Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 55 страниц)

Мамино замужество в 1920 году. Много дум, переживаний. Я – безумно ревнива могу быть. Всех маминых «поклонников» (она была красива и строга) я помогала ей гонять. Один был… хороший³⁷³, это я умом знала, а сердцем его ненавидела еще больше. Очень молод. Ушел на войну. Я (о, ужас!) молилась о том, чтоб не вернулся. Его убили. К отчиму этого чувства не было. Я его любила и жалела. М. б. потому, что знала, что это не был роман маминого сердца, a – дружба что ли? Масса переживаний. После школы, тотчас же Художественная Школа – Храм! Развал искусства, развал мечты. Уход мой. Попытка поступить в Университет. Нельзя! Буржуйка. Провалили по политграмоте (якобы!). Голод. Мешочничество мамы. Смерть 1-ой жены от холеры и дочери отчима от тифа. Ужас. Как умирала Верочка³⁷⁴! Она была душой с отцом и нами. Болезнь тифом. Мама при смерти. У меня и отчима малярия, – все лежали. Мама еле выкарабкалась. Уехали отдыхать к матери А[лександра] А[лександровича] (отчим тоже Александр Александрович, как отец мой)… Оставались Сережа, я и прислуга-дура. Совершенная дура. Обыск в их отсутствие и ордер на арест профессора³⁷⁵. Все перерыли, от 1 ч. ночи до 7 утра. А в 7 ч. я бежала за 6 верст на огород окопать картошку.

Телеграммы моей мама не получила, – перехватили. Приезд их, и скорый отъезд в Костромскую губ. к бабушке³⁷⁶. Там отчим и остался на осень. Больше не приходили за ним. Мы поехали обратно в Казань – боялись. На пароходе случайное знакомство с одной курсисткой, которая стала жить у нас. Чудно пела… оттуда и Chopin и Schubert и… много, много… Через нее я попала в Святилище… к гениальному управителю хора, у которого еще студентом пел папа. У отца был «райский голос». Я не верила, что Иван Семенович³⁷⁷ меня принял в хор. Был очень строгий! Мы давали концерты. Была радость. Я обожала И[вана] С[еменовича]. Однажды он, объясняя хористу его соло, сказал: «эх, молодой человек, поете Вы про любовь и про „милую“, а, и угрюмо же у Вас выходит! Вот был у меня один… давно, давно, пел это, но… как! Вы улыбнитесь, когда „милая“ поете, подумайте о милой! Да, давно это было. Случайно мы встретились снова, просили его спеть, – не хочет, – сан. Да. Позвольте: у меня есть О. А. Субботина – художественной школы. Прошу, выйдите сюда». А я уж давно знала, о ком это он и чуть удерживала слезы. Я вышла. «Вы не родственница, (м. б. случайно) некого батюшки…» Я не стерпела: «да, А. А. Субботин? – Это мой папа». У нас завязалась дружба. Странная. Трогательно-нежная дружба. Огромного роста, монгольского чуть-чуть вида, моложавый и прямой, прямой – он, 63–64 лет, и… маленькая девчушка – Оля, 16–17 лет. Я его боготворила в искусстве, – обожала в жизни. Да, «И. С.» (* Получила от Ивана Семеновича письмо в Берлине… если бы ты его прочел. Удивительно! Можно бы думать, что у нас был роман, но самый тонкий, небесный.). Он был певец русской народной песни. Он был знаменит. Мы уехали заграницу [в] 1923 году, – отчима выслали, с партией ученых в 1922 г. Я уезжала, оставляя чуть-чуть Сердце. Немного. Я 18-ти лет увлеклась кузеном этой певуньи-курсистки… Володя был тоже «попович». Славный мальчик. Пел, писал немного, играл хорошо. Просил меня не уезжать, остаться для него, стать его женой. Я уехала. Немножко думала о нем. Простились глупо. Просил поцеловать – не позволила. Не пришел на пристань. Меня манила заграница. Мы уезжали на 3 года (!). И верили, что еще до этого срока свергнутся большевики. Не будет же терпеть Европа! Мы не прощались, – мы говорили «до свидания!» Путешествие по Волге. Ярославль. Рыбинск, – впервые после смерти отца. Его могила в Рыбинске – по просьбе прихожан. Его перевозили.

