Текст книги "Ретро-Детектив-3. Компиляция. Книги 1-12 (СИ)"

Автор книги: Иван Любенко

Соавторы: Виктор Полонский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 170 (всего у книги 178 страниц)

9

«Огромным успехом пользуется у любителей синематографа «гвоздь» нового сезона – мелодрама «Ложка счастья в бочке страданий», которая в первую очередь обязана своим успехом талантливому исполнению главной роли Астой Нильсен, которую заслуженно считают непревзойденной звездой мирового экрана».

Ежедневная газета «Русское слово», 19 января 1913 года

– Вы играете зиму, Сашенька, у вас в душе зима, а надо, чтобы была весна. Любовь и зима несовместимы! Закройте глаза и представьте, что склоны Воробьевых гор покрыты белой расцветшей душистой черемухой, которую вы рвете огромными охапками! Вдохните вашими трепетными ноздрями горьковатый черемуховый дух, прочувствуйте, что скоро наступит лето, и дайте нам это почувствовать! Весна, кругом весна, а скоро будет лето!

Режиссер Чардынин говорил быстро, напористо и хлестко. Каждая фраза словно удар бича. Невозможно перечить, спорить, можно только соглашаться. На первый взгляд (только на первый, потому что Вера уже не раз обжигалась, поспешив с выводами) Чардынин производил приятное впечатление. Простое открытое лицо, прямой взгляд, светлые волосы зачесаны назад, и от этого впечатление открытости усиливается. К тому же он оказался из тех, кто не боится и умеет подшутить над собой, а это признак цельных натур, наделенных умом. Знакомясь с Верой, Петр Иванович сказал, что его настоящая фамилия Красавцев слишком «превосходительна» для его способностей, поэтому он взял псевдоним по названию родной деревни. Большинство людей всеми правдами и неправдами стремится откреститься от подлого[495]495
  Слово «подлый», имеющее в современном русском языке только отрицательное оценочно-этическое значение, ранее, применительно к сословиям, употреблялось в значении «низкий», без какой-либо презрительной экспрессии.


[Закрыть] происхождения, а тут человек, по виду, речи и манерам вполне способный сойти за дворянина, при знакомстве сообщает, что он из крестьян. «Впрочем, – подумала Вера, – под нарочитой простодушной открытостью можно с легкостью прятать тайное». Чардынин (пока что) представлял для нее чисто психологический, а не «контрразведывательный» интерес. Но кто его знает. Если начальник московской контрразведки мог оказаться австрийским агентом[496]496
  См. первую книгу серии «Загадка Веры Холодной».


[Закрыть], то почему бы Чардынину не оказаться Ботаником? Если отталкиваться от псевдонима, то в первую очередь приходил на ум Бачманов. Как директор научного отдела, он был едва ли не единственным человеком в киноателье, который имел отношение к ботанике. Но станут ли хитрые немцы давать агенту столь «прозрачный» псевдоним? Вряд ли. Бачманов скорее бы стал «Гусаром» или, к примеру, «Плотником», поскольку ни на гусара, ни на плотника он не похож совершенно.

– При чем тут лето? – Анчарова презрительно скривила губы, отчего ее лицо стало отталкивающе некрасивым. – Я играю страсть, а не время года. Бэла влюблена, и для того, чтобы передать эту любовь…

– Вы держитесь чересчур скованно! – раздраженно перебил Чардынин.

– Бэла – горянка, а не певичка из шантана![497]497
  Шантан – то же, что кафешантан, кафе или ресторан с эстрадой для выступления артистов, исполнявших номера развлекательного характера.


[Закрыть] – парировала Анчарова, гневно сверкая глазами. – Она не может скакать от радости и петь о своей любви всему Кавказу!

– Зрители не поймут!

– Поймут! – взвизгнула актриса. – Поймут и оценят! Впрочем, если вы считаете, что можете сыграть Бэлу лучше меня, то играйте! Амалия Густавовна легко превратит вас в трепетную черкешенку. Дел немного – глаза чуть подвести да нос подправить!

