Текст книги "Ретро-Детектив-3. Компиляция. Книги 1-12 (СИ)"

Автор книги: Иван Любенко

Соавторы: Виктор Полонский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 75 (всего у книги 178 страниц)

18
Водяной цветок

И не колеблются сионские твердыни,

Саронских пышных роз не меркнет красота,

И над живой водой в таинственной долине

Святая лилия нетленна и чиста.

С. Соловьев

Расплатившись с извозчиком, Клим Пантелеевич неторопливо вошел в центральные ворота Алафузовского сада. До ближнего к смотровой площадке пруда было не больше сотни саженей. От внезапно налетевшего ветра затрепетали верхушки деревьев, и это волнение передалось водной глади, покрывшейся, словно лицо старика, мелкой рябью морщин.

Художник стоял перед мольбертом спиной к дорожке. Из-за широких пирамидальных туй он был едва заметен. Черные усы, сросшиеся со смоляной бородой и бакенбардами, придавали его внешности несколько необычный, но уже совсем не зловещий вид. Светлая сорочка и простые льняные брюки хранили на себе плохо отстиранные следы творчества.

– Прошу извинить за вторжение, Модест Бенедиктович, – приветствовал Раздольского Ардашев.

Повернувшись вполоборота, мастер застыл с кистью в руке и, явно разочарованный визитом незваного гостя, выдавил из себя некое подобие улыбки:

– Рад вас видеть, Клим Пантелеевич. Еще пару минут – и я закончу. Позволите?

– Да-да, конечно. Я пока погуляю вокруг.

Адвокат побрел вдоль берега и вышел на песчаную тропинку, пролегающую от места убийства до кафе. Отсюда рукотворный водоем был виден как на ладони. В камышах плавали дикие утки, давно привыкшие к людям, а почти на середине белели пятна водяных лилий. Красное, но уже не горячее солнце положило розовые лучи на воду и медленно катилось по небу, опускаясь к верхушкам далеких тополей на горизонте. День заканчивался.

Заметив, что художник ищет его взглядом, присяжный поверенный направился обратно. Услышав шаги, Раздольский обернулся:

– Вы уж простите, Клим Пантелеевич, что заставил вас ждать. Кувшинка цветок капризный, как избалованный ребенок. В пять она уже начинает привередничать, почти час закрывается, а ровно в шесть уходит под воду. Но перед этим и появляется тот неповторимый розоватый оттенок, за который нимфею любят пейзажисты. Поэтому я и прихожу сюда перед закатом, чтобы поймать пик ее красоты. Ну да ладно, заболтался совсем. Вы, наверно, хотели о чем-то поговорить?

– Скажите, Модест Бенедиктович, в день убийства Загорской вы тоже находились здесь?

– Да, правда, тогда накрапывал дождик, и я ушел раньше обычного.

– А вы не заметили кого-нибудь из ваших соседей по дому?

– Да бог его знает, Клим Пантелеевич. Я ведь на холст смотрю, а не на гуляющие парочки. – Он на миг задумался. – Кажется, Варенцов с Ивановской проходили мимо.

– А Савраскин с ними был?

– По-моему, нет. Они шли вдвоем от нижней аллеи…

– Откуда?

– Снизу. – Раздольский указал рукой. – Как я понял, Елизавету Родионовну где-то там и убили?

– Да, это так, – подтвердил адвокат. – А Шахманского, случаем, не заметили?

– Шахманского? Аркадия Викторовича?

– Ну да. Не видели?

– Нет, не довелось, – дрогнувшим голосом ответил живописец.

– Жаль.

– А верно, что его подозревают в этом злодеянии?

– Он арестован и уже несколько дней содержится в Тюремном замке.

– Глупо как-то следствие ведется, – удрученно выговорил Раздольский. – Ну да прости меня, господи, грешного! Была, не была! Я-то, конечно, его не видел, но зато слышал.

– Как это?