Прощанье с бабушкой… Тяжело. И вот… Москва. О, сколько было всего в Москве! Как я вбирала всю ее! Я днями жила в Третьяковской галерее, в Музее, всюду. Театры… И… заграница. Не буду ее описывать. Ты знаешь. Я ехала восторженно, ища правды. Правды. Я обо всем мечтала. Ах, Ваня, как в письме тесно. Сколько всего было!!! В душе же, – было, помню, одно искание: цель и оправдание жизни. Не только моей, маленькой, но общей, целой. Я мучилась этим ужасно. Меня и религия тогда тревожила. Я все искала справедливости. Я даже иногда начинала молиться за Иуду, т. к. видела в нем выполнителя Великого Плана. Я с 7 лет этим вопросом мучилась. Да, с 7 лет. Папа в отчаянии был от моих таких вопросов. Я мучалась своей бесцельностью, ненужностью. Выплакивала ночи. Искала, ждала чего-то. Ответа. Ставила ставки на большое, разочаровывалась, падала духом… Помню, однажды 2 раза в один день бегала к исповеди, ища ответа, стегая себя, свою душу. Я много тогда жила внутри.

В Берлине мы попали в русский дом при кладбище³⁷⁸. Отживающие люди, – «кунсткамера». Влачилась жизнь. Я ездила на лекции в Русский институт³⁷⁹. Без интереса. Скучала о подругах, о Володе, о России. Показалось мне здесь все бездушно, безыдейно. Мы больше _т_а_м_ за свое боролись, всюду. Была же тут какая-то сытая праздность. Я не нашла себе друзей по духу. Меня баловали в Институте. Весело было. Было на факультете 3 Оли. Всего 3 девушки и все 3 – Оли. Я бегала девчонкой, с косами. Хохотушка была, и кругленькая тогда. Так было до весны 24 г.

Перед Рождеством, вдруг появился в русском доме некто. Этот некто оказался только что выпущенный из тюрьмы по политическим делам (оправданный), русский. Я не знаю, что там было, – кажется хорошие «друзья» оклеветали. Но вот, в пост, к Пасхе я готовила церковь. Делала цветы. Я выдумала на настоящие большие сучья деревьев накалывать розеточки из нежной розовой бумаги под цвет персика. Было очень эффектно. Все думали, что это живые. И вот я за работой этой слышу голос, полный скептицизма и желчи. Что-то вроде, что Царство Небесное зарабатываю. Это и был этот некто, этот N.

Ну, до следующего письма.

82

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

20. XI.41

Бесценный мой! Писала тебе, послала одно, другое написала, – не пошлю (слез там много и даже на бумаге), не надо. Пишу сейчас еще. Все думы о тебе. Сию минутку открыточка твоя еще от 13-го, а утром было твое expres от 13/14. Видишь, почти одновременно! Я не могу выразить тебе всего, что меня волнует. Душу твою я возношу, к ней приникаю, целую сердце твое! Как мог ты мне сказать, что может у меня быть счастье «хотя бы не со мной» (т. е. не с тобой)!? Как мог? Нет, после тебя, твоего сердца, твоей песни дивной, неземной… кто же дать может… счастье?? Не буду уходить в это дальше… Дойду до того же, что и в непосланном письме… До слез. Я рада, что живу тобой. Что где-то ты меня любишь, далекий! За что? Так?

Мне страшно того, как ты меня рисуешь. Твоя открытка, – ты там о «Путях Небесных», о моем в них. Мне жутко. На такую высоту возносишь. Ванечка, милый, поверь мне, это не слова, не «скромничанье», не напрашивание на комплименты… – это – _п_р_а_в_д_а, что скажу тебе: – я ужасно смущаюсь, что ты меня с твоим _В_е_л_и_к_и_м_ вводишь в твое Святая Святых. И еще: ты о читателях-читательницах, об Истории Литературы Русской пишешь. Мне стыдно убожества своего. Я же не стою этого! У меня ни чуточки не говорит ни честолюбие, ни тщеславие от этого, – но мне просто неловко, совестно.

Поймешь? Куда же мне, такой простушке! – Пойми ты! Ты не говори никому обо мне, а то я глаз не покажу! Я – только для тебя, тебя самого, не писателя. Это уж твое дело… для чего я тебе, но… ты не говори никому, что я такая (как ты меня видишь). Я – просто обыкновенная. Когда же у меня будет твой портрет?! М. б. посылать можно? Я постараюсь тебе мой послать. Я боюсь тебя спрашивать о визе. Неужели без надежды? Или ты не хочешь больше?

Я боюсь за тебя зимой, – простудишься в пути еще?! Я буду волноваться ужасно! Письмо твое о страданиях твоих с 1936 года, я взяла в сердце. Мне скорбно и за тебя и за страдалицу твою, О. А. Как ужасно о Сереженьке³⁸⁰! Скажи, родной, если не больно слишком, отчего скончалась О. А.? Кто-то говорил, что воспаление легких. Как ты все вынес? Как мне больно, как рвешь ты мне сердце словами: «ныне отпущаеши…» Ну, неужели ты не сознаешь, что это для меня?! Я боюсь отдать отчет этим словам, представить их! Не могу! Милый, не надо так! Как мне больно! Ты это уже однажды мне писал, давно. Тогда мне было тоже уже больно.

