Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 55 страниц)

Если бы мог тебя обнять! Не было бы ночи, да… зарю бы встретили твои глаза, – вся – в Солнце! вся – в истоме, в жажде… Что я пишу, безумный?! Прости, детулька… бешеный такой, безумный… как сегодня, ночью… молил тебя, весь жил тобой, всю тебя чувствовал, _ж_и_в_у_ю, яркую, и – бурную какую! Не знаю, что со мной. Не знал такого, ни-когда… не думал.

Северный цветок так – спешит пройти все фазы краткой жизни, живет часами, _б_у_р_н_о, – два-три дня – вся жизнь. В снег семена бросает – дозревайте! Дозревают и жизнь дают, как в чуде. Чем кратче миги, тем – предельно ярче. Так – со мной? Как странно. —

Продолжаю «историю». Но… как тревожусь о твоем здоровье!

На девочку я, конечно, не обращал внимания. Приятно было слушать, как она напевала свои песенки засыпавшему мальчику. Всегда живая, быстрая, веселая. Всегда напевала что-то. Хорошо играла с Сережей в игрушки, сама забавлялась. Вся была довольна. Вечерами я часто читал вслух Оле классиков, Пушкина особенно. Уложив Сережу, Даша слушала у притолоки. Оля позволила ей шить за общим столом, в столовой, и слушать. Она многого не понимала, но слушала жадно. Я все-гда хорошо читал, – «как на театре», – говорила Даша, – мы ее брали иногда, в ложу, а Сережа оставался с прислугой. Балет кружил Даше голову. Раз я ее застал, как она танцевала на «пуан», приподняв юбчонку. Ноги у ней были стройные. Ей было уже 15–16 л. Оля решила учить ее грамоте (Д[аша] не умела читать!). Скоро выучилась. Жадно вбирала грамоту, – превосходная память, сметка. Оля решила готовить ее на народную учительницу. Та была рада. Я внес метод в обучение. Сам заинтересовался. Я уже окончил Университет, отбывал воинскую повинность, на прапорщика запаса. Летом жили в Петровско-Разумовском, близко лагеря. Впервые узнал Д[ашино] чувство ко мне. Раз возвращался бором на велосипеде из лагеря на дачу. Близ дачи встретила раз меня Д[аша] с Сережей и… краснея, подала мне букетик «первой земляники»: «для Вас, барин, набирали с Сережечкой». Стал находить у себя на столе – цветы. Иногда сам учил ее – рассказывал из русской истории. «И все-то, все-то Вы, барин, знаете! и как хорошо сказываете!» И всегда – краснела. Чисто одевалась, всегда вышитый фартучек, на груди шиповник или жасмин, как делала Оля. Моя адвокатура⁴⁴⁶. Первая «казенная» защита в Окружной [палате]. Оля пошла слушать меня, и Д[аша] упросила взять и ее. Она увидала меня во фраке, – очень ей понравилось. Казенная защита – скучное дело для суда. Всегда рецидивисты – и обвинение. На этот раз было не так. Судили рецидивиста за 3 преступления: кража (попытка) железных балок со стройки, побег из тюремной больницы и отлучка с места приписки. Все – доказано. Но я сделал из этого – событие. Товарищ прокурора должен был возражать на мои «оригинальные» доводы. Зал суда наполнился адвокатами (прокурор говорил вторично! небывалое!). Я видел Олю и Д[ашу] в первом ряду публики. Я снова разбил доводы прокурора, доказывая, что покушения на кражу не было, – было «озорство!» – покушение с «негодными средствами». Чистая софистика, конечно, но я был молод и горяч. Председатель суда наклонился в сторону секретаря и спрашивает: как фамилия молодого защитника? Я это слышу. Мне льстит. Моя 2-ая реплика товарищу прокурора – убийственна. Я как бы ввел новый принцип – «шальное покушение на кражу» («кража никогда не могла удаться») и это _з_н_а_л_ обвиняемый. А если он уже вывез со двора балки, то это объясняется непостижимым легкомыслием сторожей. (Ну, представьте, гг. присяжные заседатели, такую картину: Среди бела дня я прихожу на Неглинную, к Государственному банку, и на людях начинаю подкапываться под стену! Что это? покушение – или – озорство? Или – бросаю ясный оловянный [1 сл. нрзб.] – кружок на прилавок в пивной и кричу: две бутылки пива!) Присяжные улыбаются. Прокурор зеленеет. Вердикт по всем 3 обвинениям – невиновен! Небывалый случай. Суд смущен. Мой подзащитный оглушен! «Подсудимый, вы свободны!». Аплодисменты адвокатов. Я – весь – блеск. Помню: Даша смотрела, как на божество. Оля улыбалась на «софиста»: она уже знала, как я буду анализировать, – я не спал ночь и говорил ей, как присяжным, изучив дело. Спрыснули у Чуева успех – кофе с кулебякой. Д[аша] не сводила глаз с меня, – помню – пролила кофе на платье. И впервые – дома, вечером, – когда я встретился с ней в коридоре, она вдруг – «ах, как красиво вы, барин, говорили… заслушались все… и фрак очень красиво… очень было жалко вора, бледный был… и вы его оправили… он Богу будет за вас молиться». – «А ты поняла?» – «Все поняла… Вас-то да не понять, умней всех!» Адвокатура мне была противна: я видел всю кривизну.

