Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 55 страниц)

Предстоит тебе труд огромный, но какой сладостный, какой – во – Имя! Помни: всегда _у_ч_и_с_ь. Чехов верный (большей частью) водитель. Еще шедевры: «Архиерей», «Ночью»³⁰⁹ (в поле бабы на [страстной неделе] – и студент, – Чехов выделял этот рассказ). Помни: _н_а_ч_а_л_о_ всегда должно быть – смелым, простым, как бы вводом в суть. В рассказе – общая окраска – голод, смерть. И в этом страшном (фон этот _в_с_е_ время должен чувствоваться, даже в «пейзаже», – как в музыке – музыкальный фон – тон, _р_е_к_а, – на чем и разыгрываются лейтмотивы. Тут – самое страшное, – какой контраст будет! – «песня, танцы». Ты – умная, – все поймешь. Слушай.

Место – Симферополь. Можешь прямо сказать, можно и С. (но – Крым!). Начало весны, еще голо, но – поют жаворонки, черные дрозды. Очень ветрено. Белая пыль. Сероватые невысокие дома, каменные ограды, на них еще пыльные (прошлогодние) плети «ломоноса» (вьющееся растение). Время – начало марта 22 года. Кое-где – видно за оградами – плодовые деревья в цвету – персики (миндаль отцвел), груши – редко. Голод. На тротуарах – всюду – умирающие, истощенные… дети, женщины, старики, всякие. Работы нет. Большевики уже 2-ой год. Даже трупы. Собак – _н_е_т_ (съели!), ни кошек. Редко в пыльных кипарисах – прячутся голуби – полевые. Для Крыма – Симферополя характерны – пирамидальные тополя очень высокие, кипарисы – в серых язвах, ржавчине порой, пыли, растрепаны, оглоданы ветром (весеннее равноденствие). Это – обрати внимание – покачивание кипарисов и голых верхушек тополей… (дивятся?!). Носит пыль. Люди валяются, как кучи тряпья. У многих в костлявых желтых руках стиснуты грязные «деньги» советские. Тогда за 1 штучку монпансье – платили тысячу руб. (вот _ц_е_н_а!). Сухие кости, камни (!). Стоны – нутряные, от слабости предсмертной, будто под землей. (Все я сам видел.) Не пройдешь 10 шагов – труп, умирающий, иногда – грозди, в кучке, прижавшись. С тупыми лицами проходят красноармейцы (привыкли). Не глядя уже, приходят по своим делам горожане (все серо, изношено). На базаре, (– запрещено торговать!) на редких столах-мостках – на блюде груда вареного риса, облитая кизиловым соком? киселем? Редко – белый хлеб, ситный, огромная коврига. Какая-то зеленоватая колбаса (?!), каменные лепехи – чуреки? – редко творог в липовой выдолбке (где тесто ставят). Этот базар до первой тревоги… соглядатаи следят – не идут ли красноармейцы – свисток – и нет базара. А захватят – все волокут, и товар, и торгашей. Я видел: некто купил фунта два белого ситного, завернул в рядно, – крепкое деревенское полотнище – полотенце? Вдруг стая голодных двуногих кинулась (как собаки грызутся стаей, ничего не видно в пыли!) свалка, – и – в миг! буквально – меньше минуты – ни-чего! – маленькие лоскутки от рядна (зубами рвали!) – ни хлеба, понятно, полумертвый покупатель в пыли… – миг один! – и – ни-кого. И никому нет дела. И кругом – полутрупы: татары, цыгане, армяне, греки, русские… – ни одного жида. А в Симферополе их бы-ло. Жиды – служили Советам. Учреждения все были набиты ими. (Об этом, конечно, нечего писать, – разве в шепоте кучек услышишь осторожное ворчание – «теперь _о_н_и_ хозяева»). Пример: в отделе социальной безопасности – социального обеспечения – жидовки, с наганами и браунингами на лаковом поясе – бегали, зажимая уши от воя баб (с грудными и подручными детьми), кричавших: «дай-те же хлебца деткам… погибаем… молочка дитю… у меня кровью пошло-о… Что ж нам, в помойке их топить… в море кидать?» Жидовки, бегая, – в истеричном виде, – вопят: «у нас нет вам хлеба! кидайте… куда хочете!» – (Сам видел.) И вот – при этой обстановке (1 1/2–2 страницы – все) – угловой магазин, бывшая лучшая кондитерская Симферополя (Сердечный, фамилия) – окна огромные, выходят одно на одну большую улицу, другое – на другую (перекресток улиц Пушкина и – Жуковского) – так что если смотреть в одно окно – видишь в другое – другую улицу. Помню, я с писателем Треневым³¹⁰ шел… – музыка!! – Истекающий истомой, негой – томящий страстью… мотив. Танго?.. Очень замедленные переливы, _к_а_ч_а_н_и_е_ томное… – чувствуется страсть, качание тел – в страсти, _з_о_в_у_щ_е_й, ну, будто бы спаривание страстное под музыку… (вот так dance macabre^[132]!) Совокупление Смерти… с _Ч_у_м_о_й?! И – видим: над входом (угловатым): красная вывеска – полотнище, и на ней черным: «Студия ритмического танца – _д_у_н_к_а_н_и_з_м» (!)³¹¹ – какой-то жиденок, очевидно, намалевал. Смотрим: 4 музыканта-еврея: квартет! Кружатся пары, в туниках, голоногие, голорукие, упитанные розовые лица девушек и юношей – еврейских, _т_о_л_ь_к_о! Полные плечи, полные, розоватые предплечья, серьги в ушах, прически «a l'ange» – ангельские!! – томятся в качающем-страстном танце – и в лицах (губастые юноши!) – по-хоть! Влажные, _с_ы_т_ы_е_ глаза, (выпуклые большей частью) влажные губы… и эти губы-рты… жу-ют! И видно, как глотательной спазмой продвигаются в горле куски… чего? – Стоят два стола: на одном – колбаса (не зеленая), сыр, яйца… На другом: груды хлеба пшеничного – глаз режет белизна! – молоко в бутылках, стаканы, сливочное масло глыбой, варенье. Два жида-юноши у входа, с… винтовками? Те пары потанцуют, прижимаясь _э_т_и_м_и_ местами, – к столам, запихивают до растопыренных ушей _в_с_е_ и – все напев истомный, напев Востока. Музыканты, во фраках-рвани – то-же жуют… все жует-п_о_е_т_ телом пухлым – льнет друг к другу – прилипает – и все плывет – покачивается – в ритме – танце – в «дунканизме». А кругом, под окнами – издыхают. Да, я это видел. Помню, враз толкнули мы друг друга, взглянули в глаза друг-другу – и сказали враз: «видите..?» Это был – самый подлинный Пурим (см. книгу Эсфирь)³¹². Соитие на трупах (всех: русских, татарских, армянских…) Тогда вечерами громыхали грузовики – полные трупов, и на ямах мостовой – эти трупы подскакивали, вздымались плечи, головы, руки… – и падали. Тоже – и ребят – грудами, как мерзлых поросят – возили. Вот – материал. Сделай из него этюд, очерк… – все. Можешь – протокольно, краткими фразами. Можно – плавным течением рассказа, эпически. Если не найдешь в себе «ключа», ритма, тона… поищи у меня – в «Свете Разума» (книга), там есть рассказы («Музыкальное утро»³¹³, «Гунны»³¹⁴… еще…) Надо выдержать ритм. Можно переломить, – одним – общий фон голода-умирания (1 часть), другим – _н_а_п_е_в… Но – просто, просто, даже _с_у_х_о. Можно так: (подзаголовок) Рассказ друга… рассказ доктора, рассказ прохожего… – ну, что сама найдешь, дорогушечка моя.