Но… теперь..? Ивушка, ты пишешь, что мучился моим молчанием 8-го и 9-го, но у тебя же (по твоим словам) были мои письма от 29-го уже 6-го. Объясни. Я ничего не понимаю. Я послала 3 expres – все 30-го, одно, кажется, писала 29-го. Ах, пока не забыла: не посылай на Сережу ничего для меня! Если ты деньги пришлешь, то я серьезно очень разгневаюсь. Не шути со мной тогда. С. пошлет обратно. Не надо ссориться. Умоляю. Мне ничего не надо. Деньги у меня есть! Духов, – не надо тоже. Я понимаю, что тебе хочется это, но меня смущает. Не надо. Те, что я от Guerlain имела, давно… тех нет здесь, как вообще ничего из Парижа. Есть еще несколько Коти, случайно. Но те, Guerlain, – я не могу принять, – они дорогие, я не хочу! Когда увижу тебя, то и будет, а сейчас – не надо! Ты понимаешь – мне совестно!? Книги твои я принимаю с восторгом! Я обожаю тебя, Иван мой милый! Преклоняюсь. Великий, чудный, прекрасный, гениальный, Иван Сергеевич^[144]! Какой ты добрый, милый к людям, чуткий! Душенька моя! Нет, для тебя не может давать Господь испытаний. Это мне: – «…и Аз воздам…»³⁸¹ Мне, гадкой, за то, что м. б. хотела в жизни не только видеть шипы, за то что позволяла себе «играть», забыться, не думать… Не часто это было. Я всегда людей жалела, берегла их сердце. А сама я часто страдала, себя я не щадила. За что же так жестоко теперь? За что же ты страдаешь?! Я помню, как я однажды, сперва увлекшись одним врачом³⁸², приват-доцентом, не зная о нем ничего подробно, встречалась с ним. У нас в клинике, на вечеринках пел он (дивно), был эстет и музыкант. Когда-нибудь, если хочешь, расскажу больше. Был в форме S. A.³⁸³, – для меня символ борьбы с большевизмом. Это было [в] 1934 г. Искусство, поездки на его машине за город, прогулки. Редко, 1–2 раза, вечером и даже за полночь вино, шампанское… Я знала о нем очень мало. О его личной жизни. Видела его только. Узнала, что он женат. Это было мне ужасно. Помню, как я его убеждала забыть меня. Я упрекала себя в легкомыслии, в увлеченности, я не смела так, должна была отдавать отчет! Я тотчас же ему сказала, что не могу продолжать видеться. Ничего особенного в этих встречах не было. Но не хотела я больше привязываться дальше. Он уверял, что с женой у него все кончено, что они только под одной кровлей, а что ей он не муж давно.

Что ей это – все равно. Не правда это было. Я все потом узнала, случайно. Она очень страдала. Не из-за меня… со мной ничего не было большого, – бывали до меня, другие. Но не думай, однако, что это был «Draufgänger»^[145] – нет, – не знаю почему. Я умоляла его меня забыть. А он-то: дежурил у клиники, к нам на дом приходил, с Сережей говорить хотел, с родителями. Всюду искал меня, не отдавал жизни. Я стойко уходила. Господи, Ты видел, не хотела я чужих слез. Я ее жалела. Я знала, что ее он ценил, что не все у них еще сломалось. Были дети, четверо и один еще приемыш, калека – пациент его.

Я это все узнала. Удивительно узнала. И я ему писала. Просила во имя любви ко мне понять, что я не могу около него остаться, что это против моего душевного уклада. Не понял и вот что писал: «Der Brief, den Du mir schriebst, und den ich eben nochmal durchlas, ist eine Offenbarung. So herzig, wie Du mir schriebst, soil ich Dein Kamerad bleiben.

Du sollst immer zu mir kommen können, wenn Du was auf dem Herzen hast.

Du sollst in mir einen Pol haben, in der Erscheinungen Flucht.

Du sollst die Schwere Deines russischen Gemuts^[146] mal abladen können bei mir, eintauschen konnen in den Flug eines der Erde enthobenen, und doch ihr so nahen Weltgeisten.

Makrokosmos – nennt ihn Goethe.

Soviel Menschliches ist in Deinem Brief, soviel noch nicht zur Blühte gekommenes, dass ich den beneide, der es reifen lässt.

Als Traube lass ich Dich rair aus der Händen gleiten, voll und saftig… vielleicht kommst Du als Wein nochmal an meinen Mund!

