Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 55 страниц)

Ты культуру признаешь только за ними? И это тебе льстит? Да, они ценят тебя, но кто же должны быть те люди, которые, зная тебя, не ценят тебя? Это же не люди. Ты только наш, только такого я тебя люблю! И я только наша!

Прости, что высказываю свое мнение, но я не могу иначе думать. «Няня из Москвы» была бы дивным явлением на экране. Не думаешь ли ты? И какое богатство! Безграничность! Чудо! Но осторожно доверяйся. Вспомни, как испоганена была «Анна Каренина» этой жердью-ломакой Гретой-Гарбо⁶⁸²! И не только это, а и все! «Чаша» только для Родины! Но, это мое мнение, конечно, ни к чему. Это твое дело. И прости, если я нескромна!

До чего же все здешние – другие люди! Не только голландцы, но все! Представь пример ничтожный: на днях я получила вазу с орхидеей, причудливо, роскошно устроенная зелень и т. п. Для меня все цветы милы! Независимо от их цены в магазине… Для них же… о! Все отделение знало о чудесном цветке. Вечером того дня моя любимая сестра уходила на свадьбу ее брата, по-ребячески радуясь ее новому платью и всему. Девочка не видит никакой радости в жизни и находит еще массу солнца у себя в душе для других. Мне пришло желание ей сделать радость, и я представила себе ее на празднике, вырвавшуюся на минутку из нашего ада. И я ей подарила эту орхидею, чтобы приколола к платью. Детская радость, смущение, ни за что не хочет, не может принять… но я настаиваю.

