Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 55 страниц)

Сейчас пришла милая караимочка⁶²⁸ (впервые без сына, осмелела!), – жена одного торговца (а раньше он был богат!), я тебе о ней писал, очень вумная, – любит читать мои немецкие книги! – и принесла мне: «вареников» —! – ура!! – 2 «пти-сюис» (крем) – ура, ура-а!.. и… моркови (пол-уры!)! (а вчера один читатель _п_о_д_а_л_ мне один фунт малороссийского сала! Ну, что же я поделаю?! – и кило – чудесного, старого, варенья мирабель. Я отплачиваю книгами, но запас их на исходе.) Я ей дал «Эуропэишэ Ревю» – как раз она увидала у меня на столе, – пишу-то тебе! – и пожелала взять. Ну, я ей поцеловал лапчонку, – как у киски, ма-ленькая! – но не «из уважения и любви», как ты можешь вообразить, ибо ты бо-льшая воображалка! – а… за… «вареники»! и за варенье, и – за морковь… – ровно _т_р_и_ (2 1/2) раза. Пришла с хорошо намазанными губками, подведенными глазками… – глаза у ней, правда, 1-й сорт! – чо-орные… – а я, ты знаешь, ведь, какие глаза я _л_ю_б_л_ю… и – _ч_ь_и!.. – ну, дай, чу-уточку только… ну, за… мои «труды» хоть… – _н_е_ за мои глаза… – они устали смотреть, они устали плакать… они устали – _н_е_ видеть… _т_е_б_я, гулинька… Можно, да..? Спасибо, Олюша.

Сегодня я послал твоей маме – можно сказать – _н_а_ш_е_й? Ну, хорошо: нашей маме письмо… и уж влетело там некоторой особе… по первое число! Во-1-х, по случаю благополучного «слета» с голландской лестницы… – да и сама «страна каналов и каналий»… скоро слетит со всех винтов и лестниц! – а во-2-х, по случаю твоего состояния здоровья, вернее – _н_е-здоровья. Надо с тобой решительно поступать… И просил: накажите, ради Бога, Вашу Олю… посадите ее на – не на хлеб – на воду, а… в тепло, и чтобы она часами лежала днем, и лечилась, иначе… Ольга, я твердо говорю тебе: я – по своим работам обязан был многое изучать… – я «из лучших уст» специалистов слушал – для меня специально делали! – лекции о… психических и нервных заболеваниях, и, главным образом, – что относится к вашей не-милости, – о неврастении… Эта проклятущая болезнь может оказаться неизлечимой, если длительно запущена, и дает итоги очень плохие! Помни это. Ты можешь быть через два – три мес. вполне здоровой, сильной, прекрасной (впрочем, ты и теперь – прекрасна!), если возьмешься за себя серьезно. Всякое чтение, требующее усилий (в том числе – и особенно мое!) – бро-сить!. Только – легкое… озаряющее душу – хороших поэтов! Пу-шкина читай. Кстати, ты знаешь его «Прозерпину»⁶²⁹? Вчера я наткнулся на это, и прочел 3 раза! Шедевр! Музыка… Это – подлинный случай с Пушкиным… он его «прикрыл» – фальшивым подзаголовком из французского поэта Парни! Это – гордая жена⁶³⁰ генерал-губернатора графа Воронцова, в Одессе, Элиза… отдалась-таки ему – Пушкину, в гроте… на берегу моря. Их – краткая и пламенная – любовь была оборвана… – его Воронцов «упек»-таки – видимо – подозревал… – выехал Пушкин в свое Михайловское! – в ссылку⁶³¹. Пушкин заплатил ему известной эпиграммой «Полугерой, полуневежда…» А ей заплатил – образом Тани!! Она ему заплатила… и платила всю жизнь: до глубокой старости, слепая, приказав читать подряд все его… Когда кончалась последняя книга – начиналось сначала. И так – всю жизнь! Пушкин дал о ней чудесный «талисман»… и много-много! Да, 37 женщин было у него… «романических». Сначала он не понравился ей, был неряшлив… дурно одевался… но зажег и обжег ее своим огнем. Стихотворение – удивительное… есть там две – три строчки… слишком _г_о_л_ы_е… – но к_а_к_ даны! Это – «И молчит, и томно стонет…» – эх, прочел бы! У меня вчера доктор – и это в среду на первой неделе Великого Поста! – крякнул даже. Я ему даже грохот колесницы Плутоновой _д_а_л_ чтением. «Плещут волны Флегетона» – река в подземном царстве! – «Своды тартара^[251] дрожат…» Слышишь эту аллитерацию – «таррртаррра», «дрррожат»? Ну, и дал же он эту Прозерпину..!

