355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Иван Любенко » Ретро-Детектив-3. Компиляция. Книги 1-12 (СИ) » Текст книги (страница 133)
Ретро-Детектив-3. Компиляция. Книги 1-12 (СИ)
  • Текст добавлен: 26 апреля 2021, 21:32

Текст книги "Ретро-Детектив-3. Компиляция. Книги 1-12 (СИ)"


Автор книги: Иван Любенко


Соавторы: Виктор Полонский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 133 (всего у книги 178 страниц)

– Готов платить по счетам, – хлопнув себя по карману, расплылся в улыбке не в меру упитанный Третьяков.

И только Каширин не проявлял восторга, а задумчиво смотрел в окно и дымил папироской в открытую форточку, предвкушая удовольствие от скорой расправы над бывшим уже банкиром в камере полицейского управления.

…Меня убили в прошлую пятницу. То майское утро не предвещало беды. Как обычно, завтрак подали к девяти…

Букинист

В России книги всегда были роскошью. В Древней Руси ими владели почти исключительно монастыри, поскольку монахи и были теми переписчиками, кто кропотливым трудом создавал в кельях шедевры древнерусской словесности. И только потом, с изобретением печатного дела, у богатых вельмож стали появляться библиотеки. Равнодушие к просвещению и беспечность потомков, наряду с пожарами, набегами завоевателей и нашествиями крыс, безвозвратно уничтожали бесценные собрания. Их оставалось не так уж и много, но они были почти в каждой семье. Иногда единственную книгу вместе с иконой передавали из поколения в поколение и хранили как святыню, завернутую в чистый кусок холста, на самом дне фамильного сундука.

Вот за такими шедеврами и охотился Захар Захарович Кукушкин. Книги составляли смысл всей его жизни, а их собирательство давно приняло извращенную форму страсти. Они были его лучшими друзьями, заменяя привычный для других круг общения. Уходя на службу, он боялся оставлять их без присмотра и торопился обратно, как любящий отец спешит с кульком гостинцев к малой ребятне.

Детство Кукушкина сильно отличалось от развеселого, многоголосого, звонкого и бесшабашного времени, что катилось кубарем с заросших полевой ромашкой окрестных холмов и оканчивалось в холодных и стремительных водах Ташлы-реки. Здесь его сверстники, подкатив штаны и скинув рубахи, ловили раков у самого берега, а позже варили их на костре, поеживаясь от уже холодных сентябрьских ветров. А потом, рассматривая бесчисленные яркие звезды на темном, как уголь, небе, они с замиранием сердца пересказывали одну и ту же страшную историю о блуждающем по ночам призраке – юной монашеньки с отрубленной головой, которую она ищет-ищет вот уже сто лет, да никак не может найти.

Нет, у Захарки, как звала его мать, детство было другое. Ребенком он любил закрываться в отцовской библиотеке и, сиживая подолгу в большом кожаном кресле, дышал одним воздухом с пожелтевшими от времени страницами, предаваясь спокойному блаженству созерцания человеческой мысли, одетой в буквенную форму великого русского языка.

Иногда библиофилу везло, и он почти за бесценок покупал поистине драгоценные книжные шедевры. Что и говорить, на прошлой неделе в руки попала «Черная магия смерти», изданная в Петербурге еще в 1810 году. Одетый в дорогую кожу фолиант пылился на полке букинистического отдела магазина «Читальный город», принадлежащего адвокату Ардашеву. Всего за пять рублей он оказался владельцем раритета почти столетней давности. А на последней странице – закладочка, в виде аккуратно свернутого вдвое листка. Так, никому не нужная теперь бумаженция безвозвратно минувшего славного девятнадцатого века – «сохранная расписка Московской ссудной казны от 1811 года». «Может, знакомый нумизмат и заинтересуется. Глядишь, и покупку-то оправдаю», – мечтал, разглаживая сухой ладонью тонкие изгибы гербовой бумаги, Кукушкин.

