Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 55 страниц)

Ванечка, целую тебя, друг мой. Не наскучило? Эти рассказы? Твоя Оля

121

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

6. I. 42 г.

Ванюшечка мой родной! Вчера писала тебе 2 письма, но пометила ошибочно 4.I. Я очень за тебя тревожусь. Уже 5-ый день нет от тебя писем. От 29-го expres я не считаю, т. к. оно к завтра! Перечитаю и унесусь к тебе! Не забыл ли д-р С[еров] мою просьбу?! Если да, то напомни ему – у него мое письмо. Милый Ангел мой, я сегодня в такой радости: ты поймешь ее – для других такую малую, – а для меня – счастье! М. б. помнишь – цветочек твой у меня замерз? Он совсем погибшим казался. Я уже и не писала ничего. А как мне жаль было! Больше, чем жаль! Я по нему, как в сказке, угадывала все о тебе! Но я все же его (весь опал, а стебелек-стволик стал не выше 1 сантиметра – отвалилось все!) холила, поливала, на солнечное окно поставила и под стакан. Я теперь тебе открою: я его Святой водичкой полила и перекрестила, и… так его жизни хотела. Я задумала тогда… И не решалась сама себе даже сознаться. Уверена была, что погиб. Сегодня, как всегда, подошла утром к нему посмотреть на «култышку-стволик»… – и… Ванечка… подумай, рядом, чуть поодаль, от корня пошел новый росток! Это чудо, Ваня! Это ответ мне?! Нам? Сегодня, в сочельник! Я заплакала от радости и побежала к маме. Та поняла и ласково пристыдила: «ну, такая большая, а плачешь!». Будто детку! И так тепло мне!

Ванечка, а ты рад? У меня однажды на Рождество Христово от елки свежие ростки пошли! Целую. Оля твоя.

[На полях: ] Не сердишься за глупый вопрос в письме одном от 1.I-го?

Прости! «Старый Валаам» так близок сердцу.

122

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

7 янв./25 дек. – ночь на 8-ое. 42 г.

Волшебный мой, светлый, упоительный, чудесный!

Л_Ю_Б_И_М_Ы_Й!!

Как я рвалась тебе писать весь день. Но не было минутки – мы уезжали в Гаагу в церковь и только вечером могли быть дома. Какое чудное было Рождество у меня! У нас?! Еще 6-го, вечером я так все думала о тебе, так трепетно молилась (в 10 ч. веч.) дома. Я в столовой погасила огонь и только с лампадочкой молилась… о тебе… о нас. У Его яслей! И в 11 ч. я вышла в сад перед домом. Выпал снег (у нас-то!!), чудный, лег на дома, на деревья, на заборы… все укутал, украсил, обелил… Морозило чуть-чуть… Шаги скрипели! Было тихо-тихо. Я искала звезды… Тучки были… Нашла одну, – высокую, высокую… Не знаю какая, какого созвездия… все было закрыто. Одна она теплилась на востоке. Я стояла в тишине этой снежной одна – совсем одна с тобой, и говорила сердцем! Мне верилось, что ты тоже смотришь, м. б. и эту звездочку видишь! Ты знаешь, я ребенком верила, что звезды – это окошечки в Божье _Н_е_б_о_ (где Бог, за твердью) и потому такие светлые. Что Ангелы их утром закрывают, а ночью открывают, чтобы и нам светло было! Не помню _к_т_о_ это мне рассказал так… В немом молчании вдруг пробила башня 11 ч… Как я тебе молилась!! Ты угадал? Услышал? Мне было тихо, радостно и светло на сердце… В письме твоем ты спросил меня, отчего я «не ценю хоть пока _т_а_к_о_е_ счастье»? О, я ценю его. Я каждый день ценю, но больно мне, что этот «каждый день» украдывается от нашего большого счастья, от полного и только нашей жизни! Вдали тебя, я принуждаюсь жизнью отдавать досуг и силы совсем другой стороне моего существования. Мне это трудно… Понимаешь? Но я не стану отягощать и волновать тебя. И если трудно или невозможно, то… я на все должна буду согласиться для твоего покоя. Я буду радоваться всему, что ты даешь, не спрашивая большего. Я смогу это, любя тебя… Ужасно как! Как я люблю тебя. Ты верно получил уж «жизнь» мою и знаешь, что я всю душу свою заглушить могу, если любимому это надо. Но никого я так не любила как тебя. И потому для тебя способна на всякую свою боль.