Нет, моя милая девчурочка… я не жаловался маме… я только просил ее – упросить тебя – заняться собой. Родная, ты хочешь, чтобы я _у_м_е_р, да? Я тебе не стану лгать… как я томлюсь твоим состоянием… – я – именно – начну умирать… если не возродишься ты, не возьмешь себя в ручки, не начнешь лечиться. Пойми, глупенькая детка… – ты легко выздоровеешь! Верь, что все будет хорошо, я – _в_е_р_ю. Я непременно приеду к тебе, в Арнхем, когда потеплеет, постараюсь добиться. И мы будем гулять с тобой, и я буду читать тебе, и – столько нам есть – что сказать друг другу! И я попрошу моего друга, одного из моих читателей в Германии – есть же они! – не смейся, не смейся… – посадить тебя в авион и умчать со мной в Париж! Ну, найдем какого-нибудь рыцаря… – как в сказках бывает! – и он, прихватив нас, и – бомбы… – а ты приносишь, это всем известно! – счастье, одним взглядом! – ринется к берегам Альбиона, ахнет на какой-нибудь Гулль или Бирмингем – «ку-дэ-бю»^[252] – и снизится на полях Нормандии. Вдруг случится такое чудесное?! Я бы с охотой прокатился под английские пулеметы, – они скверно стреляют, не немцы! – и ничего страшного, потому что в шуме моторов ты выстрелов не услышишь, и нестрашно тебе будет. Ну, помни: я тебе пришлю «заговорные слова» внушения, и они сделают с тобой чудо, ты увидишь… их надо читать раза три на дню… и непременно, ложась спать… – со-ставлю! И сны будут тебе, «легкие, как сон»⁶³². Ну, целую твои _н_е_б_е_с_н_ы_е… Ольгушоночек! Сейчас прочитал статью о Шмелеве Эрнста Вихерта в скверном русском переводе, сделанном для меня, моей переводчицы «Кандрюшки», как ее И. А. величает (они любят друг друга, как кошка и фокс-террьер), – я ведь «малообразованный» и потому слаб в немецком языке (Кнут Гамсун писал мне: «Я малограмотный, языков не знаю, и потому пишу Вам на своем, норвежском»). Прочитал – и полез от смущения под стол (очень он сильно, об Иване Шмелеве!), ну, _г_е_н_и_а_л_ь_н_о! Тебе будет интересно, как об этом Тоньке пишут немецкие писатели. (Писал и Томас Манн⁶³³, да я его за великого не считаю, хоть он и ставит меня выше Тургенева (не удивил!), сравнивая по калибру с… Достоевским.) Непременно прочитай. Только не плякай, там о-чень много моей боли. Там и новое у знание обо мне, как мне простой человек подал кусок хлеба! – уплатил гонорар за «Человека из ресторана», – сам «человек из ресторана». Но был единственный луч света в эти страшные дни нашего Распятия. Тебя эта статья «окрылит»: ведь ты тоже подала «чашу освежающую» – умиравшему! Целую. Вечно твой Ваня-Тоник. Тонька. Тонюрка

[На полях: ] Прилагаю автограф к «Мери».

4 дня нет письма, – сегодня Великий пост, и нет меня… _п_о_с_т_и_ш_ь (* неправильно, но я так хочу. Ты-то поймешь.)?

Олюша, ты нигде не найдешь теперь шелковых (настоящих!) чулочков. Я _н_а_й_д_у. Изволь мне – без ужимок! – дать: какого цвета, (голого?) высоты… и размер ноги. У тебя должен быть большой No, ты – рослая, мне кажется? И ноги у тебя – длинные? макароны? – Ну, не Тонька? И все-то ему знать надо! А я все же выше Пушкина буду (ростом!). Он был – «мартышка». Ты чуешь, как я распелся? Это – от «вареников». —

Что творится у меня на книжных полках!! Будто черти там возились.

Прошу: пока читай на сон, – _ш_е_п_ч_и! – «Слава в вышних Богу…»⁶³⁴ Так я лечил свой _с_и_л_ь_н_ы_й_ невроз!

