Текст книги "Ретро-Детектив-3. Компиляция. Книги 1-12 (СИ)"

Автор книги: Иван Любенко

Соавторы: Виктор Полонский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 178 страниц)

Июня 8. – Болезненное чувство голода продолжается. После обеда вроде бы совсем успокоился, а вечером поднялся с кровати, сел на подоконник и стал насвистывать песню «Чудный месяц», а затем и «Камаринского». Стал подергивать плечами, поднялся, вошел в экстаз и начал выбивать по решетке ритм. Неожиданно успокоился и, как ни в чем не бывало, прошел в коридор, поздоровался с надзирателем и служителем, стал громко разговаривать и просить, чтобы ему разрешили выйти на прогулку. Скоро вернулся и начал убеждать всех, что ему «открылся новый свет». Глядя на настенные часы, громко сказал, сколько было времени. Отчетливо осознавал, что находится в больнице. Много разговаривал, смеялся над служителем, что на нем надеты разные носки. Называл его деревенщиной и советовал побриться. А когда его спросили, женат ли он, то начал вдруг беспричинно плакать, упоминая каких-то людей, и снова впал в прежнее состояние. Пришлось опять давать снотворное.

Июня 9. – Утром сидел спокойно на постели и рассматривал «Ниву». Заявил, что он уроженец Нижегородской губернии, но какого уезда вспомнить так и не смог. Вышел в коридор и попросил дать ему свежую газету. Прочитав «Кавказский край» начал беспричинно смеяться, а потом и плакать. Заснул, приняв успокоительное лекарство.

Июня 10. – Психическое состояние без перемен. Все так же много ест и так же жадно. С 1-го по 20-е июня прибавил в весе 13 12 фунтов. Рекомендованы прогулки на воздухе и строгая диета; иногда – йод.

Июня 11. – Больной перестал отвечать на вопросы лечащего врача. Находится в некотором ступоре. Временами приходит в себя и начинает кричать: «давай! давай!», «мяса!», «хлеба!», «хочу жрать!».

Июня 12. – На лице обычное выражение страдания, стонет и все это, по-видимому, от чувства голода, которое испытывает больной, хотя и ест 6 раз в день. Как только он видит тарелку, так выражение его лица сразу же меняется. Во время визитации в 10 часов утра он съел полную чашку горячего молока с хлебом и как будто бы успокоился, но не прошло и 5 минут, как по всему отделению был слышен его крик: «мяса хочу!», «дайте пожрать!..» и проч. и проч.

Июня 13–22. – Особых перемен не наблюдалось. Аппетит нормализовался.

Июня 23. – При вечернем обходе подал лист бумаги, на котором простым карандашом была нарисована буква «В» и сердце, а под ним две перекрещенные кости. Произнес только одно слово: «Скоро!» На вопросы лечащего врача не отвечает, а только повторяет за ним все сказанное (синдром эхолалии).

Июня 24. – Больной лежит спокойно и почти неподвижно. От приема пищи отказался. На просьбу подать руку, открыть или закрыть глаза не отвечает. Имеется некоторая ригидность мышц. Отправления кишечника нормальны. Проспал до утра без снотворного.

Июня 25. – Встал и неожиданно сам прошел в столовую. После обеда пошел гулять во двор. Проходя мимо надзирателя, остановился, посмотрел на него и сказал, что тот болен желтухой. Вернулся и долго молился на образа, стоя на коленях. Слышались слова: «прости, Господи, мя грешного…»

Июня 26. – Пролежал весь день, не отводя глаз от потолка. Ни с кем не разговаривал».

Скрипнула дверь, и появился хозяин кабинета. За ним – служитель с подносом.

– Ну, что скажете, Клим Пантелеевич? Не правда ли, занятно? – расставляя на стол чайные стаканы, поинтересовался Стильванский.

Ардашев с трудом оторвался от журнала.

– М-да. Удивительно. А что по поводу надзирателя?

– Хотите – верьте, хотите – нет, а диагноз подтвердился. Он и в самом деле был болен желтухой. Надеемся, что хоть никого не успел заразить.