Ну, хорошо, ты знаешь это! – Вчера я так хорошо молилась. Пел настоящий хор, а не мы (как обычно), случайные. Было празднично во всем. И огоньки, как глаза живые мерцали в елках. Много деток было – причащались. Горели у них глаза и щечки. И я не пела, а могла молиться. Стояла перед самым образом Рождества Христова. Во мне все так светилось, так пело нежно, так озаряло… будто ты светил мне – мой светильник! Я подала за нас записочку, я знала когда унесли ее и видеть могла, когда батюшка читал. Я с ним вместе _т_а_к_ горячо молилась! Хотела угадать, где ты… и молишься ли… и все твои думы… Получил ли ты письмо мое от Серова? Я его просила дать его тебе в сочельник, чтобы точно к Празднику. А цветы мои белые? Прислали? Я посылала (кроме 10-го дек.) к Новому Году (нов. ст.) – я его считаю «рубежом», т. к. по нему меняю числа, пишу тебе уже – 1942-ой! И к нашему Рождеству просила белых цветов: ландышей, азалию или гиацинты. Прислали? Как все неточности досадны! – После службы мы были у матушки… уютно, мило. Фасенька была, урвалась от «дубины»… К нам приютилась, всюду с нами. Ехали… в метели!.. Я волновалась вся… твоя метель! И еще: в вагоне я вижу рекламу – упрощение поездки на Лейпцигскую Мессу. Легкость визы! Ты не можешь? Я завтра же все узнаю. Меня отпускает Арнольд туда! Подумай! Какое было бы счастье тебя увидеть и услыхать! Но я боюсь уж и просить… Я только робко намекаю, чтобы не корить себя же потом, что умолчала… Если хочешь, то напиши скорее. Условимся о сроке! Легко дается виза! Так рекламируется, что даже бесплатная виза и дешевый проезд. Значит отказывать не будут!

В Утрехте кружило снегом. Мы побежали с мамой кое-что купить еще… Я сделала себе сама подарок. Купила пластинку граммофонную – последнюю русскую. Не было больше ни Афонского, ни казаков, никого. Случайная оказалась. Два танго (я люблю танго, когда его хорошо выполнить), русские – слова – странно так… будто для меня! «Голубые глаза» и «Вино любви». Снег слепил глаза, кружился, падал за воротник. Какие хлопья сперва – вата! Мы с Фасей его ловили и пили… Потом мелкой крупкой сыпал всюду-всюду. Какое чудное было Рождество! И сейчас… ночь, белая ночь… Спишь ты?

А вечером, дома… о, как томилась я молчаньем твоим. Письмо 29-го пришло так рано! Я новых строк ждала! И вот уже 6-ой день нет ничего! Отчего же? И ты не написал мне _н_и_ч_е_г_о_ _к_ «р_у_б_е_ж_у»? Я так ждала – я очень суеверна! Почему не написал? Но ты ведь думал обо мне?! Да? На «рубеже» ты был со мной? Как я – с тобой всем сердцем? Да? Я хочу верить! Ты знал, что я 31-го трепещу этого «рубежа» и, верно, хоть и не написал, – но жил одной же мыслью?! Верю! Я так ждала, томилась, – хоть бы строчка! И вот почта – твой конверт! Увы – для мамы! Я не знаю, что ты ей пишешь – не любит мама давать свои письма. Я знаю, что ты здоров. Да? И… вдруг почтальон еще приносит – заказное – пакет! Мне! «Пути» – твои «Пути»! Отчего «Пути»? И вижу… «Любимой, светлой, – Оле моей, дружке моей»! Ты хотел «Пути» дать мне _т_е_п_е_р_е_ш_н_е_й_ _т_в_о_е_й? Да? Или ответил ты мне на мое заветное: я все это время думаю, что творишь ты, – чуется. Этим объясняю я и твои письма в 1 листочек, и долгое молчанье! И… смиряюсь… Мне радостно, если ты пишешь, но и больно, что не приобщил меня, не сказал… Как крепко я бы за тебя молилась! Ты скажешь мне?! Ты знаешь _к_а_к_ я переживаю _т_в_о_р_ч_е_с_т_в_о_ твое! Ванечка, я эти твои «Пути» с благоговением взяла… «Спасибо» – не выразит моего чувства! Здесь все, все переливы счастья, любви, поклонения тебе, мой Гений! И – мне залог, что ты творишь их! Ответ твой мне!? Начало этого Года? Замена твоего молчанья пред «рубежом»? Ответь на все?! О, как я жду письма твоего теперь! Я жажду, как никогда! Хочу знать все, как горит в тебе!? Я жду, что в следующем письме ты мне откроешься! О, неужели, ты скажешь, что… пишешь _и_х?.. Благослови тебя Бог! Я твои книжки все отдам переплести. Уже сговорились. В полотно. Кожа – невозможно, увы! Темно-темно красного цвета с золотом. Красиво? Но не подумай, что цвета той ниточки, что послала. Это для другого! Нет, совсем темный, красный, как вино… С той недели начнут. Тютчева я всего просматриваю, ища твоих отметок… Как сладостно это! Как я тебя благодарю! Я упиваюсь «Старым Валаамом» и «На морском берегу»⁵¹⁴ – чудесно! Я вся в тебе, с тобой! Ванечка, отчего ты мне не пишешь больше про Дашу? И почему нет писем из возвращенных? Ты послал? И по-моему еще одно (?) пропало, т. к., судя по тексту писем, полученных, еще должны были быть! И напиши еще какую «карточку с Новым Годом» ты получил 26 дек.? Я не понимаю. Ванечка, я посылаю тебе веточку елки из церкви, с образа. Я для тебя и для себя ее взяла… Сегодня, когда будет гореть елка (мы вчера не зажигали – берегли свечки для сегодня, т. к. Сережа только сегодня сможет приехать) – я буду говорить с тобой! Напиши мне как провел ты праздники? Мне это так хочется знать! Как бы радостно я устроила тебе елку. Как трепетно-ярко горели бы свечи! Милый Ангел… Но мне так грустно, что ты давно не пишешь… Я живу только тобой! Я дышу только тогда, когда мне почта приносит радость твою!