151

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

10. II. 42

Милый Ванюша!

Исписала тебе 4 листа, и такая вышла тоска, что не пошлю! Ты прости меня, что такая я нудная. Сегодня твоя открытка от 22.I! Так долго!

Вчера писала тебе. Тоже тоскливо вышло. До вчерашнего вечера я невероятно томилась тоской. Но вечером стало лучше. Я легла в теплой темной комнате. Только камин играл огнями по стенам и потолку. Успокоилась. Много читала. Ваня, если бы устно, то много бы тебе всего о себе сказала, дум, муки, всего, всего! А так, не написать. Сегодня я весь день вожусь с ягнятками. Родились 2, но 1 очень слабый. Скоро и умер. А второго кормлю из рожка. Мать очень молода и не имеет молока. Очень мил! Сегодня тает. Слава Богу! Ванечка, я вчера тебе писала, как я ненавижу нашу «аристократию» и сказала «все эти белые ментики, французящие» – только после, я вспомнила, что Вагаев был у Дари в белом ментике. Не подумай, что я его задеть хотела. Нет, но понятие «белый ментик». Всю нездоро-вость, внешность! Я много обо всем думаю. Ваня, ты пишешь, что начнешь «Пути». С Богом! Молюсь за тебя! Ты в «злой» открытке от 31.XII писал «пишу, но не „Пути“». А что? Скажешь? Что-нибудь новое? Скажи же мне!

Я не могу преодолеть усталости, внутренней какой-то апатии. А то бы я так много тебе о себе написала. О девочке. Получил ли о папе моем? Видел батюшку? Портрет папин – плохо вышел, т. к. это фотокопия. Оригинал же (портрет) очень похож. Папа блондин, а тут темный вышел. Я бы довольна была, если бы тебе это доставило радость (эта брошюрка).

Помолись за меня, чтобы Бог дал мне мир душевный! Я так устала!

Не знаю что со мной. До изнеможения я устала. И душой и телом!

Хоть бы в пост стало лучше! Я бы хотела остаться хоть на время, одна, совсем одна! И невозможно это! Летом уходить буду. Гулять. Я очень устала от всего, от людей, от обстановки, от всего. И давно. Я никогда не отдыхала, так, чтобы о себе подумать. Эта усталость еще м. б. с клиники. Не было никогда «Entspannung»^[253], но наоборот все новое и новое «Spannung»^[254]. Ваня, я просила выслать мне «Лик скрытый». Пока ответа нет. Не знаешь ты чего об И. А.? Кажется, болел? Мы ничего не слыхали. Как-то он там?! Ваня, тороплюсь на почту, а то поздно будет. Тебе шлю пожелание мира, тишины, работы успешной, спорой! И ты помолись за меня об этом же! Давай хорошо проведем пост! Крещу тебя.

Твоя Оля

Шлю заказным, чтобы скорее послать тебе привет мира! Ваня, я никогда не «испытывала» тебя!

152

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

13. II.42^[255]

Здравствуй, дорогой Ваня!