– Что ж, получается, еще один Корейша-провидец на свет Божий явился?

– Выходит, что так, – кивнул доктор. – Только не московский, а кисловодский.

– Ну, хорошо. А что по этому поводу говорит наука? Неужели нет данному явлению никакого логического объяснения? – Ардашев отхлебнул чаю из стакана. – Я, признаться, материалист. И это единственное, что меня сближает с господином Марксом – этой иконой социалистов-утопистов. Понятное дело, что Фартушина не могло быть ни в Цандеровском институте, ни на даче у Кавериной. Остается предположить, что преступления совершил либо кто-то из медперсонала больницы, либо вообще третье лицо, о котором мы и не подозреваем. Но тогда возникает вполне уместный вопрос: а каким образом этот больной человек мог предсказать убийства? Причем, заметьте, первое – за один день, а второе – за два.

– Все так, Клим Пантелеевич, – включился в обсуждение Нижегородцев. – Но есть и еще одна невероятная версия – смертоубийства совершает сам Фартушин.

– Это как? – адвокат удивленно поднял брови.

– С помощью гипноза.

– Позвольте, Николай Петрович, – Ардашев отставил стакан, – но тогда он должен был хотя бы раз взглянуть в глаза тому, кто исполняет роль орудия преступления.

– Вот об этом я и говорил, – заволновался Стильванский. – Так все и будут думать… и начнут подозревать всех нас… медиков.

– Да бросьте вы! – махнул рукой присяжный поверенный, откинувшись на спинку кресла. – Вы лучше объясните, а что это за диагноз мания?

– Видите ли, по известной классификации Эскероля, существует четыре вида душевного расстройства: мономания – частичное сумасшествие с преобладанием веселости, меланхолия – неполное умопомешательство с доминированием печального настроения, безумие – общее сумасшествие, чередующееся с упадком человеческих способностей, и мания – общее сумасшествие с возбуждением всех способностей.

– Другими словами, она может привести к тому, что определенные возможности организма, допустим, спящие у здорового человека, вдруг начинают просыпаться у душевнобольного? – Нижегородцев на миг задумался и вновь спросил: – Но является ли это в таком случае душевной болезнью?

– Именно, господа! Именно… – воскликнул врач и нервно заходил по комнате. – Именно так рассуждают некоторые врачи-спиритуалисты. Они считают, что душа не может быть больна, поскольку это понятие метафизическое. Но позвольте! Местопребывание самой болезни находится в организме. Это несомненно-с! Умопомешательство – в нашем понимании – совершеннейший беспорядок в рассудке, искажение всех нравственных функций. Да называйте этот ералаш как хотите, но если вы признаете душу началом мыслящим и переживающим, то в тех случаях, когда она думает и чувствует неправильно, она, следовательно, болеет! И неважно, где изначально зарождается сумасшествие, главное, что оно всегда проникает в душу. Вот и получается, что душа может быть больна по естественному порядку вещей.

– Позвольте с вами не согласиться, коллега! – Нижегородцев резко поднялся, будто ему подпалили полы сюртука. – Надеюсь, вы не станете спорить, что моральное расстройство начинается в душе и влечет за собой слабость рассудка, что и является действительной причиной безумия. А значит, оно происходит от нравственных причин, подобно тому, как пьянство изначально разрушает сознание.

– А мне кажется, господа, что вы оба правы. Согласитесь, резонно предположить, что первоначальное расстройство, послужившее причиной болезни, может заключаться как в теле, так и в душе. Стало быть, сопровождающие сумасшествие изменения в организме в одних случаях бывают его причиной, а в других – следствием. Помрачение рассудка, на мой взгляд, есть прежде всего умственная и нравственная дисгармония. И не всегда представляется возможным узнать, что же явилось началом для его появления, а потом и последующего развития. Даже в нормальном состоянии, чтобы возбудить умственную деятельность, мы иногда употребляем моральные средства, а иной раз – физические: то надежду на награду, то чашку кофе. Но для меня сейчас главное выяснить, что же все-таки послужило основной причиной безумия этого нотариуса.

