Текст книги "Ретро-Детектив-3. Компиляция. Книги 1-12 (СИ)"

Автор книги: Иван Любенко

Соавторы: Виктор Полонский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 163 (всего у книги 178 страниц)

– Правда, – подтвердила Вера. – Мне просто повезло.

– Господь вас спас, – наставительно сказал Ерандаков и опять перекрестился.

Перекрестилась и Вера. Трижды. Не было и дня, чтобы она мысленно не благодарила за свое чудесное спасение. За свои чудесные спасения…

– Холодный уехал в Петербург не случайно. Он не хотел быть в Москве в день вашего убийства. Пытался отвести от себя любые подозрения, хотя порой это приводит к обратным результатам. Раз с Декассе не вышло, то на сцену выступил Лужнев. Ему поручили убить вас где-нибудь вне дома, так, чтобы это выглядело как убийство из ревности или как-то еще, и подкинуть вам что-то из секретных документов. Смысл такой – агент иностранной разведки является на встречу с тем, кому она должна передать документы, но внезапно случайно гибнет. Можно было бы и под конку вас толкнуть… Вы простите, Вера Васильевна, что я так вот… Это я просто рассуждаю. Отвлеченно. Но с Лужневым вышла осечка. В первую же вашу встречу вас увидел ваш муж. У адвокатов хорошая память, логический склад ума и широкие знакомства в полиции. Случись что, к Лужневу могла потянуться ниточка. А он был очень ценным агентом, жертвовать которым Спаннокки не хотелось. По характеру своей служебной деятельности Лужнев много и часто разъезжал, у него широкий круг знакомств, и он умеет разговорить собеседника…

Вера вспомнила, какое благоприятное впечатление произвел на нее при знакомстве Лужнев.

– Лужнева убрали в тень, приказали с вами больше не встречаться и решили убить вас другим способом. Время поджимало, пора уже было отводить подозрения, потому что те сведения, о которых шла речь, были уже переданы австрийцам, да кроме того, вы, пребывая под столом, услышали что-то такое, что побуждало вас к размышлениям. Так, во всяком случае, сказал Холодный.

Вера рассказала, что именно она услышала и к каким выводам пришла.

– Вы правы, – согласился Ерандаков. – Излишняя театральщина наводит на мысль о том, что все подстроено намеренно. Нельзя недосаливать, но и пересаливать не следует. Соли должно быть в меру. Следующий план нашего неистощимого на выдумки изменника был таков. Введенская, назвавшись вашим именем, взяла в аренду несгораемый шкаф в банке Лионский кредит на Ильинке и положила туда кое-какие документы, которые вы якобы выкрали во время очередного посещения особняка на Вороньей. Предполагалось, что вы бывали там не раз. После вашей гибели Холодный устроил бы так, чтобы контрразведка узнала об этом несгораемом шкафе и поинтересовалась его содержимым. Но вас и в Сокольниках не удалось убить…

– А как они узнали, что я поеду в Сокольники?

– Так следили же, Вера Васильевна. Лужнев сам следил в тот день за вами, сказал, что ему интуиция подсказала, что в воскресенье вы непременно выйдете из дома на прогулку. Интуиция, видите ли. Оделся под трактирного музыканта, взял скрипичный футляр, в котором у него разборное ружье хранилось… Видели бы вы это ружье. Немецкая работа! Торжество инженерной мысли! Разбирается на части, весит всего четыре с половиной фунта, а бьет без промаха на пятьсот шагов! Для войны, конечно, не годится, а для таких вот дел – то, что нужно. И стреляет тихо!

Вере было неприятно слушать похвалу оружию, из которого ее едва не убили. Понятно, что Ерандаков восхищается конструкцией, но тем не менее. Она вдруг вспомнила фразу, напечатанную на светло-желтом фантике: «Отправляясь в путешествие, тщательно выбирайте попутчиков, и тогда вашему путешествию гарантирован благоприятный исход». Теперь-то ей ясно, что то была никакая не banalite, а указующий перст судьбы, намек свыше. Как было бы хорошо, пойми она все тогда! А лучше бы – во время разговора с Алексеем в день свадьбы…

Ах, Алексей, Алексей… Кто бы мог подумать!

– После неудачи в Сокольниках Спаннокки разъярился и решил действовать самостоятельно. Приехал в Москву, пригласил вас встретиться с ним…

«Пригласил», – иронично подумала Вера, вспомнив, как с ней разговаривал Спаннокки.