Я чего-то _ж_д_а_л. Надо было зарабатывать, дела были мелкие, мне патрон не давал солидных, – раз только послал на шаткий гражданский процесс, за себя: «75 % провала, попробуйте». Я попробовал – и выиграл. Он мне заплатил (из гонорара в 3 тысячи – 300 рублей!). Прилично, по тем временам, на 2 месяца жизни. Но я решил узнать провинцию, бросил адвокатуру и поступил чиновником особых поручений в Казенную палату во Владимире на Клязьме⁴⁴⁷. Выходил в податные инспектора. Это было в 902 году. Мне было 25 лет. Даше 17–18. Она стала красивой девушкой. Раз я ее застал в зале перед зеркалом, она любовалась, какая у ней грудь, подпирала ее ладонями. (Это дано чуть в «Истории любовной».) Увидев меня, она вскрикнула – и побежала, с расстегнутой кофточкой. Меня это _с_м_у_т_и_л_о, впервые. Я видел эти две «груши», и она должно быть видела мой взгляд. Это было накануне отъезда из Москвы. Я еще сказал ей: «если хочешь иметь хороший бюст, надевай корсет, спроси у Оли, что надо». Она стала пунцовая и… на следующий день _с_а_м_а_ купила корсет, – и, чтобы я это знал, – громко сказала Оле: «а без корсета вольней, барыня… зато красиво!»

Целую всю, и – без корсета. Твой И. Ш. Продолжение следует.

Олёль, как я скучаю, как томлюсь. Хочу опять во сне… целовать!

99

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

10. ХII. 41

10 вечера

Эти дни, дорогой Олёк, – в мучительной за тебя тревоге! Ты писала, – должно быть гриппом заболела, и кончились весточки о тебе. На 4–5 день, сегодня, твое письмо, – но, увы, раннее, 19.XI! Я писал Сереже и маме – написали бы о тебе. Жду, мысли одолели, в тревоге весь. Много я писал тебе, грустная моя птичка, чтобы хоть этим помочь тебе в болезни. Чистая моя, голубонька, я завтра поеду, м. б. узнаю о тебе, м. б. Сережин патрон⁴⁴⁸, за короткое пребывание в Париже что-нибудь рассказывал знакомым, как ты живешь, – ведь Сережа твой мог ему и о болезни сказать. Да эти голландцы ведь только о наживе думают, практики, – вряд ли что о тебе узнаю. Но каждый день думаю, – м. б. Оля моя меня увидит. А я… – тоже, надеюсь. Да, очень трудно теперь получить разрешение на поездку, хоть мне и очень нужно, в связи с изданием моих книг. Нужно и в Берлин, – я 7 лет отчета не имел от «Издательства S. Fisher»⁴⁴⁹ (три книги у него). Милая, не кори, что я «непослушный». Тебе – я всегда послушен. Expres на тебя давно не посылаю, не тревожу. Земмеринг ничего о тебе не писал (в 1-м письме лишь, что ты большое дарование, и чутко, и глубоко понимаешь творческое слово). В чем же непослушен? Не могу я не послать тебе маленького привета, – так твоя жизнь тускла, никакого отдыха духу твоему, душе, сердцу! Только мои письма. Сейчас вспомнилось флоберовское – кажется о m-me Bovary: «жизнь ее была похожа на существование паука (неудачное слово, как Флобер дал такой промах! – сравнивая мятущуюся душу с – чем! – лучше бы сказал – „мушки“!) сплетшего тенетки свои в чердачном окне – на север…»⁴⁵⁰

Иначе бы я сказал: «жизнь твоя, светлая моя Олёля, похожа на прозябание цветка розочки дикой, странными судьбами возросшей в узкой щели, меж высоких стен: ни солнце никогда не заглядывало туда, ни месяц, ни звездочки не было ему видно, – лишь дождь, да ветер, да снег зимой, захлестывали родимый кустик». _К_а_к_ живешь ты?! Фася – единое существо (я не говорю о Сереже, о маме…), кого ты навещаешь, да книги… Ни церкви, ни театра, ни живых людей, ни чудесных выставок искусства… ни концертов _ж_и_в_ы_х (не radio!), ни-кого, кому бы душу открыть..! Оля, ведь это лучшие годы твои! Прости, не сердечко твое тревожу, – о тебе болею, вырвал слова из сердца! Ну, как же не послать тебе хотя бы малого, – от себя, – т-е-б-е! Не лишай меня хоть этого, маленького «счастья» – приласкаться к тебе! Мысленно упасть перед тобой, руки протянуть к тебе!.. – все, все душой шепнуть тебе, – я этим пустякам, которые позволил себе послать, – глазами, шепотом нежным говорил: «Олёль, вот в этом хоть – биение сердца о тебе, прими… Скажи в пространство – „ми-лый… я понимаю твое чувство… я в _э_т_о_м_ его отсвет вижу!“ —