– Простите, но он поступил задолго до моего перевода в Кисловодск. Как я уже говорил, первые записи не сохранились, – пожал плечами Стильванский.

– А нельзя ли мне с ним повстречаться?

– Отчего же? Я прямо сейчас прикажу его привести.

– Нет, нет. Не беспокойтесь. Будет лучше, если мы сами его навестим. К тому же было бы нелишним познакомиться с вашим хозяйством, так сказать, изнутри.

– Что ж, тогда прошу за мной. Отделение для душевнобольных находится в другом здании.

По усыпанному песком двору Ардашев и Нижегородцев вслед за доктором Стильванским направились к одноэтажному зданию с мезонином, расположенному в пятидесяти саженях от главного корпуса. К его северной торцевой части примыкал оштукатуренный белый каменный забор в два человеческих роста.

– Это прогулочный дворик для буйных пациентов. Внутри – угольный склад и прозекторская. Рядом – часовня, – объяснил врач. – В мезонине помещается кухня и комната для служителей. И как вы находите наши райские кущи?

«Да минует меня чаша сия!» – подумал Ардашев, но произнес совсем другое:

– Честно говоря, не ожидал увидеть такой образцовый порядок.

Больничный сад и правда был замечательным. Прямые аллеи с лавочками, клумбы и английский газон производили самое благостное впечатление.

– Чувствуется умелая рука садовника, – присоединился к похвале Нижегородцев.

– А это все наш кудесник Неонил Феофилович Прокмаль. Тоже, знаете ли, человек необычной судьбы. Попал к нам на лечение три года назад. Сам он дворянин и служил в Пятигорске в Управлении Вод. Супруга его страдала сенной лихорадкой, и, как только начинал лететь тополиный пух, он отправлял ее вместе с маленькой дочкой в Крым, а сам оставался в городе. Вернувшись как-то вечером домой, вынул господин Прокмаль из почтового ящика конверт, а в нем фотография его жены в обществе флотского офицера за столом летней ресторации. И приписка на обороте, мол, суженая твоя проживает в меблированных комнатах с этим самым мичманом по такому-то адресу. Как потом выяснилось, его благоверная по приезде наняла няньку для ребенка, а сама закрутила адюльтер. Но ведь тесен мир, господа! И волею случая, там очутилась какая-то «доброжелательница» или «доброжелатель», знавший эту семью. Вот этот человек и постарался. Прокмаль написал прощальное письмо, надел фрак, белую сорочку и, не раздумывая, выстрелил себе в висок. Но, видно, дрогнула рука, и пуля, пробив череп, прошла навылет, не задев мозг. Выстрел услышали соседи. Он перенес несколько операций, а когда пришел в себя, стало ясно, что у него тихое помешательство. Так что из одной больницы коллежский асессор попал в другую. Человек он тишайший. Ведет себя примерно. А с недавних пор начал ухаживать за растениями, да так, что залюбуешься: кусты стрижет, словно скульптуры ваяет. Мы даже его на базар одного отпускаем за нужными семенами.

– А жена? – не удержался Нижегородцев.

– Приезжает. Посидит, посмотрит на него, поплачет и уходит. Ведь он ее не признает. Вот такое оно – человеческое горе. Да вот и он.

На аллее показался мужчина. Он был гладко выбрит, носил серый картуз, холщовую рубаху навыпуск и черные брюки, заправленные в яловые сапоги. Поравнявшись с доктором, он вежливо поклонился и прошел мимо. В его глазах читалось безразличие.

Перед входом в отделение собралось несколько больных в серых халатах. Высоченный, как телеграфный столб, мужчина, сидя на деревянных порожках, раскачивался из стороны в сторону, видимо, изображая из себя маятник. Двое других, стоя на четвереньках, сосредоточенно ловили мух, круживших над темным пятном жидкости, разлитой у самого крыльца.