Если бы ты знал, что было после ее ухода! Что за волнение! Как я могла такую «дорогую» вещь отдать?! Начались пересчеты, сколько могла она стоить??? Моя соседка, тяжело больная пожилая женщина так разволновалась, что сотню раз всем пересказывала, даже своим родным… Они прямо порицали меня, осуждали, как это я не понимаю, что такой цветок «реклама» для меня! И когда я, наконец, громко и долго стала хохотать, то они заявили: «…и Вы же обижаете того, кто принес!» Об этом я, правда, не думала… Ты понимаешь, какие все у них интересы. И женщины их, поверь, за букет орхидей сочтут себя «обязанными» любому подлецу. А отказаться принять «дары» они не в силах! За чашку кофе (!) не преувеличиваю, уже «платили». Я сама этому была свидетель! И все, все такие!! Поверь мне! Есть исключения, конечно. Но атмосфера, канва, что ли, таковы, что образуются такие «рисунки». Ну, довольно! Ваню-шечка, вчера я могла в 1-ый раз встать. Еле-еле спустила ноги с постели, а встать могла только держась за сестру, 1/2 ч. сидела я с сердцебиением, с радостью опять легла. Сегодня немного лучше. Вставала, но очень устала. Я не понимаю, одна дама после операции гораздо сильнее, чем я. Неужели такая огромная потеря крови? Я совершенно восковая, особенно ноги и руки, а лицо очень свежо. Все дивятся на мой «тэн»^[269]. Но это – обман. Папа такой же был. Сегодня жду v. Capellen. Вчера ассистент его был, очень милый. Много шутил и уверял, что ничего страшного нет, просил не пугаться, если покажется кровь. Сказал, что счастлив, что наконец-то знает, что я тоже умею улыбаться. И правда, иначе, как страдающей меня он не видал. Такой маленький-маленький, «кукольный» гномик, этот доктор. Что-то забавно-детское в нем. Не молодой. Комедия, если у него большие дети! Таких малюсеньких я никогда не видала! У нас был маленький мальчик 6 лет, без одной почки. Приходил иногда ко мне, – хоть немножко было приветней. Я не знаю, отпустят ли меня домой на Пасху. И если да, то как я доеду. Я так слаба! Ну, что мне с собой делать!? Я чудесно питаюсь: яйца свои, молоко свое. Не беспокойся об этом. Но в том-то и ужас, что при таком питании я все такая же тень. Миндальное молоко… откуда? Миндаля же нет! В то, первое кровоизлияние меня поили и кормили миндалем. Мне нужны апельсины и грейпфруты, но их нет! Только в больницах дают. И здесь я уже 3 раза получала. О. Дионисий рассказывал, что у Вас есть все это. Кстати о нем: ты его не обижай понапрасну. Его замечание о «крестном пути» ты понял (я знаю как!) неправильно! Здесь ни «зоркость» матушки, ни «догадки»… О. Дионисий меня ведь знает не с сегодня. Я у него давно уже говела. То, что я назвала «зрелостью» и «чуткостью» его – так и есть. И если бы ты мог присутствовать при моей исповеди, то ты бесспорно согласился бы со всем тем, что мне сказал о. Д[ионисий]. Ты оценил бы его и не сказал бы слов Ирины С[еровой]. Все-таки каждый раз мне приходит на мысль, каким примитивным принимается тобой мой душевный строй, все то, что во мне происходит. Моя «работа». Моя исповедь, вернее мой долгий разговор с о. Д[ионисием] накануне исповеди, не являлся тем, что видишь ты. И твое предостережение мне о Дионисии меня еще и еще убеждает в том, что ты во мне девчонку видишь. Еще одно о Дионисии. Ирина С[ерова] кое-что сказала верно, но абсолютной клеветой звучит ее предположение, что по «неуклюжести», впав в «амбицию» (* у него есть амбиции и честолюбие, да, – но 1) это не главное, 2) кто этим не страдает? О его «материальном устройстве»… о. Д[ионисий] – бедняк! Я это хорошо знаю. Какой там капитал!!), он из этой самой «амбиции» стал священником. Как неосторожно! Нет, о. Д[ионисий], при всех его недостатках, настоящий и очень верующий пастырь. У него много смущения и часто именно неуклюжести, но наряду с этим, например, и большое гражданское мужество, свидетельницей которого я не раз бывала. В вопросе моей исповеди о. Д[ионисий] проявил много чуткости и тепла. И не сказал мне ничего, что бы ты – строгий его судья, не одобрил! Относительно его якобы «строгости к приходу» – Ирина очень мало, видимо, приметила, в чем там дело! Не строгость, а «б_л_а_ж_ь», и не столько его, но кликуш, его окружающих, из коих на первом месте m-me Пустошкина и ее сестра. Эти 2 дамы учиняют самую нездоровую атмосферу по своим, личным, побуждениям. Видишь ли, m-me П[устошкина], не ходившая никогда в храм при о. Розанове по ненависти к его семье из-за любви ее мужа к Вале, вдруг у о. Д[ионисия] превратилась в «мироносицу», до… смешного. С великосветскими, слащаво-умильными ужимками, она плетет паутину свары, всячески оттирая вдову Розанову. Причем, имей в виду, матушка – редкое явление, ни о ком, никому ничего не передает. Интригу Н. И. П[устошкиной] я заметила сама. Она и меня пыталась втянуть в это «оттирание». Вообще – обманутые или оставленные жены ударились в религию и кадят монаху, поддакивая на всякое его нововведение, и, порой, юродство (по своей молодости это он делает), и разбивая лбы.

О. Д[ионисий] справится со всем этим, когда постарше станет. Это так несущественно. Все дурное, что ютится около храма – в большей степени – паутина г-жи П[устошкиной] и ей подобных. Дионисию самому, кажется, претит. Она же настроила о. Д[ионисия] и против матушки, мелочно, гадко, по-бабьи. И когда Дионисий выходит из-под этого влияния, то сам, по себе, очень сердечен к матушке. У меня с о. Д[ионисием] не бывает того контакта, который я бы хотела с духовником, – я не разделяю его именно «убожества», «нарочитости». Но что правда, то правда – он достойный священник. Ирина, видимо, находилась под влиянием Пустошкинских (m-me П[устошкиной], т. к. П[авел] К[онстантинович] ценит Розановых), «освещений» в оценке и семьи Розановых. Я это вижу из твоих замечаний и о Вале, и о матушке. Напрасно! И почему-то ты всем остальным сразу веришь, а мне – никогда! – Ну, Господь с этим!

