Текст книги "Ретро-Детектив-3. Компиляция. Книги 1-12 (СИ)"

Автор книги: Иван Любенко

Соавторы: Виктор Полонский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 168 (всего у книги 178 страниц)

6

«Ученик 6-го класса одной из московских гимназий за бесценок приобрел у старьевщика альбом со старыми фотографиями и похвастался своим приобретением перед родителями. Отец гимназиста, передавший сыну свое увлечение стариной, с первого же взгляда узнал альбом своего дяди, профессора Московского университета С-кого. Альбом был украден прошлым летом ворами, забравшимися в профессорскую квартиру. Старьевщик допрошен полицией».

Газета «Новое время», 16 января 1913 года

– Если мы знаем, что кто-то из сотрудников киноателье шпион, то это еще не означает того, что все преступления, совершенные там, имеют к нему отношение.

Немысский был не в духе. Принял Веру сразу же, разговаривал вежливо, но суховато, смотрел немного исподлобья, время от времени хмурясь.

– Но шантаж… – напомнила Вера.

– Это всего лишь домыслы, – перебил ее Немысский. – Скажем так – из вторых рук. Кто-то предположил, вы услышали и вдохновились. Признайтесь честно, Вера Васильевна, что любите разгадывать загадки вне зависимости от того, имеют они отношение к нашему делу или нет.

– Не любила бы, так сидела бы сейчас дома и вышивала! – вырвалось у Веры. – Странно получается, Георгий Аристархович! Вы отмахиваетесь от убийства в киноателье, ссылаясь на отсутствие каких-то веских причин. Но давайте взглянем на этот вопрос с другой стороны – есть ли у вас веские причины для того, чтобы отмахиваться?

– Причины есть, – тихо, но веско сказал Немысский. – Имею сведения из Серпуховской части. Я, к вашему сведению, привык работать в тесном сотрудничестве с полицией, не открывая, конечно, всех своих намерений. Но этого и не требуется, там люди служивые, понимают, что такое государственная тайна. Обо всех происшествиях, которые происходят в киноателье, будь то драка, кража шубы из гардероба или убийство, пристав первого участка Серпуховской части сообщает мне на следующий же день. Со всеми подробностями и в секретной форме. Городовой отвозит запечатанный конверт без каких-либо надписей моему дяде Михаилу Петровичу[476]476
  См. вторую книгу серии.


[Закрыть], а тот уже передает мне. Если кто и заинтересуется, то решит, что пристав слегка злоупотребляет служебным положением, отправляя с нарочным заказы букинисту. Вот, извольте, могу вам зачитать. – Ротмистр раскрыл одну из трех лежавших у него на столе папок, достал лист бумаги, имевший следы сложения, и начал отрывисто читать: – По подозрению в убийстве арестован Вартиков Алексей. Из мещан, тридцать два года от роду. Состоял с убитым в неприязненных отношениях, не раз высказывал намерение посчитаться. Неприязнь была вызвана тем, что по жалобе покойного Корниеловского Вартикова за пьянство перевели из осветителей в помощники, на половинное жалованье. Такие вот дела, Вера Васильевна. Вартиков сейчас сидит в участке. Я знаком со следователем Моршанцевым, который ведет дело об убийстве Корниеловского. Он звезд с неба не хватает, но компенсирует это рвением. Вартиков, если виноват, никуда не денется.

«Моршанцеву в начале карьеры посчастливилось раскрыть с наскоку два дела. Он был замечен начальством, удостоился похвалы и навсегда уверовал в собственную непогрешимость», – всплыло в памяти недавно услышанное от Владимира. Муж добился оправдательного приговора для клиента из числа подследственных Моршанцева и весь вечер рассказывал о промахах, которые допустил следователь. Моршанцев – редкая фамилия, надо будет уточнить у Владимира, где служит упомянутый им «непогрешимый» следователь.

– Хотелось бы сказать несколько слов и о личности покойного Корниеловского. Вы, Вера Васильевна, что-нибудь о нем узнали, кроме того что он умел потрафить начальству и отбил пассию у своего коллеги?

Простонародное «потрафить» Немысский употребил явно не случайно, а для того, чтобы подчеркнуть свое отношение к Корниеловскому. Точнее, то, что ни он сам, ни его убийство не заслуживают внимания контрразведки.