Анчарова открыто глумилась. Вера, которую Чардынин усадил на стул позади себя, увидела, как запунцовели уши и шея режиссера. «Сейчас будет скандал», – подумала она, удивляясь тому, насколько действительность не соответствует ее ожиданиям. Ожидания рисовали в воображении нечто похожее на подсмотренные некогда в щелочку театральные репетиции с участием тети Лены. В театре, выслушав объяснения режиссера, актеры разыгрывали сцену, после чего снова режиссер говорил «хорошо» или делал замечания. Иногда случались пререкания, но они носили спокойный характер, и последнее слово всегда оставалось за режиссером. Здесь же не столько снимали, сколько спорили, причем спорили ожесточенно, порой с руганью. Вера с Бачмановым появились в тот момент, когда оператор Рымалов, высокий, широкоплечий, с костистым лицом и хрящеватым орлиным носом, не слишком-то разбирая выражений отчитывал того самого угрюмого малого, которого Вера видела в коридоре нижнего этажа в день убийства Корниеловского. Сегодня малый выглядел еще угрюмее и вместо синей рубахи был одет в серую.

– Если тебе говорят «передвинь на аршин влево», то надо передвигать на аршин влево, а не тянуть назад, балда! – не говорил, а кричал Рымалов. – Тебе что, всякий раз в нужное место пальцем тыкать, столп ты Александрийский!

Только приготовились снимать сцену, в которой Бэла отказывается принимать подарки от Печорина, как Анчарова пожаловалась, что ей жарко и что сейчас потечет грим. На площадке и впрямь было очень жарко, не столько благодаря двум большим голландским печам, стоявшим у стен, сколько светильникам. Светильники были настоящими солнцами – и смотреть на них невозможно, и жар исходит. К неудовольствию Рымалова, светильники отодвинули дальше, а Анчарова ушла к окнам, то есть к стеклянной стене, выходившей на Житную, и долго стояла там, обмахиваясь веером. На съемочной площадке возникло небольшое оживление. Чардынин стал что-то обсуждать с Рымаловым, явно что-то профессиональное, потому что до Веры доносились слова «кадр», «план» и «перспектива». Актриса, игравшая татарку, приносящую подарки (будучи до самых глаз закутанной в платок, она выглядела старухой, но когда сняла его и выпрямила спину, оказалась молодой и весьма милой), начала кокетничать с актером Мозжаровым, игравшим Печорина. В Мозжарова можно было влюбляться сразу, не раздумывая. Роковой красавец – высокий лоб, вьющиеся каштановые волосы, прямой нос, большие выразительные глаза, «вкусные» губы, в которые так и подмывало впиться, четко очерченный подбородок, не большой и не маленький, а в самый раз. К Вере же подошел мужчина в черном шевиотовом костюме, представился Степаном Николаевичем, заведующим световыми эффектами («Мусинский, – вспомнила Вера, – бывший слесарь, талантливый самоучка, пьяница, социалист»), и начал рассказывать про то, как снимаются пожары. Видимо, пожары были венцом его профессии, самым трудным делом, и он хотел произвести впечатление.

– Пожар с жертвами – это довольно просто. Проще простого. Снимаем в железной камере горящее помещение и монтируем с кадрами натурального пожара. Неудобство только одно – приходится всякий раз выносить из камеры Мишенькино хозяйство, а после съемки заносить обратно. Пожары снимаем редко, поэтому, чтобы камера не простаивала без дела, Александр Алексеевич там «самоварную» поселил. У нас же нельзя в кабинете воду греть для чая – противупожарная безопасность. Оно и верно, пленка – это же целлулоид. Пламеннее него только порох! Мало того что пленка горюча, так еще и дым от нее ядовитый, убивает наповал! В феврале 1911 года в Бологом сто человек погибло во время сеанса. Не сгорели – задохнулись! Сам Столыпин, он тогда еще жив был, озаботился и велел разработать правила по устройству и содержанию кинематографов! Но мне железная камера редко бывает нужна. Дайте мне корыто, да-да, самое обычное корыто, бумагу и щепок, и я вам устрою пожар двенадцатого года во всей его красе! У меня в архиве сорок восемь пожаров! Лесные, городские, деревенские, есть даже пожар на морском судне из французской хроники!

Между некоторыми фразами Мусинский делал внезапные паузы – замолчит, будто подавится, моргнет и продолжает говорить дальше. Вере паузы подобного рода были знакомы. Их делают, разговаривая с дамами, мужчины, имеющие привычку сквернословить.