Давно нет от тебя ни слуху – ни духу. С. был всего неделю у нас, так что тоже не знаю, есть ли что на его имя. М. б. завтра привезет, – он уехал вчера. Как живешь ты? Здоров ли? У меня ничего нового, конечно, нет. Вожусь целые дни и ночи (!) до полного «истерзывания» сердца с умирающим ягненочком. Я так привязалась к нему и полюбила его, что не могу смотреть на его муки. У матки не оказалось молока. И никакие меры (впрыскивания, корм, питье) не помогли. Кто-то определил, что она на 2 недели раньше разрешилась. Один умер сразу, а другой борется. Дали ему (по совету ветеринара) коровьего молока, но у него открылся ужасный катар кишок. Каждые 10–15 мин. водой! Тогда ничего не стали давать – только воду. Лучше стало. Ветеринар дал опять молока. Опять хуже. Лежит и головку свесил. Посоветовали соседи давать рисовый отвар. Я из последних маленьких запасов делала (м. б. преступление против своих домашних по теперешнему времени), стал будто веселее, даже «требовал» еды, а к вечеру «скис». Вот 4-ый день сегодня. Мука. Сегодня раздобыл для меня работник, это пушкинский «Балда» – молодец! Я его и зову «Балда»! (бегал по всей деревне – 4–5 километров, искал, нет ли еще у кого овцы с ягнятами) 3 ст. овечьего молока. Мой больной обезумел от радости, лизнув его, – все жадно выпил. Больше не могли достать. Тогда побежал работник искать козу. Нашли. Пробую. Но слаб очень. Умрет… думаю так. Я ему Dextropur давала – оживило его. Но нет больше, а в аптеках тоже не достать теперь. Какое страдание смотреть как он, учуя меня, наклонившуюся над ним, вдруг из последних силенок вскочит и примется тыкаться мордочкой мне под подбородок, вертит хвостишком (полуживой-то!), перебирает ножонками и пробует сосать. Он думает, что это «что-то теплое» – его матка. Ужасно я мучаюсь, на него глядя! Сейчас ничего не помогает. Кишочки больны чрезмерно снова. Мы по очереди встаем по ночам к нему, чтобы понемножку давать ему для питания, чтобы не ослаб окончательно. Какие изумрудные у него глазки, когда свет попадает, – смотрит жалостно-жалостно. И я не могу помочь! Сейчас попоила его – выпил 50 [1 сл. нрзб.]. Все мокро под ним. Вынула, вычистила, вытерла его. Положила опять под электрическую грелку. М. б. глупо все это?! Но не могу видеть страданий. Я с детства люблю маленьких животных. Помню, как однажды у нас была клушка-самоседка с 16 цыплятами, а 4 яйца укатились. В одном был полуживой цыпленок. Я не могла выбросить его. Умолила бабушку дать его мне и держала его подмышкой. Несколько дней я это вынесла, но в субботу должна была идти в баню (всегда в субботу баню топили) и мама рассердилась, что я «убожусь», не бегаю, не играю, а только с рукой своей ношусь. Я попросила бабушку его спрятать в горнушку печки, пока моюсь. Пришла из бани и сразу за свое яичко. Цыпленок уже пищал и слышно было его трепыханье. Ночи я лежала на спине и, конечно, не спала как следует. За ужином я поссорилась с двоюродным братом, сидевшим рядом и толкавшим нарочно под руку, и тогда его отец встал и вывел меня из-за стола. Мама еще не сходила к столу, поэтому дядя счел себя вправе распорядиться за нее. Он вывел меня на двор и велел отдать ему яйцо. Я заплакала. Тогда он сказал, что я должна стыдиться такого ослушания, – мама запретила, а я все ношусь и еще скандалю за столом, «всех заставляю с яйцом носиться», что у меня рука заболит и т. д. И вынул мое яичко, и забросил его на сарай, на крышу. Я только крикнула: «ай!» Будто оторвалось у меня что-то. Я стояла такой несчастной, что дядя понял, как непохоже это все было на «ослушание», – он как-то неловко поднял меня и на руках отнес домой – я была 9–10 лет. Это было первое лето после папы. И все объяснял, что птенчик все равно не выжил бы, что это была бы ему худшая мука. В ту ночь я составляла план, как я залезу на крышу сарая и найду яичко… или уже птенчика? Я не допускала мысли, что он убился. Тихонько пробралась вниз, но дверь была заперта. Рано утром я в рубашонке сбежала к работницам, прося посмотреть… там… на крыше. Не было там ни яичка, ни даже скорлупки. Должно быть, вороны стащили. Долго, долго тосковала я по яичку. И, недавно, разбирая последние письма бабушки уже за границу, читаю: «у нас нынче клока с 12 цыплятами, помнится как Олечка их любила». Да, как чудесно все живое! И как ужасно, что столько живого… гибнет! И кого?! Людей! Я стараюсь уходить душой в мир животных, растений… но, смотри, сколько и там горя! Ну довольно! Я получила теперь все об «истории одной любви», как ты называешь, – я бы обозначила это иначе. Ты написал по крайней мере, что это «конец».

Я ничего, никакого комментария тебе не скажу, письменно не скажу. Мы достаточно занимались чужими «романами», терзая себя, и теперь я от всего такого хочу отойти. В письмах. Но я прочла очень внимательно и сделала интересные наблюдения и получила себе объяснения многому, чего не понимала (* Ты писал в одном письме (давно): «Эти созвучия имен – Паша, Даша… заметила? Очевидно, это не прошло мимо меня». Я скажу больше: твои неоднократные «любви» (в творчестве) к не ровне, или к не совсем ровне, и эта намечающаяся сцена Дари и Вагаева с «малиной», это все то же самое: твои неизжитые ожоги Дашиной «любви» – томления, ее. Ее?).