– Пока еще нет, – с достоинством ответила Вера, давая понять, что она непременно это сделает, возможно, прямо сегодня; нет, сегодня не получится, поскольку есть еще одно дело. Значит, завтра.

– А я навел справки. – Немысский вернул одну бумагу в папку, достал другую и стал читать из нее («Что это он сегодня все по бумажке да по бумажке? – удивилась Вера. – Память его подводить начала или дел много?»). – Покойник в юности путался с социалистами, за что был исключен из университета. Диплома он так и не получил, служил где придется, то в секретарях, то в приказчиках, то в почтовом ведомстве, нигде подолгу не задерживался, пока не прибился к кинематографу. Несколько раз имел дело с полицией, приговаривался к штрафам, в том числе и за оскорбление городового на посту. Выплачивал в рассрочку за разбитую витрину владельцу трактира «Волна» в Каретном Ряду, господину Егорову. Некоему Сальникову, пострадавшему от рукоприкладства, оплачивал лечение у дантиста. – Ротмистр отложил бумагу и усмехнулся. – Достойная биография, весьма достойная. Создается впечатление, что для покойного не было лучшего развлечения, чем устройство скандалов в публичных местах. Наши «подопечные», Вера Васильевна, так себя не ведут и своим помощникам подобного поведения не дозволяют. Главная заповедь шпионажа – быть незаметным, привлекать к себе как можно меньше внимания. Или если уж привлекать, то исключительно в положительном смысле, как это, например, делает текстильный промышленник Коншин, потомственный, если можно так выразиться, благотворитель.

– Коншин?! – удивилась Вера, услышав хорошо известную в Москве фамилию. – Владелец товарищества мануфактур в Серпухове? Неужели он тоже ваш «подопечный»? Ему-то зачем?

– От скуки, наверное. – Немысский тоскливо посмотрел на папки, лежавшие на его столе. – А может, компаньон соблазнил чем-то. У Коншина в компаньонах барон Кноп, член многих советов и правлений. Это про него мануфактурщики шутят: «Что ни церковь, то поп, что ни казарма, то клоп, что ни фабрика, то Кноп». Господин барон – свой человек в министерстве иностранных дел Германии, а назначенный на днях статс-секретарь[477]477
  Министр иностранных дел.


[Закрыть] Готлиб фон Ягов даже приходится ему дальним родственником. Впрочем, в разведывательном деле родственные связи ничего не значат. – Немысский поморщился, будто вспомнил что-то неприятное. – Почти ничего.

– Коншинская мануфактура – одна из самых крупных в России, – подумала вслух Вера. – Миллионные обороты. Прибыль, должно быть, тоже миллионная. Зачем наносить вред стране, в которой у тебя огромное дело? Я не о патриотизме, я о выгоде говорю. Промышленники – они же дельцы, должны в первую очередь думать о выгоде. Не верится, чтобы от скуки, Георгий Аристархович. От скуки кутежи устраивают и романы крутят, а для шпионажа должны быть основания посерьезнее.

Немысский кивнул – да, мол, согласен, но от дальнейших комментариев воздержался. А Вере так хотелось поговорить о том, почему люди становятся шпионами. Это же интересно и очень полезно. Понимая причины, толкающие разных людей на шпионскую стезю, легче вычислять шпионов. С недавних пор Вера начала интересоваться психологией. Увидела у Владимира в кабинете книгу под названием «Grundzьge de physiologischen Psychologie»,[478]478
  «Основы физиологической психологии» (Wundt, Wilhelm «Grundzьge der physiologischen Psychologie»).


[Закрыть] удивилась, спросила у мужа, зачем ему медицинские книги, уж не собирается ли он стать психиатром, и получила для чтения ту же книгу, переведенную на русский язык. Немецкий оригинал, оказывается, был нужен Владимиру для статьи в «Вестник права».[479]479
  «Вестник права» – еженедельный юридический журнал, издаваемый в Москве с 1907-го по1917 г.


[Закрыть]

– Нехорошо, конечно, так говорить, но обстоятельства складываются наилучшим для дела образом, – продолжил Немысский. – Поймите меня правильно, Вера Васильевна, я не радуюсь убийству, а просто констатирую факт. Подобные чрезвычайные происшествия встряхивают застывшие в каждодневной рутине мирки подобно тому, как веслом можно взболтать застоявшуюся воду в пруду.