– Сейчас Александр Алексеевич озадачил меня молниями. Собирается снимать картину из жизни олимпийских богов и хочет, чтобы эти молнии вылетали из руки Зевса! Сами по себе молнии – дело пустяшное, всего лишь электрический разряд, закавыка в том, чтобы они вылетали из руки! Но я помозгую и придумаю. Непременно!..

Вера недоверчиво ахала – неужели такое возможно? – смотрела на Мусинского с восхищением и одновременно делала выводы. Умен, определенно умен. И честолюбив, вон как сверкнули глубоко посаженные глаза из-под густых, сросшихся на переносице бровей на слове «непременно». Интересный человек. Ненавидит богатых, а вон как распинается перед Верой. Тут все уже, должно быть, знают ее легенду, слухи разносятся быстро. Или же просто от скуки похвастаться захотелось перед новым человеком?

– А крушение поезда в корыте вы тоже можете устроить? – спросила Вера, для того чтобы поддержать разговор.

Мусинский призадумался – выпятил и без того выступавшую нижнюю челюсть, по-простецки почесал затылок.

– Нет, – с видимым сожалением признал он. – Крушение поезда – это только с натуры. Я слышал, что для этой цели у железных дорог покупаются старые, отслужившие свой век паровозы с вагонами. Если сделать поезд из папье-маше и пустить его по проволочным рельсам, то выйдет ненатурально. Впрочем, Стахевич, наверное, мог бы изобразить такое…

– О, я уже слышала о вашем волшебнике! – вставила Вера, восхищенно округляя глаза.

– Шаромыга он, а не волшебник! – грубо сказал Мусинский. – С прошлой весны обещал мне одну штуку раздобыть, да все откладывает. А мне для дела нужно, не для забавы!

Разговор, принявший нужный Вере оборот, был прерван началом съемок. Быстро сняв сцену, в которой Бэла принимает подарки (было бы что снимать – старуха татарка вошла, поставила перед Бэлой поднос с подарками и ушла), Чардынин перешел к сцене объяснения Печорина и Бэлы, но спустя несколько секунд после команды «начали!» остановил Рымалова и начал объяснять Анчаровой, что она играет не так, как надо. Дошло, считай, до скандала.

«Неужели сейчас уйдет? – подумала Вера, глядя на Анчарову. – Или Чардынин ее прогонит? Однако у них здесь… нервно. Очень».

Анчарова не ушла и ее не прогнали. После трехминутной дуэли взглядов (шея Чардынина налилась такой густой краснотой, что впору было опасаться, как бы его не хватил удар) оба противника одновременно, словно по уговору, вздохнули и наступил мир. Анчарова вернулась на свое место, перед ней встал Мозжаров, зажглись светильники, застрекотала камера, и сцена была снята. Анчарова на сей раз играла поживее, но не столько искренне, сколько манерно – заламывала руки, двигала бровями, раздувала крылья носа. Одним словом, вела себя не как скромная и застенчивая горянка, а как провинциальная актриса, впервые примерившая на себя роль Офелии. Но Петр Иванович, казалось, был полностью удовлетворен ее игрой или же попросту побоялся делать новые замечания. Когда Рымалов выключил камеру, Чардынин обернулся к Вере и сказал:

– Кавказ любит пышность. В Тифлисе повсюду, какой кинотеатр ни возьми, стены и потолки расписаны живописными видами гор, томными восточными красавицами и натюрмортами в три натуральные величины. Не скажу, что вся эта живопись совершенна, но она оживляет зал, создает настроение.

Вера, не совсем понявшая, а точнее, совсем не понявшая, зачем это было ей сказано, улыбнулась и согласно кивнула. Для себя она твердо решила одно – если вдруг когда-нибудь ей придется сниматься в кино, то она ни за что не опустится до такой vulgaritй,[498]498
  Вульгарность, пошлость (франц.).


[Закрыть] как публичная перепалка с режиссером или с кем-то из коллег. «Острые» вопросы надлежит обсуждать только приватно.

– Снимаем поход Бэлы! – объявил Чардынин. – Сашенька, обеспечьте слезы!

Анчаровой подали на блюдце очищенную половинку небольшой луковицы. Она взяла блюдце снизу, так, как берут его пьющие чай купчихи, поднесла к носу и сделала несколько вдохов.