– Хоть и не мое это дело, но, видно, эта краля никак не наберется смелости… В общем, они с Нюркой вон в тех кустах кувыркались. По правде говоря, ее довольные крики мне мешали работать гораздо больше, нежели начавшийся дождь. Я и начал собираться…

– А почему вы решили, что с ней был именно Шахманский, а, например, не Савраскин?

– Да ведь Аркадий Викторович тоже не молчал… Слова, знаете ли, всякие ласковые ей наговаривал. Так что вы Перетягину-то расспросите…

– Ну а может, вы их все-таки видели? Поверьте, это очень важно!

– А это правда, что в тюрьме порядочные люди томятся вместе с душегубами и разбойниками?

– К сожалению, это так.

– М-да, – протянул в нерешительности Модест Бенедиктович, – несправедливо. Ладно. Так уж и быть, признаюсь. Я, конечно, сначала не разобрал, кто там стонет, и потому подкрался поближе. Веточки осторожненько раздвинул, ну а там… такой натюрморт открылся! А Нюрка, скажу я вам, самая что ни на есть настоящая, – художник мечтательно закатил глаза и облизнул губы, – блудница ва-ви-лонская!

– Надеюсь, вы понимаете, что при необходимости вам придется засвидетельствовать эти показания у следователя?

– Что уж, теперь деваться некуда! Надо Аркашку выручать! Но может, это и не понадобится, если прислуга сама подтвердит факт прелюбодеяния? Ведь так?

– Несомненно, – согласился присяжный поверенный. – Ну и еще один вопрос, Модест Бенедиктович: вы сами никуда не отлучались?

– Я? – округлил глаза художник. – Вы что ж, и меня подозреваете?

– Нет, просто я хочу выяснить те обстоятельства, коими в ближайшее время непременно заинтересуется полиция.

– А, понял-понял, то есть вы таким образом мне помогаете… Ну хорошо. Я пришел сюда примерно в четыре часа и около шести ушел. Я это прекрасно помню, здесь и брегет не нужен. Все по кувшинкам видно. А позвольте вопросец, Клим Пантелеевич?

– Да, пожалуйста.

– Ходят слухи, что Корзинкина убили из-за карты крепостных подземелий, так ли это?

– Возможно… А почему это вас интересует?

– В детстве мне дед рассказывал, что его солдаты рыли колодцы для обнаружения подземного хода, проходящего под интендантскими складами.

– Он был военным?

– Да, дед по материнской линии, полковник Арчаковский, Андрей Петрович. Он некоторое время жил в Ставрополе и командовал Навагинским пехотным полком. А что тут удивительного? Не сбеги я в свое время из юнкерского училища, так и тянул бы сейчас офицерскую лямку да в четвертом году самураев бы в Порт-Артуре постреливал. Нет уж, увольте! Я человек мирный и вполне разделяю учение Льва Николаевича… Так вот, – продолжил рассказ живописец, – считалось, что много лет назад в подземелье сгинул некий поручик интендантской службы. По этой причине из Петербурга даже чиновника прислали… Дед поведал, что этот столичный посланец отыскал только одну-единственную пуговицу с кителя пропавшего, которую впоследствии вдова носила на шее вместе с крестиком. И все, больше ничего не нашли. Но вот прошла уйма лет, и под Соборной горой случайно откопали кости какого-то офицера. И что же? – художник вопросительно посмотрел на адвоката. – В мгновение ока все перевернулось в нашей тишайшей провинции: обворован городской музей, а в соседней комнате найден мертвым археолог Корзинкин; средь бела дня под поезд прыгает жизнерадостный купец Сипягин, собиравшийся накануне приобрести тот самый доходный дом, где я сейчас квартирую. А в довершение ко всем несуразностям во время прогулки в этом великолепном райском уголке среди лилий и роз убивают древнюю старушку – хозяйку вышеупомянутого особняка. Стало быть, получается, что давнее исчезновение поручика и сегодняшние убийства связаны между собой? И это через столько-то лет? Мистика!