Вот как ты любишь! Я тебя засыпал письмами, памятуя, что тебе тяжело. А мне?! Или – «чем больше женщину мы любим, тем меньше нравимся мы ей»³¹⁵? Оля, я не хочу быть навязчивым. Это мое письмо – последнее, пока не получу твоих. Чем я тебя обидел? Что – в безумии был? И как все это мелко… – я видел (и – ви-жу!!) в тебе большое сердце… Разве все мои письма не сказали тебе _в_с_е_г_о? Моя Алушта свободна от большевиков³¹⁶. Уеду… скоро. Ты меня _у_д_а_л_я_е_ш_ь_ (а сам не верю, что написал!) (никуда не уеду без тебя, _з_н_а_ю). Ну, я спокоен (вовсе нет). Я тебя нашел, я тебе дал – (мало дал!) что мог – из отдаления. Будь здорова! (да!) Будь счастлива (со мной!), Оля. Бог да благословит тебя (и меня!)^[133] Не бойся писать. Пиши, рви, правь, пиши – добьешься. _С_а_м_а_ _в_с_е_ поймешь. Тебе _д_а_н_о.

Твой Ив. Шмелев

Озноб, лягу. 9 ч. 30 вечера

[На полях: ] 6.XI

Твои письма от 29.X – воскрес! Никакого озноба, здоров, – ве-рю!

Ты – ВСЕ. А что это – ВСЕ – сейчас _н_а_п_и_ш_у.

Иду за твоими увеличенными фото (два). Фото, что привез «дубина» – _д_л_я_ меня – _в_с_я_ ты! Молюсь! Спасибо за гримасы.

Ответь: могу ли – par expres?

Я… живу…?! – только тобой. _Т_о_л_ь_к_о. Ты все _з_а_п_о_л_о_н_и_л_а, ибо ты сама великое искусство. Даже – мое искусство!

Я вчера случайно раскрыл «Историю любовную» и – до 3 ч. ночи! Сказал себе: молодец, – Тонька!

Я прав: ты была бы Величайшей Актрисой! Ты – (еси) – есть она.

Можешь воплотить _в_с-е.