«Слезный дар – великая редкость, – вспомнила Вера слова тети Лены. – Мало кто из актеров может пустить слезу по желанию».

– Довольно! – скомандовал Чардынин. – А то грим испортите!

– Встаньте подальше, Александра Васильевна, – сказал повелительным тоном Рымалов. – И идите плавно, мелкими шажками, а не так, как в прошлый раз!

К Вериному удивлению, Анчарова не стала огрызаться, а послушно встала у висевшего на перегородке ковра и, дождавшись кивка оператора, мелко-мелко переступая ногами, пошла на камеру. Смотрела она при этом не под ноги, а в объектив.

– Давайте сначала! – скомандовал Рымалов, выключая камеру, когда Анчаровой оставалось до нее две сажени.

– Дайте лук! – потребовала Анчарова. – Слез уже не осталось.

Пока она нюхала лук, Владимир Игнатович раздраженно и в то же время мечтательно сказал Чардынину:

– Эх, если бы можно было расхаживать с камерой в руках, я бы такие сцены снимал. Но разве с этим саркофагом, – Рымалов бросил взгляд на камеру, – походишь? Не пойму я прогресса. Если существуют фотографические аппараты размером с портсигар, то почему нельзя сделать переносные камеры?

– Фотографические аппараты? – удивленно переспросил Чардынин. – Размером с портсигар? Да где вы такое диво видели, Владимир Игнатович? Как там пластина помещается?

– Там пленка, а не пластина, – объяснил Рымалов и неожиданно замер на мгновение, словно прислушивался к чему-то внутри себя. – Впрочем, не знаю, сам не видел, читал где-то…

Вера, слышавшая этот разговор, сидела ни жива ни мертва. Пришлось ущипнуть себя для того, чтобы поверить, что все это ей не приснилось. Фотографические аппараты размером с портсигар? Если такие и существуют, то, вне всякого сомнения, для того, чтобы тайком фотографировать ими разные секретные документы. Стало быть… Недаром же говорят, что бывает и на старуху проруха. И надо было Рымалову выдать себя оговоркой, да еще и в ее присутствии! Слава тебе, господи! (Креститься наяву было немного не к месту – подозрительно, поэтому Вера сделала это мысленно.) Вот уж Немысский обрадуется!

– Небось, в «Московском листке»? – хохотнул Чардынин. – Там еще и не такое напишут.

– Не помню! – Рымалов нервно дернул головой. – Может, и в «Листке». Я это так, к слову, к тому, что хочется плавного движения.

– Для этого можно поставить камеру на дрезину и пустить ее по рельсам, – встрял в разговор подошедший Мусинский. – Положить на полу узкоколейку в двадцать девять с половиной дюймов – дело нетрудное. Каких-то пять саженей. Насыпь не насыпать, шпалы не нужны, рельсы можно прямо к полу крепить…

– С идеями – это к Александру Алексеевичу, – отмахнулся Чардынин. – Сашенька, вы готовы? А то от вашего лука уже и мне плакать хочется…

Вера сидела как на иголках. И уходить нельзя – неловко уходить не простившись, а для этого надобно дождаться, пока закончат снимать сцену, да и Владимир Игнатович может догадаться, что поспешный уход Веры вызван его оговоркой. И сидеть невмоготу, когда всю просто распирает изнутри от нетерпения. Но вот оператор выключает камеру, сцена снята, можно уходить, поблагодарив за «гостеприимство» и попросив разрешения прийти еще.

Как долго тянется время… Сегодня гардеробщик особенно медленно подает пальто, а на Житной пусто – ни одного извозчика. Но вот наконец-то вдалеке, со стороны Ордынки, появился один. Вертит бородатой головой по сторонам в поисках седоков, вместо того чтобы увидеть нетерпеливо подпрыгивающую на месте Веру и поторопить лошадь. Прямо хоть навстречу беги. Слава богу, сподобился увидеть, гикнул, подлетел, лихо развернулся!

– На Ордынку, угол Среднего Кадашевского, и побыстрее! – велела Вера, садясь в сани.

– Мигом домчу, барыня! – пообещал извозчик и легонько хлестнул кобылу концами вожжей. – Но, волчий корм, поспешай!