Зайдя внутрь, Ардашев почувствовал неприятный смешанный кисло-сладкий запах пота, людских испражнений, какого-то съестного варева и табака. «Этот тюремно-больничный дух – вечный спутник человеческого горя. Так было не одну сотню лет до нас, так будет и после нас, – горько подумал адвокат. – В России, как нигде в мире, жизнь меняется медленно».

У палаты № 7 доктор на секунду приостановился, обернувшись к спутникам, как бы приглашая войти, и тут же решительно отворил дверь. В комнате стояло четыре кровати, убранные серыми одеялами. Три койки были пусты, а на одной, у зарешеченного окна, на спине лежал человек. Можно было бы подумать, что он спит, если бы не широко раскрытые глаза, обращенные в потолок. Окаменевшее лицо, заросшее щетиной, не выражало никакой мысли. По грудь он был укрыт серым кретоновым одеялом. Из-под нательной застиранной рубахи виднелась грязная нитка православного крестика.

Присяжный поверенный пододвинул стул и сел рядом.

– Здравствуйте. Меня зовут Клим Пантелеевич. Я – адвокат.

– И что с того? – безразлично произнес сумасшедший. – Вот, возьмите, – он вытащил из-под одеяла кусок почтовой бумаги и протянул Ардашеву. – Вы ведь пришли за этим?

– Господи! – вскрикнул Нижегородцев.

На смятом листе чернела буква «К», сердце, а вместо двух костей – пара перекрещенных пистолетов.

– Где? Где произойдет убийство?! – почти закричал Стильванский.

Вместо ответа больной резко поднялся и разразился истерическим хохотом. Его голова задергалась, глаза налились кровью, а изо рта хлопьями полезла белая пузырящаяся пена. На шум вбежал надзиратель.

11. Перед грозой

Лошадка уже миновала второй мост через реку, а Клим Пантелеевич все продолжал невозмутимо поглощать леденцы из жестяной коробочки с надписью «Георг Ландрин». Потеряв всякое терпение, Нижегородцев решил нарушить затянувшуюся паузу:

– Клим Пантелеевич, не томите душу, скажите, вы в самом деле верите, что этот Фартушин настоящий провидец?

– «Одному дается Духом слово мудрости, другому слово знания, тем же Духом; иному вера, тем же Духом; иному чудотворения, иному пророчество…» Помните?

– Как же! – встрепенулся доктор. – Первое послание апостола Павла к Коринфянам.

Адвокат молча кивнул.

– Неужели вы – самый непримиримый скептик из всех, кого я когда-либо встречал, поверили, что бывший нотариус пророк?

Вместо ответа Ардашев спросил:

– Вы слыхали об Эдгаре Кейси?

– Он ясновидящий, если я не ошибаюсь, откуда-то из Америки…

– Из Бостона, если быть точнее. В прошлом году о нем писали все газеты.

– Ну да! Он видит сквозь стены и может предсказывать будущее.

– Так вот, мне хотелось бы знать, что думает об этом в вашем лице просвещенная русская медицина.

– А ничего! Пока это выше наших познаний о человеческом разуме.

– Жаль, – горько вздохнул присяжный поверенный. – А то бы уже сегодня я смог бы познакомить вас с убийцей.

– Все шутить изволите! А я вот не понимаю, Клим Пантелеевич, зачем вы посоветовали Куприяну Савельевичу протелефонировать в Ессентуки и сообщить полиции о предсказаниях Фартушина?

– А как же иначе? Ведь на сегодняшний день я не знаю, кто истинный злодей. Тогда как господин Круше, вполне вероятно, сумеет в этом разобраться раньше меня. Я обязан был дать ему шанс и уравнять возможности.

– Ну, допустим. А для чего вы порекомендовали допросить этого сумасшедшего нотариуса под гипнозом и в присутствии полиции? Ведь мы могли бы сделать это и без них.