75

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

12. XI.41 1 ч. дня

13. XI – 11 ч. дня

Милая Олёль, какая ты большая стала – «девушка с цветами». И – портрет-«гримаса» увеличил. Чудесная! Все новый образ, новая загадка. Я разгадал тебя. Узнаешь, почему – _т_а_к_а_я.

Да, об «ошибке», моей. Все – правда. Моя «ошибка»: – так внезапно все сказал тебе, о нашей жизни, Церковью благословленной! если бы! Это (мне показалось из твоего ответного письма, 2.Х, – ) тебя смутило, и ты – _о_т_х_о_д_и_ш_ь. Вот, в чем моя «ошибка», – в отчаянии показалось, – вот почему сказал: мои «Пути Небесные» – «погублены». Ну, довольно об этом.

Твой рассказ о свадьбе, обо всем тяжелом, – я с болью принял. Скажу: достойнейшая из достойных, горжусь тобой. Но так мне горько! Ты узнаешь, почему. Письмо твое – рассказ о жизни – потрясло меня: _т_а_к_ ты написала! Да, и эта сцена, с И. А., – ты и его _о_ч_а_р_о_в_а_л_а, _в_и_ж_у. Всех чаруешь. Кто – ты? Знаю: этой ночью вдруг осветилось мне. Слушай, дива: ты – от Храма, от Святых недр. Моя Дари – тоже, от Церкви, но не вся. В ней – «Божья золотинка», чуяние миров иных. Дари влечет неизъяснимо, всех. Тебя – всю, до восторга. Да, ты узнала в ней сестру. Я дал тебе ее. Быть может, для тебя ее искал, писал, – и вот, Тебя нашел, _ж_и_в_у_ю. Дари – сложна. Но ты – сложней: тебя века лепили. Этого тебе никто не говорил, никто не скажет. Богом дано мне было – узнать тебя. Дари – твоя предтеча. Слушай, Оля.

В каждом – две сущности, известно это: душа и страсти. Не ново это. Гениальный поэт говорит об этой «двойне» глубже и точней. Вот, Тютчев: «О, вещая душа моя³¹⁷, – О, сердце полное тревоги, – О, как ты бьешься на пороге – Как бы двойного бытия… – Так, ты жилище двух миров, – Твой день – болезненный и страстный, – Твой сон – пророчески-неясный, – Как откровение духОв… – Пускай страдальческую грудь – Волнуют страсти роковые, – Душа готова, как Мария, – К ногам Христа навек прильнуть». Красиво, четко, ярко, глубоко. Огромное – в немногом: свойство великого таланта. Я иду от того же, «двойственного», и даю _с_в_о_е_ наполнение. Отсюда – Дари, как проявление _б_у_н_т_а_ в человеке, двух основ его. Кто победит? Это _н_е_р_в_ «Путей Небесных». Они остановились, я умирал духовно, ты знаешь теперь все. И вот, на крик отчаяния – явлена мне ты. Кто – ты? Теперь я знаю. Да, Дари _т_в_о_я_ предтеча! В тебе течет лучшая из кровей, – земно-небесная. Ты – как чудотворная Икона, «обмоленная». Даже невер Герцен, говоря об Иверской, признает силу этой «обмолённости»³¹⁸. Ты таишь в себе, от многих поколений – «Свете тихий», «Тебе поем», «Святый Боже…»³¹⁹ – все зовы, все моления, все _г_о_р_е_н_и_я_ сердца твоих отшедших, миллионы очей народных, молящих все Святое… – все людские скорби, все грехи, все боли, все восторги, всю близость к Богу, все-все, поведанное на-духу твоим отшедшим… все, к Богу вознесенное в молитвах твоих творцов, (все от них – в тебе!). Ты в своих очах таишь их слезы, и слезы миллионов глаз, стоны миллионов душ, слезы скорби, покаяния, благоговения, радости… в сердце твоем – свет Таинств. В слухе твоем – благовест немолчный… в ручках твоих, поющих, – неисчислимость крестных знамений, благословений… в устах твоих – святое целование Ликов, Креста, святого Праха Преподобных. В девственной чистоте твоей – _н_е_у_п_и_в_а_е_м_а_я_ _ч_и_с_т_о_т_а_ Пречистой светит, освящает _в_с_е. В порывах сердца – величание сущего, _в_с_е_г_о, – святое ликование, – Небо. Вот откуда вся сложность, вся неопределимость, – все к тебе влечение! От веков, от предков, – все от Храма. _В_с_е_ принимает Храм: и чистоту, и грех… и взлеты духа, и души томленья. Все в тебе. Вот – тайна Божия, веков – наследство. Прирожденность. Так в тебе сказалось, тайно-сложно. Ты – усложненная моя Дари. Вот откуда многоцветная игра, – от лучшей, от высокой крови! от крови, осиянной Храмом, св. Тайнами, Господней Благодатью.