Жил коллежский регистратор в свои сорок лет бобылем, и это понятно, потому что ни одна женщина не смогла бы выдержать его второе увлечение – разведение сиамских, английских и персидских кошек, кои были в его небольшой квартире полноправными хозяевами. Некоторых он продавал, но постоянно с ним проживало не менее полутора десятка этих не всегда дружелюбных особей. Был, правда, у него один любимый, кастрированный и от того огромный кот сибирской породы, по кличке Тимофей. Захар частенько поил его со своей чайной чашки молоком и называл по имени и производному от себя отчеству. Случалось, поставит на половик чашку, нальет молока и скажет ласково: «Милости просим, достопочтенный Тимофей Захарович, молочка парного отведать». Не брезговал потом сам с той же чашки и того же молочка испить.

Домоправительница, молчаливая старуха Прасковья Никитична Грибова, приходила в шестую квартиру через день. В народе поговаривали, что в молодости она была довольно известной столичной актрисой, но потом на дуэли погиб ее возлюбленный и от горя безутешного она ушла в монастырь. А через пятьдесят лет, по какой-то неизведанной причине, снова решила вернуться к мирской жизни.

Хаживал к Захару Захаровичу еще один частый гость – ветеринар Саушкин Кузьма Антонович. Тот дважды в месяц котов осматривал и нередко помогал ему их потомство продавать.

Бывал у Кукушкина дома и нумизмат знакомый, да и не столько собиратель монет и ассигнаций, сколько замечательный книжный доктор – реставратор Илья Батюшкин. Вот уж действительно мастер! Любую потрепанную книгу так переплести мог и все помарочки с нее убрать, что старая бумага в свежей обложке заново жизнь обретала.

Одним словом, букинист за своими любимыми питомцами ухаживать умел, да вот только за собой все недосуг было. Невзрачный, близорукий, всегда угрюмый, сгорбившийся болезненный «сморчок» с нездоровым желчного цвета лицом мог бы стать живой иллюстрацией чеховского «Человека в футляре». Черный засаленный сюртук, несвежая сорочка, мятые брюки и обязательные калоши на туфлях – непременный атрибут его туалета. Без этих самых калош российско-американского товарищества «Треугольник» он свою квартиру на Флоринке не покидал.

Так и жил бы этот не очень приятный в общении, но безвредный, в сущности, человек, если бы, как разнесла по городу людская молва… не сошел с ума. Да ведь и правда, только сумасшедший мог сначала разорвать в клочья и разбросать по комнате бесценные книги, затем удавить любимого кота, а потом и самому повеситься.

Дверь квартиры № 6 взломали только на следующий день, когда от голодного кошачьего воя всему дому житья не было.

Домоправительница, как оказалось, всю неделю болела и к Захару Захаровичу не заходила, а вместо себя посылала своего племянника Никифора, двадцати шести лет от роду. Он за котами убрал, помыл выскобленные до белой древесины, когда-то коричневые полы, собрал грязное белье в стирку и наносил воды в злополучную квартиру. «Ключ, как водится, взял под половицей. Туда же его при выходе и положил. Самого хозяина не видел. Ушел около семи часов, как раз дождь проливной начался», – отвечал на вопросы следователя вызванный на место происшествия свидетель.

Узнав о страшной трагедии с умопомрачением библиофила, реставратор Батюшкин сплетням не поверил и самолично пришел убедиться… Но правы оказались люди – и в очередной раз мерзкая старуха, то ли каркая, то ли хихикая, повела, придерживая костлявой рукой, новоиспеченного «жениха» под терновый венец небытия.