– Но вы устроили такой переполох в штаб-квартире московского отделения с многократным упоминанием его имени, что Спаннокки, предупрежденный Сильванским, предпочел срочно вернуться в Петербург. Они, вне всяких сомнений, предприняли бы еще одну попытку убить вас, Вера Васильевна, но утром следующего дня им уже было не до этого. Все изменники в нашем московском отделении были арестованы, а Спаннокки, узнав об этом, не покидал посольства до дня своего отбытия в Вену…

Ерандаков продолжал говорить, но Вера уже не слушала его, а думала о том, что неспроста, наверное, ей удалось остаться в живых. Бог спас, иначе и не объяснить подобное везение. Видимо, она еще не исполнила своего предназначения, рано ей умирать. Дело совсем не в возрасте, а в чем-то другом. Некоторые в младенчестве умирают. Любопытно узнать, какое оно – ее предназначение? Может быть, сбудутся мечты об актерстве? Или она должна служить Отечеству?

На прощание Ерандаков сказал с намеком:

– У меня такое чувство, Вера Васильевна, что мы с вами расстаемся ненадолго.

Сказал – и выжидательно уставился на Веру. Внимательно так, даже не моргал, и немного строго.

– Кто знает, Василий Андреевич. – Вера пожала плечами и тут же спохватилась: – Или вы хотите сказать, что имеете на меня какие-то виды?

– Что, если так? – Ерандаков ответил вопросом на вопрос и при этом хитро прищурился.

«Да провалитесь вы с вашими видами!» – едва не сказала ему Вера, но ответить подобным образом было невозможно. Она раскрыла рот для того, чтобы объяснить Ерандакову, что ему не стоит иметь на нее никаких видов, потому что она хочет жить спокойно, но совершенно неожиданно для себя сказала другое:

– Возможно… Не знаю… Мне нужно прийти в себя…

Смысл слов был неопределенным, но прозвучали они как обещание.

– Я искренне вами восхищаюсь, Вера Васильевна! – Ерандаков поцеловал Вере руку. – До свидания!

На обратном пути Вера мучилась сомнениями относительно того, стоит ли рассказывать Владимиру правду про Алексея или не стоит. Сначала больше склонялась к тому, чтобы не рассказывать, потому что иметь брата-изменника неприятно. Пусть Алексея и нет уже в живых, все равно неприятно. А потом все же решила рассказать, потому что правда всегда важнее лжи. Ерандаков прав, Владимир имеет право знать, каким человеком на самом деле был его брат и как он к нему относился.

Вечером того же дня Вера спросила у Владимира, почему он скрыл от нее то, что Алексей был офицером. Ничуть не смутившись, Владимир ответил, что брату его никогда не нравилась армейская служба, что свойственное юности романтически-возвышенное отношение ко всему армейскому оставило Алексея еще в училище и что после своего на удивление скорого выхода в отставку («он и двух лет не прослужил, представь себе!») Алексей попросил никогда не напоминать ему о военном прошлом. А если уж не надо напоминать, то, значит, и рассказывать никому не следует. Владимир дал честное слово, что не знал ни о службе брата в контрразведке, ни о том, что брат вообще продолжает службу. После этого Вера проверила, хорошо ли притворены двери (новая горничная Таисия имела один-единственный недостаток – чрезмерное любопытство), и рассказала мужу то, что узнала от Ерандакова. Когда рассказала, то сразу же пожалела, потому что лицо Владимира как-то враз почернело, глаза стали чужими, а на красиво очерченных скулах вздулись совершенно некрасивые желваки. Не говоря ни слова, Владимир ушел к себе в кабинет, запер дверь и просидел там безвыходно всю ночь. Вера дважды стучалась, но муж ей не отвечал. Она не спала всю ночь, сидела в кресле в гостиной, пыталась читать «Дэвида Копперфильда», но прочла всего две или три страницы, потому что все время прислушивалась к тому, что происходит в кабинете, и боялась, как бы Владимир не совершил чего-то непоправимого.

Утром, когда муж вышел к завтраку, Вера увидела, что на переносице у него прорезалась вертикальная морщина, губы стали тоньше и по бокам их прорезались горькие складки. Взгляд Владимира тоже изменился, потяжелел.

Все изменилось.

22

«Следствие по обвинению в должностных преступлениях бывшего московского градоначальника отставного генерал-майора А. А. Рейнбота и его бывшего помощника отставного полковника В. А. Короткого затягивается. По сообщениям из заслуживающих внимания источников, слушание дела начнется не ранее чем весной следующего года и обещает быть сенсационным».