Sei ewig gegrüsst!»^[147]

Была еще одна встреча после письма. Вечер в клинике. Я холодно (умышленно) его встретила. Помощница моя все ахала и говорила: только теперь я понимаю, что значит «den kalten Rücken zeigen»^[148]. Мне было больно, но… пришлось. А он? Безумничал еще. Просили петь его «Lakrime Christi»^[149] – чудесно это пел. Голос был дивный, берущий душу. Сам – не красивый. Глаза лучистые, чудесные. И голос! – не хотел петь, не в духе был, после меня, строгой. Я тоже попросила: «не ломайтесь, доктор, спойте!» «Хорошо, для Вас!» Громко, все слыхали. Зло сказал. И спел. Божественно. Все думали, не выпил ли он лишку. Так смотрел он ко мне! И… спев… схватил рукой все струны на гитаре и разом порвал их. Изрезал руку.

Безумие – оперировать должен был на утро. Гитару же я нашла, уходя, у себя в гардеробном шкафу, в лаборатории. Она осталась там и после моего ухода. После моего обручения был еще раз у меня в лаборатории, прощался. Плакал… И все же, хорошо, что отошел. Жена ему дала еще девочку… Славные детишки. Он их любит. Жену чтит, как верного друга. А м. б. и любит.

Я помню, как мучила себя, томила душу свою, что так неосторожно отнеслась, могла увлечься, без отчета: к чему все поведет. Не любя серьезно, а, собственно, «и_г_р_а_я». Я мучилась долго. За «игру» именно. Запретила ему говорить, писать. Посылал мне концерты Брамса для граммофона и «через них объяснялся». Я после этого случая особенно осторожна была в жизни. Я же не была уж так сознательно виновата. Я же не знала, а узнав все прекратила. За что же мне мучение? За что же _т_ы_ страдаешь? За что должная _м_и_м_о_ своего счастья пройти??

Или м. б. все-таки не мимо!? Ах, Господи, помоги свято принять Твою Волю! Без ропота. Ты, Иван, осуждаешь меня? О, если бы ты меня увидел. Сердце мое увидел! Как много бы я тебе сказала сердцем! Как я искала тебя, крупицы малые я собирала у всех, ища тебя! Какой великий ты! За что мне счастье такое быть тобой любимой?! Я же не стою. Я боюсь, что ты разочаруешься. Ну, какая же я святая?! О, нет! Не увлекалась бы так. Не было ничего ужасного. Но так хотелось чуточку радости, уйти от больницы, больных, больного всего. Dr. S. был радостный… Я могла бы увлечься и пением, и шампанским, и цыганами. Я иногда будто себя теряю. Но… до границы. Я знаю эту грань. Ах, я люблю веселье! Люблю, что ты умеешь жить! Я знаю это!! Я еще узнала это давно, из твоих книг. Люблю тебя земного. Люблю тебя небесного! Как я хотела бы с тобой на тройке, в зимнем блеске, вдвоем промчаться! Ах, все, все с тобой прекрасно! И бег, и лёт, и вихрь безумства, и… тишина камина. Не оторваться, не кончить письма… Завтра еду к Фасе в Утрехт. Целую тебя, обнимаю, всей душой с тобой. Сердцем льну к тебе. Ласкаюсь киской. Люблю… Знаешь? Чувствуешь ли? Мучаюсь о твоем здоровье! Напиши же! Ваньчик, не присылай же того, что меня очень огорчит! Исполни! Пришли мне автографы для книжек. Не забудь! Ответишь на все вопросы?

Целую еще. Твоя вся Оля

[На полях: ] Написал Марине? Ивик³⁸⁴, не сердись, что я прошу тебя не посылать. Ты должен понять, что я не могу принять!! Я заплачу. Разгневаюсь! И главное, что мне не надо. У меня все есть!

Писала тебе о Груздевой, если Карташев о ней не знает, то спроси (при случае) о Зерцалове³⁸⁵. Это его сослуживец в Петрограде был. Ее муж (или любовник – не знаешь?).

83

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

21. XI.41

Господи, Ваня, да что же это?? Письмо твое от 15-го – какое отчаяние мне! Да, что ты себе выдумал?? Ну, поверь же мне хоть раз, что не могу я сознательно тебя мучить! Отчего писем долго нет? Да, разве можешь ты себя этим уверять в страхах?! Мучить, не спать, болеть?! Ну, я не знаю чем, чем тебя уверить?! Я в отчаянии.

А я, – я дохожу до каких-то галлюцинаций.