Ах, «Пути Небесные»! Знаешь, я на что открыла? О Рождественской Всенощной, где «пели звезды»! Как ты чудесно, божественно пишешь! Как мне благодарить тебя!? Как тонко ты дал мне понять! Как нежно! – «Пути Небесные» – прислал ты мне на этот грядущий год! Я могла бы забыть все, все на свете, – я днями не ела бы ничего и забыла бы, что сон есть, – если бы я могла уйти только в твое! Как упоительно! Я так счастлива, в… моей тоске даже! Но почему же ты не пишешь?? Я тревожусь. Я так жду, так исступленно, дико-страстно, жду письма твоего! Эти словечки дорогие на «Путях» – они у меня в сердце, но мне их… мало! Я хочу знать какой ты вот теперь, самый последний, что думаешь, что делаешь, что чувствуешь!? 2-го янв. послал ты – и уже 7-го здесь! А писем все нет, и нет. От Алеши тоже ничего нет! Я на всех Вас не насмотрюсь: тебя люблю, обожаю… Сережу – чту, люблю (как твоего) чту, чту – как святого! О. А. – отображенье твоей любви – люблю, чту ее – мы так ей все должны поклониться! Сколько дала она тебе. Я на нее смотрю – вижу Сережечку… твоего… Тебя!! Дня не проходит, чтобы я на всех твоих все не смотрела… Ты был на ее могилке? Будешь? Поклонись ей от меня, недостойной!!!

[На полях: ] Целую, Ванечка, тебя! Молюсь! И жду, жду вести! Твоя Оля

Чудом, я услыхала вечером… 4-ый [1 сл. нрзб.] Шуберта!! Мне слала улыбку… Богоматерь?

В сочельник⁵¹⁵ я смутилась: я прося «откровения» посмотрела какое Евангелие полагается. И… посмотри, что стоит на литургию 6-го⁵¹⁶ ряд. Но Христос же ханжество и лицемерие порицал, и меня бы понял и простил?!

123

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

31. ХII.41

Жду окончания «повести жизни», о жизни с «эном» – почему он так закрыт буквой? Жду и о «Георгии», – словом, жду всей повести. До ознакомления со _в_с_е_м_ не напишу ни слова. Я очень занят делом, – пишу, но не «Пути».

И. Ш.

Жду объяснений: почему я не должен упоминать об О. Субботиной, в бытность мою в столице? Я должен знать всю правду.

И. Ш.

Нельзя в _т_а_к_о_м_ поминать святое для меня.

