Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 55 страниц)

[На полях: ] Видишь, все еще не ответил. Не забывай, Олёль. О, ми-лая! Не могу без тебя.

Оля, спешно сообщи – какие духи Guerlain – жду!!!

Лечись. Ешь. Пой. Верь. Олёк, будь покойна. Я твой. Я – чистый, Оля. Весь. Всегда. Твой.

Дальше буду писать короче, боюсь нарушить правила – ради Бога, 4 дня нет писем.

Милка, пришли портретик с глазами, я увеличу!

О, как… люблю..! Всю целую, _в_с_ю..!

78

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

15. XI. 41

Здравствуй, милый мой! Я все жду от тебя обещанного «сейчас пишу» – после получения моих от 30-го! Но ты не написал «сейчас»?! Ты мучаешь меня и «платишь» мне? Да? Ну, я не ворчу! Сейчас я очень огорчилась: пошла в свою комнату полить твой цветочек, и… что же? Он замерз!! Он весь в бутонах, весь все еще в цветах, и еще вчера уборщица-девушка все восторгалась им. Сегодня ночью был мороз, дул ветер прямо в эту раму, и весь он стал водянистый, прозрачный… Я чуть не плачу! У меня много всяких цветов, но этот… Все удивлялись, что цветет с июля не переставая! В комнате моей холод адский – топить нельзя, хоть и есть радиатор. Электрический паек, даже для нас увеличенный, слишком мал. Приходится очень экономить. У меня электрическая кухня – массу берет. И то теперь я ухитряюсь варить иначе и только уж необходимое на кухне электричеством. Я принесла цветочек в салон – там теплее, но не очень тепло. М. б. он не совсем еще погиб?! В комнате моей я не живу, конечно – невозможно. Это досадно, т. к. мне бы хотелось работать без помехи, одной… Я получила твою «задачу» мне… Я очень горда и рада. Но… (ужасная я, – все – «но»??) Но… я не могу ее исполнить так, как ты хотел бы… Я напишу тебе то, что я могу, чтобы ты не думал, что я трушу, или еще что. Но не считай это «творчеством» – это только решение задачи. Творчество – должно во мне родиться. Так я чувствую. Прости, если это тебе не по сердцу. Твое же, как бы ты мне не был близок, все же – _т_в_о_е. И я с благоговением сделаю _у_р_о_к! Ну, будто в школе! Я постараюсь ответить твоим требованиям. Одно скажу, что напишу я только часть, не все. Ты увидишь, _к_а_к_ я могу, или… не могу. Почему _н_е_ _в_с_е – ты бы понял, но надо мне тебе было бы рассказать много обо всем, что во мне. А это невозможно… Чисто технически, (однако, и для «духа» важно) – мне не хватит некоторых знаний… Например: я не могу ясно перенестись в тот город – я его не во-ображаю… Люди, речь… Кто умирал? Я видела в Нижнем Новгороде, в Поволжье, например, голод, – там умирала беднота. Интеллигенты «крутились» как-то. Но это не так уж важно. Не думай, что я так уж вот все бы и выписала, нет, но – предмет, о котором я хочу говорить, должен передо мной быть ясным. Но все же я постараюсь вообразить и во-образить! Природа конечно тоже мне незнакома. Сердцу она чужая. Я никогда не была в Крыму. И если будет неувязка, то ты знаешь, откуда это?! Я, значит, не так увидела. Мне очень интересны твои письма на мои от 30-го. Я очень их жду. Ну, не мучь же! Я эти дни не писала тебе, т. к. просто не могла. Большая гадкая неприятность – мерзкий тип один, шантажист и жулик, Смердяков³⁵⁴ какой-то, опять выплыл на сцену. Мучает Арнольда… Однажды уж было так. Через год начинает снова. Мерзкие есть люди. Вчера я прямо от бешенства дрожала. Бог знает, что еще предстоит. Масса здесь жулья… среди всех классов. На меня все это очень действует. Долго не могу утихнуть. Ненавижу несправедливость. Гадость!..