Я все вдруг начинаю угадывать, видеть… Если не ошибаюсь, я тебе 15-го как раз писала, что безумно тревожусь за твое здоровье. Да? 15-го? Я все это время как в бреду. Я – вся у тебя, в тебе! Неужели не чувствуешь? Сегодня люблю тебя особенно нежно. Все, все о тебе! Неужели ты не чувствуешь! Я – вся к тебе! Ты увидишь – я 19-го тебе писала! А сегодня, возвращаясь домой от Фаси, я маме говорю: «у меня такое чувство, что получу какое-то необычайное письмо сегодня, – м. б. радость, м. б. горе. Но я вся – волнение». – «От кого?» – «Думаю, что от И. С.» «Думаю» это только маме, а для себя я знала, что конечно от тебя. У меня руки стали холодные, и не согрелись во весь вечер, даже от готовки обеда (мы обедаем в 7 ч. вечера). Почта… я уверена, что «ч_т_о_-_т_о». Конверт с твоим почерком, – будто не ты писал – большие буквы. «Господи, что с ним?» – Крикнула. Сережа был случайно рядом. «С кем?» – «Так, ничего». Я с ума сойду. Иван, не казни меня, не казни, я достаточно наказана жизнью. За что только? Не знаю. Жила всю жизнь не для себя. Если бы ты все обо мне знал! Не хочу хвалиться. Но другие говорили. Желали мне счастья. Уверены были в нем. «Заслужила-де». Зачем же ты-то мне не веришь? Господи! Какой кошмар. Я улететь готова, телеграммы не разрешают. Послала бы с одним словом только «люблю». Не поверил бы? Ах, ты противный, злой мальчик, Тонька!! Чего ты хочешь?? Не мучь себя и меня! Не выдумывай, фантазер ты этакий! Сегодня я тебе портрет мой дала переснять. Пошлю, м. б. можно? Мне нравится.

Тонька, Тонька, Тонька!!!!! Что мне с тобой сделать? Ну, скажи? Ты всегда такой мучитель? Приедешь? Я знаю, ты мог бы! Господи, теперь я мучаюсь твоей болезнью… Что это? Отчего? Все, все хочу знать! Дай мне адрес твоего доктора, отца И[рины]. Можно ему писать? Знает он обо мне что-нибудь? Если нет, то не надо! У моего отчима было так с глазом – это очень серьезно. Боялся он холода и всегда голову в тепле держал. Ветер – самый вред.

Это – ирит? Будь ради Бога осторожен! Тебе тогда мои письма не прочесть, если газету трудно? Или можно. Писать крупней, более четко? Я не могу тебе писать четко. Пишу всегда очень нервно, быстро, одна мысль гонит другую. И. А. пишу четко, будто чистописание. Тебе – иное. Скучно так, по-школьному. С ума схожу от твоего страдания! Не понимаю тебя. Такой легкости приходить в отчаяние! Ванюша, нельзя так! Ну, черт со мной, пусть я хвораю, если тебе легче от того, что на мне надо выместить, то вымещай!

Я все, все претерплю. Мне _т_а_к_ уже больно, что хуже вряд ли может?! Ну, добивай меня, измучай, сожги… но хоть один раз дай тебя увидеть… поцеловать… Тогда, добей! Всей моей жизни, моей драмы (давнишней) ты не представишь… О, если бы вместе, поговорить, все рассказать!.. И тогда, 1937 г., ноябрь…

Что знаешь ты обо мне? Что мог себе представить?! 2-го ноября (мамино рождение) был бал. Я не была, конечно, там танцевали Сережа, будущая моя золовка и брат ее. Этот бал не важен, это только календарная точность… Я помню, я доведена была уже до… почти что длительного бессознания. И это уже когда была назначена свадьба, заказан стол в Берлине на 43 человека, музыканты и все такое. Я уже ушла из клиники давно. И вот тут-то, началось безобразие, полуанонимное, без ведома жениха. В Голландии интрига, вплоть до отказа в печатном извещении о браке. Без ведома Арнольда и даже его отца. Сестричка. Не Елизавета, – другая. Ведьма. Буквально – змея, ласкавшая меня прежде больше всех. Что было – не выдумать для сказки! И. А. остолбенел. Арнольду больше всего напакостили. Я же, думала, что это от него исходит. Когда от него узнала, что он-то даже ничего не знает, – не верила. Приехал он в Берлин тотчас же. Но это я убежала вперед. А было то, что 2-го ноября я не стерпела, взяла телефон и позвонила Елизавете: «я не могу, не хочу, ради человеческого достоинства не смею, дальше иметь с Вами всеми дело! Передай дальше Вашему роду, что я эту „честь“ отклоняю. Кончаю все, я сама! Довольно! Я горда собой и своим родом! Всего доброго!» Они были на балу. «Как шпареные» – слова Сережи. Повесив трубку, я чуть не упала. Я в телефон кричала, не говорила. Была не истерика, а что-то хуже. Беззвучная истерика. Я побледнела, не могла идти. Мамины слезы меня привели в себя. Легла. И заболела. И. А. вызвал телеграммой Арнольда. Арнольд лишь в Берлине от Сережи на вокзале узнал всю гадость своей сестры. Елизавета горела стыдом за своих. Ездила стыдить сестру в Голландию, уезжал и Cornelius (Kees), за тем же.