124

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

2. I.42 12 ч. дня

Нежная моя, голубка Оля, я только что молился, с тобой в сердце. Весенняя сиренька-нежка… – вдыхаю тебя, взглядом с цветов твоих вбираю, целую бледные крестики-олёльки! (У меня есть о «сирени» – в «Лике Скрытом»⁵¹⁷ – не знаешь ты, а там – о, как много «страдания любви»!) М. б. пришлю выписку (это еще в 16-м г. – я нежданно дал предчувствие «ужасов»). Нет, я после пошепчу тебе о твоем сердце… я так взбудоражен многим… – не знаешь ты, почувствовала, м. б.? С 29-го, как получил твою «повесть жизни», – 3 и 4 NoNo, я четыре дня был отравлен, пронзен, подавлен, как ни-когда! На третий день, порвав много написанного тебе, – я все же старался держать себя властью мысли, – если бы _в_с_е_ послал, было бы – для тебя ужасно! – я не мог сдержать боль… и отправил тебе «безличную» открытку, 31 дек. Сейчас я хотел бы вернуть ее… – и шлю вдогонку _э_т_о. Не вини меня, я выдержал огромную борьбу с чувственной стороной во мне, _н_е_ светлой. Тебе будет понятно _м_о_е_ остро-больное, раз ты сама сознаешься, _к_а_к_ волнует тебя мой… – «ро-ман»! – говоришь ты, – «с Дашей»… У меня _н_е_ было никакого романа, ни с Дашей, ни… с кем другим, при всем богатстве возможностей. Я не «исцелован» весь, как ты… – я остался _в_н_е_ этих «приделов любвей» – при-творов «дэми-копюлясьн»^[229]… – т. к. – для меня – «исцеловыванье» равнозначно этому – «д-к», – по-русски было бы стыдно мне написать. Ты вся исцелована, как м. б. еще никакая другая женщина (или, верней, девушка), жизнь которых знавал я и по их мне признаньям (как писателю), и по наблюдениям, и по романам-искусству. Ты писала-рассказывала с увлеченьем (и с болью) мне – о, понимаю, о-чень сокращенно, «с купюрами», – как тебя исцеловывали… – и не думала, _к_а_к_ это вонзается, как жалит, жжет, прожигает, рвет, де-рет сердце. Ну, раз ты нашла возможным _т_а_к_ изображать… – так оголено, так, я сказал бы, _в_н_е_ чувства меры, чего требует даже примитивное искусство… если ты не учла последствий этих «скользких» порханий по цветкам любви или ее суррогатов… _д_л_я_ «любимого… читателя»… для его достаточно уже переполненного _в_с_е_м_ сердца, то не посетуй же на мой, вырвавшийся из этого ада «восприятий» вскрик, за который я все же виню себя. Спешу этим письмом обогнать его и тебя успокоить: мне твой покой дорог, милая Оля. Скажу кратко: твоя «история» с укрытым тобой буквой «Н» персонажем, – ни общественного положения, никакой «личной приметы», ни образовательного ценза, ни… единой положительной черточки! Весь этот _к_о_м_ грязи дан тобой мне так полно… – и я все эти дни чувствовал отвратительную тошноту, будто наглотался гнили. За несколько недель «раскланиванья», после «цветочного воровства», – должно быть и «политическое отбыванье» было сродни уголовному – беру _в_с_е_ «энное»! – плаксиво-фальшивое свидетельство о «богопознании» через тебя, о «приятии жизни» – о, дешевка! – «предложение» и… «согласна»! Все я понимаю, и «гордыню», и «ужас», и «жертву», и… юность! А дальше – «отдавала все, что было»… – ! – «посылала цветы» – «любил очень!» – а _к_т_о_ же _н_е_ _л_ю_б_и_т…?! – и… отдала самое заветное, самое ценнейшее, чего не поверяют в большинстве случаев даже любимым-дорогим – «дневник»! Это – _т_а_к_о_м_у-т_о..! Вытаскивание силой с танца, в общественном собрании… (Это могло быть возможно только при полном обладании!) Согласись – не говорю уже о «дальнейшем», до… «подлости». _Т_ы_ почему-то так и забыла досказать, _к_а_к_ _ж_е_ эта «подлость» была удостоверена? (чем?) – что это, действительно «подлость», а не – _п_р_а_в_д_а_! – согласись, что если бы я, я тебе _т_а_к_о_е_ вот рассказал, ты бы _к_а_к_ могла мне ответить! А у меня было с Д[ашей] все чисто (да еще при каких условиях! Я тебе напишу!), и я честно могу смотреть тебе и всем, и ее детям в глаза! И я… исправляю свой невольный вскрик, – я тебя не оскорбил никак, не упрекнул, – я лишь жестко-безлично – запросил тебя в открытке. Больше я не коснусь этого. И прошу тебя – _б_о_л_ь_ш_е_ мне об этом _н_е_ писать. Но о «покаянии» в подлости «полусветлой личности» – скажи. Только. Крест. Я тебе доскажу о моих «романах», и ты увидишь, сколько там было того, что может, воистину стать предметом высокого и _ч_и_с_т_о_г_о_ искусства! Я тебе скажу и об искусстве, много дам нового, чего не найдешь ты ни в эстетиках разных школ, ни в «философии и теории искусства». Из твоих же «партий» и «романов» (странно: как ты не оценила воистину _ч_и_с_т_о_е – врача с его «концертами русской песни». Это – единственный _ч_и_с_т_ы_й) – можно лишь выкроить психологию любовных томлений и «отталкиваний-притягиваний», и… разве с большим напряжением – разве только в случае с Г. – опять зашифровка, ибо я не могу понять, – такой я бестолковый! – да у кого же он и _ч_е_м_у_ работал?! – можно через некий «магический кристалл» – Пушкина! – увидеть воистину-искусство, т. е. освежение духа, новый мир, сотворенный художником, приподнятый над земным. Это ты знаешь по «Чаше», «Путям», по большинству моих работ. Обилие твоих «встреч» дает понятие не об «избытке сердца», а об обилии «чувственных раздражений», каком-то «элементе» в тебе, который привлекает, м. б. _т_в_о_и_ невольные «манеры» – что называется «эманация женственного», о силе этого элемента, что, конечно, не исключает твоего духовно-душевного богатства. Я отлично учитываю твою «юность», твою жажду осмыслить жизнь… но я не закрываю глаз и на другое (отметил еще в письме от февр. 1940 г.!! – не зная тебя): на твою «жажду жить», «жадность к жизни»… на… элемент «особливо женский», – не… женственный, не «эвиге-вейблихе»! – на то, что, грубо выражаясь, можно было бы назвать… «власть чувств-плоти», с чем соединено, ныне в равной степени силы, – «нравственный протест», «моральное начало» (императив), «благоговенье перед духовной высотой и чистотой». Конечно, ты боролась, ты жаждала и жаждешь _и_д_е_а_л_ь_н_о_г_о, ты искренна, ты мучаешься, страдаешь от сознания несовершенств в тебе, – и ты очень требовательна к чистоте и совершенству в других, твоих… партнерах! Да, я мог бы сделать тебя «героиней», но для сего я должен был бы придать тебе, от творческого воображения, «духовной прелести». Она есть в тебе, но – в твоей «повести» – едва различима. Она сильно выражена в иных письмах ко мне. Ты – для меня – полна прелести, ты для меня – чудесна и дорога, какая есть, _к_а_к_о_й_ я – внутренне _о_т_б_и_р_а_я_ тебя (высекая по своему _о_б_р_а_з_у), – тебя творю в себе. В «повести» же ты сильно подсушена, упрощена, взрывна, неровна, остроугольна, – и все это, конечно, объяснимо «конспективностью», волнующей тебя спешкой и… м. б. _с_м_у_щ_е_н_и_е_м, – передо мной ли, перед твоей ли взыскующей совестливостью. И – главнее всего – ты – как и в периоды «романов», так и во время написания «повести» – болезненна, вернее – больна. Да, ты – больна. И – серьезно больна. Я не врач, _н_о_ _в_и_ж_у_ _и_ _с_л_ы_ш_у, насколько ты больна. Это – от в_с_е_г_о. И – больше всего – от «исцеловыванья», от «сухой любви», от бунта низших инстинктов, «пониже-поясничных». Если бы мы с тобой встретились – ты _н_е_ знала меня вовсе тогда! – в 36-м г. (потому и не было воли познакомиться), я верю, что теперь ты была бы здорова. Ты жила бы многим _и_н_ы_м, и… м. б. своим ребенком. Он необходим тебе, _т_а_к_о_й, полной глубоких и тонких _ч_у_в_с_т_в! Родная, нежная моя, светлая моя… и – хочу сказать – _ч_и_с_т_а_я. Все прошлое – _в_н_е_ меня, и я его _н_е_ помню. Я знаю только _м_о_ю_ Олю, мою, углубленную, обогащенную, – страданиями, – исключительную по душевной красоте, чрезмерно —! – одаренную, со всеми чудесными возможностями. Оля, ты _м_а_л_о_ питала в своей жизни эту главную и важнейшую часть своего существа – от религии ли, от искусства ли, от «мысли» ли. Ты _с_л_у_ч_а_й_н_о_ и не гармонично образована. У тебя много провалов в этом, но многое и _в_з_я_т_о, случайно взято, – «от жизни», благодаря исключительной одаренности твоей. У тебя природный _т_а_к_т, чуткость к изящному, во всех смыслах, к _п_р_е_к_р_а_с_н_о_м_у_ во всех видах… – и наряду с этим – _в_ы_в_и_х_ – к «цыганщине», к «мясу жизни», порой – к скользкому в ней. Ты чутко понимаешь дух «Твоя от Твоих»⁵¹⁸, о, глубже и проникновенней многих блестяще образованных, и больше, чем, м. б. 95 процентов _в_с_е_х_ женщин… – но ты – очень сильно ценишь и… «_н_е_ Твоя», и «_н_е_ от Твоих». Но, что главное, – ты имеешь _у_п_о_р_ – на «духовно-душевное» наследие твоих поколений – и вкус и волю к борьбе за высокоценное, чудесно-чистое, святое! В тебе чудесная сила, редкостная… – сила, отмечающая _С_в_я_т_ы_х, – то, что так поражает нас в житиях, – как у Марии Египетской⁵¹⁹, – не смущайся, я не о темном в ней говорю, у большинства целомудреннейших, как Варвара Мученица⁵²⁰, Анастасия, Дария… о, дорогая моя, голубка моя..! я так чту тебя, я так люблю все твои светлые проявления, и… – твое огромное дарование! Нет, я еще больше уверен в твоих огромных силах, прочитав – и не раз – твой – мучительнейший для меня – «конспект жизни».