– Позвольте заметить, Модест Бенедиктович, вы сумели выстроить из разрозненных фактов довольно логичную цепочку. Стройности ваших рассуждений могли бы позавидовать лучшие представители сыскной полиции. Сдается мне, что ваша догадка имеет под собой реальные основания, и все эти сегодняшние злодеяния – дело рук одного и того же преступника.

– А может, уважаемый Клим Пантелеевич, есть резон съехать с этой богом проклятой обители и снять комнату в другом, более спокойном месте?

– Я полагаю, что в ближайшие дни этот мерзавец предстанет перед правосудием, и вам не стоит волноваться. Я в этом абсолютно уверен.

– Вы серьезно?

– Вполне.

– Спасибо на добром слове.

Ардашев и Раздольский медленно побрели по главной аллее к выходу. Поднявшись к въездным воротам, они невольно остановились, залюбовавшись колокольней Казанского собора, белой свечкой взлетающей к облакам. На золоченом куполе горел православный крест, отражая собой заходившее солнце.

19
В поисках клада

Спокойный и размеренный ритм интендантского управления был нарушен. С раннего утра во дворе военного ведомства крутились городовые и уныло топтались четверо арестантов, доставленных на подводе из Тюремного замка. Вскоре скрипнули несмазанные дверные петли, и внутри старого соляного склада закипела работа. Дружный скрежет шанцевого инструмента о каменную плиту время от времени прерывался грубыми окриками полицейских.

К вечеру уставшие заключенные смогли очистить подземелье от осыпавшегося грунта почти на две сажени, но путь преградила гранитная скала. Сомнения не было – копать начали в нужном месте, да вот только дальше пробиться было невозможно.

Каширин и убеленный сединой полковник о чем-то горячо спорили в самом центре двора. Поляничко стоял рядом и молчал.

– Да поймите же, Николай Филиппович, это дело государственной важности. Тут золота на многие миллионы, – уговаривал начальника интендантской службы Антон Филаретович и для убедительности протянул ответ Департамента полиции.

Пробежав глазами текст, военный ответствовал:

– Не спорю, может, это действительно так. Но где гарантия, что персидские монеты спрятаны именно здесь? Дай вам волю, господа полицейские, вы мне весь двор перекопаете… Только напрасно все это. Сокровищ вы все равно не найдете.

– Это почему? – недовольным пузырем надулся Каширин.

– А потому что ищете наобум лазаря. Насколько я понял, у вас ничего, кроме этой столичной бумажки, нет. С тех пор много воды утекло. Старые деревянные дома снесли, на их месте понастроили новые, каменные, на прочном фундаменте. А вы что ж, подкапываться под них собираетесь?

– Да нам бы только эту глыбу обойти, – не унимался Антон Филаретович.

– Ну, хорошо. Допустим, обойдете, а дальше-то что?

– Возможно, мы наткнемся на клад, – неуверенно проговорил сыщик.

– Вот в том-то и дело, что возможно, – сделал ударение на последнем слове полковник. – А это значит: может быть, да, а может, и нет! А с разрытыми ходами что делать? Обратно засыпать или экскурсии по ним водить будем?

Ответа не последовало, но сзади послышались шаги. Все обернулись. В сопровождении дежурного офицера приближался Ардашев.

– И несет же его нелегкая, – досадливо пробубнил Каширин.

– Добрый вечер, господа. Хотел к вам, Ефим Андреевич, в гости наведаться, а мне околоточный разъяснил, что все сыскное начальство персидский клад ищет, – хитро улыбнулся присяжный поверенный.

– Что поделаешь, Клим Пантелеевич, если начальство так распорядилось. Сказано – искать, вот и копаем.

– Разрешите полюбопытствовать? – присяжный поверенный указал в направлении склада.