Сумасшедший дом. Я как мертвая лежала. Не знаю сколько дней… Не ела, никого не пускала к себе. Боли всюду. Не было слез. Все было гадко. Хотела уйти от всего. Из клиники я ушла уже. Средства к жизни, кроме моего заработка, уже годами не было. У меня было хорошее место, но я держалась за него зубами, т. к. как иностранка я не могла работать в городских и государственных больницах. Частных же³⁸⁶ не так много. Ну, это особая статья. Тут тоже слез было проглочено не мало. Шеф отлично знал, что без меня не справится, но еще лучше знал и то, что мне не так-то просто от него уйти… Но это – в сторону.

Я все же решила уйти, порвать, бросить… Меня, конечно, приняли бы обратно на место… но… каково? Да, А. приехал, бесился, звонил отцу, глаза «открывал» тому тоже, унять просил девчонку. Отец заболел. Назначили все, как хотели. Девчонку игнорировали. Арнольд простаивал часы на коленях у моей кровати, молил. Являлся сам жертвой. 12-го ноября я встала. Согласилась… Арнольд уехал 12-го, взяв слово, что я приеду. Меня везла Елизавета 14-го ноября на поезде-эскпрессе в Голландию. Полуживую – невесту. 15-го я лежала. Елизавета отдалила сестру, сказав мне, что от нее «поистине злое исходит». 15-го мне долбили что-то о брачном контракте, о нотариусе, о деньгах…(!)…гадость! Мне было все – все равно. 16-го я в 7 ч. утра встала, еле стоя на ногах, помню, брала ванну в холодной комнате. Брр… Пришла парикмахерша, причесывала. Я не выходила к столу. Чай не пила. Язык чужой. В 11 ч. подъехал автомобиль, – Сережа… Пришел ко мне, урвался из Берлина, он только что получил службу, несколько дней, маленькую. Я залилась слезами, его увидя. Благословил меня, положил мне золотой в туфельку (мама научила). Оделся, во фраке, красивый… В 12 ч. я сошла в «Halle» и… не узнала дома. Это был сад всяких цветов. Встретил А. – сердечно, возвышенно, как «Мадонну», – говорил он. Церемония (именно!) открылась. Лакей с булавой и т. п. И. А. велел мне ни гу-гу с сестрой. Я исполнила. В 7 ч. вечера с ночным поездом мы ехали, «молодые», в Берлин… Твой ноябрь ничто по сравнению с моим. В письмах невозможно все сказать. Сестра искалечила многое. Она в Америке. Мой «нервный шок» дал себя чувствовать долго. Рождество мы были у мамы. Я возвратилась из «hochzeitsreise»^[150], больная. Ангина, – получила в итальянских лагунах. В бреду привез меня Арнольд. Лечил кавказец. Был очень мил. Спас от осложнений. Мама ему только верит.

Да, вот какой был мой 37 год. 12-го приехали в Голландию, – я кое-как уже выздоровела. На Пасху я была в Берлине у мамы. Как больно мне, что ты страдал тогда… О, если бы знала!.. Иван, м. б. было бы все иначе! Обожаю тебя, целую… о, кааак целую.

Безумец ты, мой, родной, любимый! Будь здоров! Пиши, хоть одно слово! Умоляю! Оля

[На полях: ] Розы мамины.

Береги здоровье!!!! Успокойся! Родной, милый! Пиши! Я жду! Приедешь?

Эти дни я увлеклась твоими книгами, – м. б. потому и задержка писем?

84

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

28. XI.41

2 ч. дня

Свет сегодня, Оля, – письмо 15.XI – запоздавшее, с 2 фото, где ты в лаборатории, чудеска! Мудрая ты, _г_о_т_о_в_а_я, – пиши! Ка-ак ты понимаешь _в_с_е! до чего чуткая! – говорю, как ты пишешь о «писании». Все верно. Это – чутье такое. Я повторил бы твое – дословно. Нет, это не «учеба» тебе: я дал лишь «т_е_м_у». Ты свободна. Как и что хочешь – делай. _М_о_ж_е_ш_ь. Все сделай. Вообразишь все. Как ты о «ewige Weibliche»! Опыт _в_е_к_о_в – в тебе. Само дастся. Ну, и богачка! Нет, не «кобылица молодая», хоть порой и мечешь ноги в воздух, – ты уже «в мерном кругу», удалая. Целую в… мордочку – в глазок «косящий» (о, не «пугливый»!). Будешь писать – сознай _с_в_о_б_о_д_у, не оглядывайся, а – как _х_о_з_я_и_н! – над всем. Как в своих анализах. Высыпи из души, а после будешь формовать, очищать, стягивать. Я же знаю, как ты готова, – я вровень с тобой, поверь, дружка моя, заветная. Вот именно: ты из редчайших женщин, кому внятно святое – очарование «ewige Weibliche» – сама призналась.