«Как цветисто он начал выражаться! – съязвила про себя Вера. – Тургенев бы позавидовал. С чего бы это?»

– Ценность представляют не домыслы насчет того, кто убил Корниеловского, а разные прочие сведения, которые вы можете собрать, начав разговор с убийства.

«А вот за выражение «разные прочие сведения» Тургенев бы вызвал к барьеру, – подумала Вера, кивая ротмистру. – Он же, кажется, был забиякой, вроде бы с самим Львом Толстым собирался стреляться…»

– И повод превосходный – скучающей даме хочется поговорить о страшном, пощекотать свои нервы.

Вера не смогла удержаться от усмешки. Такие разговоры ей уже давно не щекочут нервы и не пугают. Тому, кто видел смерть наяву, разговоры о ней могут испортить настроение, не более того. Но в легенду то, что говорит Немысский, укладывается хорошо – безобидная скучающая дамочка сует повсюду свой длинный нос. Образно говоря «длинный», поскольку на самом деле нос у Веры совсем не такой. Он у нее в самый раз, так же, как и все остальное. При желании можно к чему-то придраться, но только для виду, для того, чтобы продемонстрировать самой себе свою непредвзятость.

– Так что с почином вас, Вера Васильевна! – Ротмистр встал, давая понять, что разговор окончен. – Рад был вас видеть! И не забывайте про моего дядюшку с его магазином. Через него всегда можно записку передать или приватно от него протелефонировать.

«Делайте порученное вам дело и не таскайтесь ко мне через день!» – перевела Вера, будучи совершенно уверенной, что Немысский хотел сказать ей именно это.

– Пока обвыкайте, заводите знакомства, присматривайтесь к людям, а на следующей неделе у меня будет к вам просьба. Но об этом после.

После так после. Вера была готова дневать и ночевать в киноателье. Вдруг ей удастся произвести хорошее впечатление на кого-то из режиссеров или даже на самого Ханжонкова? Дело делом, а мечты мечтами. Если Ханжонков вскоре поинтересуется ее решением, то можно сказать, что муж неожиданно воспротивился ее решению вкладывать деньги в производство кино. Хочет, мол, открыть на них представительства своей адвокатской конторы в Нижнем Новгороде и Екатеринодаре. Или в Екатеринбурге – без разницы. Владимир упоминал о том, что некоторым из его коллег мало Москвы, они хотят со всей России гонорарные «пенки» снимать, оттого и заводят представительства в других городах. Деньги, конечно, Верины, и распоряжаться ими она вправе самолично, но разлада в семье не хочется, поэтому она попробует уговорить мужа. «Уговоры» можно растянуть месяца на два. Всем известно, какие мужчины упрямые и несговорчивые. А за это время и Ботаника можно будет найти, и роль получить.

Роль, роль, роль… Роль! Вера была согласна на любую, даже самую маленькую роль, но с одним непременным условием – чтобы это была молодая женщина. Если загримироваться Ариной Родионовной[480]480
  Имеется в виду няня А.С. Пушкина, классический образ старухи.


[Закрыть], то никто Веру не узнает и не оценит. А надо, чтобы узнали, оценили, заинтересовались и осыпали предложениями сниматься. «Главное, уметь произвести впечатление», – говорит тетя Лена. Интересно, а какое поручение даст ей Немысский? И чего он скрытничает? «Но об этом после» – ах, скажите на милость. Мог бы и намекнуть.

От Георгия Аристарховича Вера собралась ехать на Девичье поле, в акушерскую клинику к профессору Побежанскому, которого ей рекомендовала тетя Лена.

– Линическая улица? – переспросил молодой извозчик, коверкая название. – Это где ж такая? На Девичьем поле? Ходынское поле знаю, а Девичье нет.

Незнание адреса не помешало плуту запросить за проезд полтора рубля. Поняв, что перед ней неофит,[481]481
  Неофит – здесь: новичок в каком-либо деле.


[Закрыть] не знающий города, да вдобавок к тому алчный, Вера подрядила другого извозчика за восемьдесят копеек.