Но я все дни с тобой. В твоих книгах. Я вечерами не могу оторваться. Перечитываю «Солнце мертвых». Я его совсем иначе воспринимаю теперь. Тогда, давно, я… не могла его читать… от боли… Будто автор меня жег железом, в раны сыпал солью. Я была очень нервна тогда, чрезмерно восприимчива. Хоть и теперь, – читаю книги я как-то иначе, чем другие (поскольку вижу). Люди читают, критикуют, и… живут дальше… своей жизнью. А я, я начинаю жить тем, что прочла. Я понимаю Тоничку, его впечатление от Тургенева «Первой любви»³⁵⁵. Я ее точно так же воспринимала. «Солнце мертвых», тогда меня как-то убило… Я всюду видела смерть, до… ужаса… Я не дочитала за один раз книгу. Брала ее после. Дочитала. Так было, когда я девочкой читала «Преступление и наказание»³⁵⁶. Я не могла, я болела, читая. Теперь я зрелее. Я иначе читаю. Я тебя знаю. И мне еще больнее, но… иначе больнее. Я плачу над «Солнцем мертвых»! Какая прелесть – «Степное чудо»³⁵⁷! В «Свете Разума» мне очень нравится «твоему Сереже»^[138]! Чудесно! И стиль какой! И «Музыкальное утро», и «Гунны» (очень)! и «Блаженные»³⁵⁸, ах, все, все! Я называю отдельно некоторые вещи только потому, что они чем-нибудь меня особенным удивили! «Про одну старуху» – всегда чудесно!

Теперь из твоей открытки: о Земмеринг – ты меня не хочешь понять! Ты сам писал, что она, прочитав посвящение на книге, ревнует. Неужели ты не знаешь, что ревновать можно не только из любви. Именно: она читательница, чуткая, тебе все хотящая сделать, – видит вдруг, что ты кого-то ценишь так, как ей бы это причиталось! Я-то, женщина, чудесно это понимаю. Я нашу сестру давно знаю. Я женщин (обыденных) – не люблю. Т. е., нет, не люблю те черты, которые присущи им. А женщин, женское, то, что ты любишь, люблю я очень. И м. б. потому среди писателей нет или мало женщин, что… воспеть самое чудесное, «das ewige Weibliche» (это самое дивное в мире!) – дано, конечно, лишь мужчине. Я иногда могу влюбиться (не думай, не pervers^[139]!) в женщину, именно в это «das ewige Weibliche». Я наслаждаюсь иногда в театре или кино не только игрой, но всей природой хорошей актрисы. Я не могу это объяснить, но это как-то необыкновенно. А в жизни… женщины-мещанки чаще героини. Не обижайся, но… И. А. не позволил бы так З[еммеринг] о Наталье Николаевне! И не искал бы ей извинений. За одно это замечание ее тебе (о понимании или не понимании «Неупиваемой чаши»). Конечно, я не Н[аталья] Н[иколаевна], для тебя не в этой роли, но все же!.. Я не хочу, чтобы ты от нее (о, их много) устранился, но я знаю, что так вот относясь, как ты теперь к этому, говоря только «тебя все полюбят», – ты… я знаю это… не хочешь понять, что надо оградить… И я не постигаю, как ты, писатель, да еще такой… ты тут не видишь сердцем!

Впрочем, это бывает очень часто. Толстой в жизни своей с С[офьей] А[ндреевной]³⁵⁹ – был какой?? Непостижимо! Но, довольно! Для меня: З[еммеринг] меня хотела (я не далась ей, и как нежно, мягко, почти любовно!) оскорбить, – а ты не понял. Извиняешь ей, меня уверить хочешь, что «все полюбят»! И все… Я ничего не хочу и не жду. Пишу только в пояснение! Я умею не замечать людей!

Я давно хотела тебя просить, – ты знаком с Карташевым? Он был приятель с дядей моим, маминым братом. М. б., случайно знает он что-нибудь о судьбе его жены Александры Васильевны Груздевой, урожденной Лаговской? Это была большая драма. М. б. при случае, спросишь его? Как поживает твой Ивик и его избранница? Я все надеюсь, что ты пришлешь о «Праздниках»³⁶⁰. Ты написал? Как верно дивно! М. б. скоро к Вам поедет от нас Сережин шеф. Я попрошу его тебя увидеть. Или м. б. одна армяночка, если ее пустят к больной матери. Мы недавно ужасно потешались… В Гааге гостят чудесные ребята, матушкины внуки. Мальчик Сережа, 9-ти лет, разумник, чудесный, прелесть. Так вот, эта армяночка рассказывает, как ей не дают визу, как она в комендатуре плачет, просит. Отец С. спрашивает: «как же Вы уедете, я у Вас на велосипеде корзиночку для дитенка видел?» (Это для собаки у нее). «Да», – говорит она, – «к сожалению, она еще пустует, еще не собралась». – «Ну, какая же Вы запасливая, корзиночку заранее купили. Советую о соске позаботиться, – резина пропадает». Другие стали советовать, кто во что горазд. И вдруг совсем спокойно, с кресла: «…и главное, самое трудное, папа, детку надо достать!» Это Сергушка! Отец серьезно, в тон ему: «О, М. девочка хитрая, она достанет». – «Да, достанет?» «Да, сынишка, не беспокойся, она сумеет, и журавля обманет, заманит к себе и баста». Мальчик поверил. Ну а мы все долго хохотали. Ребята – на удивленье. До того русски! Матушка, вдова того священника, который учил Bauer³⁶¹. Очень милая семья. Есть у нее дочь³⁶² одна из 3-х – обаятельная, прелесть! Не очень молода, но – чудо! Написать бы было о ней можно много! Как жаль, что я не мужчина! Вот видишь! Масса в ней из Божьей Кошницы. О, не «святоша»! Вся – Жизнь! И драма! Ну, довольно. Я два листа уже взяла. Не стану злоупотреблять любезностью цензора! Посылаю тебе 2 фото: одну – лаборантку (моя маленькая лаборатория), для шефа, с реакцией на lues (Wassermann)^[140] – моя специальность – за нее я была известна в клинике. Это особенно ценил шеф, что хорошо ее делала. Это не легкая реакция. И ответственность очень большая: я – даю диагноз. Делали ее перед замужеством на память шефу. Другая: мой уголок гостиной, где я тебе писала первое письмо в 1939 г. Целую и благословляю. Оля