Объясни – что такое «однолюб»?!

Пришлешь автограф? Я должна отдать книги!

[На полях: ] Ну, всего, всего светлого пока! Был ли батюшка? Оля

Передал ты доктору мою благодарность за письмо?

153

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

20. II.42

Милый, родной мой Ванюша!

Не кори меня, что не так часто писала, и если не смогу и в будущем писать ежедневно. Ничего общего с какими-либо тебе неприятными причинами, это не имеет.

Если бы ты смог душу мою увидеть, то ты бы все, все понял! Стою перед трудной задачей – в письме дать тебе понять… Видишь ли, давно уж мучалась душой… о многом. Но за последнее время я буквально исстрадалась. Я чувствовала необходимость для духа моего, все пересмотреть во мне, как бы «расчистить». Я так страдала духом, что и физически заболела. Я не писала тебе – я надеялась скоро все превозмочь духовно и поправиться телесно. Мне вообще было трудно, при такой моей «сумятице», что-то давать другому, хотя бы в форме писем. И я писала бестолково, не так, как бы хотелось. Не выходило. Ты это мое состояние не ставь только в зависимость от нашей «истории» из-за моей «повести». Это все гораздо глубже, и рано, или поздно, но вскрылось бы! Я сама не видела ничего, не знала что мне делать. Но мое физическое состояние как бы дало «развязку». Я стала очень страдать физически: головокружение, слабость, апатия, тоска до схваток в сердце, до боли и даже нечто вроде обмороков, правда без полного бессознания, но все же состояние такое, что я теряла равновесие и должна была ложиться. Все это так встревожило и меня, и моих, что в этот вторник усадили меня на автобус и проводили в Haarlem к врачу, – одному из самых передовых здесь, а еще более мне нужный потому, что хорошо знает всю жизнь Бредиусов и мог бы мне во многом помочь. Он сделал анализ крови – оказалось все совершенно нормально (ниже приведу – можешь, если хочешь, показать Серову), обследовал меня и нашел, что: сердце органически здорово, но крайне нервно, легкие совершенно здоровы, печень – немного увеличена и чувствительна при давлении (это явление у меня бывало и раньше, – м. б. даже не патологично при моей «конституции» – habitus asthenicus), – увеличена также и щитовидная железа, что тоже не удивительно. Миндалины в самом лучшем порядке. Врач нашел сильное нервное истощение и утомление и сказал, что «по моему состоянию он охотнее всего поместил бы меня в лечебницу, где за мной был бы хороший уход и никаких забот». Спросил меня о причинах моей нервности и о браке моем «с лицом, ему известным». Уже в воскресенье вечером, отчасти, и в понедельник окончательно, идя к нему, я сама себе дала ответ на многое^[256], и когда он спросил меня: «что же Вы хотите делать?» – я сказала, что «хочу переменить обстановку». Я чувствовала душой, что для «расчистки» всего моего мира, я должна быть где-то одна, независима от внешнего, в покое. Все время мне хотелось «от всего уйти». Я только не знала, как это сделать. Мы ведь даже карточками продовольственными связаны, т. к. их должны были сдать, как «самоснабдители». Я чувствовала, что дальше жить в такой «замусоренности», неясности я не могу, и получилось положение, доведшее меня до предельной тоски… Доктор очень одобрил мое решение, указав, впрочем, на большие трудности времени хоть куда-либо двинуться из дома, да еще так «издергавшись». Просил меня подумать о лечебнице на 1–2 недели и затем взять «отпуск». Я думала использовать время поста и уехать в Гаагу, с тем, чтобы смочь ходить в храм и хоть немного «найти себя». Я так много страдала за все это время, – так много случилось странного и удивительного в моем душевном мире, пришедшего извне, что я не могла больше давать жизни нести себя по волнам. Я просила Бога дать мне указание. Дать мне способ найти ответ. Устроить все так, как угодно будет Богу. И я чувствую, что я должна поступить так, как мне это _у_к_а_з_у_е_т_с_я_ сейчас. Указуется помимо меня даже, просто моей болезненностью как бы.

Я должна уйти от всего, что стало таким неясным, больным, мутным, встать в другую обстановку и осмотреться, всмотреться в себя и других. Я должна дать возможность и Арнольду всмотреться и все понять. А как все это нам всем _д_а_с_т_с_я, – мы должны положиться на Волю Господа. Я ни в ту, ни в другую сторону ничего не буду форсировать и все, что случится, – приму как _у_к_а_з_а_н_и_е, как Божий _Д_а_р.