* * *

«Драматург А. А. Гаринский написал пьесу под названием «Любви покорно все». Действие пьесы происходит в Крыму. В качестве главных героев в ней выведены два небезызвестных в столичных кругах красавца проводника – братья Омаровы, с которыми так любят развлекаться многие столичные дамы. Поговаривают, что именно из-за одного из Омаровых семь лет назад отравилась в Москве вдова купца М-ва. По завещанию она оставила Омарову все свое громадное состояние, которое ее дочери успели отсудить. Одна из дочерей затем спустила все свои деньги в Монте-Карло и, подобно матери, отравилась. Пьесу Гаринского намерен поставить один из московских театров, название которого пока держится в тайне».

Ежедневная газета «Московские вести», 8 ноября 1910 года

Зимняя Ялта умиротворяла, радовала малолюдьем и немножко удивляла. Вере с Владимиром даже «повезло» увидеть снежную Ялту – редкое и недолгое зрелище, которым здесь принято любоваться, и солнце светит совсем не так, как зимой в Москве. Зима в Ялте – время дождей. Все зелено вокруг, будто весной, и море никогда не замерзает.

Про море Вера, забывшись, сказала вслух.

– Хорошо, что не замерзает, – заметил Владимир, глядя на пенные буруны волн. – Иначе было бы раздолье для контрабандистов и огромное беспокойство для властей. Морская контрабанда – дело хлопотное, а вот если бы можно было в Турцию зимой на санях, да еще и в отсутствие кордонов…

– Кордоны можно и на берегу устроить, – Вера нервно передернула плечами. – А сделать так, чтобы не было контрабанды, очень просто. Достаточно разрешить людям возить через границу все, что им хочется, и не станет никакой контрабанды.

Владимир в последнее время начал немного раздражать… нет, не так чтобы раздражать, а скорее разочаровывать. Вера стала замечать то, чего не замечала раньше. Люди недаром говорят, что глаза открываются только на третьем году брака. На третьем? Не всегда. Если пережить столько всего, что они пережили с Владимиром, то глаза открываются гораздо раньше. Правильнее даже сказать, что не глаза открываются, потому что они и не были закрыты, а начинает постепенно меркнуть придуманный тобой идеал, и его место занимает обычный человек, с достоинствами и недостатками. Вера сделала вывод – как только ты поймешь, что твой избранник обычный человек, это означает конец любви. Или начало конца. Обычного человека, такого же, как и все, любить невозможно. Можно уважать, можно ценить, можно испытывать к нему приязнь, можно в конце концов ненавидеть. Но не любить. Любят единственных, неповторимых, тех, кто значит для любящего больше, чем весь остальной мир. Нельзя любить и сравнивать, нельзя любить и закрывать на что-то глаза, нельзя любить и замечать недостатки. Пока еще недостатки подмечались через призму достоинств, но долго ли так будет продолжаться?

Владимир умен, это бесспорно. И жизненного опыта у него побольше, чем у Веры. Но он считает, что эти «преимущества» дают ему право диктовать жене свою волю. Пусть весьма мягко, деликатно, исподволь, но диктовать. Веру это огорчало.

Владимир – человек обеспеченный, причем всего, что он имеет, он добился самостоятельно. У него не было ни отца-банкира, ни дядюшки-камергера, которые могли бы оказывать ему протекции. Сам, все сам. Это заслуживает уважения и даже восхищения. Но у любой медали есть оборотная сторона. Владимир какой-то слишком приземленный, чересчур прагматичный. Вот как сейчас, например. Вера видит в зимнем волнующемся море некую таинственную субстанцию, живое существо, скрывающее в себе какую-то непостижимую тайну… Словами ее впечатления описать невозможно, но море для нее – это не просто много соленой воды, в которой живут рыбы. А он сразу о контрабанде заговорил. Фу, как прозаично.

«Но он все же хороший, и он мой муж», – напомнила себе Вера, косясь на Владимира из-под опущенных ресниц. На фоне зеленых кипарисов муж смотрелся замечательно – таким же высоким, стройным и красивым. И чуточку романтичным. Море навевало определенное настроение. Вере вдруг захотелось разуться и пробежаться по линии прибоя, увертываясь от больших волн и перепрыгивая через мелкие. И чтобы Владимир потом взял ее на руки, закутал ноги своим шарфом, расцеловал, отчитал за такое легкомыслие и унес бы на руках домой, где поил бы горячим вином с пряностями и медом. А туфли, забытые на пляже, Вере утром принес бы какой-нибудь местный мальчик, симпатичный с поволокой во взоре…

– «Это было у моря, где ажурная пена, где встречается редко городской экипаж…»[444]444
  Игорь Северянин, «Это было у моря» (1910).


[Закрыть] – приглашающе начала декламировать Вера.