Кобыла взбрыкнула задними ногами и поспешила так, что у Веры дух захватило. На Ордынке из-за плотного движения пришлось перейти с рыси на шаг.

– Рад бы быстро, васс-сияссь, да видите, что творится, – пробасил, обернувшись, извозчик.

«Когда села, была барыней, сейчас сиятельством стала, а пока доедем, он меня и в светлости произведет», – подумала Холодная, улыбнувшись такой невинной лести. Извозчик, поняв, что «их сиятельство» не сердится, приободрился и, в доказательство своего рвения, принялся громко кричать «посторонись-расступись». Шуму было много, а толку никакого. Так и доехали шагом до Среднего Кадашевского.

В букинистический магазин, владельцем которого был дядя Немысского, Вера влетела пулей, едва не сбив с ног выходившего со связкой книг покупателя. Счастье, что тот вовремя посторонился. Михаил Петрович при Верином появлении не выказал никакого удивления, можно было подумать, что к нему по нескольку раз на дню врываются дамы, пребывающие в крайней степени возбуждения. Поздоровавшись, он провел Веру «на задворки», в свой кабинет, где был телефон. Прежде чем уйти, достал из шкафчика стакан, поставил на стол перед ней и налил почти до краев воды из стоявшего на подоконнике графина. Вера поняла намек на то, что, прежде чем начинать разговор, ей надо успокоиться, и стала неторопливо, мелкими глотками, пить воду, очень к месту оказавшуюся холодной.

На вопрос о том, существуют ли фотографические аппараты размером с портсигар, Немысский ответил:

– Возможно, что и существуют, Вера Васильевна, но в моем распоряжении таких нет. К сожалению. А можно ли узнать, для каких целей вам понадобилась подобная штука?

– Дело не во мне, а в другом человеке! – Имена и фамилии в телефонном разговоре называть не стоило, известно же, что все телефонистки развлекаются подслушиванием разговоров. – То, что у одного господина есть такой аппарат, делает его вашим подопечным, не так ли?

– Возможно, что и так, – признал Немысский. – А что это за господин? Мы с вами о нем говорили?

– Говорили! Говорили! – Вера сообразила, как можно намекнуть на Рымалова, не называя его. – Это тот, кто вышел в отставку перед японской войной! При встрече я расскажу подробно. Могу приехать прямо сейчас!

10

«Представитель французской компании «Голан и Онасье» г-н Мюлье заявил о намерении компании открыть по нескольку синематографов в Санкт-Петербурге, Москве, Нижнем Новгороде и Киеве. Там будут демонстрироваться самые свежие новинки. Кроме того, г-н Мюлье сообщил нашему корреспонденту, что владельцы компании подумывают об устройстве киностудии в Москве с филиалом в Крыму для натурных съемок. «Голан и Онасье» – одна из крупнейших синематографических компаний в Европе. Ее годовой оборот превышает 3000000 франков».

Ежедневная газета «Русское слово», 21 января 1913 года

От Немысского Вера вернулась домой радостная и озадаченная одновременно. Похвалив Веру за наблюдательность и сказав, что у нее есть особый, бесценный для дела дар вовремя оказываться в нужном месте, ротмистр вспомнил про поручение, которое собирался дать на следующей неделе, и достал из ящика стола маленькую жестяную баночку ландышевой помады[499]499
  Помадой, без уточнения назначения, в то время называли помаду для волос.


[Закрыть] и протянул ее Вере.

– Только не открывайте раньше времени, Вера Васильевна, а то засохнет.

– Я вообще не собираюсь ее открывать! – фыркнула та, ставя баночку на стол. – Или вы хотите, чтобы я загримировалась охотнорядским приказчиком?

– Это не помада, а гуммипласт, – пояснил Немысский, – особое вещество, быстро твердеющее на воздухе. Потому и нельзя открывать банку просто так, из любопытства. Помада – это просто маскировка, чтобы не вызывать любопытства у посторонних.

– Мужская помада для волос в женской сумочке вызовет огромное любопытство! – съязвила Вера. – В первую очередь у мужа, если он случайно ее увидит. Чего доброго, решит, что я купила ее в подарок любовнику.