[На полях: ] Я все еще не здорова. Не сплю. Худею. Но стал аппетит лучше. Выгляжу смертно бледной. Нет больше «красок».

Тебе это больше, кажется, нравится?

Я очень тороплюсь на почту, потому как-то не очень хорошо писалось! Принимаю селюкрин.

Зачем пришлешь еще? Его же не надо все время принимать. Это же курс лечения. Этот я кончаю. Какой же перерыв?

79

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

19. Х1. 41^[141]

Мой дорогой, родной, далекий… и та-кой близкий сердцу!

Как мне тепло и радостно, что ты где-то меня любишь!

И какая горькая жизнь моя!! Помнишь м. б. (?) когда-то еще давно писала я тебе что-то в этом роде: «но у Вас хоть было счастье…» Написала и испугалась, – не понял бы как намек на меня. Это давно было… Да, почему не подошла тогда?? 6-го окт.? Нет, не узнал бы ты меня, – вот потому верно и не надо было, чтобы подошла. Если бы не узнал, «отделался» бы парой общих милых слов, я же все бы устно уже сказала, и верю не так бы свободно, как тогда в письме… и… этим бы все и исчерпалось. Могло бы так быть ведь?! Сережу моего И. А. тебе рекомендовал. С. был на ужине с тобой. Ты дал ему твой портрет! А я? Я не подошла тогда. Я ведь тогда была «убита Богом»… Я еле-еле принуждала себя показываться людям. Я вся была убита. Нет, ты ни разу не посмотрел на меня. Я сидела с мамой как раз позади проф. Франка³⁶³ и его жены³⁶⁴ (знаешь их?), от прохода направо, если стоять лицом к кафедре. Я чудно все помню! Неприметна, вся в черном, за черной вуалькой, траур был, по отчиму. Да, я тогда была совсем свободна, свободней, чем когда-либо раньше… И значит так было надо…

Ах, письмо твое!.. Не возноси меня! Я разве стою?! Я очень, очень обыденна! О, если бы так непорочна! Было… было много от того, что пишешь ты. Не то, но от того! «С живой (?) картины список бледный»³⁶⁵. Теперь и этого нет! Я очень была чиста, болезненно чутка к чистоте и правде. Нет, я все же многое утратила на всем моем пути! Ты святотатствуешь, зовя меня святой! Нет, нет! Да, я о тебе молилась! Ты говоришь «не знаю, искала ли ты меня». – Я же тебе писала: «молилась о Вас годами»… Да, искала. Еще бы… раз один – прожить сначала! Я не могу теперь уже давно молиться, хоть постоянно в думах обращаюсь к Богу. Давно отстала по утрам молиться и на ночь. С Wickenburgh'a. Я вся в волнении. Господь простит? Сегодня мама именинница. Хотела помолиться… не вышло. Помолись за меня! А от Марины все ничего! Ужасно!