Что я тебе еще должна написать? О поездке с шефом? Ну, хорошо: он заказал билеты и мы были отвезены на автомобиле пациента на вокзал. В поездке оказалось, что он заказал для себя и меня спальные места в одном купе. Я сумела ему глазами показать все, что думаю. Без единого слова. На что тот мне пробормотал, что «ничего особенного, т. к. он ведь мой доктор, и я же должна ему доверять». И этим самым его же определением я и пришпилила его к месту. Мне скучно все вспоминать подробно, но скажу одно, что эта умная бестия отлично поняла, что из благодарности, что я ему не устроила публичного скандала, ему выгодней и дальше сидеть покорно там, куда его ткнула носом. Чудесно (т. е. по моему вкусу) доехали до Берлина. А наутро я отлично поняла его бегающий взгляд с вопросом невысказанным, не отомщу ли ему на месте. Это не было в моих интересах, но я вполне понимаю, что этот урок ему останется надолго в памяти. Коротко говоря: ему ничего от меня не надо было, но важно было ущемить меня, т. к. он все пускал в ход, чтобы оставить меня при клинике, помешать моей свадьбе. Он хотел, надеялся под вином меня хоть чуть-чуть «склонить», ну хоть на рукопожатие, чтобы потом играть на «слабости». Он лечил гипнозом, обладал в совершенстве этим даром. И вот надеялся. Но на меня действовал всегда обратно. Чисто корыстные побуждения. Но таков этот жук. Злился на меня до последнего дня, что ухожу. Трудно было найти заместительницу. Видишь, какие бывают тенета?! Не хочу, однако, вспоминать все это пауковое. Все письмо ушло на какие-то разъяснения чужих личностей. А я так полна тобой! Я писала тебе вчера, большое письмо и… не посылаю. Сумасшедшее оно вышло… смущаюсь. Одно только скажу, что в том письме сказано: «Куликово поле» я приняла как Дар твой бесценный, как Святыню, как чудесное твое сердце, но… (почему это?) я не чувствую, что оно _м_о_е? Я благоговею перед ним, вроде того, как перед реликвией О. А., что ты прислал мне. Порой и любовь твою ко мне я принимаю так же… как будто эта любовь твоя лишь продолжение пресекшейся 22 июня 1936 г., но не ко мне! Странно?

[На полях: ] Крепко целую тебя. Оля

Маленькое яичко с моим карандашом для губ^[270]!

В твоем письме (приписочке к «Вербному Воскресению»), дивном письме, чувствую я все же какую-то холодящую струйку… Отчего? И… потому не посылаю мое «сумасшедшее». У тебя так легки «срывы» настроения ко мне! И ты ничему моему не веришь, никогда. Если я говорю: «о. Д[ионисий] – чуткий», то ты заявляешь: «нет, он не чуткий». Как и с З[еммеринг]: я говорю, что меня задирала, – ты – «нет, не могла». [Во] все, что другие тебе говорят, ты веришь. Почему это? Однако, – довольно. Я так устала. Ты придаешь вес оценке И. С[еровой] в отношении о. Д[ионисия], – предостерегая меня ею, как… глупую девчонку.

Знаешь, сколько у меня t°? 35,9–36,2!

176

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

14. IV.42

Милый мой Ванюша!

Уже 5 дней как не получаю от тебя писем. Здоров ли ты? Я сегодня тебя смутно видела во сне, но не помню как. Мне очень тревожно, что ты не здоров? Что с тобой было тогда? Я начинаю понемногу вставать и ходить. С субботы и до вчера была повышена t°. Очевидно «продуло» – это в постели-то! Но, тем не менее, это так! Болит плечо и шея (не горло), – это у меня всегда, когда простужаюсь. Сегодня все, все в порядке. Принимаю всяческие средства для укрепления. Доктор наш деревенский – медицинский недоросль, по-моему, хотя и славный парень. Я охотно с ним болтаю, но на его врачебные советы не полагаюсь. Ну, авось он мне не нужен будет! Сегодня получила письмо от сестры из клиники, где она сообщает, что хорошенькая дамочка оперирована уже (моим специалистом) и все идет очень хорошо. Господи, если бы она поправилась! Сегодня же письмо от И. А.!

Это за целый год молчания! Они здоровы, трудно материально, а питание есть. Холодно было зимой очень. Жили в одной комнате, работал он сидя на кровати, писал на коленях. Просит ему писать нас. Между прочим говорит, что его письма тебе все возвращены ему и о тебе он ничего не знает. Это потому пишет, что давно-давно (до нашей переписки после войны) я его спрашивала, не знает ли он жив ли хоть И. С. Но он знает, что ты жив-здоров. И. А. массу работает и устает очень. Удивительно он всегда тепло о тебе пишет. Мне так приятно, что он тебя так хорошо любит. Прямо трогательно-нежно любит. Знает ли он, что ты пишешь II ч. «Путей Небесных»? Интересно, что он говорил о «Путях Небесных»? Т. е., конечно, они ему нравятся, но я бы хотела знать его выражение, он так метко и коротко умеет определить сущность вещей!