Профессорский кабинет поразил ее приятной домашней атмосферой. Темно-синие обои вместо крашеных стен, наборный паркет, голландская печка с камином выложены бирюзовыми узорчатыми изразцами и украшены изящной лепниной в виде виноградной лозы. В камине, указывая на то, что им пользуются, лежали сложенные домиком поленья. Резные книжные шкафы, слишком массивные и приземистые для рабочего кабинета, были заставлены не только книгами, но и разнообразными фарфоровыми статуэтками. «Это мода нынче такая, дарить женским докторам фарфор или он их коллекционирует?» – подумала Вера. Помимо обязательного дивана в кабинете стояла низенькая оттоманка. Впору было предположить, что прямо на ней профессор производит осмотры пациенток, но смотровая оказалась за неприметной дверью, оклеенной теми же обоями, что и стены. И выглядела смотровая так, как положено выглядеть медицинскому помещению – белые стены, стеклянные шкафы, клеенчатая кушетка, «женское» кресло, рукомойник и металлический стол с инструментами. Вера сообразила, что профессору, должно быть, приходится проводить очень много времени в клинике (у докторов же ни выходных, ни праздников – одно только служение обществу), вот он и обустроил кабинет по домашнему образцу.

Сам профессор тоже выглядел примечательно. Никаких традиционных «профессорских» атрибутов, таких как пенсне, борода и степенность. Побежанский брил наголо не только лицо, но и голову, ни пенсне, ни очков не носил, а галантнейшими манерами и энергичностью движений напоминал скорее приказчика из хорошего магазина, а не ученого мужа. И еще у него была привычка подмигивать пациенткам левым глазом, что для профессора выглядело совершеннейшим моветоном. Но тетя Лена предупредила Веру, чтобы та не придавала значения странностям Побежанского, сказав, что «Никита Модестович не только большой умница, но и большой оригинал».

– Примите мои предварительные поздравления, Вера Васильевна, – сказал профессор, закончив осмотр. – Ваши предположения оправдались, вы в самом деле беременны! Восьмая неделя.

Оригинальность Побежанского распространялась и на его манеру давать рекомендации. Он не только проговаривал их, одновременно выписывая рецепты, но и успевал записывать их на листе бумаги своим мелким, но очень разборчивым почерком. Последнюю рекомендацию, одиннадцатую по счету, «рожать не дома, а в клинике», он дважды подчеркнул.

– У меня что-то не в порядке?! – испугалась Вера.

В самом деле испугалась, без какого-либо притворства или кокетства. Голова сразу же закружилась, а высокий потолок профессорского кабинета вдруг опустился низко-пренизко, казалось, что рукой достать можно.

– У вас все замечательно! – заверил профессор и подмигнул Вере два раза подряд. – Просто я стараюсь внедрять практику стационарных родов. Это – веяние времени, признак прогресса. Уверен, что в середине двадцатого века никто не будет рожать дома. Я, наверное, не доживу, но вы-то точно доживете, вспомните мои слова и скажете, что я был прав!

Вера сосчитала, что в середине двадцатого века ей будет пятьдесят семь лет (ужас!), а ее дочери (в том, что у нее будет дочь, а не сын, почему-то не было никаких сомнений, интуиция) – тридцать семь. Тоже немалый возраст. У дочери уже будут взрослые дети… Вере захотелось заглянуть, пусть, даже одним глазком, в этот далекий 1950 год! Хотя бы для того, чтобы узнать, как она будет выглядеть в столь зрелом возрасте. Не подурнеет ли настолько, что больно будет смотреться в зеркало? Или станет просто строже и величественнее, как тетя Лена?

Дома Вера застала Владимира, вернувшегося из конторы раньше обычного. Он вышел в прихожую в домашней куртке из синего бархата, с газетой в руке.

– Хорошая новость! – объявил он, потрясая газетой. – В прошлую субботу государь принял Свечина[482]482
  Владимир Владимирович Свечин (1871–1944) – флигель-адъютант императора Николая II, вице-президент Императорского Российского автомобильного общества.


[Закрыть] по вопросу устройства автомобильной выставки!

– У меня тоже хорошая новость, – ответила Вера и, не желая, чтобы поняла прислуга, перешла на французский. – Je suis enceinte.[483]483
  Я беременна (франц.).