Я чуть коснулся тебя тут… Я много тебе сказать должен. А пока: я просветлел и пришел в себя после твоего «Новогоднего письма» – оно – сверх-дивно! – после твоего письма – свято-нежного, адресованного на доктора. Да, это мой доктор. А Гааз – это я моего доктора сравнивал с известным «святым доктором бедных» – Гаазом⁵²¹, в середине XIX века жившим в Москве, тюремным доктором, о ком дал исчерпывающую монографию академик Кони⁵²². Вчера я весь светился. Вчера же, в европейский Новый год, принесли без меня твою сирень! Я был на завтраке у друзей. Я целовал ее, все ее пышные ветви, все ее крестики, твои глаза, звездочки сердца твоего, – я был так счастлив! А вечером пришли «молодые», друзья, и я им пел, много пел… – откуда такой – бархатный! – баритон взялся? И пел чудесную – «Что затуманилась зоренька ясная, пала на землю росой? Что призадумалась, девица красная… Очи блеснули слезой»⁵²³. Оля, ты получишь меня, увидишь. Ах, да… я должен послать тебе «Пути Небесные». Чтобы ты могла располагать лишним экземпляром и перечитать _в_с_е_ – еще раз. Найдешь много нового, тебе желанного… Неужели мадмуазель де Хааз не пошлют тебе из Гааги – о чем просил их? Я писал им еще 17, заказным. Балую я тебя? Нет, я – _л_ю_б_л_ю_ тебя, – глубоко, и истинно люблю. Нетронуто люблю, как любят самое чистое, самое желанное. Люблю _в_с_ю, люблю не надрывно, а _в_е_р_н_о. Я _з_н_а_ю, что такое – _л_ю_б_и_т_ь, для сего мне не надо было «эпизодов»: это редкое чувство у меня никогда не дробилось, и потому, должно быть, я сумел его передавать многим – и во многом моем. Моя любовь вырастала из здоровых корней. Благодарю Бога за эту Милость. Г. не чисто русский?! Кто же? Почему «за океан»? Служил _к_о_м_у?! У тебя так смутно _э_т_о. Я хотел бы знать. Маме послано письмо. Сереже – книга. Послал и «Старый Валаам», тебе.