Как бы он тебе, наверное, пожелал удачи в «Путях Небесных»! Он – светлый! Я знаю все его недостатки, но что они все перед его светлой сутью?!.. Сегодня чудесный солнечный день. Совсем весна. Как мне здоровья хочется! Много силы! Хочется и тебе (не ныть и стонать), а тоже радость дать, силу, взлет творческий. Ах, ты такой радостный, Ваня, у тебя и на меня радости хватит!

Ванечек, мне снилось, или представилось (?), недавно… «Куликово поле» т. е. книжка. Уже готовенькая, такая светлая… Хочешь опишу? Небольшой формат, белая обложка и вместо обрамления – вижу наверху огибает контур чуть-чуть закругленно – гирляндочка, тоненькая-тоненькая, бледно зеленьнькая, а когда вглядишься, то вся она из трав-колосьев со спрятавшимися в них… звездами (!). И так это красиво! Эта гирляндочка свешивается только немного, даже не до половины длины обложки и переходит в волнистую зеленую (такого же цвета) линию. И в нижних уголках по звездочке (казалось мне, что они упали с небесной гирлянды), а внизу, по ширине книжки, на серединке – эти травки-колосики (2) разбегаются, а посреди их тоже звездочка. И вот самое главное: там где гирляндочка образует как бы свод, видела я (под этим сводом) тонко-тонко, как в дымке, в дали, намеченную… Троице-Сергиеву лавру, всю в зелени… будто Троица! Разглядеть ее хотелось, а она будто за оградой, что-то стоит еще на переднем плане… смотрю… буквы: _К_у_л_и_к_о_в_о_ _П_о_л_е. Буквы церковные. Большое «К» – нарядное, в цветах, киноварью писано, а остальные скромным частоколом, будто. Я ясно вижу в дымке колокольню Троицкую, купола, зелень эту.

И, знаешь, это так во мне живет, что я нарисую тебе то, что вижу. Я пошлю тебе в следующем же письме. Только выйдет ли? Ведь те звезды, что я видала в гирляндах, мерцали мне живым, голубоватым светом. Не передать их!

Ну, ты вообрази! Это ни в коем случае – не иллюстрация на твою книгу… Ее должен сделать истинный художник, а не дилетант, как я. И я не заношусь. Не пойми это ради Бога так! Это просто я по-домашнему делюсь с тобой своим сном. Скажу тебе больше: я сама никогда так не представляла эту книжку. Я ее видела в более «строгом» стиле. И по-рассудку, если бы мне такое задание кто-нибудь бы дал – я представила бы иначе. Мне часто снится несуразное. И потому – не будь строг. Это – не наглость моя, не коверканье твоей Святыни, это не «пачканье мадонны Рафаэля», ибо я только сон мой стараюсь тебе передать, навеянный твоим рассказом. М. б. ты поймешь. Я боюсь, что я дерзка. Но ты так и смотри, что я и не могу дерзать, ибо я же не претендую на художника, я – только Оля тут!

И лавру-то я хорошо не помню… помню только детскую нашу и на полу массу кубиков, чурбашиков, башенок. Нам строят старшие Лавру… всю розово-золотую! И белую! Я видала, конечно, гравюры, но самая _ж_и_в_а_я_ – она там – в детской! Такой я ее и видала… Радостной, веселой, светлой! Как чудно горели звезды. М. б. это – небо сошло на землю? И пели Ему и «звезды и свет», и земля пела Ему… в колосьях!? М. б. это мое «подсознательное» напело эту грезу? Пусть выйдет по-детски, наивно, пусть Ваня осудит, но я все-таки постараюсь передать, хоть «схему», моего сна. Только надо все так тонко-тонко, «филигранно», сделать. М. б. и ничего не выйдет. Тогда брошу! Тогда ты просто не получишь! У меня много такого бывало: вижу ясно, хочу, начну изображать – «разлюблю» и брошу… а потом кто-нибудь из знакомых «вытаскивал» на свет Божий. А чаще – жгла. У меня была недурная одна картинка: в осеннем саду кленовом, под голубым небом (знаешь осенью такое синее, синее небо бывает?) белая Богоматерь, скорбно смотрит на крест. Это была в ограде костела… статуя, довольно невыразительная. Я ей дала много чувства, сердца, камень был такой живой, что страшно было видеть Ее такой _б_е_л_о_й! Но это было очень красиво в красках. Это была моя работа на конкурсе при поступлении в художественную школу, последняя, так называемая «вольная тема». Я рискнула «дать» такое тогда, в большевизии. Приняли. Я знала, что она была удачна. Это было наивно, ребячески, мне было 16 1/2 л., чуть-чуть сентиментально и с претензией на «красивость». Но все же удалось. Она – была одухотворена. Я помню, как «вольной темой» хотела именно Ее «дать». Вспомни, ведь во Имя Ее я и хотела только «творить». Всю школу я пройти хотела для того только, чтобы заключительно смочь дать Ея Лик!