Религия – Искусство… – это две дочери Господни, две сестры. Старшая – Религия. Ты _в_с_е_ охватишь, старшая. Мое – тобой живет. Пою тебе, святая девушка от Храма. Цветы мои, из лучшего во мне возросшие, хотел бы возложить на милую твою головку. Перекрести меня, родная! самая родная, в веках зачатая! Ты меня ждала? искала? Этого не знаю… может быть. Но _з_н_а_ю, как я ждал, искал – ив снах, и в грезах, и в томлениях, и в облаках, и на земле, в тенях, скользящих от облаков, и в солнечных закатах, и в звезде верней, и в пении звезд… – помнишь – ночь в Кремле³²⁰? Я плакал с моей Дари, в исканиях, в тоске, не сознавая – кого ищу… Так смутно было, так скучно, пусто… еще до _т_ь_м_ы. Мои метания, этот страшный год, 36-ой… – боль в сердце, самоистязание, крик, никому не слышный! И что же, Го-споди… ты, ты была _т_о_г_д_а… живая, так близко, _в_с_я_ _с_в_о_я, _с_в_о_б_о_д_н_а_я!.. Так трудно, так _о_к_о_л_ь_н_о_… таким зажатым стоном вызванная… Ольга! Если бы подошла _т_о_г_д_а_… 6 окт.! я знаю, – я тебя узнал бы, Оля… я чуткий, Оля… я _у_з_н_а_л_ бы. Неужели мои глаза не останавливались на тебе, _т_о_г_д_а..? Но почему мне было так тепло?.. – я смутно помню. Ты была _с_в_о_б_о_д_н_а… Сколько рук ко мне тянулось там, везде… и – не было твоей! Не было дано нам встретиться. Что помешало? кто?! Свет? тьма? Не знаю. Ласточка моя, не создавай лишних «потемок» для себя, молю, родная, Оля! Я весь твой, все тобой закрыто. Мне ничего, никого, кроме тебя, не надо: Ты неверно представляешь, что кто-нибудь может нам мешать. Все будет от нас зависеть, если будем вместе. Мои «почитатели» – все далеко. Здесь меня мало беспокоят. Друзей немного. И все будут чтить тебя! Я _з_н_а_ю: _т_ы_ _с_а_м_а, _с_о_б_о_й, – заставишь, – своей необычайной _с_и_л_о_й_ и – чарованием. Никто не посягнет на мою Олюшу! – Она – Святыня.

Земмеринг..? Это – недоразумение. Я ничего ей не писал, но у меня не было выхода: я хотел скорей послать «Чашу» – и случай представился: ехал человек к ней. С_в_я_т_ы_н_я, моя – для нее _с_в_я_т_о_е. Она духовно меня чтит, поверь. Я не знаю ее слов к тебе. Напиши. Я ей тогда _о_т_в_е_ч_у, и для нее это будет очень горько и – повелительно. Не можешь ты думать, что я позволил бы тебя коснуться! Я не знал. Напиши, прошу. Ее дочка не приедет: сама мать написала, – начались лекции, и визу дают с большим трудом. Для меня эта «Милочка» – дитя. Но они стеклышко, – бриллиант-Олёчек _в_с_е_ режет! Оля, слушай, – единственная моя: будешь ли ты моей женой – не знаю. Господь знает; но… – до последнего дня жизни моей – только ты – единственная, _в_е_ч_н_а_я, моя. Никто, никакая, ни-когда! Клянусь тебе… тобой, жизнью твоей клянусь! – это самое страшное заклятие! Молю тебя, думай о здоровье, о жизни. Я жду тебя. Я буду ждать тебя, сколько бы протекло дней. Без тебя – гибель. С тобой – все надежды, вся полнота бытия. Не смей думать, гони мысль черную – «лучше бы не жить!» Если не за себя, – за меня подумай: это гибель и мне: без тебя – я жить не стану. Это не слова. Мне _н_е_ч_е_м_ будет жить. – Да, Земмеринг я сказал, – несколько дней тому: «моя Оля (Земмеринг глубоко мистична!) _д_а_л_а_ мне _с_в_о_ю_ _р_у_к_у_ и _с_в_о_ю_ _д_у_ш_у: она внушила О. А. мне написать и осветить мой путь: это _и_с_п_о_л_н_и_л_о_с_ь. Отныне я нашел _у_с_т_о_и, на которых мне дано стоять и продолжать свой труд. Я благодарю Господа. Иначе – мне была бы гибель. Я полным сердцем принял эту духовную мою сестру – ибо она мне сестра, моя дружка, – это дарование огромное!» В ответ на это – вот что написала З[еммеринг]: «Это, конечно, послано Усопшим Ангелом Вам на утешение. Примите и благодарите. Прежде всего я молюсь о Вашем успокоении. То, что может дать Вам это – и мне дорого. Как бы нам вступить в переписку с О. А., – не знаю, я боюсь быть назойливой».