[Закрыть]

Напрасно скрытничала, потому что Владимир, просияв и выронив газету, обнял ее и громко, так, что было слышно и в соседней квартире, сказал:

– Вот это новость так новость! Наконец-то! Завтра же велю поклеить в маленькой комнате новые обои, а в воскресенье мы с тобой поедем к Мюллеру заказывать детскую мебель!

Кто б после этого не догадался? Разве что чурбан какой-нибудь. А горничная с кухаркой были сметливы.

– Не надо ни обоев, ни мебели! – осадила мужа Вера. – Рано еще. Всему свое время. У нас впереди еще семь с лишним месяцев.

Вечер прошел замечательно. Сначала гадали, кто родится (Владимир не признавался, но по глазам было видно, что ему хочется мальчика), потом заново перебирали имена, потом, когда Вера рассказала про профессора Побежанского, стали представлять, каким будет 1950 год. Вера поддела Владимира, сказав, что к тому времени, под влиянием прогресса, человечество изживет в себе все пороки и преступность сойдет на нет, так что адвокатам будет нечем заняться. Владимир рассмеялся и сказал, что переквалифицируется в нотариусы.

– Нотариусы будут нужны всегда. Насколько бы в будущем ни облагородилось человечество, без удостоверения сделок, составления завещаний и опротестования векселей оно обойтись не сможет. А представляешь, как изменятся к середине века автомобили? Не удивлюсь, если они станут ездить быстрее аэропланов!

«Мне будет пятьдесят семь лет, – думала Вера. – Интересно, чем я буду тогда заниматься? Немысскому проще, у него, небось, вся карьера по ступенькам расписана. В таком-то году станет полковником, в таком-то – генералом, в таком-то выйдет в отставку. Могут быть незначительные отклонения, но в целом все так и будет. Это, наверное, хорошо и удобно, когда можно расписать свою жизнь наперед, но полная неизвестность гораздо интереснее».

Скажи кто Вере в тот момент, что ротмистр Немысский, заброшенный революционными вихрями сначала во Владивосток, а потом и вовсе в Японию, дослужится в японской контрразведке до звания «тайса», соответствующего нашему полковнику, и что звать его будут Намасэ-сан, так она бы рассмеялась и сказала, что любая фантазия должна иметь границы. Хоть какие-то, но должна. Иначе предсказания с предположениями превращаются в сказку. Русский ротмистр в японской контрразведке – это такая же нелепица, как русский граф, бегающий с подносом в парижском ресторане. Tout à fait ridicule et absurde.[484]484
  Очень смешно и нелепо (абсурдно) (франц.).


[Закрыть]

7

«Полицией Басманной части пресечена деятельность т. н. «Московского Салона свободных художников», пропагандировавшего «искусство» самого низкого пошиба. Особенное возмущение публики вызывала безнравственная в своей откровенности картина художницы Фишер-Уманской «Наяда, совокупляющаяся с сатиром». Все, кто видел это, с позволения сказать, «произведение искусства», отмечали бросающееся в глаза сходство сатира с одним из известных отечественных художников».

Ежедневная газета «Русское слово», 15 января 1913 года

Перед вторым визитом в киноателье Вера волновалась больше, чем перед первым. С чего начать? Снова идти к Ханжонкову? Или же явиться в большой павильон и понаблюдать за съемками какой-нибудь картины, сказав, что действует с ведома Александра Алексеевича. Начать знакомство с киноателье хотелось непременно с большого павильона, потому что то, как снимаются картины, интересовало Веру больше всего, пожалуй, даже больше поисков Ботаника. Но после продолжительных размышлений Вера изменила свой план и решила для начала познакомиться с гримером и костюмером. Обе они по роду деятельности связаны с тем, что весьма занимает женщин, поэтому интерес к ним будет выглядеть естественным. «Ах, ах, неужели это вы сшили то чудное платье, в котором Анчарова играла в «Крике жизни»? Ах, неужели! Да вы волшебница! Настоящая волшебница!» Или же: «Неужели это вы гримировали Анчарову в «Капризе женщины»? Вы просто чудо! Вы создали Образ! Я как только ее увидела, так сразу же поняла все – и характер, и трагическую судьбу героини». Доброе слово и кошке приятно, а человеку и подавно.