Молодой судебный следователь Цезарь Апполинарьевич Леечкин слыл приверженцем теории допросов известного сыщика и криминалиста доктора химии и профессора юридического факультета Лозаннского университета Рудольфа-Арчибальда Рейсса. Этот уважаемый не только в Европе, но и в Новом Свете последователь популярного в России литературного персонажа – Шерлока Холмса небезосновательно считал, что допрашивать подозреваемых лиц лучше всего там, где было совершено преступление, поскольку злоумышленника может выдать беспокойство и растерянность. А если во время допроса еще и держать руку на пульсе опрашиваемого, то его волнение можно и почувствовать. Именно таким манером, удивляя начальника сыска и его заместителя, допрашивал нумизмата следователь.

Илья Федорович Батюшкин сидел на диване как раз напротив начальника губернского сыска, лицом сник и всем своим внешним видом вызывал сочувствие. С Поляничко они были почти одного возраста. Волнение свое он не скрывал. Кукушкин был ему другом. Только вот свежая царапина на лице вызывала подозрение, которое рассеял сам нумизмат: «Вы, господин полицейский, не смотрите, что у меня лицо поцарапанное. Самому признаться стыдно, да что поделаешь, придется. Супружница меня давно покинула. Не смогла перенести мое страстное влечение к старинным монетам. Служил я писарем в акцизном управлении, ну и сами понимаете, жалованье там не ахти какое. Приходилось подрабатывать – брал книги и новый переплет ставил. Но бросила она меня и ушла, не поверите – к моему начальнику. Старик, хоть и вдовец был, а до молодок ох как охоч! Случилось это еще в восемьдесят седьмом. Весь город об этом тогда сплетничал. С тех пор я службу оставил и один обретался. Захар единственный, кто меня тогда поддержал. В то время я жил реставрацией книг да монетами старинными приторговывал. Столоваться частенько к нему приходил. Кормил он меня бесплатно. С одной плошки, почитай, два года хлебали. А пять лет назад взял я к себе в дом Ефросинью. Она хоть и молодая, но бойкая баба. Руки золотые, да только тяжелые. Вчера вот повздорили, она меня и поцарапала, да еще и скалкой для теста по спине огрела», – от волнения у Ильи Федоровича задрожали обрюзглые щеки и запрыгала крупная бородавка на носу. Невольно его взгляд упал на висельника, и немолодой уже человек тихо, в бесслезном судорожном смятении зарыдал, содрогаясь всем телом. Допрос пришлось на время прекратить и отпаивать свидетеля водой.

Что и говорить, в петле Кукушкин вызывал ужас: с растопыренными пальцами и криво высунувшимся синим языком. Веревку самоубийца прицепил за крюк керосиновой люстры, от чего она слегка наклонилась в сторону. Внизу на ковре осталась складка, углом обращенная к двери. А чуть поодаль, склонив набок маленькую головку, болтался на веревке привязанный за перекладину в отделении для вешалок открытого шифоньера сибирский кот.

Дверь снова отворилась, и за спиной Ильи Федоровича показался ветеринар, то и дело безостановочно крестившийся перебинтованной левой рукой на усопшего. А в правой Саушкин держал свернутую вдвое красную банкноту, достоинством в десять рублей, которые причитались хозяину за проданных на прошлой неделе двух, редких по красоте персов и одного британца, почти голубого цвета. «Кому теперь эти десять рубликов-то отдать?» – безуспешно обращался высокий, как жердь, Кузьма к полицейским чинам, занятым осмотром места происшествия. Но те только отмахивались и приказывали ему ждать допроса в порядке очередности. А он не унимался и все причитал: «Я вот уже три дня болею, прием не веду, зверушек не осматриваю. А еще второго дня должен был сюда, к Захару, котов осмотреть прийти. Ну, думаю, обидится старый приятель. Вот и наведался сегодня, а тут старухи у дома судачат, да смотрю – полицейская карета стоит. Объяснили, значит, мне – такая вот горесть на Флоринке приключилась. Кто бы мог подумать? А с виду тишайший был человечек. Сказано, все мы твари божьи, всех один исход ожидает. Вот и он от нас ушел. Эх, Захар, Захар! Чувствовал я, что книги эти до добра не доведут», – от души сокрушался «кошачий доктор».