Целую. Сделаю все, чтобы увидеть тебя. Твой Ваня

Прошу: _н_е_ величай меня _г_е_н_и_е_м, апостолом и прочими – это не наше с тобой дело. Я – работник, как Бог дает.

М. б. найду тебе свечек на елочку, девочка моя! и пошлю такие рождественские прянички (бретонские), которых, бьюсь об заклад, ты ни-когда не ела, – и они будут тебе приятны, только очень зыбки.

Твои румяные мотыльки цветут буйно. У меня утром + 6–7°. Скоро – отопление [включат].

125

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

2. I. 42 10.30 вечера

Посылается 3. I. 42. – 5 ч. дня

Светись же в Наше Рождество. И – овладей собой.

Ты, Олечек, сама не спросишь, и потому я сам скажу о твоей «повести жизни». Ты не только вышла с честью из трудностей сжатой картины жизни, но местами дала, прямо, отлично, мастерски, – сужу по впечатлению на меня.

В зависимости от настроения духа твоего, от _л_и_ч_н_о_г_о, местами давала подробней, местами – совсем скупо, порой – с провалами. Это твое право. Стараешься избегать избитых выражений. Кстати: «пара минут», «пара лет» и подобные – неродственны нашему языку. Бег машины дан скупо-смутно, но ты и сама была «на острие». Лучше – вечер дипломатов, сцена за стеклянной дверью. Г. у тебя вышел совсем бледно: ни _в_и_д_а, ни характера, – никакой. Все его реплики заурядны, ни особливости, ни глубинки (об одной, очень _в_с_е_ в нем дающей, – подробно, в следующем письме). Ничем не выдается из средних его класса: молодой человек европейско-американской серединки. Вообще (почти без исключения) все твои «встречные» – средний калибр, иные – вне калибра. Все, просто, – «жизни поверхностной». И это не твоя вина, мой дружок: ты сумела бы _д_а_т_ь, если бы они сумели _б_ы_т_ь, кем-то, ну, как например, – градина среди рядовых градинок. У тебя память острая, глаз меткий. В _э_т_о_м, родная моя, я никак не смею говорить впустую. Грубей всех – Д. Это – самец-животное. Он противен не меньше, чем «безобразничавшее истерическое ничтожество» и «притворщик-лгун» Н. Мягче и чище других, м. б. и совсем чистый, – доктор, предлагавший русские концерты. Единственная светлая точка в поразительной грязи или бесцветности, оплескивавшей тебя. Г. – весь средний, м. б. чуть лиричен, вернее – чтением натаскивавший на себя лиризм (или – себя на лиризм). Очевидное желание «прийтись по вкусу русской – непременно, „тургеневской“ – девушке». Отсюда – Чехов, «среды»… – сколок с московско-берлинского русского интеллигентского «убивания времени» и все же – _п_о_з_а. Он, конечно, – «свой от своих», т. е. уже с практическим подходом к жизни, карьеризмом, и, понятно, со скепсисом к жизни, к миру, ко всему прочему, что – не он. Суховатый взгляд на людей, м. б. даже «вздох о чем-то». Желание понравиться «русской»: «заводится» русская _л_и_р_и_к_а: самовар, Шаляпин, Пушкин, – «специально выучено для вечера»! – «водка-закуска»… до… заглядывания в церковь. Смешного нет тут, даже чуть трогательно, но «постановка», для определенной цели. И тут нет порочного: так естественно завоевывать чувство, да… но если бы не обратилось все в «игру с поцелуями», от безволия ли, от страха ли за карьеру, или – от… всосавшейся в кровь рассудочности и практического подхода к жизни. Все рассчитано: начиная с визита к русскому профессору… – просьба о книгах, (как у голландца), – они воображением не блещут, – до повторного визита, приглашения на «все по-русски», «чтения» входившего на Западе в моду Чехова, конечно Толстого – «что-нибудь»… поездка на машине за город… – автомобиль у них занял место свахи, порой – сводни, – пыль в глаза чужими деньгами, – в ту пору Америка уже снимала пенки с российской крови, и много перья русской птицы уже дымилось кровью в банковских «лукошках» Америко-Европы. Да… – Нет, Оля _м_и_л_а_я… в русских «тегелях» были не одни «кумушки», «осы», «жабы»: там были еще «Оли»… там были чудесные матери, ночами продававшие глаза за шитьем на «балы для дипломатов», там были русские калеки-инвалиды, там были отцы расстрелянных детей, сироты умученных большевиками родителей, матери сгибнувших сыновей, при полном безразличии ко всему «американских дипломатов», культивировавших «русский свычай» и шаляпинское «ухнем», так недавно распевавшееся _с_а_м_и_м_ для матерых чекистов⁵²⁴ в застенках полоненной и изнасилованной Москвы, где тут же, в подпольях, сверлили офицерские затылки из наганов. И вот один из этих безразличных, – лично, допускаю, «ни в чем особенно невинный» – Г. старался привить себе очаровательную русскую птичку, приманивая ее лаской, теплом, даже «родимым кормом» (в широком смысле), светом… и автомобильным гоном, – конечно, «с самыми благородными видами». Имени его ты мне не скажешь, писала ты. От этого я ничего не потеряю. Зачем только тогда поминать об «известности» его отца в прежней России! Думаю, что и это мне ничего не скажет. Особо выдающихся иноземцев, в дипломатии и делячестве, у нас не гремело, – делали свое дело тихо-мирно, известностью славились все больше у метрдотелей, у хозяек «домов публичных», портных, кокоток, у ювелиров и иных дам света-полусвета, любивших поблистать, при тощих карманах законных супругов. Этих наезжих я видывал и в Москве, и в Питере: они любили порой и к «искусству» прикоснуться, – к «моде», – одного «дипломата» из великодержавных, тошнило от коктейлей на ковер в кабинете Л. Андреева⁵²⁵. Нянька моя кой-чего набралась от них. Этих «гарри-жоржей», – так называли их наши казаки-певцы, – повидал я в Биарице, где один такой «подсосок», – тоже отметина казачья, – сынков, выкачивавших доллары от папенек «из-за океана», – целую неделю пил виски с пивом и плакал над русскими песнями, вышвыривая сотняги, – спал даже в кабаке, – только казаки – были и студенты – казаки – совали ему обратно в карман, стыдились «обирать» пьяного подсоска.