Оля, ты мне прости, если я сделал этим тебе хоть что-то досадное, но поверь мне: если бы я не верил глубоко в _ч_и_с_т_о_т_у_ чувств ко мне Земмеринг, я не написал бы: она – глубоко религиозна, любит свою семью, и мое творчество – путь к России, к Богу, – вот за что она любит меня. Она и тебя будет любить, – я _з_н_а_ю. У ней, в семье, недавно была драма, она поведала мне: «Вы – рыцарь. Помните, сколько дам и девушек (в Риге, да и всюду!) просили за жизнь Димы³²¹, – вот обрадуете! А у нас свой Дима остался в Риге и даже многим похож на Вашего, – красив, талантлив, очень образован… и оставил пулю в паркете гостиной („не моя – так ничья!“). Милочка только чуть на это побледнела, а войдя через 10 мин. в спальню, где мы с ним сидели на опрокинутом шкафу (мы укладывались) остановилась в изумлении – он целовал меня в плечико и тихо плакал – я нашла для него слова. Я была за него, но у М[илочки] твердый характер, и она находит, что не время было об этом думать». Я написал тебе, – о, свет мой, Олька (– что ты со мной, со всем во мне сотворила, как дивно!) все это, чтобы ты поняла, что З[еммеринг] мне верит, что я для нее – совесть: ее очень ценила, не зная, моя Усопшая. Она была очень чутка в оценке людей. И никогда Земмеринг не «послала» бы дочь ко мне в том смысле, как ты предположила. Она могла бы _н_а_м_ быть очень нужной. Но если бы ты сказала мне – _н_е_ _н_а_д_о, я все сделаю, – чтобы ты была покойна. Ты для меня – все: и моя люба, и моя единственная, и моя молитва, и мой – Водитель, и – моя совесть. Ножки твои целую, молю тебя: я пошлю еще «селюкрин», принимай! Это средство – чудесное, открыто _н_а_ш_и_м_ проф. Кепиновым³²². Лучший «восстановитель» всех сил, (витамина А, С и еще..? – Е, м. б.) (ищут еще этот витамин). Госпитали Парижа выписывают у биотерапии – килограммы..! Henrostyl dr. Roussel'я – слабый и имеет недостатки (действует на пищеварительный тракт), a cellucrine – дает цветение крови, _в_с_е_ укрепляет. Я на себе проверил. Твое исхудание меня мучает. Детка, я всю нежность, до слез жгучих, до боли в сердце, отдаю тебе… Олька моя, сладость и боль моя… слушайся меня, лечись, верь, что мы сольем наши сердца и наши муки, и наши желания, и _в_с_е_ наше… – хоть бы миг с тобой! Ольгунка, Олёль, Ольгунок, Олюнчик мой – слушайся! Все слезы твои высушу, в свои глаза волью, только бы ты была хоть чуть счастлива! Я страшусь, что окажусь недостойным твоей любви, что ты, увидя меня, подумаешь – как я ошиблась! Какой я некрасивый, рядом с тобой! Оля, молюсь о тебе, как умею (не умею!) – и знаю, что ты мне _д_а_н_а_ – Ее³²³ молитвами. Она охранит тебя. Оля, целую тебя, бедняжка моя, страдалица. Господи, помоги ей узнать хоть лучик счастья! Твой Ива – Тоник.

Ив. Шмелев

[На полях: ] Давно-давно Оля подарила мне колечко: черная эмаль с бриллиантом. И – сама носила. Я хочу надеть его тебе.

Завтра отвечу на все три expres.

Нашел знатока комбинаций духов – монах³²⁴!!!

Сейчас еду – послать тебе книги и… к Geurlain.

Дам эту страсть – духи – Дари! Монах, Афонский… – (увижу их) знатоки… духов, не духов, а…

Не сетуй, что шлю expres: _н_а_д_о.

76

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

13. XI.41

11 ч. 30 мин. дня

Олёль, Ольгунка, Ольгушонок, знай, что если «Пути Небесные» будут написаны, это только через тебя – и пусть все мои читатели и – особенно – читательницы знают, что должны _т_е_б_я_ благодарить. И за Диму – воскрешенного, – _Т_е_б_я, _Т_е_б_я, – только! История Литературы Русской – отметит _э_т_о.

День без тебя – _п_р_о_п_а_щ_и_й.

Если бы ты видела, во что обратилась моя «литературная лаборатория»! Везде – к тебе, о тебе… – вороха лоскутков, листов… – все [затопилось] тобой. На все ты смотришь. Ищу мольбертики для увеличенных фото. Рамочки – узенькие, ободки, матово-серебряные. Ты – _ч_у_д_е_с_н_а! Как от Жар-Птицы _с_в_е_т_ у меня! Целую. Твой вечно! Ив. Шмелев

[На полях: ] Целую маму и Сережу. На него пошлю – что надо.

Хочешь – пошлю Тютчева? Есть?