– Видите ли, Николай Петрович, я расследую преступления, полагаясь исключительно на собственную наблюдательность и способность выстраивать разрозненные события в стройную логическую цепочку. А отыскание злоумышленников с помощью отпечатков пальцев или даже в результате вот такого гипнотического сеанса – удел полиции. Это все равно, что просить сивиллу отыскать вора. И потом, согласитесь, что, какую бы правду ни поведал Фартушин, доказать в суде присяжных чью-либо вину, основываясь лишь на показаниях умалишенного, решительно невозможно, – Ардашев на секунду задумался, – ах да, простите, запамятовал – в Терской области уголовные дела рассматриваются без участия присяжных заседателей, а кассационной инстанцией здесь является Правительствующий сенат. Но, как бы там ни было, в любом случае мы сможем в этом убедиться.

– И все-таки, неужели Фартушин и есть истинный преступник, который губит жертвы чужими руками, воздействуя на их волю с помощью гипноза?

– Как я уже говорил, любая версия, какой бы фантастической она ни рисовалась, имеет право на существование. Вот это как раз мы и проверим с помощью гипноза. Если душевнобольной не поддастся внушению, значит, он сам им обладает. И познание этого – первый шаг к раскрытию истины.

– Клим Пантелеевич, как вы думаете, где совершится новое убийство?

– Вот об этом как раз я сейчас и размышляю…

– Ну и? – сгорал от нетерпения врач.

– Знаете, по большому счету это может произойти где угодно: и в Ессентуках, и в Пятигорске, но мне отчего-то кажется, что, скорее всего, на очереди Кисловодск.

– А когда?

– Вероятно, сегодня.

– Опять шутите?

– Да разве нам с вами до шуток!

– А в котором часу?

– Между шестью и девятью.

– Но где?

– В Курзале.

– Да откуда, право слово, вам это известно? Ведь Фартушин так и не ответил на этот вопрос.

– Ах, дорогой мой Николай Петрович, вы зря на меня сердитесь. Я совсем не собираюсь строить из себя господина Кейси. Куда уж мне до этого американского провидца! Я лишь замечу, что наш злодей – будь это Фартушин с сообщником или кто-то другой – склонен к внешним эффектам. Именно поэтому рядом с каждым трупом остается карта – этакая подсказка для нас, что преступления связаны между собой, как фигуры кадрили. И если первое смертоубийство было некоторой пробой, то второе он уже совершает при большем скоплении народа. Публика и полиция в растерянности, напряжение нарастает, и вот-вот разразится скандал! А когда лучше всего его устроить? Конечно же, сегодня, во время прощального концерта Шаляпина и в присутствии многочисленной прессы. И завтра утром передовицы местных газет обрушатся на головы запуганных курортников устрашающими заголовками. А послезавтра об этом заговорят в столице.

– Надобно срочно оповестить полицию! – твердо, с ударением на последнем слове выговорил Нижегородцев.

– Неужели вы думаете, что Круше посадит рядом с каждым зрителем по городовому? Вздор! Сегодня ему вполне хватит общения с вашим коллегой. Дай-то бог, чтобы у него самого голова не пошла кругом после знакомства с душевнобольным! А тут еще досужие домыслы ставропольского адвоката! – Ардашев замолчал и смерил приятеля серьезным взглядом. – Скажите, Николай Петрович, у вас пистолет имеется?

– Пистолет? – рассеянно переспросил Нижегородцев. – Нет, и не было никогда. Только охотничье ружье, двустволка… дома.

– Значит, пойдете безоружным.

– А куда, позвольте узнать?

– На концерт, – Клим Пантелеевич щелкнул крышкой золотого «Мозера». – Надо бы поторопиться… Впереди ужин, а до начала выступления Шаляпина немногим более двух часов. А тут, – адвокат посмотрел на черное, будто вымазанное ваксой небо, – вот-вот гроза разразится.

12. Новые обстоятельства

Звонок заведующего отделением для душевнобольных Хлудовской больницы привел станового пристава Унтилова в замешательство. Не медля ни минуты, он послал городового отыскать капитана Круше и известить судебного следователя. Через час в кабинете собралась вся троица.

Унтилов пересказал коллегам телефонный разговор с врачом и, закурив папиросу, пододвинул стул к открытому окну.