Иначе я не могу думать. Я не могу и оставаться пассивной. Это – единственно-возможный выход (не подходящее слово), который не будет мучить мою совесть. И как бы трудно (внешне, материально – в смысле еды, жилья и т. п.) ни было мне это «отхождение», я _о_б_я_з_а_н_а_ это сделать перед собой и перед Богом.

Ты никогда не должен думать, что на тебе «ответственность» за это. Нет. Как это ни странно, но это верно, что я «расчищаю» вне зависимости от тебя и твоих чувств. Мне очень трудно было отрешить внутренне эту «зависимость», – это стоило мне много силы духа, и я несомненно гораздо легче, и гораздо раньше занялась бы этим вопросом, – если бы не мучилась совестью за эту возможную «зависимость». Понял? Но я поняла и уяснила, что я обязана, совершенно вне тебя, «перед Небом и пред собой» все «выяснить». И с точки зрения такой постановки, я и приступаю. Честно, чисто, прямо, без того, чтобы форсировать. Я тебе скажу, как на духу, что это мне трудно. Очень трудно. Но это нужно. И _н_и_к_а_к_о_й_ _д_р_у_г_о_й_ «выход» – для моей совести не будет _В_ы_х_о_д. Не даст покоя. И я теперь успокоилась. Накануне поездки к доктору я говорила с А. и закончила тем, что предложила и врачу. Он понял, что между нами не то, что освящается Богом, согласился и счел мое решение правильным. М. б. ты огорчишься мной, но я не могу иначе, как так. И именно: предоставить безнажимно Провидению и… считаться с обеими возможностями.

Я чувствую, что это долг мой перед тем, что было освящено Церковью, что ушло (?), что я должна увидеть – или ушедшим, или нет. Но я должна _с_в_о_б_о_д_н_о_ предоставить, свободно увидеть. И если… _у_ш_л_о, то я тогда спокойна буду, без укоров. Понимаешь? Мне трудно это объяснить, не могу.

Я уверена, что ушло. Доктор мне сказал то же самое, признав, однако, что решение мое относительно дальнейшего поведения правильно, – во всех отношениях. Я говорила со свекром. И тот тоже согласился. Сестра мужа тоже, сказав, что таких женщин как я «одна на тысячи». Ты видишь, Ваня, как «вдруг» я принялась за себя. Но это не вдруг. М. б. ты не поймешь меня. Но постарайся! Я считаю, вернее я чувствую душой, что иначе я не могу. Например, твое предложение «пока не рвать окончательно», т. е. в зависимости от моего счастья, от чего-то личного, моего, – я не могу! Если я найду, путем чистых, честных моих исканий, что все «прошло», что нет ничего, что Господь «связал», то я не побоюсь уйти… ибо так чище! Так нужно. Если не уйду из-за условий из дома, то уйду все же… иначе! И независимо от того, что скажешь ты. Даже, если бы ты меня не захотел.

Потому и говорю, что ты – _в_н_е_ ответственности за меня.

Это лучше и тебе, и мне. Я буду просить Бога о Его милости и указаний. Пока что я дома, но надо двинуться. Предстоит мне еще одно ужасное дело: этот доктор «помешан» на модном течении – рвать коренные зубы. Просветил мои челюсти и приказал вырвать 8–9 коренных зубов! Будто бы на кончиках их корней что-то не благополучно. Это же ужас! Я еще не решилась. Написала в Берлин. Спроси Серова, можно ли полагаться на эту «модность»? Если решусь, то поеду в Haarlem и лягу в лечебницу там, а если нет, то не знаю, что буду делать. Думаю устроиться в Гааге в пансионе, с мамой. Но, конечно, надо и о доме позаботиться, как-то устроить. Хотя дома свекор сказал: «пусть сам о себе заботится и поймет что для него ты». Старик понял, что… пусто у нас… Я это увидала. Ты не волнуйся о моем здоровье: я принимаю 3 разных лекарства, берегу себя и буду беречь. Все это у меня от больной души… Все, Бог даст, пройдет. Только никогда я не могу жить с своей душой в конфликте. Все «образуется». Я переживаю своего рода кризис. И серьезнейший. И ты поймешь меня. Я верю. Поймешь, Ваня? Поймешь отчего не писалось. М. б. очень будут трудные дни, – трудно будет писать, чтобы остаться вне… ты понимаешь? Но мне это нужно, это «вне» всего… Только сама с собой и Богом. И ты всегда у меня в сердце, 15-го я так тебя ласкала… оттаяла. И вот пришло решение. Я сообщу тебе мой адрес, когда уеду, куда, а пока мама тут, перешлют. Я сама еще ничего не знаю. Молись за меня крепко и верь, что Бог не оставит. Проси мне силы.