Не вышло. Я иногда очень жалею. Но редко. Я себе внушила, что большого таланта у меня все равно м. б. и не было. Что я себе внушила. Со временем у меня и смелость пропала. А это необходимо. И вся я, будто, задергана. Мне проф. Беньков, правда, говорил, что «что-то есть» во мне, ему родственное, чтобы я работала. Но меня некому было вести, некому ободрить. А в голодное время мне казалось, что все мои на мое «художество» как на «затею глупую» смотрят. У меня было несколько автопортретов, несколько карикатур на учителей и т. п. (в 5 минут), – я не решалась никогда явно ни с кого писать портрета. Стыдилась. Много было фантазий и натюрмортов. Но я любила только лица! Теперь я люблю больше ландшафты. Для лиц я слишком вся – больна… Я не бралась за лица уже 18 лет! Подумать! В школе художественной, в классах – ничего не делали, портреты не полагались по программе. Я часто очень сама позировала в старших мастерских и очень это любила, т. к. у них училась тому, что нам, младшим, не преподавали. У них еще не попали футуристы, а у нас только они и были. Я кое-чему у них уж и научилась. Красивый был мой портрет – в голубом платье на старом стуле с высокой старинной спинкой, а на ней, на одной половине – черный бархат. Косы были тогда густые, длинные. Светлые косы. Еще до тифа, не потемнели еще.

Этот портрет я должна была получить в награду за позирование, но художник, написавший его, пожалел и нарочно изменил лицо. Поражающее сходство исчезло, а с ним и ценность для меня. Этого ему и надо было. Портрет должен был быть отослан в Москву на выставку. Я ужасно упрекала художника. Под конец он «выкрал» его из коллекции для меня. Он в России. Этот портрет все же не имел для меня никакого значения как мой портрет. Я его принесла домой, тогда очень торжествуя… что «восторжествовали товарищеские отношения, слово, уговор»… Но его даже не повесила. Он где-то там. А м. б. сгорел вместе с домом отчима. «Девочка в голубом» – стояло в списке.

[На полях: ] Ну, Ванёк, всего доброго! Будь здоров!

Целую. Оля

P. S. Из твоего гиацинта одного, пробивается еще «детка» – новая, 2-ая «гроздь» цветов!

15. IV Ванюша, сегодня твое от 7-го! Родной, я так за тебя мучаюсь! Успокойся!

177

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

15. IV.42

Милый мой Ванюша,

сегодня твое письмо от 7-го, с тоской… Что с тобой, Ваня? Я тоже очень 7-го тосковала, всю ночь не спала, а на утро разрыдалась, – нервы сдали?! Когда сообразила, что Благовещение, то устыдилась и уняла себя, стала Евангелие читать, – тихо стало. Потом меня взяли из клиники домой. Я браню себя за то, что тебе так скорбно писала – вот и дописалась: навеяла и на тебя тоску. «Вам, И. С., нужны радостные письма…» Помнишь? А вот «Ване» пишу всякие, не только радостные, чаще всего – не радостные. Ну, прости, мой родной! Сегодня мне так за тебя грустно… больно… Скажи, что вызвало у тебя эту тоску? Ты же писал мне в Великую Субботу так светло и радостно. И почему же не осталась эта радость с тобой и до Св. Утрени, до Св. Дня? Почему, Ваня?

Ванечка, это «он», «темный», м. б. украл у тебя радость?