Вокруг уже вынутого из петли тела суетился судебный медик, которым наконец-таки укомплектовали штат полицейского управления. Толстый, небольшого роста, с маленькими невыразительными бегающими свиноподобными красными глазками и широким носом-картошкой, врач имел вид человека нездорового и пьющего. Его широкий, с залысиной лоб то и дело покрывался испариной, а пересохшие губы и слегка трясущиеся руки свидетельствовали о наступившем тяжелом похмелье. Да и фамилия была под стать пороку – Наливайко Анатолий Францевич.

– Это не квартира, а какое-то чертово логово. Мало того, что коты – слуги дьявола, так еще вместо образов висит какая-то заморская журнальная цветная картинка – то ли баба, то ли мужик переодетый – с итальянским названием «Джоконда». А на столе – книжица толстенная, тоже далеко не Библия. Одно название препакостное чего стоит – «Черная магия смерти». Вот и дочитался до умопомешательства, – ворчал медик, укладывая на пол снятый с пеньковой веревки труп.

– Уж и не говорите, Анатолий Францевич. Прямо апокалипсис какой-то, – согласился Поляничко и, троекратно перекрестившись, полез за своим любимым нюхательным табаком.

– Интересный вы человек, Ефим Андреевич. Столько слов иностранных знаете. Вот кто, к примеру, этот самый Апокалипсис? Не иначе как грек какой-нибудь известный? – с явным подобострастием нахваливал шефа Каширин.

– Апокалипсис есть конец всего человечества, – ответил за Ефима Андреевича Леечкин.

– Не совсем так, господа. Это часть Библии, одна из книг «Нового Завета», пророчество о конце света, – проговорил узнаваемый голос. В дверях стоял Ардашев.

– Ах, здрасте, здрасте, Клим Пантелеевич. Никак без вас обойтись не можем. Вот загадка так загадка: то ли Кукушкин вначале кота повесил, а потом и себя порешил, то ли котяра жирный хлюпика этого вздернул, а после от тоски гробовой по хозяину веревку за крюк закинул, да и наложил на себя сердечного лапы, а? Помогите разобраться, сделайте милость! – насмешливо подмигивая Леечкину, острил Каширин.

– Ценю, Антон Филаретович, я в людях чувство юмора. И, признаться, над вашей шуткой стоило бы задуматься. Как ни странно, но многое, о чем вы сказали, при наличии определенных обстоятельств может иметь некоторый смысл. Вот я и зашел сюда, оттого что в этом самоубийстве есть некоторые, не совсем понятные мне детали. И с вашего, Цезарь Апполинарьевич, согласия, я бы хотел здесь присутствовать, – адвокат обратился к судебному следователю Леечкину. – Видите ли, Захар Захарович был не только известный библиоман, постоянный клиент моего книжного магазина, прекрасный реставратор старинных книг, но и великолепный эксперт. Сегодня мой приказчик Савелий ждал его в два часа пополудни в «Читальном городе». Он обещал проверить подлинность первого издания Некрасова, якобы с автографом автора. Его нам предлагала приобрести супруга почтмейстера – госпожа Гайваронская. Да только не суждено было. – Со скорбным выражением лица Ардашев повернулся в сторону убранного простыней трупа хозяина жилища и прикрытого полотенцем убитого кота. – Могу ли я осмотреть квартиру? – с вопросом к Цезарю Апполинарьевичу обратился адвокат.

– Как вам будет угодно. Та неоценимая помощь, которую вы оказали нашему судебному департаменту, позволяет вам, дорогой Клим Пантелеевич, вести себя совершенно свободно и не испрашивая боле особых дозволений. Я уверен, что и начальник сыскной полиции придерживается того же мнения. Не так ли, Ефим Андреевич? – учтиво поинтересовался Леечкин.