[На полях: ] Ванечка, я словами не могу выразить моей благодарности тебе за «Куликово поле»! «Спасибо» – бледнеет перед тем, что во мне!

Я не получила 1 и 2 письма с «Куликовым полем». Пропали? Когда послал?^[257]

Я бы хотела поласкать тебя, приголубить, Ванечка. Ты понимаешь, как невыносимо мне это одиночество добровольное. Но оно во имя необходимого, Высшего. Должна вынести! Помолись же! Только тогда я сочту возможным найти себя, свою силу духа, гордость, свободу. Только тогда найду радость! Когда тебе очень захочется моей ласки, прочти, что было раньше, т. к. все это живет во мне, но мне писать так – это значит жечь себя! Понимаешь? Жечь и смиряться. Как трудно мне! Но я должна! Такая, я и тебе ценнее. Я буду тебе писать обо всем. Постараюсь очень часто. Я все та же, вся твоя Оля! И всегда.

154

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

20. II. 42 вечер

Родной мой Ванюрочка,

Отправила сегодня тебе мое заказное, «серьезное» письмо, а вечером пришло твое от 11.II, где должна бы была быть фотография, – но, увы, – ее нет! Ванечка, пришли же еще и прикрепи, чтобы опять не выпала. Я так хочу тебя – Москвича! И еще: пришли же автографы, а то я не могу отдать книги в переплет.

Я в отчаянии, что не дошло 2-х писем No№ 1 и 2 «Куликово поле». Ну, просто ужас! Ванюша, родной, если они пропали, то неужели ты не дошлешь?! Мне стыдно просить тебя, еще раз засаживать за переписку. И не только стыдно, но и мучительно. Господи, хоть бы еще пришли!

Ванечка, я еще мучаюсь, что ты будешь мучиться моим сегодняшним письмом, первым. Ты не волнуйся – как только я _у_в_и_д_е_л_а, как действовать мне, чтобы найти покой, так мне и стало легче. У меня все – душевное. До того как решиться практически, куда и как я направлюсь для «уединения» и «отдыха», я уже и дома буду проводить режим, т. е. много отдыхать. Сегодня я спала до 11 ч. дня и завтракала в постели. Днем отдыхала. И чувствую себя лучше. Я извелась неопределенностью моего положения и отношения со всем меня окружающим. Я должна была все «расчистить». И если мне по трудности обстоятельств жизни нельзя будет дольше остаться вне дома, то я и дома поставлю себя так, что не будет смуты. Я поселюсь у себя в комнате, где закрыты уже все мышиные дыры и буду жить независимо. Постараюсь найти прислугу, чтобы меньше было и дела, и соприкосновений со всем прочим. Но для того, чтобы мне быть спокойной своей совестью, я хочу спокойно, на расстоянии, по возможности объективно всё «рассмотреть». А главное: я верю, что найдя равновесие (в одиночестве это легче) я сумею понять Божие произволение. Я на это уповаю. Молись и ты. Мне очень мучительны были все дни, недели последние, я так страдала. Не думай и не терзай себя, что это из-за твоих писем тех, «потемнение» твое, что ли… нет, голубушка мой, – это должно было бы все равно явиться. Я себя знаю. Я не могу жить, когда у меня что-то не ясно в душе. Я для себя, в душе не смутна, я знаю что во мне, я отвечаю за это, но у меня была спутанная жизнь и я должна все уяснить.

Я перед Богом должна это.

И я потрясена твоим: «мне иногда кажется, что нас разыгрывают злые силы»… Я это часто думала. Я пугалась такой возможности. И это было главным двигателем для того, чтобы начать «разбирать» себя и все.

Я боюсь этих злых сил. Я прошу Бога указать мне. Предоставляю как бы решению _С_в_ы_ш_е. Я подчинюсь. Я говорю: «да будет Воля Твоя»⁶³⁵, прошу только Светлую Волю, устранение возможных «злых сил».