Послушай, однако… так я хочу быть бережным к тебе, а ты – «добивай, измучай!» Объясни: чем я..? Не надо, Олёк… ну, прошу. Боль в глазу – прошла. Это я, помнится, недавно налетел на дверь, в сумерках. Мои капли уняли «тяжесть». В Москве было плохо: одурев от работы, спеша на воздух, с разлету наскочил на ребро двери, – это был у-дар! Разбил надбровную дугу в кровь, и скульце, и – в глазное яблоко, в зрачок!.. Вот «свет»-то увидал! 4 мес. Во тьме сидел, бо-ли..! Это было воспаление радужной оболочки. Повторялось, от простуды, но все реже, с перерывами в 3–5 лет. В Крыму, когда убили Сержика, такое было… Оля мне читала у печурки «Чашу», Евангелие… Знаю, _э_т_о_ бывает и от другого, но в нашем роду – никогда этого «другого» не было: я – _ч_и_с_т_ы_й. Ну, проверь в лаборатории – увидишь. Не боюсь.

Твой ноябрь 37 г. – о, мученица, загнанная птичка! Я плакал сердцем, я бился у твоей кроватки, я целовал твои реснички влажные, я _в_и_д_е_л_ твое замученное сердце, Оля… Я на коленях, с болью, глядел в тебя! Ничем тебя не потревожу, оберегу. Как ты дорога мне!

О враче № 2. Да, неосторожность, мне далось это болезненно. Преодолела, – а победителей не судят. Как все относительно! В сравнении с таким – «кавказец» – чище, умней, выше, при всей «кавказскости». Этот – самодовольный – циник, недалекий, да, – и пошляк. Его письмо – чудовищная наглость, бесстыдство. Если бы моя сестра получила такое, я знал бы, как ответить. Ты – хранишь?!.. – уничижение!? Ты – лишь – «гроздь полносочная». Тебе было позволено – «выскользнуть»… в надежде что – «вином в уста вольешься… вернешься…»!!

Обращение как с «вещью»! Да еще скрадено – у Катулла³⁸⁷, повторенное не раз в вариациях… опошлено! Фу, гадко как! Даже и Гете потревожен этим ничтожеством. Бормотание о «Weltgeisten»^[151]… И это повторное – «sollst»^[152], «kommen können»^[153]!.. – благодарила за дозволение?! Это – «Полюс» (вот это так «водитель»!), эта пошлятина о «тяготах русской души», (всякого жита по лопате!) с указанием «склада» («in mir»^[154]!) – «должна и мо-жешь»! Мне тошно, будто наглотался грязи. И это – «Du»^[155]. Ты позволяла – «Du»? В 34, когда уже «вела» того, кто «теперь он целовал свою мадонну»! Что это?! _к_а_к_ совмещалось?! Полуночное шампанское, поездка, «Du»… что _е_щ_е…? – и – «водительство»? Это мне – _з_а_г_а_д_к_а. Психологический провал. Ездить – да еще с шампанским… – не зная, с кем..! Как это с _т_о_б_о_й_ могло статься? Это же – «ловец», обыкновеннейший «минюскюль»^[156]! «По-дешевке». В плащике дешевого «эстета», – и еще, при этом, – глу-пый! Да как же чист «наш легкомысленный Евгений»! (на письмо Тани). «Быть может, чувствий пыл старинный – Им на минуту овладел; – Но обмануть он не хотел – Доверчивость души невинной»³⁸⁸. А _э_т_о_т_ – _в_о_р, – и еще дешевый, без риска. И при этом такое «величественное _в_е_л_и_к_о_д_у_ш_и_е»: «я дозволяю тебе выскользнуть из моих рук…» но..! – «м. б. вернешься»… и т. д. Вот оно «право на вещь» – «jus rerum»^[157]! Тьфу! Дальше – хуже. После «леденящей» встречи… твоя просьба – спеть! Хотела ли – обнаружить свою _с_и_л_у? Опять – психологическая загадка. И его «демонстративная» тебе _о_т_м_е_с_т_к_а! Это уже самораздевание бесстыжее… при честном народе! Вплоть до… срыва. Сорвалось, – и вот – наглядность. Что же это, как не глупость и не циническое бесчинство, намек, непостижимо наглое обращение с девушкой! Что могли из всего сего вывести остальные зрители?! Только одно – «роман завершился, – после поездок ночных… – ссорой. Ну, _п_о_м_и_р_я_т_с_я». Причем все, конечно, знали, что этот «срыватель струн» – женатый. И – последняя гадость. Гитара сунута в твой… гардероб! После сего – будь я тогда в Берлине и знай все это, я предложил бы этому «эстету» «проехаться в подгороднюю рощу». Ты была «безвольна», и все объяснимо. Ты преодолела, все же. Но «скольжение» было. Эти «игры» – известны – они пряны, щекотны именно «скольжением» – это – «demi-copulation»^[158], как у «Demi-vierges» M. Прево³⁸⁹. Это, конечно, показывает «темперамент». Во мне – осадок горечи. Прости за откровенность, но с тобой я не могу иначе. Ты так хотела. Вот это – из «изломов».