– Это было где-то не здесь. – Владимир улыбнулся, и его улыбка показалась Вере какой-то покровительственной. – Здесь экипажей пруд пруди и пена совсем не ажурная.

И этот человек когда-то утверждал, что любит поэзию! Читал ей Гумилева, Надсона, восхищался Северяниным («Вонзите штопор в упругость пробки» – это так оригинально, так ново, так жизненно! Вонзить, именно вонзить! В упругость!»), а сейчас не узнал его нового стихотворения. Господин адвокат, да вы, оказывается, совсем не поэтичны!

Море умиротворяло, побуждало быть снисходительной, поэтому Вера дала мужу еще один шанс прочувствовать ее настроение и проникнуться витавшей в воздухе романтикой. Пропустила все про королеву с пажом и зачитала две последние строчки.

– «Это было у моря, где волна бирюзова, где ажурная пена и соната пажа…»

Пропущенное для сведущего человека, знавшего это стихотворение, прозвучало бы тонким намеком, вернее – не прозвучало и в том, что оно не прозвучало, что не прозвучало именно это, и крылся намек. Тонкий, изящный и в то же время пронзительный. Для сведущего.

Это же так удивительно, так странно, что с самым близким человеком невозможно поговорить по душам! Начинаешь – и не получается. Хочешь сказать – и язык не поворачивается. Откроешь рот – сделаешь глубокий вдох и закроешь. Почему? Потому что не получается сказать о сокровенном, если нет уверенности, что тебя поймут. А если нет уверенности, то нечего и начинать.

– Если «соната», тогда уж лучше, чтоб был не паж, а менестрель, – сказал Владимир, не отрывая глаз от моря.

Вера вспомнила гимназического учителя логики и истории Илью Васильевича, прозванного Сенекой не за какие-то замечательные качества, а по созвучию с фамилией Сенчилло. Сенека обожал выискивать во всем ошибки и несоответствия. Даже в учебнике Виноградова, по которому преподавал. А еще он обожал давать ученицам огромные домашние задания, с наказом дополнительно прочитать то-то и то-то, а не только учебник, и ехидно приговаривать при этом «Ad impossibile nemo obligatur»[445]445
  Никто не принуждается к невозможному (лат.).


[Закрыть]. В этом он был прав. Никто и в самом деле не принуждается к невозможному.

– Все дело в ажурной пене, а совсем не в сонатах и в пажах, – грустно сказала Вера. – Пойдем в гостиницу, я замерзла.

– Не лучше ли будет поехать? – предложил Владимир.

Вот это и есть мрак и пошлость супружества, тот подводный камень, о который разбиваются и чувства, и сердца. Вместо того чтобы обнять замерзшую жену и согревать ее дыханием и поцелуями, муж предлагает взять извозчика! Мать намекала, что супружеская жизнь не так уж и радужна, как кажется поначалу, сначала сладко, а потом и горько бывает. Но Вера не ожидала, что с ней это тоже случится. И того, что это случится так быстро, тоже не ожидала. Сейчас декабрь, канун Рождества, всего восемь месяцев назад Вера венчалась… Восемь месяцев. Невозможно поверить.

В номер Вера подниматься не стала – прошла через большой и аляповато-безвкусно отделанный (колонны, тут и там лепнина прямо свешивается с потолка, будто виноградные грозди, а позолоты, позолоты-то сколько!) зал в ресторан. Ресторан гостиницы «Ореанда» считался лучшим в городе.

– И то верно, – одобрил Владимир. – Обедать пора, я уже проголодался.

До обеда было еще добрых два часа. Есть Вере совсем не хотелось. И уединения ей тоже не хотелось. Хотелось под крышу, в тепло, и чтобы вокруг было много публики. Публика отвлекает и отчасти развлекает. Но просто так в ресторане сидеть неудобно, поэтому Вера заказала цветную капусту под соусом самбаен, а на десерт маседуан. Есть зимой маседуан – это словно бросить вызов, непонятно только кому. Зима, а я ем фруктовый десерт. Откуда у них столько фруктов зимой? Из Турции, что ли, привозят? Контрабанда?

– Ты не против, если после обеда я полчасика побуду в курительной? – спросил Владимир. – Не станешь скучать?

В курительную Владимир ходил не столько для того, чтобы выкурить сигару, а больше для того, чтобы пообщаться с другими постояльцами, почитать газеты, обсудить новости. В Португалии неспокойно, в Тифлисской губернии живет женщина ста шестидесяти семи лет от роду, морское министерство собирается строить на Черном море какие-то огромные и непобедимые корабли-броненосцы… До всего Владимиру есть дело, все его интересует. Кроме семьи. Да и есть ли она, семья-то? Пора выяснить и определиться.