В последний раз коснусь Земмеринг, чтобы исчерпать эту «тему». Я никогда ничего другого не искала в желании матери послать к тебе дочь, кроме того, что ей обязательно хочется твою «скуку», «пустоту окружения» и т. п. заполнить Милочкой. Так сказать, Милочку пустить в ореол твоего сияния. Это же лестно девочке, да и матери. М. б. она войдет в какой-нибудь «гимн» твой?! И во мне, видя (именно) читательницу-соперницу, – постаралась бы вдвойне это сделать. Таких «мироносиц»³⁶⁶ я много видела у людей тебе подобных. Ничего любовного я и не искала. Не от одной же любви бывает ревность. Ну, Господь с ней! Но, милый, прошу тебя, (исполни хоть раз (!!!!) о чем прошу) не пиши ей ничего обо мне. Исполнишь? Я ведь могу тоже хоть что-то пожелать?! Мне жаль, что я ее коснулась… я не знала, что она тебе духовно так дорога. Ты ей писал о «Путях Небесных», м. б. даже раньше, чем мне, на мои мольбы (сквозь го-ды!). Я не упрекаю. Но это мне мерило! Оставь ее и меня в отдельности. Я не хочу ее писем, не хочу какого бы то ни было ее касания. Я тоже очень верно чую людей. Никогда не обманывалась. Обещаешь? Ты непослушный, впрочем, ни одной моей воли не исполнил! Нет, не сержусь, а только так знакомлюсь с тобой и в этом. Не надо духов! Мне совестно! Умоляю, не балуй меня! Ничто не делает меня в жизни (в «свете») такой беспомощной, как комплименты и подарки… Я глупо теряюсь. Книги твои я с радостью принимаю… как тебя!

Пришли же надписи к ним, а то они – немые… Ах, Марина, Марина! Я твои письма перечитываю, вдыхаю, под подушкой они спят… Ах, вот что: об И. А. – мне невыразимо было бы больно всякое неточное понимание о нем. Вот характеристика его ко мне отношения, данная им самим, пожалуй и самая точная.

Мы часто были в переписке³⁶⁷, в его отъездах, так просто, – о книгах, о трудностях его (каких-нибудь внешних) и моих. Вот:

«Милая Олечка! Вчера получил Ваше трогательное для меня письмо о книгах. Все, что Вы пишете, меня радует и утешает. Именно такому читателю, как Вы, я предназначал эти книги; и мой метод философствовать состоит именно в пеликанстве „собой питаю“. И что Вы это почувствовали и так отозвались – для меня большая духовная радость. Спасибо Вам за письмо и за отношение. Я Вас тоже буду всегда любить и помнить».

Дальше о делах, и…

«я пишу – а мир на меня огрызается и грозит. Вы правы: людишки, да и все.

Целую Вас и Ваши ручки.

Ваш сердечно И.»

Я не «чаровала» его. Но чтила. И он знал, что это от души и ценил. Эти короткие слова в его устах уже очень много. Он и лично целовал меня иногда, в порыве духовной родственности. При всех. Никогда одну. И только в щечку. М. б. он русское начало во мне любил. На чтении его о Пушкине (я конечно была), несмотря на его великое горение, – он меня _у_в_и_д_е_л. И в антракте сказал мне: «Олечка, Вы настоящая русская невеста, строгая, чистая, прямо излучаете чистоту… И… платье Вам идет, масса вкуса». Было траурное черное бархатное с шелковыми белыми (крем почти) кружевами. Вот это и все!..

У И. А. много вкуса, и он просто вещи отмечает, – больше ничего.

Послушай… я плакать готова: сейчас приехал Сережа (к маме-имениннице) и сказал, что шеф срочно уже в субботу вместо вчера уехал. И завтра будет уже обратно! Ужасно. С. его по делу даже не застал уже! М. б. опять скоро поедет. У тебя есть же адрес одного из них? Мне говорил тогда этот господин, что послал тебе адрес. Перед Пасхой это было. Где-то у тебя, тоже Paris 16-e. Спроси, не ожидает ли их опять, – м. б. будешь тогда знать, сам и заранее. Я плачу. Ужасно это! Ты упрямец! Отчего сразу тогда летом не послал? Мучаешь меня. К книге-то приложить, конечно, можно? Попробуй! Прошу тебя, напиши Марине!

Ну, дальше, – да, И. А… Вот еще одно: когда перед «разрывом» впервые меня звал отец Арнольда:

«…Нужно ли ехать для этого прозрения? Стоит ли покупать это прозрение ценой унизительной поездки?

Я стою за то, чтобы не ехать. У меня чувство такое, что не этот брак даст Оле счастье; что на этом и эдаком браке никогда не было и не будет благословения Божия. Счастье Оля найдет только с русским, мужественным и патриотическим сердцем.

…….

А мертвое и неверное надо отсечь.

Вот если Вам понадобится отсекающее письмо, то я готов помочь.

12. IX.1936»

Письмо длинное было. Я даю только самое сильное.

И я «отсекла», радикально, хирургически. И. А. одобрил вполне. И после этого «отсечения»… ты знаешь, что было после… И. А., тот же И. А., понял, что мне все же надо ехать. Благословил меня на поездку. А после… и на брак. Случилось это в нем после знакомства и разговора интимного с Арнольдом.