– Что скажете, Азарий Саввич? – прервал молчание Круше.

– Странно все это. Я попервоначалу думал, что это совпадение. Ну, мало ли чего безумец не изобразит! А уж если три рисунка и все разные, а два из них и вовсе с картами совпали, то, как ни крути, а в этом что-то есть.

– Видимо, мне придется сегодня же выехать в Кисловодск и опросить персонал больницы. Надеюсь, удастся отыскать ту самую ниточку, которая поможет размотать весь клубок. Но сейчас меня больше всего беспокоит новый рисунок. Что могут означать эти два пистолета: дуэль или способ убийства?

– Трудно сказать. Одно ясно – злодей с нами играет в некую игру и показывает, насколько он изощрен в своих методах. Сначала – стилет, затем стрихнин, подмешанный в кокаин, а вот теперь, вероятно, пистолет. И выбор потерпевших весьма странен – оба шулера и оба из Варшавы. И как бы этот проныра Матушкин ни клялся, что он никакого касательства к преступлениям не имеет, а все свидетельствует о том, что это местные ухари решили чужих «мастаков» «почистить», – заключил Боголепов.

– Ну, решили и решили. Дело босяцкое. А при чем тогда этот умалишенный? – возразил пристав. – Что ж, получается, со дня на день нового душегубства ждать? А ведь по логике вещей выходит, что следующая жертва – картежный шулер.

– Жаль, что об этом только нам известно, а курортники – ни сном ни духом. И случись новое убийство – на водах начнется паника, – следователь почесал подбородок и добавил: – Людей надобно успокоить и объяснить им, что все это – воровская междоусобица, и честным гражданам беспокоиться нечего. Я предлагаю вам, Вениамин Янович, ненароком разоткровенничаться с этим вездесущим пронырой Эйдельманом. Пусть бы выпустил нужную статейку и народ успокоил.

– Мысль отличная, Азарий Саввич. Опять же после этого и желающих перекинуться в штос или «железку» поубавится.

– Ох и сомневаюсь я! – Унтилов прошелся по комнате. – Да как играли, так и будут играть. Это же страсть! Она смерти не подвластна.

– А я вот что думаю: вам бы, Вениамин Янович, надобно срочно пообщаться с Матушкиным. Он, старая бестия, всеми жуликами заправляет, а «залетных» наперечет знает. Пусть бы дал он вам списочек этих «мастаков», а мы бы филеров за ними пустили. А там, чем черт не шутит, глядишь – и возьмем злодея на живца. А не успеем – невелика потеря! – подытожил Азарий Саввич.

– Вот-вот, а начнет Матушкин отнекиваться, вы уж вразумите! А то и его укокошат!

– Список шулеров! – довольно потянулся Круше. – Да об этом только мечтать можно. А почему, собственно, и не попробовать? А если выгорит, то чуете, господа, кто у нас в агентах ходить будет? Так что не стоит тянуть кота за хвост – немедленно выезжаю в Кисловодск. Надеюсь, я еще успею сегодня встретиться с доктором.

Покинув участок, офицер поспешил в гостиницу. Не прошло и получаса, как он уже прохаживался по перрону, ожидая пригородный поезд. Впереди раздался паровозный свист, и струя белого пара, вылетев из приближающейся трубы, словно кусок разорванной парусины, повисла над полотном. В ту же минуту на дебаркадере воцарилась суета. Носильщики, едва выглядывающие из-под уложенного пирамидами багажа, вокзальные торговцы с лотками всевозможной снеди и суетливые няньки с детьми, едва поспевающие за своими господами, устремились к поезду.