– Несомненно. Мы с господином Ардашевым не один десяток узелков распутали. Какие между нами могут быть условности? – усмехнулся в нафиксатуаренные усы Поляничко.

Тем временем судебный медик закончил осмотр бездыханного тела, уселся на стул, вытер носовым платком пот со лба и рассеянно проговорил:

– Странное дело, вроде бы как и самоубийство, а подъязычная кость у покойника не сломана, хотя при повешении это непременно сопутствующая травма.

– Да в нем весу чуть больше, чем в том дохлом коте, поэтому и шейных переломов нет. Вы, доктор, зря напраслину не наводите! Никому этот «мухомор» и задаром не нужен. Сказано самоубийство – значит, самоубийство. Закончим формальности и выпишем разрешение на погребение, только вот покоиться он будет среди таких же грешников, – сбивая пепел в цветочный горшок, высказался Каширин.

Тем временем Ардашев зачем-то измерил карманной полицейской рулеткой рост покойного, затем попросил табурет, который принесли из соседской квартиры. Водрузив его на стул, присяжный поверенный забрался на это слегка качающееся из стороны в сторону сооружение и внимательно осмотрел пеньковую веревку, завязанную в узел под самым потолком, а потом и саму петлю. Неброская дешевая мебель: стол, книжный шкаф, трюмо и кожаный диван-кушетка также подверглись внимательному осмотру, особенно ножки, соприкасающиеся с полом. Внизу под кушеткой валялась промокашка. Адвокат поднял ее, взял с небольшой этажерки зеркало, левой рукой приложил его почти вплотную к пропускной бумаге, а правой что-то записывал карандашом на чистом листе. Затем свернул и убрал в карман.

В это время писавший протокол Леечкин почувствовал под скатертью небольшой бугорок, из-за которого стальное перо то и дело цеплялось за волокна бумаги, оставляя слишком толстый и неровный чернильный след на отпечатанном типографским способом бланке протокола допроса. Убрав чернильницу и оставленную покойником раскрытую книгу, молодой чиновник судебного департамента снял со стола плюшевую скатерть малинового цвета. Прямо перед ним на темной поверхности круглого деревянного дубового стола, оборотной стороной вверх, лежала пожелтевшая от времени бумага. Взяв ее, следователь вслух прочитал: «Сохранная расписка Московской ссудной казны от 1811 года на 10 000 рублей на предъявителя».

– Что ж, уважаемый Цезарь Апполинарьевич, разрешите вас поздравить с удачной находкой. Это и есть тот самый клад, за который был вначале задушен, а потом повешен Захар Захарович Кукушкин. Выпущенная в обращение еще в царствование его величества государя императора Александра I ценная бумага достоинством в десять тысяч рублей за истекшее столетие превратилась в огромное состояние. По крайней мере, она увеличилась более чем в десять раз. И эти деньги можно получить в любую минуту и в первом попавшемся российском банке. Это, своего рода, государственный вексель – долговое обязательство Российской империи. Преступник перерыл всю библиотеку, пытаясь найти сию сохранную расписку. А хозяин, по старинке, положил ее под скатерть, как столетиями до нас поступали наши предки. – Ардашев подошел к раскрытому окну, с удовольствием вдохнул свежий после прошедшего дождя воздух и продолжил: – Убийца пришел вчера вечером к хозяину квартиры № 6, который без каких-либо опасений впустил рокового гостя.

– Извините, Клим Пантелеевич, неужели у вас есть доказательства не только того, что здесь было совершено смертоубийство, но более того, вы можете указать непосредственно на самого преступника? – возбужденно, с широко раскрытыми глазами, спросил Леечкин.

– Безусловно. Иначе бы я не отнимал драгоценное время у столь уважаемых мною господ, – с некоторым пафосом, но совершенно серьезно проговорил Ардашев.