77

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

13. XI.41 9 ч. вечера

Светлая Олёль, письмо твое, нежное, целую, все читаю, вижу сердце! Пришло 10-го – не ждал, не мог надеяться… – и загадал, – что же делать, за это даже ухватился, – что со мной было 8 и 9-го!! – дождь, дождь, – и я в дожде, _с_в_о_е_м, – да, слезы, слезы… навещали друзья – «что с Вами?!» – так я _н_е_ _м_о_г… взгляну на твой портретик… – и – слезы. Ни-когда не было еще такого, нервы, что ли, сдали? 9-го были мои «молодые»³²⁵, ласковые. От них я скрыл _с_е_б_я, читал им Пушкина, вел беседу, на французском. Радость от них. А после – ужас. В этом ужасе писал тебе – и не послал. Нашел себя. Так тебя мне жалко стало, столько нежности забилось в сердце..! Молился. Письма не ждал. И – загадал, как _н_е_в_о_з_м_о_ж_н_о_е: будет завтра от тебя (знал, что не будет!) – сбудется. Утром заказное – из Берлина, от Земмеринг. Не будет! Пришел с утренней прогулки – моя старушка, добрая душа: «вот, письмецо Вам». Пронизало дрожью, – и я увидел _с_в_е_т, Твой, – ослепило!

Ну, буду давать тебе ответ по порядку: 1) на 29.Х, с «артисткой»: Чудесна! Не отдам. _Н_о_в_а_я, опять. Ты знаешь _с_а_м_а: ты большая артистка. Огромная, во _в_с_е_м. И – для экрана. Ты – гениальна. Бог тебя оберег. Ты, многое _и_с_п_е_п_е_л_и_в, сгорела бы. Нет, ты – для иного. И ты исполнишь. Помни, Оля… ты _д_о_л_ж_н_а! Как счастлив я, что ты хочешь рисовать! Ищи себя! Ни-когда не поздно. Но ты, все же, – для другого. Ты будешь писать. Это вольет в себя все твои дарования, _в_с_е! Художественное слово все может: петь, лепить, творить краски, музыку, _и_г_р_у, – _в_с_е. Слово – выражение сердца, ума, глаза, – всех чувств. Оно, такое, с виду, _п_р_о_с_т_о_е… буковки… – оно – _С_л_о_в_о! – «L_o_g_o_s» – _О_н_о, _В_е_л_и_к_о_е, – Плоть бысть³²⁶! _В_ы_ш_е_ Его – нет. Слово – Бог, Творец. Все вбирает и все – творит. Вот, где – ты, – в нем. Что сказал о 33-х письмах? Милка, ты не поняла! Я сказал: у меня твоих 33 письма. 33 главы – в «Путях». Там последняя – 33-я – была написана дней за 10–11, до кончины Оли. Как странно! Я сопоставил: и _т_у_т_ – 33. И – знаю теперь – было тебе 33 г., когда ты стала _н_е_ _с_в_о_е_й! Я увидел, – для себя – здесь – _к_о_н_е_ц! Вот – все. Сжечь?! _Т_в_о_е?! – Ты можешь взять их у меня, – отдам, _т_е_б_е_ же – _т_в_о_е. Только. Душу свою испепелить?! Неужели ты могла подумать?! – 2) Толен не оказался джентльменом. Кто он, дантист? Твоя фотография – она вон стоит, в серебристой, узкой, – чтобы не «убила» лицо! – рамке, большая – 18–24 [см.]. На T. S. F.^[134] – _п_о_е_ш_ь_ ты. Как чудесна! Бог уберег. Ты была скручена в конверте – отеля, г. Т[олен] тобой завернул коробочку с пером и окрутил оберткой. Да, он «дубина». И – знаешь? Даже не соизволил написать 2 строк… а – на конверте: «NN. просила послать маленький пакет». – Подпись, без «вежливостей». Все. Я не придал значения: спрашивать с… голландца? Смешно. Я их знаю… – это же квинтэссенция всеевропейской _у_з_о_с_т_и, мещанства, жадности – ну, все плантаторы, клеймо такое.