Да, я уже писал тебе: „Ольга“ – значит – светильник, факел, – а „Светлана“ – древнерусское = Фотина (Фотиния) – греческое слово – светящая, Светлана. Потому и зову – Светлая моя. Да ведь ты и в самом деле – Светлая! – Светик, переломи себя, не лишай себя величайшего – Молитвы. Я – лентяй, не всегда молюсь, но я могу себя заставить: и тогда – получаю – облегчение. Оля, _н_а_д_о_ это! Спрашиваешь: „Господь простит?“ Не Ему же это надо… – _т_е_б_е! Попробуй, открой душу, все сердце… до слез… взывай! И почувствуешь Его свет, хоть на миг один! Упражняй душу. Молись. Чудесные есть молитвы. Ты – вольная душа, в полете! Ты – можешь молиться! Молись, Олёк! Неужели не можешь себя заставить и утром, и вечером, (– и в полдень!) душой пропеть Ей „благословенна Ты в женах!“ Ему – как маленькая девочка – „Отче наш“..! Ему – „Святый Боже..!“ Ему – „Пресвятая Троица“⁴⁵¹. Молись, Оля! К папочке взывай… – о _н_е_м_ молись: _н_а_д_о. Это лучшее лечение духа… (и души!) – о, когда до слез..! – Оля – почувствуешь. Давай, условимся: в 10 ч. вечера, в 12 ч. дня, в 10 ч. утра: – _в_м_е_с_т_е_ будем молиться, хотя бы эти 4 молитовки! – каждый раз, в том порядке, как написалось! И я еще буду взывать к твоей покровительнице (Ангелу хранителю – это _о_с_о_б_о_е – так и молим Ему – имен их мы не знаем) – а _т_ы_ – к моему Святому. Так это легко, – ну, дадим друг-другу слово! С Николина дня (19.XII) я начну в эти часы молиться – с _т_о_б_о_й. Я – слаб в вере, но я… _з_н_а_ю, что _в_с_е_ Правда» что дала нам Православная Церковь. Оля, тысячелетиями, всеми народами – выкован _о_п_ы_т_ Молитвы! Он необходим – слабому, т. е. _ч_е_л_о_в_е_к_у. Обоготворяем иных из смертных: как же отказаться от светлой радости – от духовной близости к Бессмертным, – от пути Молитвой! В моем жизненном опыте я не раз _с_л_ы_ш_а_л_ _И_х_ _в_н_у_ш_е_н_и_е! Тебе – говорю _п_р_а_в_д_у. Верь! Чьи-то молитвы не раз спасали меня! _Э_т_о_ особенно я понял… в памятный день 8.II.30 г., когда _в_д_р_у_г_ увидел готовившуюся мне _я_м_у – и «наитием», молниеносной мыслью уклонился от гибели. Я был намечен ближайшим за ген. Кутеповым… Ген. Деникин⁴⁵² был у меня в Севре дня за 3–4 до 8.II – и «посоветовал» быть крайне осторожным, «по возможности, один не ходите!» Он, случайно, получил «справку» (секретную). После 8.II я остерегался… – потом мне надоело это. Бесы знали, какое действие производят мои книги, мои слова. Моя корреспонденция проходила через их лапы, _з_н_а_ю. В ту пору я молился чаще… и, чтобы успокоить неприятную тревогу (только Оля знала – и мучилась), – ушел в «Богомолье»: вышла книга, которая будет жить… до-лго-о! Стань, детка, Ваней-ребенком, Горкиным… стань «самым простым сердечком»! В горькую минуту – к Молитве! – или – открой Евангелие… – _в_ч_и_т_а_й_с_я! Я не ханжа, и терпеть не могу «бухгалтеров от Православия» – есть такие: если он не попадет к началу службы в храм – он не идет! «В_с_е_г_д_а_ молитесь!» Какая _И_с_т_и_н_а! Олечек… так затомилось сердце, как прочитал: «Я так хочу быть у тебя, в твоем уюте!» Ах, я взял бы тебя на руки и поместил бы в глубокое кожаное кресло. Вот сейчас, _в_и_ж_у: как сейчас горит камин (центральное отопление – будет с 15.XII!) – я подвинул стол, слева греет от раскалившегося «буле»^[184], «яиц червонных». На камине, невысоко над полом (метр) – ты, среднего размера потрет, «был скручен», но воскрес. Другой, в 4 раза увеличенный, направо от камина, на радио, – я всегда вижу тебя. «Девочка с цветами» – рядом с Сережей – Олей, на стене, увеличенная в 10–12 раз, – чудесно. Вся стена в больших портретных «видах» (20–25). За radio к окну – книжные полки, до «Святого Угла». Там Богоматерь (дар генерала Д[еникина], ему поднес монастырь в Белгороде), медное Распятие – дар рижской русской гимназии^452а. Иоанн Богослов – дар тоже. Богоматерь (фототипия [Рагусской]), присланная И. А. Фотография Иверской часовни в Москве, большая фотография. Храм Христа-Спасителя – дар из Берлина, от семьи Редлих⁴⁵³. Снимки с могилки. Большой портрет в овальной раме, перевязан национальным флагом-лентой – с Сережечкой (увеличено с карточки, какая у тебя). Серебряная лампада голубая, с глазками, дар почитателей из Риги (Софья Климова⁴⁵⁴), под ней на нитке – сосновая шишка с… Валаама⁴⁵²⁶. Сейчас я пишу и пью кофе… В комнате 16–17°. У стола и все 20–22. Ты – в кресле, с ножками под себя. Я у ног твоих, голова моя у тебя на коленях… ты нежно ласкаешь голову, которая столько в себе носила дум, образов, м. б. _в_и_д_е_н_и_й… – которая – вся – _т_в_о_я, вся – о тебе! Я целую твое платье, я снизу в радости, в восторге… немой, гляжу в твои глаза – и вижу – ла-сточек, в них они, _н_а_д_ ними, – «бровки – как ласточки!» Я слышу твое сердце. Мы молчим… – так мы друг другу близки, – слов не надо. В моем взгляде – боль даже, так я тебя люблю, до… счастья-боли! Не могу глаз отвести… света нет, огонь камина, только – на твоем лице – отблеск жара – яиц червонных… в глазах золотые-пунцовые искры… Я целую руки… прячу глаза… – ласточка, залетная..! Иногда _в_и_ж_у… ты в постели, проснулась… я нес тебе кофе… целую милый локон, руки… локоток (т_о_т… помнишь? – «летний» – с солнечными бликами, в березе?) вижу шелкового червячка… снимаю… целую, – кузнечика того – о, «Свете Тихий»! – Не ответил на все письмо. Отвечу. И – об И. А. Он не захотел нас познакомить, я _в_с_е_ забыл, что было после. Где я ужинал?! Не помню. Я был подавлен, в полусне. Но… тебя я _с_л_ы_ш_а_л, я был в волнении… Я видел, да… «траур»… это помню. Я тебя _у_з_н_а_л_ бы! По _г_о_л_о_с_у, – увидал глаза… – _у_з_н_а_л_ бы. Оля, положи себе, как правило: каждый день начинай с Евангелия. Читай – где откроется. Хотя бы одну страницу! Люблю, целую. Твой Ваня