Я не могу всего ясно выразить, почему я мучилась, почему я считаю нужным уехать… Но это родилось во мне и окрепло. Это как-то _п_о_м_и_м_о_ меня явилось.

Для всего моего дальнейшего поведения у меня теперь создалась уже почва и в семье Арнольда и вообще. И создалась правильно. Доктор, человек много видавший и переживший сам (в семейной жизни), меня очень одобрил.

Я не могла бы мириться с жизнью такой, как она тянулась. Ты поймешь меня? Ты разделишь это мое? Верно я чувствую? Я не могу смотреть так, что… погляжу на тебя, «взвешу» что-то и решу: оттолкнуться или нет от «придерживаемого» Арнольда. Я это не тебя передерживаю, но по существу это так бы и было.

Я считаю, что в браке не должно быть мути. И необходимо, независимо ни от чего другого, внести свет в потемки, чтобы увидеть все зияющие углы. Все, что есть и чего нет. Я не могу мириться с «на всякий случай». И если я увижу, что ничего нет, то для моего внутреннего решения (если невозможно и внешнее пока) мне не надо знать, есть ли кто-нибудь, кто подберет меня. Я считаю невозможным тогда так пребывать. Я ничуть не сетую на тебя, говоря так. Ты не мог писать иначе, чувствуя ответственность на себе, с одной стороны, и не будучи уверен в моей сути, – с другой стороны.

Ты, конечно, не видя меня, еще не знаешь меня вполне. Я повторяю, что независимо от тебя и того, захочешь ли ты меня, суждено ли нам быть вместе и т. п., – я должна решить, как мне жить.

Иначе я не смогу уважать себя.

Ты это поймешь? Я к тебе все та же нежность, ласка, любовь, страсть. Я не считаю, не чувствую это грехом. Я уже писала, что не вижу того, что в браке «связано» Богом. Но если я все же что-то «пересматриваю», то это еще для того, чтобы совесть моя меня никогда не упрекнула. Чтобы не дать торжества «злой силы». Чтобы все, от себя зависящее, сделать. И решить.

М. б., я долго прожить должна, прикованной обстоятельствами к Schalkwijk'y вдали от тебя. Но это все же не безнадежно. Я все равно и на расстоянии все _т_а_ же, твоя Оля.

Мы посмотрим, что даст нам Господь.

Мне хочется узнать Господню Волю! Будем молиться! М. б., я не буду тебе писать таких «сумасшедших» (* конечно, я буду тебе вообще писать, писать душой и сердцем, как я есть!) писем, как в Новый Год, но ты не думай, что я изменилась. Я все _т_а_ же. И ей останусь навсегда.

Но ты поймешь, что, ища _о_т_в_е_т_а, ища себя самой, я рвусь на части в таких «сумасшедших» письмах.

21. II.42 Продолжаю сегодня. Ваня, вся я с тобой, в тебе. Перечитываю письмо твое дорогое… какой ты дивный мой! Ванечка, как больно, что не дошло фото… Попытайся еще!

Ванюша, солнышко, скажи мне обязательно, что ты разумел под «злыми силами», которые «нами играют?» Ты боишься, что началось все, по воле злой силы? Неужели? Да? Я этого часто боялась, спрашивала себя. Будем молиться Господу, чтобы он нам помог. В этом Господь не откажет. Напиши же мне о «злой силе»… Ваня, не мучайся, что не было встречи в 36 г. – значит так было надо. Я лично уверена, зная себя, что от смущенья ничего бы особенного тебе не сказала, ничем бы я не выделилась для тебя из толпы многих, тебя любивших. Я ничего, кроме благодарности за твой талант, восхищения им, преклонения перед ним и м. б. сочувствия тебе в горе, не сказала бы тогда в моем взгляде. А таких глаз сколько же! Я совсем не так ярка (как ты это теперь вообразил), для того, чтобы с первой встречи остановить на себе, да еще такого как ты, да еще так тогда убитого потерей. А, между тем, поговорив тогда и высказав свое восхищение тобой устно, я бы, пожалуй, не решилась еще раз «докучать» собой. Я же себя знаю… Ванюша, ты пишешь о том, как я должна писать. Именно так я только и могла бы: рассказывать тебе. Если буду, то только так. Иначе не мыслю.