Милая Олёль, ты, кажется, и до сего времени вспоминаешь _ч_т_о-т_о_ привлекательное в душе этого Г. Но что же, собственно? Возможно, что он был лучше многих таких же, но и он, лучший, не оказался способным пожертвовать во имя любви… карьерой, жениться на русской – и такой чудесной! – русской девушке! – для очарования которой выучивался и Пушкин, – русский учитель, конечно, карьеры, я таких знавал в Париже – американцев: планы дипломатов из молодых были – попасть в «чудесную совдепию», с «русским языком», великодержавную, где _в_с_е… и столько очаровательных русских женщин и девушек! Ты – не могла входить в «эти планы»: ты – Оля, светлая дочурка святого о. Александра⁵²⁶, – да, я его _л_ю_б_л_ю, _н_е_ _з_н_а_я_ по земле, но я его _з_н_а_ю_ душой, я его по тебе знаю (не всей, о, нет!), девочка моя! – и Г. знал, что с тобой… «эти планы» _н_е_о_с_у_щ_е_с_т_в_и_м_ы: ведь ты-то к бесам-мучителям не поехала бы и в ранге «супруги самого амбасадера»! – для очарования которой был и самовар, и, возможно, – «Иже херувимы» Бортнянского⁵²⁷, в исполнении придворной капеллы, и «Хвалите имя Господне» Львова, и… все возможно… даже «Боже Царя храни»⁵²⁸! – и «закуски-водки», и икра кубом, и кефалья икра в тузлучках, и… семга с балыками. Г. не осилил законов своего клана, не допустил замараться «мезальянсом». Это – по Чехову – люди «холодной крови». При чем тут сбившие его с толку дамы? Это же _в_с_е_ – постфактум выплывает, как «очищение». Он же не мальчик. Он достаточно зрел, чтобы в таком _в_а_ж_н_о_м, как «отрыв сердца», чтобы лично убедиться, да верно ли объясняют какие-то «дамы»! И так, ведь, просто: «Оля, а правда ли, что ты..?» – Ведь у вас опять «ты», и тут! – близость, и с поцелуями! – чего же _т_а_к_о_г_о-т_о, все разъясняющего… смущаться! Не будь же, милая, адвокатом… и против себя самой, за Г.! Ты ведь _с_а_м_а_ этому «пустяку» не веришь.

Ведь ты же сама мне писала раньше, до «повести», что Г. говорил с мамой, что он _д_о_л_ж_е_н_ был «отказаться». От нее-то мог же он узнать, что «потеря карьерного блеска» – для тебя – _н_и_ч_т_о! Значит… ты оказалась в его глазах – и в его… _с_е_р_д_ц_е, «израненном» – _л_е_г_ч_е_ этой самой «карьеры». Ну, что же… по закону «удельного веса» – чего же весит этот любитель поцелуев русской прелестной девушки… «карьерист»? И какого же веса-силы – его _л_ю_б_о_в_ь?! В этом надо быть точной, строгой, стойкой. Ты – такая. Вот кто _у_в_е_л_ от тебя, отвел от тебя Г. – не его «кукла»: а иная «женщина» – «Карьера». Она для тебя – _п_ы_л_ь! Для меня – тоже пыль. А какого же веса… пыль?! Ты оказалась весом легче… пы-ли! Теперь я, я оскорблен за тебя! Тут, Оля, не место ревности, во всей этой строгой логике: тут оскорбление _т_в_о_е_й_ Правды, твоей веры, твоей Любви! И я оскорблен за эти высочайшие ценности земной жизни, – я за _т_е_б_я_ оскорблен. И, клянусь тебе! если бы я, так знавший тебя, как знаю ныне… (о, далеко еще не _в_с_ю_!) если бы я был там, если бы я безнадежно тебя любил – а ведь отказ-то мог для меня окрылить надежды! – я бы _з_а_с_т_а_в_и_л_ этого «гари-жоржа» передо мной ответить за оскорбленную русскую, – мою-русскую, мою-родную, по Родине! – девушку. А если бы он не дал ответа, я сделал бы так, что вся его «карьера», его золотая пыль была бы кончена для него, ибо такая важная особа не выдерживает самого «пустяка»: личного оскорбления. Никакие последствия меня не остановили бы, я-то себя знаю: и знаю, что есть в той стране, где это могло случиться, законность и живо _п_р_а_в_о. Я, юрист, выиграл бы свой собственный процесс, – если бы дошло дело до процесса, – и «карьера» была бы припечатана еще раз, и газеты целого света были бы рады «приятному и доходному скандалу». Еще бы… участники-то – некоторого внимания-то стоят? Хотя бы – дипломатического и… литературного. Была бы ты вмешана..? Но «имя» твое было бы укрыто, – дело не в имени, – оно для нас, русских, – дело борьбы за правду нашу, за последнее у нас оставшееся, нашу честь, за _п_р_а_в_о. Вот, пока, до следующего письма о «повести». – Нет, ты не обижай меня: я послал тебе духи – для тебя, живой Оли… я люблю тебя. Оля, открой и дыши ими. Я посылаю _ж_и_в_о_й. Целую _м_о_ю_ Олю. И как во мне му-у-утно!