Да, в этот короткий промежуток… от сент. – до ноября… – был ты в моей… близи! Но я была тогда «исчерпана» вся горем. Горями. А ты? Разве нет? Ты же кровоточил, болел утратой. Нет, _т_о_г_д_а, – не надо было! Вероятно – не надо. Не знаю ничего! Господь знает!

Какой ты чудный, чистый, прекрасный!

Милый мой, родненький, Херувим! Ах, если бы здесь ты был! Как много людей живут в твоей близи. Проходят мимо! Что же я-то далеко так? Ты не приедешь? Я боюсь спрашивать об этом. Боюсь, что скажешь «нет». Я всего боюсь. Ты писал, что для тебя «приехать – вырвать сердце, боль»… Я – только и живу этой мечтой тебя увидеть, – но боюсь твоей боли. Я не хочу мучить тебя! Ты знаешь: я вся ожидание, решай же, как тебе лучше! А м. б. удастся все-таки? И м. б. (Господи, если бы!) и мне удастся потом, весной, к тебе приехать! Я так хочу быть у _т_е_б_я, в твоем уюте! Ну, кончаю… Нежно, нежно гляжу тебе в глаза (да где же они!!?), целую их… и… плачу… Твоя «Светлана» (* Почему «Светлана»? Мне в детстве очень нравилось это имя. И кто-то меня утешил, что Ольга – то же по значению. Olga, Elga, Helga, Helios! Светлана!)

[На полях: ] Сегодня же пишу еще! Письма простые, идут так же как и expres!

20. XI

Объясни, почему ты так волновался 8-го и 9-го? Ты же уже получил (6-го) мое письмо от 29-го? Ты же писал! Напиши обязательно!

17-го твое письмо от 13-го! Мне все время очень грустно без тебя! Плачу я! И над твоей жизнью все _т_о_ время! Отчего скончалась О. А.? Воспаление легких? Скажешь? Но если тяжело, – то не пиши.

20. XI

Сегодня твой expres от 13-го (2-ое).

Душенька, не надо часто expres. Сегодня вышло не очень гладко. Утром рано, когда его приносили, я выскочила проводить брата до гаража (т. е. до автомобиля в сарае) и не слыхала звонка. Потом ушла одеваться. Я была еще в халатике утреннем. И после лишь нашла бумажку, извещавшую, что мне на почте заказной expres. Его нужно было самой взять с почты. Я тотчас послала на моем велосипеде девушку. Ей не дали, т. к. уже послали с обычным, урочным почтальоном. За ее отсутствием мужу понадобился мой велосипед. Его сломался. Когда пришел почтальон, то почту я приняла у него, на глазах мужа, уходившего как раз из дома. Был удивлен почему у меня уже на руках расписка. Ни слова не сказал. Но как-то… ну, все равно! Когда я жду expres, то уже не сплю с 5–6 час, – их приносят рано.

[К письму 19–20 ноября приложено фото дома в Бюннике. Надпись на фото:]

Вот весь домик в Bunnik'e, где я так много думала о тебе. Где я была… только я да птичка.

Дом для 2-х семей.

– показывает на нашу половину, а рядом жил тот, кто перед Пасхой у тебя был. Или послал тебе только мой привет?! Внизу: гостиная, где я тебе писала, столовая, кабинет маленький, кухня, и т. д. Наверху: спальня, где я так долго болела! комната для приезжающих, маленькая комната (Сережина), ванна. И выше еще – чердак. Сбоку гараж. Сзади сад-огород. Много передумано… Я любила все-таки Bunnik. В_а_н_е_ч_к_а… целую тебя!

80

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

25. XI. 41

6 ч. вечера

Родная моя детуля, Олечек, – какое чудесное, ласковое письмо, 20.XI! Целую ручку, писавшую, сердечко твое – прильнувшее так нежно. В томлении был, все эти дни, – а вчерашнее письмо 15–17.XI – что было с тобой? Какое-то… «через себя» письмо! Я его определил – «сборное», вы-нужденное… – усталость? полная разбитость? Я был в отчаянии. Много написал, – все эти дни, – и не отсылал, жалко было, что может удручить родную, свет мой отемнить. Всю тебя целую, твою душку, о, сердце чу-дное!

Хочу ответить на _в_с_е. Оля, раз навсегда условимся: я для тебя – _в_е_с_ь_ твой, как держишь в сердце, – никто другой, а самый твой, самый близкий твой, и ты мне – единственная, самое дорогое, ты – как ты, Оля, Ольгунок, Олёк. Меня, писателя, – какой бы я там ни был, – оставь другим, берут, считают, ценят, бранят… – как хотят. Никто, ничто не может – для меня – стоять между нами, я неотделим – для себя – от тебя, моей Олечки, моей чистой, моей пресветлой. С этим и останусь, я, для себя. Такой, ни с кем и ни с чем не соизмеримой, ни-когда, ни в чем, тебя лелею, храню в сердце. И это не может, для меня, измениться, независимо от того, как ты берешь меня.