Ему радостно лишать таких как ты Света в такой День! Не поддавайся! Я сегодня целый день сидела за обложечкой для «Куликова поля», чтобы тебе послать, и, хоть немножко, тебя рассеять. Я не делаю так, как «представлялось» мне, в точности, т. е. я не беру красок, но даю тебе точную схему, все совсем так, как видела, за исключением красок. К сожалению, все вышло довольно размазано и грязно – у меня не было ни карандаша нужного, ни кисточки хорошей под рукой, да и рука-то еще «не верная». Сегодня это – первая «работа» моя после болезни. Для тебя. Ну, и это тебя не развеселит?! Ну, улыбнись же! Конечно, это все не так хорошо, не то, что я бы хотела: т. к. Троицкая Лавра не в красках, а карандашом, то она не «в дымке», не «в дали», как я хотела, а очень четко (* Я нашла случайно открытку с Лаврой и «скрала» оттуда Троицу!). Но ты вообрази! А если хочешь, я тебе сделаю и в красках. Красной линией я очертила размер книжки. Но, это только – фантазия моя. Не подумай, ради Бога, что это – мое желание. Ваня, умоляю тебя, напиши о здоровье. У меня всегда перед болезнью тоска бывает. Упаси Господи, если у тебя так же! Мы все «расклеенные» все еще. Мама безумно устала за мою болезнь, А. – все еще болен (он сильно и тяжело разбился, с ним было несчастье 12-го III), все еще у хирурга в лечении. Много страдал очень. Не известно еще, как все пройдет. Я все еще тоже на положении больной. Все хочу быть здоровой, но через силу не выходит. Передай С. М. Серову, что я ему шлю «Воистину воскресе!» и прошу его развлечь тебя хорошенько. Скажи, он разошелся с женой, или еще она с ним? И если ушла, то почему? Разлюбила? Или другой? И как он живет? М. б. он, вместо того, чтобы твою тоску развеять, на тебя еще и свою навевает? Ах, Ваня, ты такой счастливый: пойти можешь в собор, послушать хор чудесный, молитвы дивные! Я вот без всего этого сижу! Не пренебрегай этим счастьем – близостью к храму – используй это! И пиши, Ванёк! Я тоже буду писать стараться, как только поокрепну! Был ты в Сен-Женевьев? Устал? Почему же не был во 2-ой день? Неужели и в церкви не был? О. А. духом своим тебя бы укрепила. Никогда не поддавайся унынию, дружок, не отступай от возможности быть в молитве. Подумай, как горько это твое для покойной!

И мне… так больно! Вот ничем, никогда я не могу тебя утешить! Ванечка, подумай: только и радости-то у нас с тобой, что _д_у_ш_о_й_ – _д_у_х_о_м_ общаться, – а если этот дух у нас падает, то что же остается? Ванечка, ободрись! Ты же так велик! Ты так много можешь взять себя в искусстве. Целую жизнь создать! Ты думаешь, мне легче?

Уж не буду лучше этого касаться! И ты знаешь, что, как это нас ни огорчает, – но пока что разлука остается!

Господи, Ванечка, как хороша и как отчаянно-трудна жизнь! У меня тоже много-много разных трудностей, если бы все тебе писать! Многое множество всякой всячины. Только здоров будь, Ваня милый, береги себя, не швыряй здоровье на ветер! Умоляю тебя: береги себя! М. б. недолго ждать радостного дня! Мне вчера «профессор мой» (как ты когда-то назвал) тоже так закончил: «авось недолго еще дотерпеть». Он во всем со мной согласен: и относительно бабушки, и относительно хирурга. Помнишь, я тебе о них писала? И вот, он верит все-таки, несмотря ни на что! в здоровую натуру бабушки! И м. б. мы скоро поцелуем ее, здоровую и радостную! И хирурга к черту пошлем – никто ей такой не нужен. Сама встанет!.. Господи, как я боялась в клинике операции, – прямо до кошмаров. Не знаю, почему я так боюсь, м. б. потому, что одна моя приятельница по лабораторской работе в Берлине, молодая, красивая девушка, при пустяковой операции (желчного пузыря) умерла от наркоза! Это был ужас! Я очень ее любила. Мы все были потрясены. Она не проснулась, – ее и не резали! С тех пор я панически боюсь наркоза. Я хотела даже, если бы надо было, просить делать без общего наркоза, под местным. Ну, довольно! К счастью, Господь избавил! Будем же верить, что Господь во всем не оставит Своей милостью! Надо верить!