[На полях: ] Оля, все же около тебя – мама, Сережа, из кровных… – у меня – ни-ко-го! – да, Ты… всегда но… лишь _о_б_р_а_з!

«Историю одной девичьей души» – до следующего письма.

Ландыш^[185].?

Сегодня купил и для себя «ландыш».

Вот, сейчас, кончив письмо, я задумал – с си-лой! – вышел 7-ой стих, 15 гл. от Иоанна⁴⁵⁵. Да, клянусь любовью к тебе!

и открылось еще: Гл. 16, Марка 1–5 ст.⁴⁵⁶ Уверуй – и молись, Оля!

100

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

14. XII. 41

3 ч. дня

Дорогая ласточка, здорова ли? Любуюсь на тебя – вижу тебя в этих розовых-свежих бабочках цикламена, (я описался вчера, пора бегоний – прошла, цикламен это, твой привет мне,) – они залетели ко мне в унылый час острого чувства одиночества, – и я весь засветился твоим сердцем – твоим чудесным _с_в_е_т_о_м – _ж_и_з_н_и. Вот она, и шестерка мотыльков, – пасхальный свет мне светит. _П_о_д_а_л_и_ со вкусом, – в серебряной бумаге, – так и стоят – рожденные твоим желанием – ласку мне послать. И обещают сколько..! – бутонов много-много. Я их беречь, как твое сердце, буду. Каждый день буду опрыскивать пульверизатором. На час-два буду прогуливать на воле, окна им открывать, – дышите, нежные! Целую твои ручки, долго гляжу в глаза твои, родная. Благодарю, благодарю.