– После обеда нам нужно будет поговорить. – Вера посмотрела в глаза мужу. – О важном. О том, что касается нас двоих. А потом я хочу уехать в Москву. Чем быстрее, тем лучше. Желательно завтра.

– Но, Вера… – Владимир зачем-то начал оглядываться по сторонам, словно искал муху, внезапно укусившую его жену. – Мы же всего три дня как приехали… Летом не удалось, так хоть сейчас… Ты же только-только пришла в себя после парохода…

Волны немилосердно качали небольшой пароход. Вера испытала все «прелести» морской болезни. Страшнее всего было извергать содержимое желудка на глазах у мужа. Вера дико этого стеснялась. Славное зрелище – ничего не скажешь. Насмотришься – и совсем охладеешь.

– Ты так ждала, когда же мы наконец уедем из Москвы…

Растерянность во взоре Владимира увеличивалась с каждым словом. И адвоката можно поставить в тупик. Вера ценила в мужчинах силу, смелость, хладнокровие, но растерянность Владимира ей неожиданно пришлась по душе. Не такой уж он и сухарь и педант, каким хочет казаться. Или это маска?

– А теперь я не могу дождаться, когда мы уедем в Москву, – сказала Вера. – Прости, но я искренне верила, что эта поездка поможет нам что-то… исправить…

Вера чуть было не сказала «склеить», но вовремя остановилась. «Склеить» прозвучало бы как приговор. Приговор всему. «Исправить» – это правильное слово, все всегда можно исправить, стоит только захотеть.

Или почти все, но попытаться все равно стоит.

– Я никак не могу попасть в такт музыки этого милого города. – Вера умолчала о том, что, по ее мнению, в такт они могут попасть только вдвоем, – и как-то мне здесь… неловко.

– Может, нам стоит переехать в Коктебель? – Владимиру явно не хотелось возвращаться в Москву так скоро. – Там зимой пусто, легко можно найти свободную дачу и пожить вдвоем вдали от шума городского. Только ты и я… И еще море. Мне почему-то кажется, что там тебе понравится.

– Коктебель?

Вера покатала на языке это круглое слово и сразу же вспомнила, что Машенька в прошлом году ездила в Коктебель с каким-то литератором, у него еще была редкая и трудная для запоминания фамилия – не то Бортко-Зиновский, не то Зинько-Боровский, не то еще как-то похоже.

– Только ты и я? – Вера всмотрелась в глаза мужа, стараясь постичь смысл, вложенный им в эти слова. – Звучит заманчиво.

– Ну а если не понравится, то уедем. – Владимир заметно приободрился. – Что теперь поделать. Не всем нравится зимой у моря. Летом приедем, летом непременно…

– Сначала нам надо поговорить, – напомнила Вера. – О важном. А там будет видно…

Ее внезапно посетило странное видение. Сцена, рояль, возле рояля стоит худощавый бледный мужчина во фраке и под аккомпанемент невидимого пианиста поет что-то неслышное. При этом он смотрит на Веру своими большими выразительными глазами и протягивает к ней руки. Вера попыталась прочесть по губам, о чем поет незнакомец, но смогла разобрать всего два слова «ресницы» и «печаль».

Печаль, везде печаль. А еще говорят, что в семнадцать лет долго печалиться невозможно. Говорят, что надо верить в то, что все плохое осталось позади и впереди тебя ожидает только хорошее. Говорят, что в семнадцать лет в это можно поверить искренне. Во всяком случае, так считают мама и сестра Надя. То есть мама считает, а Надя ей подражает.

Повернуть бы все вспять, на восемь месяцев назад, а может, и года на полтора… Но как вернуть? Вернуть невозможно. Si jeunesse savait, si vieillesse pouvait[446]446
  Если бы молодость знала, если бы старость могла (фр.). Из эпиграммы французского писателя Анри Этьена (1531–1598), которая была опубликована в его сборнике «Первые шаги» («Les Premices») в 1594 году.


[Закрыть]. Грустно…

«Какая «vieillesse»?[447]447
  Старость (фр.).


[Закрыть] – вдруг ужаснулась собственным мыслям Вера. – До «vieillesse» мне так далеко, можно считать, что никакой «vieillesse» не существует! И вообще судьба человека зависит от него самого. Если я не хочу стареть, то не буду. Не буду, и все тут! Ни за что не соглашусь стареть! Не желаю!»

Где-то в горних заоблачных высях снова раскрылась книга Вериной судьбы, и все та же бесстрастная рука записала в ней: «Не желает стареть».