– Увы, даю, что имею, – развел руками ротмистр. – Большинство наших сотрудников мужчины, поэтому вся маскировка в первую очередь рассчитана на них. А мужу в случае чего можно сказать…

– Я найду что сказать мужу, если возникнет такая необходимость, – перебила Вера (еще не хватало, чтобы Немысский учил ее врать Владимиру!). – Лучше расскажите, что я должна делать с этим вашим гуммипластом?

– Сделать слепки с замков в кабинете Ханжонкова, – как ни в чем не бывало ответил Немысский. – Это просто. Открываете баночку, слегка разминаете гуммипласт пальцами, а затем заталкиваете его в замочную скважину. Снаружи надо оставить нечто вроде ручки, чтобы было за что ухватиться при извлечении. Гуммипласт твердеет скоро. Трижды, не торопясь, прочтите про себя «Отче наш» и можете извлекать готовые слепки.

– «Отче наш»? – удивилась Вера. – А если прочесть «Богородице Дево, радуйся», то гуммипласт не затвердеет?

– Читайте что хотите, – улыбнулся собеседник. – Это у меня метод такой для отсчета коротких отрезков времени. Не всегда же сподручно глядеть на часы, а чтение «Отче наш», если не торопиться, занимает тридцать секунд. Опять же – польза. За Богом молитва не пропадает.

Немысский машинально оглянулся назад, на портрет государя, висевший за его спиной. «А за царем служба, должно быть, пропадает», – подумала Вера, решив, что Георгий Аристархович не очень-то доволен своей карьерой. Или, может, званием. Невелика птица – ротмистр. Некоторые в его возрасте уже в полковниках ходят.

– Снять слепки просто, – повторил Немысский. – Сложность в том, чтобы вас никто не застал за этим занятием. Справитесь?

– Справлюсь, – пообещала Вера, еще не представляя, как она выполнит поручение. – Так, значит, все-таки Ханжонков? А кто же тогда Рымалов?

– Ничего еще толком не ясно, – нахмурился Немысский. – Возможно, что и тот и этот, а возможно, что не этот и не тот. Но моим людям надо тайно побывать в кабинете Ханжонкова. Это поможет подтвердить или опровергнуть подозрения. Слепки нужны по двум причинам. Во-первых, оба замка «штучные», изготовленные по особому заказу, подобрать отмычки будет трудно, а во-вторых, после отмычек замки нередко выходят из строя, начинают проворачиваться с трудом. Несложно догадаться, что кто-то у тебя побывал. Кстати, Вера Васильевна, замки – это только половина моей просьбы. После того как вы передадите мне слепки, в заранее оговоренный день вам будет нужно оставить на ночь открытым одно из окон на первом или нижнем этаже. Точнее – приотворить его, не поворачивая ручки, чтобы окно можно было открыть снаружи, толчком.

«Час от часу не легче! – подумала Вера. – Выбрать время для того, чтобы снять слепки, можно. В конце концов, можно встать перед дверью и притвориться, будто ищу что-то в сумке или, скажем, записываю внезапно пришедшую в голову мысль. Но окно? Где?»

– Проще всего сделать это в нужном месте, – подсказал Немысский, словно прочитав Верины мысли. – Задержаться под каким-нибудь предлогом часов до семи вечера, чтобы никому после вас не пришло в голову закрыть окно. Ровно в семь часов киноателье закрывается, таков порядок. Ночные съемки ведутся с особого разрешения Ханжонкова. Могу предположить, что подобные строгости вызваны боязнью того, что его ателье по ночам будет превращаться в вертеп. Или же там по ночам происходит нечто такое, что следует скрывать от посторонних глаз. Точно сказать не могу. Знаю лишь, что в семь часов приходит ночной сторож, отставной унтер-офицер пожарной команды. Он обходит все здание, выпроваживая задержавшихся, а потом располагается в гардеробе. Подозреваю, что ночью он спит, потому что на обстрел окон снежками никак не реагирует. Проверяли дважды. Так что с вашей помощью нам будет несложно нанести Ханжонкову тайный визит. А к Рымалову мы приглядимся попристальнее. Хорошо бы и вам свести с ним знакомство.

На прощанье Вера получила список сотрудников ателье. Кроме того, Немысский показал ей фотографию полнолицего брюнета во фраке.