Оля, милая, – вдумываюсь в твой «конспект» жизни… – о, сколько девушек безоглядно переменили бы судьбы свои на твои радости-страдания! Ведь в этом же и жизнь! Вся ты слишком _н_а_п_о_л_н_е_н_а, обогащена чувствами, подчувствами… светом и отсветами – Жизни! Гордись и дорожи таким богатством. «Мало радости», «так мало счастья», – писала ты. В _ч_е_м_ же – счастье? Не в устойчивости же и унылости покоя! удобств! – или – _е_д_и_н_о_г_о_ большого чувства! Как же оценишь чудесный дар большого чувства, если не испытаешь всего разнообразия явлений? Нет, ты богата, как редко – кто. Много сердец поранено твоим явлением в Жизни, – обогащение прияли! – от тебя, благодаря тебе! Ты – насыщала, ты – будила, грела, манила, уводила от _с_е_г_о – в _и_н_о_е, м. б. И – _ж_г_л_а. Все это наполняло, освещало, чаровало, томило и манило Жизни. Все это не бесследно проходило и для тебя. О, ты на редкость же богата! Много ты мне дала, – а я ли не обогащался Жизнью, – _в_с_е_м_ в ней! Не испивая от нее, лишь прикасаясь ко краю _Ч_а_ш_и. Т_а_к_ мне _н_а_д_о_ было – не упиваться, – прикасаться только. Не расточаться, а – беречься… для _и_н_о_г_о. Жалею ли? Да, иногда… жалею. Впрочем, пылкость воображения мне помогала: будто испивал.

Мое живое Солнце, Оля, Ольгуна… – не обрывай рассказа, говори, шепчи… – я будто в _э_т_о_м_ вижу тебя, я чувствую тебя, так близко… жалею, радуюсь тобой. Олечек, помнишь, – чуть ли не во 2-м – 3-м письме к тебе, (ты заболела и писала мне, в начале 40 года), я сказал: «Вы так жадны до жизни. Вы – страстны по природе… Вы будете здоровы, Вы в Жизни будете…» Когда писал это, – так мне хотелось (и так верилось!), чтобы ты осталась жить, счастье чтобы тебе сияло… – и так хотелось – ближе, ближе знать тебя, дружбы твоей хотелось! – молился о тебе… ждал весточки, ждал сердца твоего… – откроется? – о, какое сердце! – _э_т_о_ _з_н_а_л. И – ждал. Я уже _в_и_д_е_л_ твою душу, твой _с_в_е_т. Мне уже было больно – не писать тебе. Оля, такой, какая ты… – я не встречал в своих корреспондентках, – их много было! были очень чуткие, глубокие, даровитые в чувствах к прекрасному в искусстве, в жизни… Но _т_а_к_о_й – единственной – нет, не было. Ты – _н_е_о_б_ы_ч_а_й_н_а_я. Отмеченная Богом. Береги себя, _т_а_к_у_ю. Ты дана великой благодатью нашей, – лучшим нашим, – Душой Церкви! – от нее шла в Жизни, в Жизнь. Помни, Оля, – не разменяйся, _о_т_д_а_в_а_й_ же Ей и Жизни – _д_о_л_г_ твой. Твори, не принижай себя (что можешь делать даже при всем великом самолюбии, гордыни даже!)

Ну, ты прости: это не «наставление», – это моя с тобой беседа, моя просьба, мольба к тебе. Слушай свое сердце, _д_е_л_а_й.

Вот еще что: не забудь же сказать, какой образ был в твоей душе – «10-летки Оли». Мне дорого все о тебе, тобою сказанное. _В_с_е, что можешь, (и захочешь) – скажи. Мне это – в радость, м. б. и в томление, – но _о_т_ _т_е_б_я… – все дорого.

Я тебе доскажу «историю Даши», – увидишь, она не так уж обыкновенна, это «история одной любви», не «История любовная». Слышишь «разницу»?

Ольга бесценная! _В_с_я_ ты – от _И_с_к_у_с_с_т_в_а_ также, от младшенькой сестренки, от _Х_р_а_м_а, от _Р_е_л_и_г_и_и. В_С_Я! Поразительно, до чего ты проникновенно-чутка-тревожна! Не «неврозы» это, нет, – это _т_в_о_я_ природа. Как ты глубоко-заманчива! Не «магнитна», а – заманчива, затаена – чудесна! Неужели так и не _у_в_и_ж_у_ тебя?! Ольга, до чего ты _о_б_щ_а_ со мной! Я потрясен бываю, – вдруг _т_а_к_о_е_ _с_в_о_е_ в тебе узнаю! До… мелочей, другим невидных, до… _б_о_л_ь_н_о_г_о – в нас! Порой встречаю то же выражение _ч_у_в_с_т_в_а_ – и теми же словами! Будто из одного разбитого куска – мы оба. И – встретились, и – какие же преграды! Как бы по воле… Умысла! Злого? Благого? И – для _ч_е_г_о_ же?! О, какое же это испытание! И – для _ч_е_г_о_ же? – Сейчас слышу _э_л_е_г_и_ч_е_с_к_о_г_о_ _Ш_о_п_е_н_а. Мы оба любим одно и _т_о_ же. Я – лириков в музыке – как ты: Шуберта, Шопена, Чайковского. Классическое Римского-Корсакова. Степную тоску в Бородине, «шумы народной стихии» – Мусоргского⁴⁵⁷. Моцарта… – детским слухом слышу, простоту и прозрачность мелодий чистых, как бы – с неба!