О визе… – у меня почти нет надежды. Можешь ли думать, что я не рвусь? Но – помимо визы – есть другое. Я писал тебе – о пытке, о встрече на краткий миг и – подумать страшно. И еще. Если смущает посылка expres, заказного, если ты так страшишься «языков» провинции… – что все всё там знают, а эта семья там громка… – то как же тебя не смутит встреча?! Вдумайся! Это же так ясно. И какая пища болтунам и всем канальям, охочим до трезвона. Делать тебя целью грязных домыслов «соседей» – ведь там все – «соседи»! – эти лягушки голландского болота! Ясно, ясно. Я знаю отлично русскую провинцию. Голландия – еще пониже нашей. Тем более, что мы, русские – из какой-то непонятной ненависти и… зависти, да, да! – для многих – притча во языцех, «странные», l'âme slave^[142]. А тут… – где тебя знают, – в том же Arnhem'e..! Это не Париж, не Берлин… – где никому нет никакого дела ни до чего – странного. Мы будем видеться, светло и чисто узнавать друг-друга… – а языки… – свое у них, у языков. Мне – совершенно безразлично, но тебе… – ты же так тревожна! Я все обдумал. Нет. Не смею. Я даже не ставлю вопроса о твоем «движении» – величайшей жертвенности, неоценимой, для меня священной. Но, Олечек… я целую твои ножки, я землю целую, где ты стоишь… но я не дерзну принять… я тебя слишком высоко ценю, ты для меня – только ты _м_о_я, _в_с_я, только свободная вся, прямая вся, гордо-смело смотрящая, по праву сознающая – я – _т_в_о_я. Только. Иначе – знаю – о, какая мука! Будет. _В_и_ж_у. Какое же томление, тревога! Ты мне – бесценная, незаменимая, нетленная для меня, – и такой же ты должна быть для всех, кто меня знает, кто меня считает верным всему тому, что знает от меня, из меня. Для меня поставить тебя в сомнительное положение – сделать мишенью хотя бы только гадких подозрений, – да, «гадких» – с их лицемерной каланчи… – невыносимо. Это, Олёк, не Ялта даже, где тоже не было никому дела до «энтерьер^[143]». Если бы ты бросала свой кров, – не только «свой»… – тогда другое дело. Или усомнишься в искренности моей? обвинишь меня в слабости души? в наигранности, в позе?! Не смею и говорить об этом. Чего бы я не дал… чтобы хоть день с тобой! Близко бы тебя видеть, руку твою держать, в твои глаза все излить из сердца… О-ля! Дай же твои губки, моя голубка… мое счастье, неизъяснимое ни словами, ни чувством, ни взглядом, всю глубину мою тебе дающим… Я все предвижу, и мне больно, когда подумаю, как ты все это примешь! Ведь я всем жертвую, все отдаю, на что хоть смутно еще надеюсь, – отказаться от _т_е_б_я, _ж_и_в_о_й, _в_с_е_й, столько обещавшей, все отдающей… всю себя! Подумай – и ответь. Я сделаю так, как ты мне скажешь. Тогда – я припаду к твоим коленям. Да, Оля… я готов на все, на смерть, на муки, на все утраты, ради тебя… только не на твои страдания. Я _с_в_о_б_о_д_н_о, смело, – при данном положении – смотрю. И – не упрекну себя, и – ни-ни-когда – _т_е_б_я. Реши. Да, мне надо будет обсудить с Сережей, – он инженер? при какой фирме? – «условия договора о приобретении моих литературных прав», и – при согласии – совершить нотариальный договор. И это мне необходимо решить в самый ближайший срок. Для сего, главным образом, я и буду в Arnhem'e. В другом месте, при современных условиях его работы в предприятии, встретить его я не смогу. Он не сможет в Париж приехать? Или ты, по его доверенности, не сможешь? Время года, зима – значения не имеет. Я все равно – питаю надежду – выполнить то, что меня начинает очень мучить. Не состоится поездка в Arnhem – я хочу ехать в лагеря советских пленных³⁶⁸, буду проситься. – Эти дни я взволнован, не сплю… да, с перерывом в одну ночь, я не смыкал глаз 2 ночи, весь в кипении мыслей: ехать, сердцем к родному подойти! Я уже заготовил письма: о разрешении поездки.