– Озеров Иван Христофорович, профессор Московского университета, – прокомментировал Немысский. – Окончил юридический факультет, но впоследствии занялся финансами. Выборный член Государственного совета от Академии наук и университетов, действительный статский советник. Большой любитель кино, покровительствует Ханжонкову. Из костромских крестьян. Если встретите его в ателье у Ханжонкова, то постарайтесь познакомиться.

– Он тоже на подозрении? – уточнила Вера, возвращая фотографию Немысскому.

– Все, кто выучился на медные деньги[500]500
  Выражение, аналогичное «на последние гроши».


[Закрыть] и сделал хорошую карьеру, в какой-то мере подозрительны. Коронный прием всех немцев, будь то германцы или австрийцы – предложить сотрудничество нуждающемуся молодому человеку и помочь ему сделать карьеру. У них даже особый термин для этого есть. Erziehung – воспитание, выращивание.

– Вас послушать, Георгий Аристархович, так вокруг одни шпионы! – поддела ротмистра Вера.

– Почему же? – В глазах Немысского засверкали веселые огоньки. – Вот мы с вами, например, не шпионы. Нельзя же подозревать всех без разбору!

Вера прикусила язычок.

– Кстати, – вспомнил ротмистр. – Вартиков, задержанный по подозрению в убийстве Корниеловского, пока еще не сознался в содеянном. Я сегодня справлялся. То ли такой упертый, то ли непричастен. Моршанцев в бешенстве.

Вера сделала вид, что ей это неинтересно. Если Немысский хочет обсудить с ней убийство режиссера, то пусть сперва признает, что оно может иметь отношение к Ботанику. Пусть даже сугубо теоретически. Тогда и поговорим. Вера вспомнила, что так и не расспросила мужа о Моршанцеве, и решила прямо сегодня же исправить это упущение.

Дома была одна кухарка Ульяна.

– Владимир Григорьевич телефонировали, что будут поздно, – с гордостью сообщила она. – Ни к обеду, ни к ужину велено не ждать.

Гордость была вызвана самим фактом разговора по телефону. Когда-то Ульяна очень боялась этого «бесовского ящика», обходила его стороной, при каждом звонке троекратно осеняла себя крестным знамением, но со временем обвыкла, перестав бояться настолько, что могла отвечать на звонки. Но все равно каждый разговор по телефону был для Ульяны сродни подвигу.

– Но обед я уже сготовила, стало быть, на завтра останется. – У бережливой Ульяны ничего не пропадало из того, что уже не годилось для барского стола. Она готовила «быгос», не имевший ничего общего с одноименным польским блюдом, – сваливала все остатки в котел, обильно приправляла перцем, до которого была большая охотница, тушила и ела с огромным удовольствием. – Суп куриный, фрыкасе телячье, на десерт про… про… прости, господи… энти самые, с кремом…

Ульяна никак не могла запомнить мудреное слово «профитроли».

– Полгуся с ужина осталось и говядина холодная. Если желаете, то могу хрена в сметану натереть, сметана сегодня кислая, только для соуса и годится.

– Подавай десерт! – распорядилась Вера, скидывая пальто на руки Ульяне. – И вот еще что – сделай-ка мне теста, сырого, такого, чтобы к рукам не липло. Немного, с кулак размером. И принеси в гостиную.

– Господь с вами, Вера Васильевна! – испугалась Ульяна. – От сырого теста кишки склеятся! У меня так дед помер. Нажрался спьяну теста, что бабка на пироги поставила, и отдал богу душу. Да не сразу – два дня маялся, криком кричал.

– Мне не для еды, – успокоила кухарку Вера. – Только сделай тесто поскорее. Ступай на кухню, я сама переоденусь.

С тестом, по недомыслию, вышел конфуз. Вере так хотелось поупражняться, что она совершенно упустила из виду то обстоятельство, что тесто не твердеет на воздухе так быстро, как гуммипласт. Залепила замочные скважины в трех дверях, убедившись, что это и в самом деле просто и, кажется, не очень заметно со стороны, а потом пришлось звать на помощь Ульяну. Та покачала головой – ох уж эти барские причуды, – но с вопросами приставать не стала. Вооружилась двумя щепками, ловко выковыряла ими тесто из скважин, смахнула подолом фартука налипшую муку.

– Это я хотела подшутить над Владимиром Григорьевичем, – на всякий случай сказала Вера.