Оля, милая, радость, небесная… Святой зову тебя… – в тебе чудесно много от света – святости, _л_у_ч_ш_е_г_о, что может быть в человеческом, – о, как _с_л_ы_ш_у_ это! Если бы _н_е_ _у_з_н_а_л_ тебя… – я был бы ограблен в жизни, – ныне осыпан счастьем, – пусть _с_у_х_и_м… о, это все же – счастье! Ты, ты мне вернула, – отнятое страданиями, – ты их закрыла, ты Богом мне дана… – на муку? на радостную муку?! Какая правда, Тютчева, – завтра пошлю тебе: «О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней… – Сияй, сияй, прощальный свет – Любви последней, зари вечерней… – Полнеба обхватила тень, – Лишь там на западе брежжит сиянье, – Помедли, помедли, вечерний день, – Продлись, продлись, очарованье! – Пускай скудеет в жилах кровь, – Но в сердце не скудеет нежность… – О, ты, последняя любовь! – Ты и блаженство, и безнадежность!»⁴⁵⁸ Странные стихи, единственные… Техники стиха спорят о том, в какой же мерке дано? бесплодно спорят. – Тютчев _т_у_т_ дал свой никем неповторенный «размер». Ими он чрезвычайно богат, богаче гораздо Пушкина, Т[ютчев] – вольней – в технике. – Олёк моя, – без тебя я не смог бы дать (если дам!) «Пути Небесные» так, как они должны быть _д_а_н_ы. На днях получу починенную машинку, и – пока разрешатся мои планы поездок (жду)… – буду писать. Что..? – Не знаю. Целую, молюсь на тебя, Оля! Твой Ваня

[На полях: ] М. б. тебе необходим бромистый препарат? Прошу: прими «antigrippal»! И все время принимай «cellucrine». Ты сильно расстроена.

Олёк, я тебе послушен, и не посылаю давно expres на тебя. Правда? Ты чудесно рассказываешь, и разве не видишь, как жемчуг в тебе чувствуют _в_с_е! А я…!!! _в_с_е_ в тебе вижу. Ради Бога будь бережливей к себе.

Оля, прошу, скорей сообщи, будет ли Сережа у себя в Arnhem'e 5-го I, в понедельник? Пишу на случай, м. б. не смогу послать, что хочу. Прошу!

101

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

15. XII. 41

1 ч. дня

Какое счастье, Олёк чудесный, ты прислала мне сегодня! Боже, до чего прекрасна! – нет слов назвать Тебя! Светлая, святая Дева! Нет, не кощунствую, не смею, – не в _э_т_о_м_ смысле говорю так, – Ты несравнима, Святая, Пресвятая Дева-Мать! Но ты так близка к Святому Идеалу, _т_у_т_ близка! Твои глаза… – _О_ч_и, не глаза. Я их предчувствовал – в затишьи, в затени ресниц. Я _з_н_а_л_ их. Оля, ты – именно – _А_н_а_с_т_а_с_и_я! Такую _в_и_д_е_л, сердцем видел, – наконец, _у_в_и_д_е_л. Да, я _и_с_к_а_л_ тебя, предвечный Идеал, – Прекрасную! Вот, нашел. Что мне делать? молиться? благоговеть? страшиться, что полюбил _т_а_к_у_ю… что – смею человечески любить? смотреть?.. – будь же благословенна, единственная, непостижимая, моя Уника! – Кошмар какой-то… – ты все еще пишешь «ins Blaue hinein»^[186]! Я жду, страдаю твоей тревогой, – я же здоров, сколько писал тебе, с 26.XI… – Нет, никогда не позволю себе тревожить тебя, говорить о какой-нибудь болезни! Не постигаю, _к_а_к_ это прорвалось – о глазе! Не хотел же, поверь мне. Я понял, получив _ж_и_в_о_й_ цветок, что ты его связала со «Знамением Пресвятой Богородицы»⁴⁵⁹, – с нашей «Чашей», моя неизреченная, _н_е_у_п_и_в_а_е_м_а_я! И, знаешь, то же движение сердца заставило меня послать тебе _о_т_в_е_т_н_о_е, как-будто: я послал 26.XI, за 3 дня до твоего привета, – но, верю, твое передалось мне, ты уже думала о «ласке» – мне! Я истекал такой нежностью к тебе, – нельзя нежней. И это чувство смешано с тревогой: за тебя, – больна ты?! И – _н_е_ _з_н_а_т_ь!! Ты так неосторожна, – больная, ездишь, – или не понимаешь, как опасно? заболеть пневмонией, когда ты так ослабла, исхудала! Что же мама смотрит?! Ты все та же, неукротимая упрямка, сумасбродка! Пойми же, до чего ты _в_с_я_ _и_с_к_л_ю_ч_и_т_е_л_ь_н_а! Твое письмо № 1 – «рассказ о жизни», – _в_с_ю_ тебя уяснил мне, всю _в_и_ж_у… всю люблю, _т_у, девочку-чудеску! Оля, поясни мне, что с тобой было (после кончины папочки), какое «бегство» ночью, какое «сумасшествие»? Малютка – тогда – была уже _о_г_р_о_м_н_а_я! Т_а_к_ _п_е_р_е_ж_и_в_а_т_ь! Непостижимо, или – _ч_у_д_о. Ты – _ч_у_д_о. В тебе все – _ч_у_д_о. Олёк мой… – зачем ты жжешь написаное? Гордячка, ты совершенства хочешь? Совершенство – жжешь! Ничего не пиши, что я советовал… – _п_и_ш_и_ – что хочешь, как хочешь, – только пиши! _С_и_л_у_ свою сознай. Пиши свободно, не проявляй гордыни – относясь к себе так строго. Быть себе критиком – так трудно! Пой свободно. Как ты тонко _в_с_е_ постигаешь! Как все необычайно у тебя! Двумя-тремя строками даешь так четко – в_с_е! Ско-лько я раскрыл в твоем «конспекте»! Кто этот _ч_у_т_к_и_й_ управитель хора? Его слова – о «милой», – как верно, глубоко, – какая чуткость! И эта – _д_е_в_о_ч_к_а!