Мне больно, что я, русский, писатель, – в стороне от такого исключительного, единственного за все века жизни русской – события неизмеримого исторического смысла. Я _д_о_л_ж_е_н_ видеть, во что обратил большевизм за эти 24 г. душу народа, как испепелял в ней свет Божий и образ человеческий. Я хотел бы пойти к ним, братски, с лаской… – не говорить речи, нет, не учить, а светить, отомкнуть заклепанные души, найти в них уцелевшее, светлое, м. б. – верю – и священное. У меня есть ключ – верный, творящий. Я _з_н_а_ю, я – проверял: неоспоримый. Да, _т_о_л_ь_к_о_ у меня. И это знают, мно-гие..! Я пойду к ним с одной моей книгой, и она многое осветит. Пойду к ним… с «Богомольем». И – верю, – найду, сыщу, – во что я крепко верю. Отомкнутся души. Не обманусь и – не обману. Отказаться от этого – мне будет трудно. Буду просить, стучаться. Вчера и сегодня был у меня Алеша Квартиров, из Берлина^368а. Я спрашивал его. Пока – все – неопределенно. Но я – мне поездка в Arnhem не помешает, после нее поеду… ах, если бы ты была со мной! Как бы мы слили наши души, слезы наши – с _и_х_ слезами! Да, я уже _в_и_ж_у_ эти слезы, знаю. Я знаю наш народ, Оля… сколько я говорил – и как! – перед многотысячными буйными толпами… и [это] в самые острые дни «половодья», – в марте 17-го и в России, и по Сибири^368б. А ныне… – я вижу, как глаза яснеют, как растопляются сердца… как рты кривятся, от подступающих рыданий, да… – они еще способны плакать, _н_а_й_т_и, _п_о_з_н_а_т_ь_ себя, свое, святое, вечное! Оля! Это не мальчик говорит – мечтатель, это говорю я, многое страшное видавший, столько переживший, разделивший все муки – с Родиной. И ты благословишь меня. И я узнаю сладость со-страдания со всеми _и_м_и… и – ко всем им, темным, обманутым, растленным, заторканным, которых делали зверями… и – не сделали, я верю. Я сниму коросту с сердца, я посвечу в него… – оно проснется – в Божьем свете Правды. Я поведу их за собой, с моими малыми на… богомолье. И они пойдут. И они познают, признают, узнают истинный Лик России – былой Святой Руси. Это не самонадеянность моя: это моя вера, это – _е_с_т_ь. Я сам увижу чудо – и покажу. Как?.. Я все продумал. И все мне ясно. Это – мой трудовой подвиг, национального писателя, – слуги народа, и нетленный Образ Преподобного будет моим поводырем. Да, поведу к нему, самому родному, такому всем им понятному… да, да, они его поймут! через мое простое слово! и – полюбят, и – припадут. И – приведу к Нему.

Вспомни последние страницы из моего очерка «Два письма»³⁶⁹. Там – чуть намечено, – да-вно я верил в это. И это – близится. Ты меня перекрестишь, пойду если… – и какой силой загорится сердце, от любви бездонной – к Тебе, и – к Ней, к Родимой, Оля! Светик мой, ласточка моя! Да, я загляну в твои глаза, родные такие мне, – и всю тебя увижу, кого искал давно-давно… предвидел, предчувствуя… – с 17–18 гг.³⁷⁰ – с «Чаши»… и – до «Путей». Да, ты Дари узнала, поняла. Ведь ты – она, и она – ты, Оля, Ольга, ми-лая, вечная моя! Как она обогатилась, осложнилась, ополнокровилась, как расцвела – во мне. Теперь я знаю, что и как писать, – все знаю. Ты получила письмо, где я нашел, что ты – «от Церкви». Ну, так знай. Теперь я больше знаю. Тебя-Дари – знаю и другую, не святую – небесную, а чу-дную, земную, во плоти, такую страстную, да, от земли, от тлена, от страстей… и ты, вторая, – будешь сгорать, в борьбе с – небесной. Вот теперь я вижу, что II ч. романа – самая жгучая, самая страстная – и – я задыхаюсь от картин! – самая решающая всю задачу «Путей». И она крепко спаяна с I-ой – и перельется светом в III-ю – восхождение на Крест – и – к Свету. Ты, ты во мне творилась и – творила. Я не сознавал. И вот – _в_с_е_ вижу. Да, Олечек, гулька, голубка, жизнь сердца моего, Светлая, святая, – да! – и согрешающая, и освещаемая… что я вижу! Сегодня глаз не сомкнул (бром приму, надо). О, какой пожар осенний видел, парк кленов – червонных, янтарных, розовые сети по вершинам… и – осенний вихрь – все сорвал, все черно… – дам!! Дари все видит, – и – ско-лько же! Олёлик, надо кончить. Но я и пятой части не сказал тебе. На все отвечу, все исчерпаю. По порядку последних 5–6 писем. Много писал – не отсылал. Не то, не мог, страшился удручить. Нет, я берегу тебя, я чуток, Оля… Ты такая мне драгоценность..! Пылинку на ресничку не опущу, все твои слезки оставлю в глазках – оберегу, сколько есть силы в сердце.