С костюмером Галиной Мироновной, высокой сухопарой жердью с морщинистым лицом, напоминающим печеное яблоко, побеседовать не удалось, потому что та была занята делом – окутывала материей и утыкала булавками какую-то актрису. Вера отметила про себя уровень портновского мастерства Галины Мироновны – та, судя по всему, шила без выкроек, «вживую». Отвлекать человека от дела нельзя, да и смысла нет – все равно разговора не получится, поэтому Вера сделала вид, что ошиблась дверью, и прошла во владения гримера Амалии Густавовны, находившиеся в дальнем конце полуподвального этажа, противоположном тому месту, где был убит Корниеловский. По дороге в голову пришла дикая мысль относительно того, что если бы Ханжонкову во время обхода своих владений вздумалось показать Вере ретирадное (глупость какая!), то, возможно, они бы смогли застать там убийцу. Ведь несчастный Корниеловский был убит незадолго до обнаружения его бездыханного тела, которое, как слышала Вера, даже остыть не успело. Дурацкие мысли лезли в голову от волнения, такое с Верой случалось часто.

Амалия Густавовна благодушествовала – пила кофе с ликером и, картинно держа в руке длинный янтарный мундштук, курила ароматную пахитоску[485]485
  Тонкая дамская папироса из нарезанного табака, завернутого в лист кукурузы (маиса).


[Закрыть]. Ее манера пить кофе была своеобразной – рюмка с ликером стояла рядом с чашкой, в которой дымился кофе. Амалия Густавовна чередовала глоток из чашки с глотком из рюмки и затяжкой. По выражению ее лица, по удобному полукреслу, в котором она сидела, по тому, как вкусно пускала она кольца дыма, сразу же становилось ясно, что Амалия Густавовна ценит радости жизни и умеет ими наслаждаться. Ее комната была разделена на две части красной бархатной портьерой. Вера решила, что за портьерой, должно быть, хранятся краски, кисти, мази, парики, накладные усы с бородами и прочие гримерские атрибуты.

Знакомство (Ханжонков Веру ни с кем из сотрудников, кроме Бачманова и Сиверского, не знакомил, только показывал помещения студии) произошло легко. Верино восхищение Амалия Густавовна приняла со снисходительностью человека, для которого признание окружающих давно стало привычным. Улыбнулась, предложила стул, налила из серебряного кофейника кофе, капнула туда ликера из пузатого хрустального графинчика, пододвинула раскрытую коробку с пахитосками, от которых Вера отказалась.

– Я люблю табачный дым, – соврала она, – но сама пока не приучилась.

– Успеете еще! – хмыкнула Амалия Густавовна, погасив докуренную пахитоску в блюдце, служившем ей пепельницей. – Какие ваши годы!

Голос у нее был низкий, басовитый, почти мужской.

На стене слева висел фотографический портрет пожилого бородатого мужчины. Тот сидел в кресле, подперев левую щеку рукой. Вера подумала, что это, должно быть, отец или дед Амалии Густавовны. Скорее всего, все же отец, для деда фотография слишком современная, не дагерротип.[486]486
  Дагерротипия (англ. daguerreotypy) – первый в истории фотографический процесс, основанный на использовании светочувствительной посеребренной медной пластинки, обработанной парами йода.


[Закрыть]

– Нобель, – пояснила Амалия Густавовна. – Великий шведский ученый, изобретатель динамита. Я же, да будет вам известно, шведка, хотя меня чаще принимают за немку. Наш род в России начался с Юлиуса Нордштрема, удостоившегося внимания царя Петра во время Полтавской битвы. Юлиус служил прапорщиком в lifgardet till fot, то есть в лейб-гвардейском пешем полку. Он лежал раненым и громко стонал, когда Петр со свитой обходил поле боя. «Вот лежит храбрый воин, который ранен в плечо, а не в задницу!» – сказал царь о моем предке и велел лекарям приложить все усилия к тому, чтобы Юлиус выздоровел. Юлиус был так тронут благородством русского царя, что по выздоровлении не пожелал возвращаться на родину и остался в России.