Да, _ч_у_д_о_ _с_л_у_ч_и_л_о_с_ь: твой портрет дошел. Это – второе чудо. —

Давно-давно (в Москве), ушиб я (расшиб) правый глаз, ты угадала. 12–15. XI – левый отяжелел, – два-три дня я не мог читать, – прошло. От легкого ушиба это, и – от растирания ночью, пяточкой ладони. Ты же навоображала – бездну! И вот – наказан: не получаю _п_о_л_н_ы_х_ писем! Утешаюсь, что ты _в_с_е_ знаешь, только письма твои еще в пути. И трепещу, что заболела, – ужасы такие приходят в голову… _в_с_е_г_о_ страшусь. Милая, солнышко мое святое, просияй! Шепни мне, что получила мой привет, – давно-давно послал, – и был так счастлив, что хоть малым этим тебя порадую. Знаешь, Олёк… – я для тебя сварил варенье, _с_а_м! Грушу нельзя послать, очень она нежна… так – я ее очистил и варенье сделал, для тебя. Я не только рассказы могу писать: для тебя я _в_с_е, _в_с_е_ _м_о_г_у. Как я радовался! И, кажется, недурно сделал. Помнил, как Оля делала. Но предельный вес посылки – 1 кг^[187] – позволил только немного послать тебе. Завтра, м. б. отправлю: «L'heure bleue» («Guerlain'a»), плитку «Rialta» и флакончик «груши». Ну, ты – детка, будто. Боюсь, что шоколад плохой. Я давно его берег, тебе. Прости, если плохой. Постараюсь найти получше – к Рождеству, – м. б. «пьяных вишен»?

Алеша Квартиров взял с собой портрет, – м. б. передаст тебе. Но этот портрет скрал мои черты «живые», – писательские. Я недоволен. Там – восторженный и молодой, какой-то… будто музыкант. Я – _г_л_у_б_ж_е_ взглядом, _т_я_ж_е_л_е_й_ от скорби. Ну, ты, все равно, _в_ы_д_у_м_а_е_ш_ь_ меня. Я тебя недостоин. Я – _в_н_у_т_р_е_н_н_и_й, _т_в_о_й, настоящий, – в книгах, в письмах, в _ч_у_в_с_т_в_а_х. Там – вся правда. А этот – _л_е_г_к_и_й, – _н_е_ _т_а_к_о_й_ я. Скажи о снах. Как Богородицу видала? Твое все так мне важно, так дорого! Пиши о жизни. Продолжу «историю любви».

Перед отъездом во Владимир, Оля спросила Дашу: «поедешь с нами?» – Та в этом услыхала: «м. б. не поедешь». Заплакала, в истерике: «хотите меня оставить! зачем же так приучили меня к себе? Или это „барин“ меня не хочет?» – и в страхе поглядела на меня. Я сказал – «нет, хочу». Вся засияла и весь день игралась, пела, Сережу тормошила, душила поцелуями, как бы с ума сошла. Да, был еще случай. Мы жили под Серпуховом, у монастыря, в бору. Я увлекся стрельбой по ястребам⁴⁶⁰. Они унесли мою любимку – белую курочку, выведенную мной в инкубаторе. Я их набил м. б. больше сотни. Помню, охотился. На опушке бора приметил Дашу с Сережей. Она лежала на спине, раскинувшись. Ее ноги, в черных чулках были совсем открыты, – до _в_е_р_х_а_ – _т_е_л_а: так задралась у ней юбчонка. Услыхав мои шаги, прикрылась… и запела: «Охотник – охотник… не убивай нас, мы не волки, – мы заиньки… погладь нас!» – И Сережечка повторил – «погладь нас, мы… _з_а_и_н_ь_к_и…» Я поцеловал его, и… погладил Дашу, чуть поласкал по щечке. Что было!! Она схватила мою руку и стала целовать, безумно. Я смутился. Я видел ноги… – и погладил – ноги, слыша их. Она – сомлела, вся ослабла. Не знаю, что бы случилось, если бы не было мальчика. Это было первое искушение. В тот же вечер она была как пьяная. А я – все забыл, – _п_р_о_ш_л_о.