– Сколько угодно…

Ардашев в одиночестве спустился в помещение. В дальнем левом углу огромная каменная плита была вытащена из земли и немногим более чем на пол-аршина отодвинута в сторону. На полу высилась земляная куча. Постояв на месте, адвокат вернулся и вновь обратился к начальнику сыскного отделения:

– Ефим Андреевич, не могли бы вы уделить мне несколько минут? Прошу прощения, господа, – извинился он перед присутствующими, – но это разговор сугубо конфиденциальный и касается третьего лица.

– Что ж, тогда пойдемте ко мне, – обрадовался Поляничко, оставив на долю подчиненного продолжение нелегкого разговора с полковником.

– А как же с разрытыми траншеями быть? – вымолвил в растерянности коллежский секретарь.

– Занимайтесь, Антон Филаретович, занимайтесь, – махнул рукой старый сыщик и вместе с Ардашевым направился к выходу.

Интендантство и полицейское управление стояли почти по соседству. И уже через несколько минут начальник сыскного отделения и присяжный поверенный сидели на шатких венских стульях казенного кабинета.

– Насколько мне известно, по подозрению в совершении смертоубийства госпожи Загорской арестован ее внук Аркадий Шахманский. Как я понимаю, для этого у вас имелись достаточно веские основания.

– Именно так, Клим Пантелеевич. – Поляничко открыл дверцу стола и выложил на его зеленое сукно какой-то листок и пару калош, выглядывающих из мятой газеты. – Перед его арестом нам подбросили вот это, – он указал на анонимное послание. – Я лично выехал на место и нашел этот сверток.

Адвокат внимательно осмотрел записку и пару калош. На подошве остались следы песка, очень похожего на тот, которым была посыпана боковая дорожка. Внутри холодным блеском отливали металлические вставки с буквами «А. Ш.». Тяжело вздохнув, Ардашев спросил:

– А что говорит по этому поводу Шахманский?

– Не сознается. Говорит, что калоши его, но за день до убийства их украли. Однако его слова ничем не подкреплены. А между тем, Клим Пантелеевич, у него полностью отсутствует алиби. Мы допросили всех, кто был в тот день на смотровой площадке, и получается, что в момент убийства Загорской Шахманский отсутствовал дольше всех, и притом он гулял в одиночестве, что, согласитесь, несколько странно. К тому же вам хорошо известно, что внук – самое заинтересованное лицо в смерти бабки, ведь именно ему по духовной отписано два дома.

– Вы были бы совершенно правы, Ефим Андреевич, если бы не одно «но».

– Какое?

– У Шахманского есть алиби: в момент убийства он был достаточно далеко от места происшествия, и к тому же не один…

– А с кем, позвольте узнать?

– С горничной – Анной Перетягиной. Она, правда, замужем, и я не знаю, согласится ли она это подтвердить. Насколько я понял, арестованный об этом обстоятельстве и не заикался.

– Оно и понятно – дельце-то субтильное, – расправил нафабренные усы Поляничко. – Они, думаю, не псалтырь читали. – Полицейский помолчал, а потом добавил: – Так-то оно так, но прежде об этом должен заявить сам подозреваемый, и лишь после этого следователь может допросить свидетельницу. А вам, Клим Пантелеевич, об этом сама прислуга поведала?

– Нет. Их видел художник Раздольский. И если даже Перетягина или сам Шахманский откажутся засвидетельствовать факт совместного нахождения, за них это сделает Модест Бенедиктович. Так что придется начинать именно с его допроса.

– Ну, хорошо. Я сегодня же поставлю об этом в известность Кошкидько. Но даже если это подтвердится, Шахманский все равно останется под стражей… А может, придется арестовать еще и прислугу.

– Почему?

– А вы не допускаете, что он и Перетягина заранее сговорились и горничная, по указанию любовника, лично воткнула спицу в ухо своей хозяйке, а потом, чтобы иметь алиби, эта парочка устроила показную любовь перед глазами художника?