Ванюша, хочешь я тебе еще один сон мой расскажу, о Богоматери? Это было еще в Бюннике.

Я в поле. Солнце ярко светит, очень тепло и зелено-зелено… Я все иду куда-то, и вижу, что длинной шеренгой в два ряда стоят люди – женщины все. Тесно стоят, будто за руки держатся. Стоят лицом к лицу и между ними пространство аршина 3, дорожкой. Ждут чего-то, к_о_г_о-т_о? Я встаю к ним и начинаю тоже ждать. Волнующе и напряженно. Осмысленно, будто с целью. Но не знаю чего. И вот проходят кто-то, какие-то женские фигуры. Но я знаю, что это еще – не главное! И жду, жду… И вот: идут еще, еще… и… вот (!) – упало сердце, я почувствовала, что это – _г_л_а_в_н_о_е. Идет _О_н_а, девушка будто, девочка даже, роста среднего, очень тонкая, кажется поэтому еще более миниатюрной. Она в голубом, совсем как небо, платье у нее распущенные светящиеся золотом волосы. И я вижу, что это только фигурка Ея – «девочка», но вблизи – какая Царственность! Какая власть! Я вижу почет Ей. Она проходит медленно, сосредоточенно, королевски. Вот-вот и до меня дойдет!.. Я замираю, я знаю, что я не ошибаюсь – это _О_н_а, Пречистая. Она проходит молча, равняется и со мной, и… проходит… мимо… молча. Я сознаю всем существом, что это невозвратно, Она уходит, и меня пронизывает такое горе, что я не хочу, не соглашаюсь верить, что Она уже прошла… И вот любовь к ней, горячая, небывалая, не испытанная мною и наяву, охватывает меня, и я вся – любовь к Ней, мольба: «почувствуй же, как я люблю тебя, о, милая!» И вдруг… Она оборотилась и смотрит, ищет взглядом… По линии нашей шепот: «кто? кого Она ищет?» А я знаю. Слезы подступают к горлу, я не слышу ухом, но я внимаю сердцем Ея словам: «да, ты. Но ты не Ольга. Ты – Елизавета». И я проснулась. Не описать тебе того чувства, с которым я проснулась. Знаешь, когда я к Ней стремилась, уходящей, то я ощутила всю силу собранной Души! Это было дивно! Как я Ее любила! Я вся «летела» к Ней, в едином порыве Великой Любви! Странный сон! И почему другое имя? Я даже смеялась, уж не перепутал ли батюшка при крещении? Но нет. Я – Ольга. И почему же тогда «Елизавета»? У меня часто странные сны. Сегодня Волгу видела. Вода была такая мутная… Я подумала: «письма м. б. будут…» и вот твое, но такое грустное… Ванечка, будь бодр! Будь здоров! Крещу тебя, дружок! Спи и кушай! Гуляй по солнышку! Теперь весна! Не тоскуй! Ну, улыбнись же! Твоя Оля

[На полях: ] Господи, хоть бы дошла моя «обложечка» «Куликова поля»^[271]! Хоть бы тебя отвлечь!

17. IV Ужасная тревога-тоска… Что с тобой? Твое письмо от 7-го томит меня… и ничего больше от тебя нет! – Умоляю, напиши!

Ванюша, знаешь что напоминает запах «любки»? Духи «Трэфль». Все равно какой марки. Да «Lotion» и то дает нечто-вроде.

Я тебе очень часто писала из клиники. Теперь ты наверно все получил!

Добрый цензор, если можно, то не выбрасывайте мой набросок для книжки! (хоть он и сверх нормы!) Спасибо^[272]!

178

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

21. IV.42

Милый Иван!