А, бедная твоя приятельница! О, бедные пичуги наши! Сколько их разметало бурей! Горько. Я получил к вечеру, чуть не сгубил твоего портретика, – бросил уже в корзинку _т_у_ обертку, – в ней застрял конвертик. Что меня надоумило – взглянуть еще? Да, адрес списать. И… – я похолодел от этой выходки… «дубины». Я послал очень вежливый «pneu», просил принять меня. Приложил, – для голландца! – оплаченный «pneu», с готовым адресом. Ждал 2 дня. Поехал, повез, как благодарность, голландский экземпляр «Человека из ресторана», – «De Kellner» (издательство Moulenhoff, Amsterdam) (должно быть аховый перевод – жид переводил³²⁷?) Это гг. голландцы самовольно, не уведомив меня, издали. Писательница Bauer, кажется писала письмо в газетах, стыдила. Они мне уплатили… – 500 франков! – за э_т_у_ книгу! В Германии она просила тысяч в 30 – экземпляров и – идет. Отзывы какие были! Но то – Германия! Там меня никогда не обижали, дарили большим вниманием, начиная с Гергардта Гауптмана³²⁸. Кнут Гамсун³²⁹ мне писал, чудесно. Читал на шведском языке. Там тоже не обижали. Нигде, даже – латыши платили. Он, кажется, на 15 языках выходил, даже на китайском и японском. А эти… – европейские жиды? Не застал г. «дубины»: послал 18-го, в субботу, знал, что по воскресениям почты нет. А в понедельник, кажется, отъехал. Взял свой «pneu», оставив адрес и записку. Дал на чай гарсону. И – не дождался: «дубина» уже был дома и – работал. Я хотел вторично, с ним, переслать тебе разрешенное фото. Я ему признателен, все же: я тобой _ж_и_в_у. Ты – совсюду на меня глядишь. Вот, слева, розоватый свет высокой лампы мягко дает чудеску «Песню»! Как ты прелестна, как юна, легка, вся – в ветре, – _у_л_е_т_и_ш_ь?.. Как смирны – белые цветы, в плену, ручные!.. Как струятся складки, как ты легка, о, бабочка моя, цветок в полете! Как вижу… _в_с_ю! как – греза, царевна яблонь, нежное цветение, ласка… – _ч_у_д_о! Ты знаешь, – ты – чудесная картина! _Т_а_к, стать… – так _д_а_т_ь_с_я… – только истинный, большой художник – может. _Т_ы_ _в_с_я_ – Искусство. Вся – грация. Вся – божья мысль, Творца. Хотел бы обернуться цветиком простым-ручным, плененным. Пояском твоим, Царица! Складкой платья. Листочком яблони, у щечки… чуть касаться! Оля!.. Свет, _о_т_ _Т_е_б_я, всего переполняет… петь Тебя, всю жизнь! О, буду, сколько силы станет… мою Дари, другую… новую… последнюю. Тобой – закончится, призвание, _з_д_е_с_ь. А там..? Оля! Благодарю. За все. За эти слезы… Я их коснулся, нежно, грустно, чутко. Краем губ коснулся. Влить в свои глаза хотел бы, слить со своими… – хоть этим быть счастливым! Нет, не надо плакать. Ты – сильная, – столько вынести..! – так может только – _с_и_л_а, _в_е_р_а. Живи, Олёль, – узнаешь счастье. Ну, пусть хоть не со мной… – все в Воле Божией, – но я всем сердцем, всем во мне светлым, – хочу, чтобы ты узнала счастье! Господи, даруй мне милость: хоть в моем труде оставить лик чудесный, образ светлый, живой – в сердцах! Две Оли: первая – завершена… вторая – и последняя – две – и на всю жизнь! – _т_а_к_и_х..? О, Господи, благодарю Тебя! – о, огромное богатство, счастье неупиваемое! Оля… – как ты чудесна! Все письмо – святой огонь твой. Как ты растешь, как раскрываешься! Слепишь собой, своим богатством сердца – и ума. Нет, у тебя ум не от «Mann»^[135], – ум – больший: сердце-ум! Таким – не дано мужчинам жить, или – очень редким: большим творцам, не всем: тут – женское – в основе, высшее, от небо-женщины. Тут – тайна. Мы ее попробуем понять и – дать. Пусть знают. В этом – _н_е_р_в_ «Путей Небесных». Я – через тебя – его нащупал… а вот – дам ли?.. Бог поможет. Тогда и – «Ныне отпущаеши, Владыко…»³³⁰ Это было _н_у_ж_н_о. Это Им дается. По молитве… Ее? Да, верю, верю, _з_н_а_ю. Оля! Слушай. Тот год, 37-ой – был для меня ужасный. 36-ой ударил в сердце. Оля _у_ш_л_а, – так быстро, так непонятно-странно. Уснула. Доктор ее убил³³¹. Мертвая – она живая, спит. Я не могу смотреть. Я велел снять ее, нашел силу… через 3 часа по смерти. Спит. Живая. Горькая улыбка на губах, так горько сжатых… – _в_с_е_ будто, поняла… – и горечь, скорбь. М. б. последний миг о сыне, о Сережечке… узнала… она еще надеялась… м. б. не убили большевики?.. Я знал _в_с_е. Ей не говорил. Ужас, мы не служили панихиды… – мы _з_н_а_л_и, но таили друг от друга. Убили… – и как убили! Ночью, в морозе… повели… на окраину Феодосии, в Крыму. Там теперь немцы… можно бы найти, у меня есть одна примета… Да, за 1/2 ч., за 1/4 ч. до смерти, она просила, – я был в аптеке, но вернулся за 10 мин. до конца… Она просила Юлю, мать Ивика: «Ваничка, бедный… он с утра не