– Простите, но ведь это фантазия ничем не подтверждается. Насколько я понял, вы арестовали Шахманского из-за полученного анонимного письма. А отчего же вы так доверились всему, что написано, а правильнее сказать – наклеено, там? Ведь и калоши мог подбросить как раз тот, кто и содеял это убийство. Я совершенно уверен в невиновности Аркадия Викторовича и, если хотите, в непричастности к злодейству Анны Перетягиной. Если же следствие будет иметь противоположное мнение, я возьмусь за отстаивание интересов Шахманского в окружном суде. Поверьте, Ефим Андреевич, я уже располагаю косвенными доказательствами непричастности Аркадия Викторовича к убийству, и мне надобно не так много времени, чтобы изобличить истинного злодея. Было бы разумнее, если бы вы согласились со мной. Ведь когда все выяснится и следственный департамент окажется в дураках, сыскное отделение сможет заявить, что с самого начала не верило в виновность арестованного коллежского секретаря.

– Да-с, – Поляничко расправил усы. – С вами трудно не согласиться, Клим Пантелеевич.

– Вот и славно.

– Еще один вопрос: скажите, что же мне делать с этими останками?

– Я думаю, вы можете передать их военным, чтобы они похоронили их со всеми почестями как поручика Корнея Рахманова. Имеются многочисленные свидетельства, что это тот самый офицер, который исчез восемьдесят один год назад. Помните, вы говорили мне, что на его мундире отсутствовала одна пуговица?

– Да.

– Так вот, я недавно узнал, что ее обнаружили еще в двадцать восьмом году. Вдова Рахманова тогда пуговицу опознала. И еще одно. Найденный скелет принадлежит человеку совсем небольшого роста – извините за сравнение, он был с вашего помощника, Антона Филаретовича, но много стройнее. Насколько я заметил, в соляном складе вам едва удалось поднять и отодвинуть плиту. В такое отверстие мог протиснуться лишь невысокий и худой человек, чьи останки и были обнаружены у Соборной горы.

– Кто ж его закопал, сердечного?

– Я думаю, скорее всего, он находился в подземелье по собственной воле, но внезапно произошел обвал.

– Хорошо, но зачем тогда он забрался в эти адовы катакомбы?

– Этого я пока не знаю. У меня есть только предположения, а их, как вам известно, я не озвучиваю. Кстати, насколько продвинулись ваши успехи по поиску клада? Уже нашли что-нибудь?

– Да бросьте, – махнул рукой полицейский, и по его лицу пробежала едва заметная тень обиды, – это у Антона Филаретовича ненужное рвение. Ему под каждым камнем клад мерещится да ордена с чинами… А я, признаться, устал за последний год. Народец-то после беспорядков пятого года охамел: в церковь не ходят, стариков не уважают. Местная шпана совсем обнаглела, недавно один конокрад назвал себя политическим узником! Надо же! Да, сейчас всем тяжело… Вот друг-то ваш, Фаворский, совсем утомился. Смотрю как-то, а жена ему обеды прямо в жандармское отделение носит – видать, некогда сердечному даже домой наведаться! Даром что женился. Такая суета не по мне. Да и не в том я возрасте, чтобы по крышам и голубятням за ворами бегать. Мне бы с внуками карасей на Ртищевой даче удить. Об этом только и мечтаю. Но пока в отставку нельзя – выслуги не хватает, вот и тяну лямку… да-с, – горестно вздохнул Поляничко.

– Обещаю вам, что имя злодея вы узнаете первым и лично его арестуете. Но позвольте попросить вас об одном одолжении: если нельзя в данный момент освободить Аркадия Викторовича, то посодействуйте хотя бы, чтобы до суда он содержался в одиночной камере и без соседей, тем более бывших каторжан. Признаться, среди моих коллег ходят слухи о дружбе вашего помощника с самыми отпетыми головорезами Тюремного замка. Боюсь, как бы беды не случилось от излишнего служебного рвения господина Каширина.

– Не волнуйтесь, я этим займусь прямо сейчас.