– Тогда мы не смеем мешать вам, – извинился удивленный близкой разгадкой тайны судебный следователь.

– Что же, по вашему мнению, указывает на насильственный характер смерти? – поинтересовался Наливайко.

– Множество факторов. Вы совершенно правильно, уважаемый доктор, обратили внимание на отсутствие перелома подъязычной кости у покойника, а это, как вы заметили, есть обязательно сопутствующая повешению травма. Ну и, конечно же, рост Захар Захаровича не позволял привязать узел веревки к выступающему из потолка крюку, даже став на стул, а табурета в этой квартире не было. Несмотря на небольшой рост и невеликую силу, Кукушкин дал достаточно серьезный отпор убийце. Об этом свидетельствует сдвинутая мебель на месте преступления: книжный шкаф, трюмо и кожаный диван. На полу, от ножек, отчетливо видны следы, указывающие и направление толчка, и силу приложения. Для того чтобы их заметить, просто необходимо было стать под определенным углом от падающего из окна света. Основная схватка развернулась, видимо, на ковре, когда жертва пыталась бежать от убийцы. Образовавшаяся на его ворсистой поверхности, от резкого движения ноги, складка своим углом обращена в сторону входной двери, куда и была направлена ступня. Все это указывает на яростное сопротивление букиниста. Но силы были неравными. Расправившись с хозяином, злоумышленник соорудил из принесенной веревки петлю и, став на стул, прикрепил ее к железному потолочному крюку, а затем повесил свою жертву. Чтобы придать случившемуся несчастию характер явного умопомешательства и без того странного библиофила, злодей решил повесить и любимого кота хозяина. Животное, почуяв неладное, забралось на шкаф и отбивалось до последнего. Печальный исход известен. В книгах он искал ценную бумагу и, не найдя, разбросал фолианты по всей квартире, чтобы добиться более правдоподобной имитации сумасшествия Кукушкина. Ну и самый, на мой взгляд, интересный признак того, что здесь произошло убийство. Вы, надеюсь, обратили внимание, что керосиновая люстра не была снята с потолка, а висела на том же самом железном кронштейне, что и убиенный. Но она полна керосина, стало быть, ее погасили. А кто? Если безжизненное тело Захара Захаровича уже висело рядом с ней. Горящих свечей здесь тоже не было. Следовательно, это сделал убийца, который потушил керосиновый светильник, чтобы не привлекать к освещенным всю ночь окнам внимания. Ну и последнее. Как вы мне, господа, рассказали, дверь пришлось взломать, а ключа я так и не нашел. Его нет ни в двери, ни в комнате, потому что преступник, закрыв квартиру, забрал его с собой, чтобы позднее снова наведаться и, возможно, найти то, ради чего был убит букинист. Но он не вытерпел и пришел сегодня, надеясь тем самым не только отвести от себя подозрение, но и понаблюдать за ходом расследования и еще раз на месте подумать, где искать бесценный вексель. Вот поэтому он среди нас сейчас и находится. Ключ от этой квартиры, я думаю, должен быть у него. – Ардашев сделал паузу, инстинктивно полез в карман пиджака за монпансье, потом передумал, одернул клапан кармана и хотел продолжить, но был перебит внезапным вопросом Поляничко.

– Если я вас правильно понял, уважаемый Клим Пантелеевич, ключ – главная улика, и тот, у кого он будет обнаружен, и есть преступник? – не спеша, взвешивая каждое слово, рассуждал старый сыщик.

– Конечно, главная, но, возможно, не единственная.

– Ну что ж, Антон Филаретович, обыщите тогда каждого из присутствующих здесь свидетелей поочередно в соседней комнате, а городовой, я думаю, поможет вам в этом, не особенно утомительном, но и малоприятном занятии, – распорядился начальник сыска.