– Владимир Григорьевич сроду дверей в квартире на ключ не запирает, – заметила Ульяна. – Да вы не трудитесь объяснять, Вера Васильевна, я ж не дура, все понимаю.

– Что ты понимаешь? – изумилась Вера.

Решительно невозможно было предположить, что Ульяна знает про гуммипласт. Если только она не шпионка… Ох, верно говорят, что не стоит рыть другому яму, сама в нее попадешь. Подшутила над подозрительностью Немысского, а сама чем лучше?

– То, что на тесто заговор от дурного глаза читается, – тоном человека, вынужденного объяснять взрослым людям то, что знают даже дети, ответила Ульяна. – Теперь, если кто попробует за вами подглядывать, так ей всю рожу перекосит пуще прежнего!

Намек был на горничную Машу, слегка косившую левым глазом. Ульяна недолюбливала Машу, считая ее «воображулей», Маша платила Ульяне той же монетой. Но нелюбовь эта была не настолько велика, чтобы хотелось кого-то из них рассчитать.

«Хорошая версия! – усмехнулась про себя Вера. – Надо запомнить. Если кто-то увидит, как я впихиваю гуммипласт в замочную скважину, скажу, что это заговоренное от дурного глаза тесто. Лучше пусть дурой меня считают, чем сотрудницей контрразведки».

Лакомясь профитролями, Вера просматривала газеты, удивляясь тому, как много в них пишут скучного и как мало интересного. Только зря бумагу переводят! Ну что интересного в том, что сэр Эдуард Грей передал оттоманским делегатам очередное заявление о согласии на возобновление переговоров? Вот когда все договорятся, тогда можно будет сообщить результат. Зачем сообщать о собраниях каких-то турецких комитетов, обсуждающих вопросы внешней политики? И какое русским дело до того, что германский рейхстаг принял законопроект о понижении ввозных пошлин на мясо, да еще и во втором чтении? И до того, что палата лордов большинством голосов отвергла билль о гомруле?[501]501
  Гомруль (от англ. home rule – самоуправление) – движение за автономию Ирландии на рубеже XIX – ХX вв.


[Закрыть] Знать бы еще, что это за гомрула такая! Устанешь листать, пока найдешь нечто стоящее. И на каждой странице по нескольку сообщений о том, как разные ведомства готовятся к празднованию 300-летнего юбилея дома Романовых. Ведомства разные, но все они, «в ознаменование радостного события», усиливают[502]502
  «Усиливают» – это не опечатка, так выражались.


[Закрыть] процент награждаемых сотрудников. А, вот интересное, про кинематограф…

«Известный певец Федор Шаляпин, получивший приглашение от Торгового дома «Тиман и Рейнгардт» позировать для кинематографа в своей домашней обстановке, отклонил это приглашение, считая подобное позирование недостойным своей персоны. «Такие мелкие рекламки мне неинтересны, – сказал Шаляпин в телефонном разговоре нашему корреспонденту. – Тем более что самое ценное у меня – это голос, а голоса в кино не слышно».

«Нет, каков, однако! – возмутилась Вера. – Это кинематограф ему мелкая рекламка? Вконец уж зазналось его певчее сиятельство!»

Она перевела взгляд на другую полосу, наткнулась на статью о забастовках и свернула газету – ну его, такое развлечение, еще подавишься ненароком. Лучше заняться делом. Доев профитроли, Вера отерла пальцы салфеткой, пересела в кресло и стала изучать список сотрудников киноателье, выданный ей Немысским. Список был подробным, с указанием не только должности, но и возраста, места рождения и места жительства. Оказалось, что гример Амалия Густавовна живет в Новоспасском тупике, в доме Андроновой. В этом доме находилась и шляпная мастерская Прозоровской, в которую время от времени наведывалась Вера. Прозоровская (для постоянных заказчиц просто Лидочка) была неистощима на выдумки и имела хороший вкус. Брала она за работу дорого, но ее шляпки того стоили. Вдобавок Прозоровская никогда не шила двух одинаковых шляпок, что весьма импонировало заказчицам. Амалия Густавовна, судя по модному фасону ее платья, модница, а значит, непременно должна быть знакома с Прозоровской. Это обстоятельство можно использовать для более тесного сближения с общительной гримершей.