Не могу ничем объяснить твоего состояния. Не представляю, что с тобой творится…

Последнее твое письмо от 7-го, полученное мною 15-го – полно тоски. После него – ничего не было. Чем вызвала я у тебя это? Ты много мне писал о Милости Божьей… Но не думаешь ли ты, что таким отшвыриванием Светлых Дней (подумать страшно: «у меня не было Св. Дня!») отшвыриваешь и Милость Божию?! Ты надумываешь себе тоску, муть, ты пытаешь, терзаешь меня, – ради чего? Ты, бросив мне свою тоску со словами: «я вне жизни», «хоть конец» и т. п. – ты оставляешь меня в неизвестности целую неделю!! Этой самой неизвестностью меня уже в клинике истерзали. Ты, который имеешь величайшее благо – возможность молиться, ходить в церковь, ты, пренебрегая этим, истязаешь несчастного, больного человека, лишенного и этого утешения. Если бы была у нас церковь, хоть в Утрехте – неужели бы я не собрала всех своих силенок, чтобы хоть раз услышать «Христос Воскресе!»?! Как можешь ты корить меня, что не было от меня вестей?! Я тебе очень часто писала. Моя ли вина, если долго идут письма?!

Я и в муке своей, ни на час тебя не забывала.

Я писала тебе тайком, во время послеобеденного сна. Я не читала иной раз ничего, чтобы не утомлять себя чтением, чтобы смочь сидеть в подушках и писать тебе. Старшая сестра и моя соседка (очень пеклась о моем отдыхе) настаивали, чтобы я не писала много, а спала. Только моя голубка, любимая сестрица понимала меня, – что мне более нужно. Она позволяла. Она же и в ящик их (письма) носила. Я не раз душой была в гостях у тебя на Пасху… а ты мне ничего, кроме мутных слов тоски, на пасхальной неделе не сказал! Неужели не смог ты на 1-ый – 2-ой день урвать минутки, чтобы черкнуть: «меня запосещали, затормошили, но я о тебе помню»… или: тоску свою побороть, чтобы сказать 2 слова: «я тоскую, но я тебя помню сегодня в Светлый День!» Ну, не мне тебя учить!

С_в_е_т_л_ы_й_ _Д_е_н_ь – _С_в_е_т_л_ы_й, независимо от нас!

И вот потому, что часто он у нас (о себе говорю) «освещается» нашими, собственными светами, часто, очень мало с Христовым Светом сродными, у нас и отнимается _р_а_д_о_с_т_ь! Я по себе это знаю, и думаю, что м. б. потому именно я, лично я и должна в страданиях встречать Пасху. Научиться ликовать сквозь свои «страданья», забыть их, пренебречь ими, ради _С_в_е_т_а_ _Х_р_и_с_т_о_в_а! Лишена и храма, ибо вот тоже, сколько раз не ценила достаточно его близость! У меня всегда Пасха тяжелая в личном. Это уже первые шаги к «да отвержется себе!»⁶⁸³ Так я понимаю. А ты часто отвергается другого, в угоду личному, в угоду «себе». Однако, я не хочу «поучать». Скажу тебе только что ты любишь (о, как любишь!) меня терзать. Что, тебе все еще «доказательства» любви надо? Но знай что это дается мне очень дорого. У меня нет сил на такое разрыванье. Тебе мало ровной, мирной, тихой переписки. Тебе нужны бури, мятежи? И слова ласки? У меня нет на бури сил! За все это последнее время я чувствую себя взвинченно, напряженно, и не знаю, – в связи ли с этим, или случайное совпадение, что все это время слегка повышена t°. Для меня 37,3° уже очень чувствительно. Я же стыла в клинике при 35,8°. Доктор меня гонит из постели, но встав и «проходив», т. е. со стула в кресло и обратно, – один день, я разбиваюсь окончательно и следующий день лежу. Укрепляющие средства испортили мне желудок и кишечник, и добились обратных результатов. Селлюкрин тоже! Аппетита и сна нет! Ну, посмотрим!

[На полях: ] Не имею сил (и духовных) написать тебе больше, и иначе, т. к. ты сам меня отбросил. Ты разорвал контакт своей необъяснимой выходкой. Если бы ты был болен, ты написал бы, если не сам, то Серов. Нет, ты умышленно не пишешь. И это —…этому нет названья! Ты всю пасхальную неделю оставил меня, бросив мне только твою тоску и обиду! Неужели, неужели ты хоть что-нибудь похожее делал и в отношении покойной О. А.? или это только мне такая честь?

Я боюсь пыток, которые у нас бывали. Я не вынесу их! Напиши же светло. Не мучай себя и меня!

Интересно, когда наконец, ты соберешься написать!?

Оставь же капризы. Подумай, что ты больного человека терзаешь!