Каширин пожал плечами и первого пригласил войти в комнату Никифора. Не прошло и трех минут, как они вместе вернулись обратно. Полицейский, не проронив ни слова, отрицательно покачал головой – ключа не было. Следующим был нумизмат. И через пару минут – тот же безрезультатный исход. Последним на досмотр зашел ветеринар.

Леечкин, Наливайко и Поляничко томились в тягостном ожидании. Ардашев рассматривал в открытое окно старый вяз, перекинувший могучие ветви на другую сторону улицы, и, казалось, совсем не интересовался происходящим. Скрипнула дверь. По недоуменному лицу Каширина было понятно, что вся затея с личным обыском претерпела полный афронт.

– Ничего нет, – развел руками стоящий рядом городовой.

– Что-то уважаемый адвокат напутал. Не вытанцовывается ваша мелодия, господин Ардашев, – сквозь зубы зло процедил Каширин.

– А вы, Антон Филаретович, везде смотрели? – осведомился присяжный поверенный.

– Ну что вы! Конечно, не везде! Есть некоторые места, куда только доктор заглядывает, да и то за очень большие деньги. Да по какому такому праву вы потешаться надо мной, государственным человеком, изволите! Я вам не уездный лекарь почечуй высматривать! – переходя на крик, возмутился полицейский.

– Вы, милостивый государь, к сожалению, меня неправильно поняли. Потрудитесь осмотреть забинтованную руку господина Саушкина, – спокойно уточнил адвокат.

Окружающие опешили, но Леечкин, встав из-за стола, приблизился к Кузьме Антоновичу и лично повторил просьбу снять повязку с левой руки, что тот с неохотой и сделал. Со стуком на пол упал ключ. Судебный следователь поднял его, молча подошел к входной двери, провернул пару раз в одну и другую сторону. Ключ подошел.

– Ну и что скажете, господин Саушкин? – глядя прямо в лицо ветеринара, проговорил молодой чиновник.

– А что я должен вам говорить? Букиниста я не убивал. Сюда не приходил. А что ключ у меня, так это Захарушка мне его давно оставил, чтобы я кошечек мог без него осматривать. Мы-то приятели старинные. Почитай, лет двадцать знакомы. А штучки свои эти… ну, то пульс у меня щупать начинаете, то в глаза смотрите, как гипнотизер в цирке, вы оставьте для адвоката. Слышал я, что Клим Пантелеевич рассказики разные сочиняет, вот вы ему свои фокусы и показывайте, глядишь, он их перескажет, да на всю Россию прославится, – усмехаясь в усы, с циничным нахальством отвечал Саушкин.

– Доказательств вашей вины в совершении убийства более чем достаточно. Вы просто не отдаете себе в этом отчет. Вы недавно сообщили, что уже два дня не ведете приема, тогда как вы можете объяснить наличие явно кошачьего укуса на руке? – осведомился Поляничко.

– Так это кошка бездомная хватила, когда ко мне через форточку прокралась. Хотел поймать, да она, окаянная, умудрилась след от клыков оставить, – спокойно парировал словесный выпад ветеринар.

– А почему вы ключ прибинтовали к руке, а не положили его просто в карман? – не выдержал Каширин и задал давно «висевший в воздухе» вопрос.

– Бес попутал, думаю, приду и положу ключ в карман, а вдруг начнут обыскивать, вопросы всякие задавать. Испугался и взял сдуру да и примотал бинтиком… убийство все-таки… – сказал и сник, поняв, что проговорился.

– Ну вот, дорогой мой, значит, говоришь, еще дома, когда ключик бинтиком приматывал, уже знал, что здесь совершено убийство? Да? А мы вот с Антоном Филаретовичем, болваны этакие, до сих пор наивно считали, что Захар Захарович сам повесился. И откуда же ты это узнал, мил-человек? А? Неужто накануне сон вещий видел? – в упор спросил начальник сыска.

Осознав, что совершил ошибку, ветеринар уставился в пол и не проронил больше ни слова.