– Благодарю вас, Ефим Андреевич. Позвольте откланяться. – Пожав руку сыщику, адвокат вышел на улицу.

Привычно выкидывая вперед трость, Ардашев спустился вниз по белокаменным порожкам соборной лестницы. На Николаевском проспекте гуляли парочки, бегали дети, и печально знакомая лоточница торговала сластями как раз напротив того скорбного места, где в прошлом году был задавлен рояльной струной известный на всю губернию негоциант Соломон Моисеевич Жих. Сев на новую, поставленную поодаль лавочку, Клим Пантелеевич достал монпансье, выудил понравившуюся конфетку и, отправив ее в рот, погрузился в раздумья, изредка отвечая легкими поклонами на почтительные приветствия прохожих.

Солнце закатывалось за горизонт, и наступал вечер. Но пройдет всего несколько часов, и он тоже растает, опустив за собой черный занавес ночи.

20
В блаженном успении

Трехъярусная звонница Варваринской церкви, точно устремленная ввысь белая птица, парила над зеленью обступивших ее со всех сторон деревьев. Отпевание Елизаветы Родионовны Загорской было назначено на три часа пополудни. Известие об этом облетело город мгновенно, и к указанному времени у храма Святой великомученицы Варвары собралась нескончаемая масса народа. Никто не ожидал, что за долгую жизнь Елизавета Родионовна помогла стольким людям. Немощные старики и молодые женщины, иноверцы в национальных одеждах и учителя местных гимназий, врачи психиатрической больницы и воспитатели сиротского приюта, представители городской управы и духовенства – все пришли почтить память благодетельницы, чье сердце билось заботой о простых горожанах.

Пройдя по каштановой аллее к церкви, Клим Пантелеевич заметил у притвора Савраскина. Чуть поодаль у ограды стояла Анна Перетягина и о чем-то разговаривала с невысоким усатым мужчиной лет тридцати пяти, в линялой рубахе и полосатых брюках, заправленных в пыльные сапоги. «Видимо, это и есть ее муж», – подумал Ардашев.

– Клим Пантелеевич, дорогой! – навстречу адвокату устремился газетчик.

Он взял присяжного поверенного за локоть и отвел в сторону, будто они встретились не на отпевании, а на журфиксе у старых знакомых.

– Как продвигается ваше расследование? Есть ли новости?

– Судя по всему, мне придется отстаивать невиновность Шахманского в суде.

– Позвольте от души поблагодарить вас за такое решение. Что бы там ни говорили, но я глубоко уверен в порядочности Аркадия Викторовича и желаю ему только добра. Как он там? Наверное, мучается, тяжело бедному, – вздохнул репортер. – Но ничего, теперь недолго осталось, если его взялся защищать знаменитый Ардашев.

– Спасибо за комплимент.

Савраскин оглянулся по сторонам и, убедившись, что никто не слышит, заговорщицки зашептал:

– Однако же странные нынче дела творятся. Мой сосед художник Раздольский последнее время ведет себя очень необычно: рано уходит, весь день его нет, и только поздно вечером появляется. У Глафиры Виссарионовны он добился разрешения вставить в свою дверь дополнительный внутренний замок, но дубликат ключа ей так и не вернул. Из-за этого горничная не может убирать в его комнате. Так верите, он сам полы моет. Раньше мы с ним вместе завтракали в кухмистерской, а теперь Модест туда ни ногой. Говорит, боится быть отравленным. А мне кажется, все это для отвода глаз. На самом деле он что-то скрывает.

– И что же?

– Все знают, что Модест Бенедиктович был в Алафузовском саду в день убийства Елизаветы Родионовны, и вроде бы все видели, как у пруда он что-то рисовал. Так?

– Допустим.

– А вот, например, Варенцов не может точно вспомнить, самого ли Раздольского он видел или только один его мольберт. Так-то. И еще позвольте небольшой пустячок-с: сегодня утром я слышал, как художник в коридоре о чем-то шептался с прислугой и, как мне кажется, даже угрожал ей. Вы уж простите, суть разговора я не разобрал, – извинительным тоном проговорил Савраскин. – Но стоило мне открыть дверь, как он моментально исчез, а Нюрка, вся заплаканная, побежала вниз.