Еще – «изломы». Острой болью принял я твой «рассказ о семье»³⁹⁰ – 28–29.X. Моя тревога за тебя родилась из «проявления»: побои зависимой девушке. Все возможно, «психоз безволен». И – «случай с братцем»: «ласково и нежно» но… «дала понять». Остался «красивым мальчиком»! Тут ласково и нежно могут быть приняты как «неопределенная возможность», полуобещание. Отсюда – надоедливая «влюбленность». Совместное катание на велосипедах: «нестрогая!» И еще: «драма… после узналось это». Отец, «деспот» – «добрый малый». Уж не с той ли служанкой? с «мадонной», которую били?

Да, знаменитый род, все хороши, до «ведьмы» и начертательницы «значочков». (Betty³⁹¹: «отпуск „рвача“», виза-молния: все пущено в ход для спасения втуне.) И в этом «доме» – _ж_е_м_ч_у_ж_и_н_а, в навозной куче. Попранная, _т_а_к. Обреченное спасаешь твоею, чистой, кровью! Ты чтишь ее, эту исключительную кровь?! – дар Божий. Чти, чти. Она – неповторима. Я писал тебе про «девушку от Храма». Это я _н_а_ш_е_л, уясняя тебя – себе. Я там не сказал о «страстях». Понимаешь, _к_а_к_ я искал тебя? Через… Дари. Она – дву-родная. От княжеского корня и – от Церкви. Ты – _в_с_я_ – от Церкви. Но, ведь, в Храме – _в_с_е. Небо и – земное, греховное. Оно выгружается к подножию Креста. Там – Преображение, благовещение, Воскресение. Но там и аналой с Крестом и Евангелием, за ширмой, «канун» и пол, закапанный слезами. Вот – где – «Слагают „Schwere“^[159] русской души», а не в пустопорожности «ловца» – «Draufgänger», конечно, – только м. б. без прыти и напора. Ну, кончу.

«Проблему» – я отодвигаю, хорошо. Ты была потрясена моей «ошибкой» – стремительностью, прямотой: я ведь не «ловец». И «Полукровка» тут совсем некстати. Слушаюсь, покорен. Конечно, никому я не писал в Голландию: я ведь и не глупец.

Да, я люблю жизнь. Иначе я не был бы _т_е_м, кто я. Умею ли я жить… – это другое дело. Нет, не умею. Но смог бы и уметь. Для читателя я, после «Человека из ресторана», – прожигатель жизни, иначе – как же? Дать _т_а_к_ _р_е_с_т_о_р_а_н_н_о_е..? В Питере родилась легенда в литературных кругах: служил лакеем в [1 сл. нрзб.] ресторане! Мне говорили об этом Кони³⁹², академик Венгеров³⁹³ (проверял!!), Василий Иванович Немирович-Данченко³⁹⁴… Чудаки. Но… как же?.. Очень просто. «Любовь» к тому, что даешь и… некий дар. – ? – «Теория сочетаний», по алгебре. – ? – 10 знаков, а чисел из них —? – Ну, по 2–3 элементам – могу дать – почти _в_с_е, внутренней логикой, психологическим чутьем… неким даром – и – _т_р_у_д_о_м. Чтобы дать маленькое «Под горами» («Liebe in der Krim»), мало было видеть Крым: я прочитал 12-томную Энциклопедию Крыма (в_с_е_ о нем и татарах) – и надо еще «влюбиться». Надо было полюбить лошадей, «круг», азарт даже, чтобы дать «Мери», «бега» в «Путях Небесных»; – надо было полюбить воздух конный. Не любя _ж_е_н_щ_и_н_ы, не мог бы дать Анастасии, Паши, Дари, Катички³⁹⁵ и прочих. Ну, а найдешь у меня… _г_р_я_з_ь? Почему – понятно: не люблю. Страсти… люблю и о-чень знаю. Из _с_е_б_я. Огненность моя не злая, а нежная, вся – ласка. И потому – женщина для меня – любимая, священная. Я служу ей, как в таинстве. Молюсь всему в ней. Вот, ты вышла из ванны – вода уже святая, для меня, умоюсь ею. Тебе служу, _в_с_е_м_у – в Тебе. И – _н_е_ _р_а_б. Ибо тогда не было бы и служенья: раб не _с_л_у_ж_и_т, а служит. И оттого – горяч, порой цепляю, невольно, в страстности.