Попивая кофе, Вера терпеливо выслушала историю рода Амалии Густавовны, начавшуюся с Юлиуса и закончившуюся на самой рассказчице. Где требовалось, восторженно ахала, в иных местах недоверчиво качала головой, а когда гримерша упомянула о троюродном брате, владельце водолечебницы на Балтийском побережье, очень к месту сказала, что вода, по ее мнению, есть лучшее из лекарств. Грех было не воспользоваться любовью Амалии Густавовны к своим предкам. Это же так удобно – от любой старой истории можно легко и естественно протянуть ниточку к нынешним дням. Немысский прав – к каждому человеку нужен свой ключик.

– Наш всезнайка Бачманов утверждает, что вода хороша только для мытья, – с ехидством сказала Амалия Густавовна, – и очень не любит, когда с ним не соглашаются. Храни вас бог, Вера Васильевна, от споров с Бачмановым. Он способен уморить насмерть своим занудством.

– Странно, – сказала Вера, радуясь тому, что собеседница, явно желая посплетничать, сама перевела разговор на сотрудников киноателье. – А мне он показался очень милым и совсем не занудливым.

– Долго ли вы с ним общались? – Амалия Густавовна прищурилась, отчего в ее полном, с крупными чертами лице мелькнуло что-то монгольское. – Если пять минут, то могло и пронести, а вот за четверть часа…

– Пять минут, не больше, – поспешно сказала Вера. – Потом прибежал господин Сиверский с известием об убийстве.

– Какой ужас! – подхватила Амалия Густавовна с видимым удовольствием. – Я который день места себе найти не могу! Как только вспомню, что здесь, рядом, на другом конце коридора, произошло ужасное убийство, так дурно становится. Только ликером и спасаюсь.

В подтверждение своих слов женщина налила в опустевшую уже рюмку до краев ликеру, выпила залпом и удовлетворенно, совершенно по-мужски, хмыкнула.

– Заклинаю вас, Вера Васильевна, никогда не совершайте такой страшной ошибки, как общение с людьми, недостойными вашего внимания. Покойный Корниеловский пал жертвой своей привычки якшаться с кем попало! Он не только позволял всему этому отребью фамильярничать, но даже выпивал вместе с ними. Да-да, я сама видела, своими глазами, в мастерской у Алтунина, как Корниеловский пил водку с Мусинским, Алтуниным и Вартиковым!

Алтунин, бывший фабричный механик, был «машинистом», иначе говоря – мастером, чинившим различные механизмы и аппараты. Он приятельствовал с Мусинским, но, как поняла Вера, стоял в местной иерархии ступенькой ниже его.

– Никому из них и в голову не придет обижаться на Сиверского за его принципиальность, не говоря уже о мести, потому что Михаил Дмитриевич умеет держать дистанцию, – продолжала Амалия Густавовна. – Он – начальник, а начальство от бога, стало быть, и обижаться не за что. А Корниеловского эта публика воспринимала как своего, потому Вартиков и не смог простить ему… кхм… предательства. У черни своеобразное понимание принципа талиона. Ты меня должности лишил, а я тебя за это задушу. Ох, люди, люди, что же вы творите?!

Амалия Густавовна сделала паузу для того, чтобы выпить очередную рюмку ликера.

– А я краем уха слышала, что Корниеловскому мог отомстить Чардынин, – сказала Вера. – Якобы Корниеловский отбил у него невесту.

– Помилуйте! – от удивления гримерша чуть не поперхнулась ликером. – Какую невесту? Варягину, что ли? Да Петр Иванович небось рад был без памяти, когда избавился от такой обузы! Это же не женщина, а вымышленная многозначительность! Петру Ивановичу деликатность мешала с ней расстаться, а тут очень удачно подвернулся Корниеловский – о какой мести может идти речь? Разве кто мстит своему благодетелю? Да и надо знать Петра Ивановича так, как знаю его я, чтобы понимать, что этот добрейший человек муху не способен прихлопнуть, не то что человека задушить! Если какая-то муха вдруг начинает докучать Петру Ивановичу, то он ловит ее в кулак и выпускает в окно – лети, мол, своей дорогой, не докучай. Петр Иванович даже во время съемок безукоризненно вежлив, а будет вам известно, Вера Васильевна, что съемки картины – это своего рода поле боя, на котором позволяется забывать о приличиях в интересах дела. Некоторые режиссеры, например Василий Максимович, могут выразиться так, что стены покраснеют. Некоторые, но не Петр Иванович, который голоса ни на кого ни разу не повысил. И этот человек – убийца-душитель? Не смешите меня, умоляю вас!