– Вы, я вижу, очень наблюдательный человек, – похвалил собеседника Ардашев.

– Я, Клим Пантелеевич, чувствую в себе призвание сыщика и пытаюсь развивать интуицию и внимательность. Честно признаться, у нас в газете никто лучше меня не проводит журналистских расследований. Наш главный редактор меня даже отцом Брауном прозвал. А по мне – лучше бы жалованье поднял.

– Это уж точно. А вы сами не пытались расспросить камеристку?

– Да я Глафире обо всем поведал. Она Нюрку вызвала, а та – ни в какую! «Я, – говорит, – не обязана вам о своей личной жизни докладывать! Теперь не крепостное право! Не нравится – уйду к другим хозяевам». На том все и закончилось.

– А кто это рядом с ней? Муж?

– Он самый.

– А не могли бы вы дать ему какое-нибудь поручение, а я тем временем переговорю с ней? Может, выясню что-нибудь.

– Это для меня что доктору микстуру прописать, – хвастливо ответил Савраскин и подошел к супружеской чете. Он что-то сказал мужчине, тот понятливо кивнул и сразу отправился вниз по аллее к самому кладбищу. Улучив момент, Ардашев приблизился к горничной:

– Здравствуйте, Нюра. Мне необходимо с вами переговорить. – Прислуга согласно кивнула. – Вы, должно быть, понимаете, что Аркадию Викторовичу грозит бессрочная каторга?

– Да, – потупив взор, ответила женщина.

– Спасти его можете только вы. Мне известно, что в момент убийства Елизаветы Родионовны он находился с вами.

– Вам об этом, верно, художник сказал? – гордо вскинула голову домработница.

Адвокат молча кивнул.

– Он давеча говорил мне то же самое.

– И что же вы?

– Я отказалась… А он стал мне угрожать, что обо всем расскажет мужу.

– Но поймите же! Решается судьба небезразличного вам человека, и ваши показания могут сыграть весьма важную роль!

– Да? А какую роль они сыграют в моей судьбе? Вы об этом подумали? – Камеристка захлюпала носом. – Да Ерофей меня убьет!

– Но придет время, и ваши отношения перестанут быть тайной. Шила в мешке не утаишь.

– Аркадий обещал, что как только он вступит в наследство, то сразу же заберет меня к себе, и даже если я не получу церковного благословения на развод, то все равно мы останемся вместе.

– Но что же тогда вас останавливает?

– Я боюсь.

– Чего?

– А вдруг его осудят на каторгу? Что тогда?

– Во-первых, защищать его буду я, а во-вторых, надеюсь, мы найдем убийцу.

– Вы уже кого-то подозреваете?

– Об этом еще рано говорить.

– А если Аркаша меня бросит? – уставившись в землю, пробормотала Нюра.

– Да если бы вы были ему безразличны, он давно бы рассказал обо всем полиции. Но Аркадий Викторович молчит уже вторые сутки, а значит, не хочет доставлять вам неприятностей. Я думаю, это самое яркое свидетельство его преданности. Теперь очередь за вами.

С лица испуганной женщины медленно сползли морщинки страха, оно разгладилось и засветилось улыбкой. Но ненадолго…

– Клим Пантелеевич, миленький, скажите, вы правда ему поможете? – горничная вжала голову в плечи и, судорожно перебирая пальцами край повязанного на голове платка, с мольбой посмотрела на присяжного поверенного.

– Я сделаю все возможное.

– Я… я согласна.

– Хорошо. О Раздольском больше не беспокойтесь. Я с ним поговорю.

– Храни вас бог, – потупив взор, произнесла Перетягина и, перекрестившись, вошла в церковь.