Целую, всю, крещу, молюсь о тебе, за тебя, – тебе. Твой Ив. Шмелев

Как счастлив твоей лаской! Не сказать.

Марина не видела меня. Оказия еще не заходила к ней.

Без тебя их [ «Путей»] не будет. Но тебя люблю больше, чем «Пути». Олёк мой, слушай, я повторю: ты, ты творишь со мной, во мне – «Пути Небесные». Как? Не все ли равно – как! Творишь.

Никаких болей, и я бодр, несмотря на 2 ночи без сна. А когда свежо – гимнастика! всегда утром.

А «Девушку с цветами» – ты получила? – Грустная она? Я объясню. Ты написала о «ромашках».

Не задержу, – отвечу на все – Оля!

Если бы ты была со мной – как бы записал! – и любил бы. Так хочется!

81

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

[Ноябрь 1941 г.]

Письмо № 1

Пишу конспектно. Сколько же биения сердца за этим конспектом!!

Кто я? Откуда? Как жила? Давно хотела тебе все сказать…

Родилась в Ярославле, – году увезли в Рыбинск. Там папа принял священство. До 8 лет в Рыбинске. Оттуда в Казань. Крестный путь отца… Много воспоминаний, много мотивов… Страданий. 1/2 года жизни в Казани до смерти папы. Ужас. Казань чужда нам… Никого, кроме 2 семей. В Казани папа учился в Академии у митрополита Антония (* Епископ Серафим Парижский папу знает тоже.)³⁷¹ (ректор), его очень любившего. Масса переживаний. Хотела бы дать этюды. Мои страдания после утраты отца, до… болезни. Мое «бегство» ночью. Мое «сумасшествие». Не буквально, конечно. Я не училась в школе. Меня готовили дома. После «шока» моего никто не знал, как я смогу учиться, в том смысле, что должна уходить из дома, – я не отходила от мамы ни на шаг, будучи уверенной, что и она умрет. Всюду я видела смерть. Все ею закрылось. И была права, – спасла однажды маму. Моя мечта была учиться в Институте, чтобы «после увидеть Царский Двор». Это были детские мечтания… Меня отдали в Казанский Родионовский институт³⁷². Я согласилась для «мечты» зажать боль и страх и покинуть дом. Но это было именно «зажать»… Кто бы знал, что я переживала там. Я – 9–10-ти лет! Меня наказывали, жаловались маме. Мне жестоко попадало. Я дерзила, говорила в лица правду, т. к. знала, что ко мне несправедливы. За это попадало еще больше. За уроками я… думала… О чем? О всем. О доме. Об отце. О смерти. Я поступила 1-ой ученицей, подготовлена классом выше. Но меня не хотели утомлять и отдали в VII-ой. Мне нечего было делать. Я была способна. Все этим тыкали, – и я ненавидела это слово «способна». Я убегала в уборную, где не было классной дамы, «классухи», так мы ее звали, и плакала одна, запершись, вволю. Мне попадало снова. Моя подруга была девочка резвая, шалунья, до исступления религиозная, любившая моего папу. Маме жаловались, что я из всего класса выбрала самую отчаянную. Она умерла. Умерла как святая. Ей Богоматерь при кончине явилась! Батюшка говорил. Она и была святая! Нина! От скарлатины. Я заразилась от нее. Болела тоже. Институт я, конечно, не кончила. После революции нас рассовали по школам II-ой ступени. Коммерсанты, реалисты, гимназисты, институтки, кадеты (из Москвы)… Винегрет! Баклуши били. Вечерами занимались. Мальчишки лампочки портили, пробки выкручивали. Уходили в потемках учителя, а тогда зажигали свет и… танцевали. Я перестала ходить в школу на 1–2 мес. Слышу, что «чистку» производят и 4 параллельных класса соединяют в один. Сдавали «зачеты». Я осталась. Мы стали работать. Учителя были старые. Хорошо было. Много работали по литературе. Параллельно со школой я служила в статистическом бюро. 15-ти лет начала. Получала паек хороший. Какие-то «способности» и там проявила. Даже повышение получила. Все служили: мама, отчим, я.