– Я, собственно, передаю то, что слышала. – Вера изобразила сдержанную, немного виноватую улыбку. – Люди много чего говорят. Например, один красивый брюнет, с такой вот, – она повертела пальцем возле переносицы, – горбинкой на носу, говорил, что убитый кого-то шантажировал.

– Рутковский? – скривилась Амалия Густавовна, догадавшись, о ком идет речь. – Разве можно верить этому самовлюбленному болвану? Рутковский соврет – недорого возьмет! Может, Корниеловский кого-то и шантажировал, только у нас ведь не Версаль, у нас шантажистов не убивают. Посудите сами, кого и чем он мог шантажировать? Павла Оскаровича тем, что его жена узнает о романе с Джанковской? Или Мозжарова тем, что он по осени вел втихаря переговоры с Дранковым?[487]487
  Александр Осипович Дранков (1886–1949) – конкурент Ханжонкова, кинопродюсер из Санкт-Петербурга, владелец акционерного общества «А. Дранков и Ко».


[Закрыть] Так об этих, с позволения сказать, «тайнах» все и так знают!

– Но обычно шантажируют как раз тем, чего никто не знает. – Вере не хотелось расставаться со столь привлекательным мотивом. – Вдруг кто-то из сотрудников совсем не тот, за кого он себя выдает, и Корниеловскому это стало известно? Бывают же у людей тщательно скрываемые тайны, Амалия Густавовна.

– Бывают, – согласилась та, доставая из коробки новую пахитоску и вставляя ее в мундштук. – Но только не у нас. У нас все как на ладони, со всеми своими тайнами и секретами. Такое вот spйcificitй,[488]488
  Специфика, специфичность (франц.).


[Закрыть] маленький мирок, в котором всем все про всех известно. Вплоть до того, что Чардынин любит к чаю баранки, а Инесса Елецкая предпочитает марципановое печенье. Вы скоро сами в этом убедитесь. Почему вы улыбаетесь? Не верите? Думаете, что Амалия Густавовна вас обманывает?

– Нет, что вы! – Вера отрицательно затрясла головой. – Я так не думаю.

– Я никогда никого не обманывала! – прочувствованно сказала Амалия Густавовна. – Разве что некоторых мужчин, но это было так давно, что незачем и вспоминать.

Дождавшись, пока собеседница сделает смачную затяжку и выпустит одно за другим три дымовых кольца, Вера предприняла последнюю попытку.

– Я вам верю, – повторила она, переводя взгляд на портрет Нобеля, и, словно размышляя вслух, сказала: – Но из любого правила непременно существуют исключения…

– Это верно! – согласилась Амалия Густавовна. – Существуют. Наше исключение называется Владиславом Казимировичем Стахевичем.

«Стахевич, режиссер-аниматор, – вспомнила Вера. – Виленский поляк, родители были бунтовщиками, боровшимися за независимость Польши. Отец убит в перестрелке с жандармами, мать умерла от чахотки, воспитывался у тетки. Атлет-гиревик. Снимает картины в технике объемной анимации».

– Вот это – настоящий чеховский «человек в футляре»! – Амалия Густавовна говорила с выраженным неодобрением, кривя свои полные губы, несмотря на возраст не утратившие чувственности. – Нет, не в футляре – в сейфе! Замкнут, нелюдим, весьма недобр, скрытен. Невозможно понять, что у него на уме, но стоит только взглянуть, как сразу чувствуется, что ничего хорошего там быть не может. Крайне неприятный тип этот Стахевич! Но дело свое знает, за что его Александр Алексеевич и ценит. Снимает разных букашек из папье-маше, совсем как живых! Но этим все его достоинства исчерпываются. У меня при взгляде на него здесь, – Амалия Густавовна положила короткопалую руку на свою объемистую грудь, – холодом тянет. Слава богу, что Стахевич работает дома и редко появляется в ателье. Ему даже жалованье домой возят, такие у него privilиges[489]489
  Привилегии (франц.).


[Закрыть].