Во Владимире началось самое страшное. Мы с Олей и Сережечкой уехали в Москву к моей матери – на именины (10 окт., Евлампии). Сереженька заболел брюшным тифом. Мы задержались, мучились. Незадолго до этого, весной он болел ползучим воспалением легких. Тиф был очень опасный. Мог умереть. Ночи не спали. Тянулось с месяц, эта длинная, медленно повышавшаяся и понижавшаяся t°. Кризис. Пошло на поправку. Самое опасное, когда необходима [сложная] диета. Меня вызвали депешей во Владимир – съезд податных инспекторов. Я уехал. Оля – в Москве, при Сереже. Помню – мое появление в домике, над Клязьмой: будто усадебка. Даша встретила… – «а барыня, а Сережечка?» Она знала, что пошло на поправку. Она была сама не своя: _о_д_н_и, – м. б. на 1–2 недели! Молодые, мне – 29 лет, ей – 21. Вполне созревшая, красивая девушка. Я увидел взгляд ее… смущенный – и счастливый, – и робкий. – Ужинали – вдвоем. Мы всегда сажали с собой. Она ухитрилась приготовить необыкновенный ужин: достала рябчиков, (я люблю их, знала), сделала блинчики с творогом (люблю), суп перловый из гусиных потрохов… – разварной налим (помню! она все знала, что я люблю). Подала рюмку хинной [1 сл. нрзб.], – я налил и ей выпить. Но она и без нее была _п_ь_я_н_а. Поужинали, почти в молчании. Она все время убегала за чем-то… – все спрашивала – «а когда же Сережечка?» Ночь. Снег и мертель, (ноябрь). Я сел к печке с книгой, в качалке. Она убирала со стола. Мне было неспокойно. Она… – была в новом платье, в косах. Бегала, и от нее шел ветерок. Пахло – резедой. Да, я чувствовал по ее косившим, убегавшим взглядам, робким и тревожным, что она ждет, _г_о_т_о_в_а. Я… ты понимаешь, Оля… я давно не знал женщины, м. б. больше 6 недель… я был возбужден. Был момент, когда я чуть не протянул к ней руку, когда она близко пробегала, вея ветерком и резедой. Но… заставил себя думать о мальчике, об Оле, которая там, страдает (не думал о Даше! она мне верила!!) – и удержался. Ушел в спальню. Заперся. Ночь была ужасная. Даша долго стучала тарелками. До утра не спал. Утром она встретила меня… горячими пирожками к кофе. И ее косы были положены на темени, это ей шло. До следующего письма. Целую. Твой Ваня

102

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

16. XII. 41

10 ч. вечера

Будь благословенна, родная Оля..! – взывает во мне неизъяснимое, – чувство-чувств, самое нежное, что может быть, в человеческом сердце, – не нахожу, как можно это назвать… – такое великое, такое… – любовь ли, боль ли во мне… – все вместе. Все эти дни, – а сколько их прошло мучительно! – одно и одно – что с ней? – тревога, тоска, до боли острой, такое чувство, будто трепет за самое дорогое на земле. 18 дней! – и я ни-чего не знаю, что с тобой? И никто, ни слова, ни… 13-го, в субботу, это состояние обнажилось, перелилось в отчаяние. Я как бы мертвый был, душевно. Без чувств, без мысли лежал я, слыша, как ночь подходит. После 6-ти – было так – «никто не придет». Один, всю ночь без сна, до утра. И вот, когда все в городе затихло, будто ночь глухая, – _т_а_к_ казалось, – я уже хотел опустить оконные заслоны… – звонок! – Это был твой _п_р_и_в_е_т… родная, твой прилет – милые бабочки впорхнули… розокрылые, нежные. Как я их целовал, Оля! Милые… – улыбки сердца, единственного – для меня – в целом мире! Светло стало, на миг… – и снова – как волнами, – тоска – и радость. Не могу понять, что _э_т_о?! Так все дни, эти, последние… Мне больно, – больна ты, Оля? Не знаю. Тяжело мне. Я писал Сереже, маме твоей… – давно, 4-го, срочно, – нет отклика. Твое самое последнее, – что _т_ы, больная, поехала в Утрехт… – зачем же, Го-споди! – от 2.XII^[188], – и все. Жду – страшусь. В воскресенье, 14-го, – все то же, до озноба. Нервы. Поднялась t°. Без сна, всю ночь. Ночевал друг ⁴⁶¹. Утром – другой, доктор мой. Ни-чего! «Это Вам – за _о_п_ы_т_ с ледяным обливанием». Строго сказал, это бывает редко. «Будь другое сердце, – finis!^[189]» – Я усмехнулся: «столько всего вынесло… – этот лед – пустяк!» Оставил все же опыты. Не помогли: тревога – боль – все те же.