целую горестное твое – письмо. Не надо мучиться, мучить меня… я знаю, ты невольно, ты меня любишь, ты меня жалеешь… ты мной тревожна… не надо, светло думай, светлой будь ко мне, – и ты окрепнешь, ты будешь здоровенькая, веселенькая… – и я тебе что-нибудь сочиню… приласкаюсь… вот только мрак развеется, очень скучно мне. Перед твоей болезнью я видел тебя. Ты сидела на моей постели, спиной ко мне, полная, розовая… в голубом и розовом шелковом. Я поднялся и притянул тебя, поцеловал в ложбинку, между лопатками, и в волоски под головкой, на шейке… Милая, все любуюсь «обложкой» «Куликова поля». Жду – красками. Я тебе много написал. Неправа ты, Оля: я, не писал, «умышленно»!!? Всю Пасхальную неделю я, оставил, _т_е_б_я!? Нет, клянусь: я все минуты только тобой и дышал, но не мог писать… – от тоски-тревоги. Олюша, прошу: напиши, возвращаются ли силы, как ты проводишь время, как питаешься. Нельзя принимать несколько укрепляющих средств, фосфор, например, может вызывать раздражение стенок желудка и пищеварительных путей… лучше бы один селюкрин, но его надо принимать _з_а_ полчаса до еды! Это лучший восстановитель. Ты не слабеешь? нет кровотечения? Напиши, почему ни словечка об этом? Я волнуюсь, томлюсь. Глупая! Только изыскиваешь, чем бы растревожиться, беспокойка несносная. Я браниться начну, глу-пая! Рад как, что ты пирожка поела с вязигой. Вот, вязига тебе о-чень нужна! Это же – как желатин! Кормил бы я сам тебя! все бы старался достать, в ротик бы пихал, пичужке! Если бы ты была здесь! Не нагляделся бы, днями бы у ножек сидел, как глупый… ох, Оля, как я мечтаю! Ручку бы держал, глазами бы молил, ласкал… мою Олюнку, мою радость, гордость мою, счастье последнее… лучшее! Оля… пасхалики ждут случая – стоят – глядят на меня, на тебя. Вот, ландыш тебе посылаю, м. б., дойдет. Это недавно купил лесные, во мху, посадил, цветут хорошо! В воскресенье был в ресторане с друзьями, угощали завтраком: омар, телятина жареная со шпинатом, морковью… густая сметана —? или вернее – творожок с клубничным сиропом. Вина не пью, боюсь. Потом поехали под Версаль, к соратникам моего Сережечки. Гуляли в лесу, нарвал я полевых гиацинтов, вот один тебе. Там обедали, у друзей Сережчиных, – два брата инженеры-крымчаки, фамилия Пастак⁷¹². Вернулся в одиннадцатом. Я, Олька моя, все всенощные был в храме, и две обедни. Меня не тянет обедня, но я вникаю все больше, _в_б_и_р_а_ю_с_ь_ в нее глубже. Хотел [бы] «Каменный век»⁷¹³ послать тебе..! – о Крыме. Он не вошел еще в книги, печатается в «Современных записках». Не понимаю, почему проф. Лютер⁷¹⁴ не устроит мой «Чертов балаган»! – в Германии. Давно послал этот крепкий рассказ. По времени! И. А. запрашивал обо мне через знакомого⁷¹⁵, живущего в незанятой Франции. Написал через него, что ты болеешь. Ничего? Что ты – Божий дар, что ты моя самая чуткая читательница. И – только. И ты – только. Смо-три! Он ревну-учий! Он меня расхает тебе. Шучу. Но… не пиши, что мы большие друзья. Да? У, как целую тебя, «калачик»! Хоть взглянуть бы только… киса моя… кисулинька… ласковка… нежка, гулинька… ну, дай мне чуть-чуть… губку… уголочек… я только ресничкой трону… виском приникну… тепло твое почую… твое дыханье, «после ливня» твое…

Оля, ты всегда изыскиваешь самые горькие причины замедления писем! Не надо так. Помни, что жизнь ныне тяжела, многое мешает. И я не из железа. Целую тебя, детка, Христос с тобой. Твой Ванёк