Вскоре прибыла погребальная колесница, запряженная четверкой лошадей, убранных траурными попонами. Следом подъехали родственники. С гроба сняли крышку, и две бабки в черных платках развязали ноги и руки покойной. Доктор Лисовский, Савраскин, Варенцов и немолодой уже Акинфий Иванович Катарский подняли за ручки гроб и внесли в храм. Поставив его лицом к алтарю, близкие стали зажигать свечи.

Батюшка громко и нараспев читал Трисвятое:

– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй на-ас!.. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Ами-инь!

Люди подходили к усопшей, кланялись, совершали крестное знамение, некоторые что-то шептали, склоняясь над покойной, целовали бумажный венчик, облегавший старушечий лоб, маленькую иконку на ее груди и, обойдя гроб, выходили на улицу. Многие плакали, и на печальных лицах отражалось истинное горе. На смену одним приходили другие. Людской поток тек нескончаемой рекой.

Но свечи догорели. Дьяк вынул иконку, тело накрыли саваном, священник посыпал на него землей крест-накрест, и домовину понесли. На руках, как на ангельских крыльях, Елизавета Родионовна Загорская поплыла над головами из храма в последний путь.

«Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй на-ас!.. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков! Аминь!» – окрест разносилась прощальная молитва.

Солнце скрылось за плотную ширму облаков. Небосвод, пропитанный близким ненастьем, хмурился и на горизонте казался измазанным сапожной ваксой. Оттуда, из калмыцких степей, ветер пригнал огромное черное пятно, грязной рогожей нависшее над покосившимися крестами и свежими могильными холмиками. Его плотная тень, словно чернильная клякса, упала на скорбную юдоль, отгородив находящихся там людей от остального мира. Словно предчувствуя близкую бурю, испуганно заголосили птицы, пытаясь найти спасение в густых кронах тополей.

Усопшую похоронили, как она и завещала, рядом с ее родителями. Непродолжительные речи, причитающие нанятые бабки и тронутые фальшивой скорбью лица родных были последним земным фоном почившей. Гроб опустили, послышался глухой стук, будто старый кирпич выпал из кладки и сорвался вниз. На дно, барабаня о крышку, полетели пригоршни свежей земли. Когда прощание закончилось, могильщики усердно заработали лопатами и вкопали массивный крест.

Заметив растерянные лица близких, Ардашев поспешил выразить сочувствие:

– Примите мои искренние соболезнования. – Присяжный поверенный снял шляпу и скорбно склонил голову.

Варенцов оттопырил губу, будто его чем-то обидели, и, едва кивнув, отвернулся. Стоящая рядом с ним актриса с нескрываемым любопытством рассматривала адвоката, отметив про себя зеркальный блеск его туфель, безукоризненность отутюженных стрелок на брюках, летний сюртук явно не местного покроя и осыпанную брильянтами заколку на черном муаровом галстуке.

Глафира Виссарионовна смерила Ардашева высокомерным, явно недружелюбным взглядом и ответить любезностью не удосужилась.

– Вот так, живешь-живешь, а потом раз – и нету! – стремясь сгладить неловкость от затянувшегося молчания, невпопад сказал Савраскин.

Клим Пантелеевич молча кивнул и направился к восточному выходу. Читая надписи на могильных плитах и старых покосившихся надгробиях, Ардашев оказался в той части погоста, где теперь предавали земле только военных. Перед ним внезапно выросли священник, размахивающий кадилом, и двое солдат, уже опустивших в могилу гроб.

– Кого хороните? – спросил присяжный поверенный.

– Раба божьего Корнея, – ответствовал солдат. – Угомонился, сердечный. Подумать только… восемьдесят с лишком годков душа его неприкаянная мучилась.

Клим Пантелеевич бросил в яму горсть земли и пошел прочь. «Ну вот, – подумал он, – одной бедой стало меньше».

Ветер стих. Адвокат поднял голову. В чистом, будто выбеленном известью небе ярко светило июльское солнце, а от недавней облачности не осталось и следа.