ел… дай ему…» Не могу, Оля… И – в сердце, всего, камнем. Ну, ты знаешь мой 36-ой г. В январе 37-го она явилась мне, предупредила, что меня ждет «страшное»: болезнь моя, июль. В начале сентября я стал освобождаться, ото всего, раздавал, рвал… – 12 сент., – бросив квартиру, – я был с 1-го у профессора-друга, Карташева³³², у кумы³³³ (Ивика крестили), они уехали. Я, слабый, с доктором-другом и Ивиком – поехали автокаром в Ментону³³⁴. Меня звали – в Италию, русские колонии в Риме, Флоренции, Милане. Ряд моих чтений. Задержка с визой. Большевики тормозили, посол делал запрос: «как, нашему ярому врагу»…..? Тогда считались с ними, _н_а_д_о_ было так. Я не ропщу. Амфитеатров, мой друг милый, выбился из сил. Он, между прочим, дал предисловие к итальянскому изданию «Солнца мертвых», до сего времени не появившемуся. М. б. скоро выйдет. Читал в Ялте[?]^[136], как всегда успех большой. Знакомства. Милая Кантакузен³³⁵, (иконы пишет, всякие артикли расписывает) – моя большая почитательница, и ее мать, и архиепископ Владимир³³⁶ (его отца убили большевики) – много-много. Я был еще слаб, но читал на полный голос³³⁷, гремело. И – тут, – в начале октября читал, чуть ли не в день Ангела, с t° 38, (грипп) – помню страшная тоска, ночью, (жил у двух старых дам – и няня была, «из Москвы»³³⁸). Я плакал ночью. День Ангела… один. Ивик был у Серовых, (семья доктора) за Каннами. Я его отослал, там молодежь (за письмом пропустил условленные 11 ч. ночи! Целую глазки-свет). О, тоска была, – не знаю, что такое. Ждал визу. 2 ноября, в ливень, выехал в Париж. Метался. 4-го началось головокружение. Помню, писал завещание. Взял из банка деньги. Все – Ивику. Не мог – на воздухе. Круженье. Доктор: бром надо! Поднял! Фосфор и бром. Спас. С 20-го ноября (помню – с 20-го!) – я мог сам мыться в ванне. Проходило. 6-го дек. ходил в Сергиево Подворье³³⁹ (я жил в 19 arrondissement^[137]). Рождество. Тоска-а… – и я плакал, один. Не ходил обедать. Принесли друзья пирог, вина… Навещали часто, каждый день кто-нибудь. Ивик тоже. В Рождество я плакал. Ку-да меня загнало жизнью! В комнатку³⁴⁰. Зачем я бросил _н_а_ш_у_ квартиру? 1 г. 3 мес. без нее жил. Все ее было на месте. Я ходил и – плакал. А тут – все раскидал, в комнатке, чужой… один. Профессор с женой были в Греции. И вот, – нет сил: бежать! Уехал в Швейцарию³⁴¹, простился с ее могилкой – в Швейцарию, – весной – на Карпаты, в монастырь³⁴²! Да, я хотел там, навсегда, остаться. Этот монастырь особенный: там 1/2 монахов – белые офицеры. Там – чудесно. 20 апр. выехал из Швейцарии в Прагу³⁴³. Приехал в Великую Субботу. Холодно. Встречали. Но я свалился: грипп. Простудился в Цюрихе, ходил за визами, – всего было! Чехи не были теперь любезны, надо было требовать… добился, телеграммами. У Заутрени не был, лежал. В четверг на Пасхе – мой вечер³⁴⁴. Все продали, на 1000 человек зал. Старый знакомый (после Пушкинского был, в тридцать седьмом). К. Д.³⁴⁵ встречала мило, слабая после операции. И все та же ее собачка, кофейная. Я был с визитом, – «все забылось», – но так была мила! Звала – у них остаться. Нет, не остался. Жил в частной гостинице «Аметист»³⁴⁶. Вызвал доктора, t 39. Мне необходимо читать! Не могу подводить своих, люди истратились, приезжают издалека… «Нельзя. Хотите – воспаление?» Доктор, еврей – теперь в Америке, сын доктора Альтшуллера³⁴⁷, по Ялте, – лечил Чехова, отек-то. Я не послушался доктора. Попросил камфорных пилюль, для сердца. Читал – в 2 отделения. Весь вечер наполнил. Весь мокрый. Очень успешно, как в тумане все, сотни лиц, автографы, портреты… – и опять «страстное письмо» милой девочки 14-летки. Десять дней – в «Аметисте», – в монастырь… – и два мес. лежки, с головокружением. Лето пропало. Монастырь не дал покоя, – все мне теперь претило в мире. 2-го мая 38-го [года] в Париж. Да, этот 37 год – этот ноябрь – кошмар. Я его кошмарно почувствовал снова, прочтя твое письмо. В Париже – легче. В августе – с доктором в Ментону³⁴⁸. Чудесно жили с ним, в огромном парке, у кн. Волконского³⁴⁹. Читал милой Великой Княгине Ксении Александровне³⁵⁰ – она моя читательница. Как и многие из Царского Дома – Ольга Великая Княгиня³⁵¹ прислала мне письмо и – две свои открытки. Я ей – для детей – от [2 сл. нрзб.] две книжки. Игрались днем в рулетку, каждый день. Я – выздоровел. Я уже мог шутить. Близилась война, но Мюнхен³⁵² – приостановил. Нанял квартиру, Буало³⁵³. В 39-ом, в июне… ну, все знаешь. Я _н_а_ш_е_л тебя. Вот, какими… страшными… и чудными «путями». Олёк, целую. Не смею нарушить правила. Злоупотребляю терпением благосклонного контроля. Твой всегда Ивик