Круше, погруженный в собственные мысли, смотрел в вагонное окно, но ничего не видел. «Не дело, а ребус какой-то. Одно ясно: оба убитых – члены воровской шайки, учинивших покражу в «Метрополе». Об этом свидетельствует и часть драгоценностей, принадлежащих американской паре, кои удалось обнаружить в двойном дне чемодана незадачливого любителя «белого порошка». Покойные Полонский и Шарок – подельники. И если первый чаще всего выступал в роли наводчика, то второй с подручными обчищал номера и меблированные комнаты. Встретившиеся на их пути преграды в виде сейфов только подогревали интерес. Между кражами они не брезговали и карточным мошенничеством, что позволяло выслеживать состоятельных игроков. Следы «чудодейств» этой банды остались не только в Воронеже, Самаре и Нижнем Новгороде, но и в столичной конторе «Товарищества Архангельского Мурманского срочного Пароходства по Белому морю и Северному Ледовитому океану». Брюшину наисовременнейшего английского сейфа из марганцевой стали жулики ухитрились вспороть с помощью новомодного изобретения – ацетиленовой горелки. Наверняка эта группа состояла из нескольких человек, по крайней мере, троих. Тогда есть резон предположить, что уцелевший преступник, опасаясь за свою жизнь, должен просто-напросто сбежать… или, наоборот, остаться, чтобы отыскать убийцу своих товарищей. И все-таки понять не могу, кому же понадобилось сводить с ними счеты?» Погруженный в тяжкие раздумья помощник начальника пятигорской полиции не заметил, как локомотив тронулся в путь.

Через несколько верст за окнами вагона столпились исполины-утесы и серые скалы, нагроможденные по обеим сторонам железной дороги, которая то поднималась по склонам, то извивалась змеей, а то стремительно падала вниз к Подкумку. Миновав мост и проследовав мимо казачьей станицы, поезд вошел в Кисловодское ущелье. В отдалении высилась гора Кольцо, а за ней – Седло. Лежащий впереди горизонт замкнулся частоколом разновеликих возвышенностей, напоминавших застывшие в отдалении волны. Казалось, что какой-то неведомый колдун превратил голубые морские буруны в серую каменную гряду. Сбегая с горы, состав все больше набирал скорость, и вдали уже мелькали дома в окружении зеленых деревьев.

Сумерки тихо спустились над станцией, и впереди засветился бело-лунным светом керосиновый семафор; сквозь косые дырочки его металлических дефлекторов потекли чадящие, дымные струйки-усы. Уставший паровоз прокашлялся и остановился у небольшого здания, походившего на боярский терем.

Пройдя по перрону, капитан вышел на небольшую мощеную площадку. Прямо перед ним возникло роскошное здание Курсового зала Владикавказской железной дороги, выстроенное из местного доломита и обложенного желтым кирпичом. Прямоугольные трехъярусные башни с выступающим карнизом, увенчанные высокими четырехгранными французскими куполами с зеленым чешуйчатым покрытием придавали строению неповторимую величавость. Широкая каменная лестница вела к главному входу. Поднявшись, полицейский оглянулся вокруг и невольно залюбовался идиллией беззаботной курортной жизни. Из открытых экипажей виднелись аккуратные женские головки в модных шляпках и котелки их спутников. Нарядные мамы с детишками прохаживались по асфальтовым тротуарам. В воздухе кружил тополиный пух, витрины магазинов светились белым электрическим светом, а у дверей ресторанов то и дело останавливались фиакры. Пахло летом и любовью.

Наняв извозчика, Круше отправился на встречу с доктором Стильванским. «Спасибо Ардашеву, что порекомендовал врачу протелефонировать в участок и сообщить мне об этом странном сумасшедшем, – подумал про себя доктор. – Надобно не мешкая опросить персонал больницы… М-да, неужели безумец и есть организатор убийств? В это трудно поверить. Но кем бы преступник ни был, меня не покидает ощущение, что он над всеми издевается! Знать бы, где злодей собирается нанести следующий удар».

От предчувствия новой беды у капитана путались мысли и противно сосало под ложечкой. Вскоре коляска остановилась у ворот Хлудовской больницы. Привратник, от которого несло перегаром, еле ворочая языком, сообщил полицейскому, что «господин доктор изволили убыть на концерт». Потоптавшись на месте и успокоив себя банальной пословицей о мудром утре и недальновидном вечере, Круше решил отправиться в недорогую гостиницу.