– А что касается моих литературных начинаний, то вы, Саушкин, правы. Случай этот преинтересный, и, я думаю, мой будущий читатель его по достоинству оценит. Ну и последнее: насколько я понимаю, вам было известно, что в дневнике Кукушкин записывал как расходы, так и денежные поступления, потому-то вы и забрали его с собой. А нам вы совершенно спокойно объяснили причину своего сегодняшнего визита как желание возвратить покойному деньги, вырученные от продажи двух персидских котов и одного британца. Да только промокашечка под столом затерялась, а потом, на вашу на беду, и нашлась. Если к ней приставить зеркало, то можно легко разобрать весь текст, – адвокат достал свернутый вдвое бумажный лист и зачитал: «Сегодня, в день Святой Троицы, получил от Саушкина десять рублей за двух персов и одного британца». Троица, как вы знаете, праздновалась второго дня, то есть 14 июня, а сегодня уже шестнадцатое. Так что виделись вы с покойным не только в день убийства, но и за два дня до него. К тому же, Саушкин, вы единственный во всей округе обладаете таким высоким ростом, а без этого природного преимущества достать потолочный крюк было бы невозможно, даже став на стул. Я думаю, вы не будете отрицать свою леворукость, ведь это факт известный. Вот и узел под потолком завязан таким образом, что короткий конец остался не с правой, а с левой стороны. Это обычно случается при затягивании веревки слева. Да и подвижная петля-удавка сделана типичным для левши образом. Словом, отпираться бесполезно, доказательств и так довольно, – заключил Ардашев.

– Грех на вас, Кузьма Антонович, несмываемый, – печально изрек забытый всеми нумизмат Батюшкин.

– Да какой тут грех! – воскликнул, не вытерпев молчания, ветеринар. – Все равно, что клопа или книжного червя задавил. Существо это было суть бессмысленное, никому не нужное и свое начало человеческое давно потеряло. Ну да, похвастался он мне о чудесной находке. А я сна лишился и места себе не находил. Помилуйте, господа, ну зачем ему столько денег?! Ведь он их и потратить как следует не сумел бы! Опять книжек старых накупил бы да кошек сметаной и сливками каждый день кормить бы начал! Ему ведь сладость веселой и разгульной жизни неведома! Он сам что найденная адвокатом промокашка – пустое место. Только вот кота жалко. Да не было у меня другого выхода. А Захар… Он в последнее время к знакомому фельдшеру в городскую больницу зачастил. Зайдет в мертвецкую и бродит битый час между столами с покойниками, только книжку эту чертову листает да шепчет что-то. «Я, – говорит, – тайну смерти хочу познать». Вот пусть теперь на том свете этим и занимается, червяк малахольный! – зашелся в истеричном хохоте Саушкин.

Городовой, поймав утвердительный взгляд судебного следователя, ловко закрыл на запястьях преступника наручники, формой напоминающие маленькие кандалы, и грубо вытолкнул его в коридор.

– Вот и все, – устало вздохнул Клим Пантелеевич и добавил: – Странное создание человек, сколько живет, столько и думает о смерти, тем самым ее приближая. Недаром на Востоке говорят: «Когда очень долго смотришь на смерть, смерть начинает смотреть на тебя». Честь имею, господа, – слегка поклонившись, Ардашев быстро спустился по деревянным ступенькам лестницы, поднялся в гору и перешел на широкую Александровскую улицу, недавно вымощенную речным булыжником.

От безрадостных мыслей отвлек задорный птичий крик. Молодой стриж учился летать, но быстро уставал и возвращался назад под густую тень ветвей могучего клена. Немного отдохнув и собравшись с силами, он отчаянно замахал крыльями и стремительно взмыл в бескрайнюю, расчерченную косыми солнечными лучами голубую высь и превратился в едва различимую точку там, где земля и небо всегда сливаются воедино, – на горизонте.

Жизнь диктовала свою, новую и светлую историю этого грустного дня.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю