Текст книги "Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века"

Автор книги: И. Потапчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 90 страниц)

Защитник г-жи Седковой присяжный поверенный Языков. Господа присяжные заседатели! Закон уголовный имеет дело с общей идеей преступления; он не может предвидеть всех частных случаев, которые порождаются жизнью; он есть общее правило и не может предвидеть всех исключений. Из известной категории деяний закон берет внешние признаки, по коим определяет эти деяния, и за них полагает взыскание. Но затем жизнь все-таки берет свое, являются такого рода деяния, которые не могут быть предвидены законом и которые ставят внутренне чувство естественной справедливости в противоречие и несогласие с указанием положительного, писанного закона. В этом отношении закон бессилен, и мы должны покориться ему; но дело ваше, представители суда общественного, примирить эти несогласия и рассмотреть в каждом данном случае все побудительные причины к совершению преступления и по ним постановить свой справедливый приговор. Мне кажется, что когда вы постановляете свой приговор, то вы входите в рассмотрение всех тех побудительных причин, которые могут представить вам в объяснение зародившегося и явившегося преступления. Если вы иногда, не взирая на созданное событие преступления, и произносите оправдательные приговоры, то, по моему мнению, это не значит, что вы оставили без всякого взыскания преступление, которое передано на ваше обсуждение, и принимаете только в расчет, что данное следствие, самый суд, все те страдания, которые соединены с этим для подсудимого, могут явиться в известном случае достаточным для него возмездием за преступление. Та женщина, которую мне приходится защищать, хотя недавно и достигла лет совершенных, но далеко не достигла тех зрелых, опытных лет, в которых человека можно признать вполне ответственным за свои поступки, признать, что он вполне понимал, что делал, предвидел все последствия, действовал сознательно. В этом отношении достаточно взглянуть на прошлую жизнь г-жи Седковой. После долгой внутренней борьбы, как только она увидела, что делать более нечего, что те лица, от которых она ожидала, что они облегчат ей труд сознания, промолчали, она, хотя в кратких словах, но решилась высказать свое прошлое. Рассказ ее был краток, но достаточен, чтобы понять, что с ней произошло. У ней нет ни отца, ни матери; мы видим, что ее берут из института; кто, как и зачем – не знаем. В это время ей было только 15 лет; значит, в самую раннюю эпоху юности она уже живет на отдельной квартире, и после того прошедшего, которое в подробности нам неизвестно, является ее замужество. Что за человек был ее покойный муж, вы уже достаточно знаете из вчерашней речи обвинительной власти. Это был человек сухой, суровый, расположенный только к деньгам, любящий только их и, конечно, женившийся не из-за чувств к девушке, а в предвидении выгод, которые могли дать и дали ему средства продолжать и развивать профессию, которой он занимался. По этому предмету мне кажется, что письма, на которые мне позволено ссылаться, достаточно указывают, как смотрел покойный на женитьбу, он не скрывал этого. Вот что пишет ему мать в письме от 25 апреля 1867 года: «Ты мне прежде не писал, что через свах хочешь жениться. Я бы тебе отсоветовала. Редко бывают счастливы, которые таким путем женятся, и главное, ты пишешь, что ни в одну из этих двух не влюблен... Но правда ли то, что сваха говорит насчет приданного». Покойный по своему положению принадлежал к лучшему обществу, и что же? Разве он ищет жену в этом кругу? Нет, он ищет женитьбы через свах, т. е. таких личностей, которые за вознаграждение хлопочут об устройстве судьбы другого. В другом письме, от 22 апреля, мать пишет: «Так как ты в заключение написал, что ни одна из этих особ тебе особенно не нравится, то мы порешили, что для тебя та невеста лучше, которая помоложе». Следовательно, Седков имел на примете через своих свах, которые знакомили его с девушками, двух невест. Он колебался в выборе: ни та, ни другая ему не нравятся, и вот он советуется с матерью, мать советует выбрать ту, которая помоложе. При таких-то условиях Седков женился на молодой, 16-тилетней Софье Константиновне Ераковой. Следовательно, тут не было обмана, не было сомнения, тут был прямой торг, при помощи которого он решился своим именем прикрыть пятно, лежавшее на девушке, которую он добровольно согласился взять замуж. Но справедливо ли говорит прокурор, что эта женщина или девушка могла служить по своим нравственным качествам, по тому взгляду, который она имела на мужа, постоянною для него помехою в жизни. Мне кажется, в этом отношении упрек обвинительной власти несправедлив. Каково бы ни было прошлое г-жи Ераковой, его едва ли можно ставить ей в укор. 15 лет – это до такой степени ранний возраст, что вменить ей все содеянное в вину весьма трудно. С другой стороны, возможно ли находить, чтобы покойный Седков сделал все, что могло привлечь к нему это существо. Я получил право ссылаться и прочесть выдержки из ее дневника. Я не думаю, чтобы этот дневник мог породить сомнение относительно его подлинности; он взят при обыске и относится безразлично к фактам, происшедшим в 1868 и 1869 годах. Следовательно, думать, что в нем содержится ложь, что он составлен намеренно, дабы привлечь ваши сердца и расположить их к снисхождению, я не вижу для этого основания. Дневник этот служит верным отражением чувств 17—18-летней женщины; он писан спустя два года после замужества. Вот что она пишет 16 сентября 1868 года: «Горько, тяжело и больно, как никогда не было! как обидно недоверие человека, которого любишь. С тех пор, как вышла замуж, моя мысль к нему, все было ему открыто... а он, напротив, все старался скрыть от меня... Бог с ним, доверие есть необходимость для любящего, а если его нет, то какое может быть счастие!.. Разумеется, насильно мил не будешь, и я привыкла к неудачам. Я думала, что на этот раз судьба мне улыбнется, а она и совсем от меня отвернулась. Какое может быть счастие, если любимый человек отвечает только одними насмешками, если твои слезы, страдание и горе не возбуждают в нем никакого участия... Ты, мой дневник, меня один не осмеешь!..» 17 сентября: «Сегодня мои именины. Миша вышел такой довольный, расцеловал меня, был любезен. Подарки у меня надолго останутся в памяти; это не вещь купленная, чтобы что-нибудь дарить, для меня дорого то, что часы эти он сохранял в течение нескольких лет, что они были для него дороги и что он с ними расстался. Даже удивительно. Потом мы отправились в театр...»

Затем, в тот же день, она пишет: «Миша готов променять меня на всякую девчонку. Он дорожит своими воспоминаниями, ему больно их выдать мне, значит, он любит тех, которые там упомянуты». 1 января 1869 года: «Вот и новый год на дворе, все радуются, каждый ждет чего-нибудь, а я чего жду. Ничего не жду. Этот год будет для меня таким, или нет – будет гораздо хуже, чем прошедший. И горько мне, и тяжело мне. Как поплакать хочется, всем бы легче стало, да и то нельзя. Миша войдет сейчас и закричит свою обычную фразу: ну, чего разревелась. И, кажется, чего мне действительно нужно, кажется, самая счастливая на свете. Не дай Бог только, что я выношу, никому. Все брань, упреки, оскорбления и только тихонько, исподтишка поплакать можно. Это хоть кого убьет, я сама чувствую, как мои силы убавляются, убавляются, мне как будто 10 лет на плечи навалилось, авось Бог поскорее...» 11 января: «Завтра именины бабушки. Какая она добрая, как заботится обо мне, вот если бы, живши у ней, была такая, как теперь, как это ценили и любили меня, а то теперь, кажется, чего я не делаю, целый день хозяйничаю, шью до ночи. Лелю от головы до ног обшила, а что за все брани да обиды, что хоть кого сломит, видела ли я хоть когда ласковое слово, благодарность,– нет, никогда». Затем, недели две-три спустя: «Нет, он, напротив, не обращает на меня внимания, не заботится обо мне... до 6 часов... Нет он еще настолько великодушен, что всем с удовольствием рассказывает, каким образом обошлись с его женой. Нет уж сил больше, нет. Хотя бы покончить с собой поскорее. Проклятые руки, боюсь, дрожат, промахнусь, тогда хуже будет. Тогда все узнают, как сладко мне жить, только бы никто не знал, как со мной жестоко обращаются, как я мучаюсь. Самая обидная вещь на свете – сожаление. Я думаю, самое лучшее – это утопиться, подумают, что я сама упала, никто не будет знать, что меня побудило утопиться. Вот и стих, он мне очень нравится: изображена женщина, которая утопилась, верно, не от радости покончила с собой, а уже когда сил не хватило; горя много на свете, хоть и в разных видах, а все горе. Вот не ожидала, что он будет со мной так неделикатен, знает, что мне нужно завтра ехать, знает, что я не лягу, пока он не приедет, а все-таки до того увлекся болтовней с молоденькой девочкой, которой приятно иметь около себя поклонника, что даже забыл думать о жене». Следовательно, в это время у нее уже зарождалась мысль о самоубийстве. На другой день она пишет: «Ах, как мне тяжело; не дай Бог никому этого испытать. А уж сделать разве так? Убить себя не всегда сразу удается. Из воды, пожалуй, еще вытащат, может, пожалуй, не зарежешься, а разве, чтобы развязать ему руки, объявить себя преступницей в чем-нибудь, стараться, чтобы меня куда-нибудь дальше сослали, вот и конец, самой отдаться под суд, а как он будет доволен. Сговорчив будет! В душе поблагодарит меня, женится на О., а впоследствии забудет о моем существовании; все-таки когда-нибудь удостоюсь благодарности, вот для чего жить, чтоб мучиться. А впрочем, все-таки попробую утопиться; тут, по Фонтанке, пройдя каток, я увидела удобный спуск. Сыщу его. А жаль его: уж, разумеется, Он не будет любить его так, как я любила. Нет, уже пора кончить. Скорее бы только удалось, скорее бы. Пробило 6 часов утра, он явился сумрачный, пасмурный; даже здравствуй не сказал, а придрался к чему-то, чтобы выругать; видно, неприятно было возвращаться с такого веселого вечера домой, а тут еще перед глазами эта вечная жена, которая уже давно надоела; не будь ее, умри она, провались куда-нибудь – вот бы счастье, когда можно было бы жениться вторично, а то связала руки. Господи, сил моих нет, ведь кажется, и молодая, и нет во мне ничего отвратительного, я еще могу любить и быть любимой. За что же это?» Так прошло два года; ей приходит беспрестанно на ум мысль о самоубийстве, но не хватало духу. Затем проходит еще два-три года, в течение коих несогласие как бы сглаживается; муж вводит ее в свои дела и снисходительно смотрит на ее отношения к молодым людям. Они ему нужны, потому что он дает им деньги, берет векселя и извлекает барыш. Таким образом дела идут до 1872 года. Все это становится ей чересчур отвратительным; она не может долее бороться и бросается в воду. Мы не знаем всех подробностей происшествия, но по газетам оно достоверно. Замечательно то, что покойный Седков собрал все эти газеты, написал на них и хранил. Вероятно, на душу этого человека случай этот произвел сильное впечатление, так что после этого года жизнь, которую вели супруги, не могла не отразиться на изменении нравственных свойств жены. Действительно, она очерствела, как справедливо говорит г. обвинитель. Но виновата ли она в этом, и кто был к этому первою побудительною причиною? Теперь о другом вопросе, о состоянии дел. Действительно, можно ли сказать, что оно принадлежит исключительно ее мужу, или оно исключительно ее? Я думаю, что она могла иметь право на имущество. Если мы допустим личность Седкова, как она является из писем, то мы не можем не прийти к заключению, что женитьба была торгом. Говорить против этого не представляется решительно никакой возможности. Это видно из писем. Вот что пишет мать от 21 апреля 1867 года: «Правда ли то, что сваха говорит относительно приданого, да и бабушка ее, может, долго проживет, а тебя обманут только, чтобы поспешить. Мне кажется, это большой шаг – жениться на девушке, которую почти не знаешь... Если она дурного поведения, да и приданое тут не большое, 10—15 тысяч, на обзаведение хозяйством, да и на свадьбу почти половина пойдет, если бы уже несколько десятков тысяч, то можно было бы рискнуть наудачу, а на такую сумму не советую связываться, если не влюблены друг в друга и не знаете один другого». В другом письме той же к тому же от 22 апреля: «Так как в заключение ты написал, что ни одна из этих особ тебе особенно не нравится, то мы и решили, что для тебя та невеста лучше, которая помоложе. Я вижу, что ты теперь покороче узнал девицу Ермакову, что она тебе нравится и что ты ей сделал предложение и получил согласие. Лучше не слишком спеши, но хладнокровно осмотрись и рассуди обстоятельно, чтобы после не жалеть. Я, как опытная мать, советую, мой милый, чтобы ты не церемонился и просил увидеть документы на землю, да и обещанный капитал, увидеть вексель и узнать, в верных ли он руках, а то часто бывает, что много обещают, а оказывается ничего. Ты бедный человек, тебе трудно на свое содержание жить женатым, и прошу исполнить мой совет. Лучше прежде узнать, чем после иметь неприятности».

Еще в одном письме ему же мать пишет в 1867 году, говоря про капитал, доверенный ему общей знакомой: «Но, впрочем, она не советовалась со мною, как отдавала тебе свой капитал; я бы ей не советовала это делать: ни у меня, ни у тебя и 400 рублей нет капитала, а плати ей 4 тысячи рублей». Таков был покойный Седков до женитьбы. Если вы вспомните, кроме того, его обстановку до и после женитьбы, то придете к заключению, что женитьба произвела большую разницу в его благосостоянии. Прежде он платил 7 рублей за комнату Медведеву, а затем поместился на квартире из 4 комнат, которую, как вам известно, можно нанять не меньше 500—700 рублей в год; при этом чего-нибудь стоило содержание жены. Но главное дело заключается в денежных оборотах до и после женитьбы. Здесь разница слишком резка: прежде он давал маленькие суммы, даже под залог эполет, а после женитьбы даются уже тысячи, заводится знакомство, нанимается дача. Конечно, все это требует лишних расходов, и притом весьма значительных, на которые у него не могло хватить одного жалованья, которое он же притом скоро перестал получать. Свидетели подтвердили эту разницу. Затем, удостоверено, что он получил капитал в 10 тысяч рублей, положенный на сына Седковой; затем, он получил 5 тысяч рублей деньгами и в 5 тысяч рублей вексель и, наконец, разные драгоценности, хотя бы, напр., воспоминания того времени, в которое Седкова жила на отдельной квартире. Все это осталось в руках покойного Седкова и стало приносить плоды. Вот где его капитал и состояние. Ссылаются на одно из писем Седкова, писанное в предпоследний месяц его жизни, в котором он пишет, что жена не любит его и т. д. Тем не менее, однако же, мы видим, что жена его не есть простой приказчик, писец, или человек лишний, обременяющий его. Напротив, мы видим, что книги Седкова, конечно, под его руководством, ведутся его женой, она получает доверенность хлопотать по делам; она объясняется с его должниками, ходит по судам, одним словом, она входит во все его дела, помогает ему. И это понятно, потому что у этого человека, кроме ее, нет близких людей; семейство его живет далеко; родных в Петербурге у него нет. Единственный человек, который находится около него, который его не продаст, которому он в конце концов, верит, хотя и не любит – это жена. Странно ли после этого предположить, что в последние месяцы его жизни у него зародилась мысль обеспечить свою жену завещанием в последний день жизни. Если вы обратите внимание на характер Седкова, вспомните его представление о своей болезни, и вы увидите, что он, как огромное большинство страждущих таковою же болезнью, не сознавал своего тяжелого положения. Вы знаете, как он распределил план своей жизни: он считал, что пройдет еще четыре года усиленной деятельности, затем он ликвидирует свои дела, будет отдыхать и восстановит силы. Все это суть признаки, которыми сопровождается самая злая чахотка. Он рассчитывал поехать отдохнуть, но болезнь не давала пощады. В последние две недели он перестал выходить, обмороки сделались чаще, сильнее и продолжительнее. Стали являться зловещие признаки приближающегося конца. Почему же в это время он не мог иметь намерения обеспечить жену. Должен ли он был сознавать, что состояние, которое он имеет, есть состояние его жены; что если он что-нибудь приобрел, то приобрел при помощи своей жены. Он мог, притом, почувствовать нравственную ответственность перед нею; он много был виноват. Естественно, у него могла явиться мысль о духовном завещании. Он умер, по-видимому, внезапно 31 мая. Каковы бы ни были обстоятельства его смерти, они едва ли имеют существенное значение в настоящее время, по крайней мере для тех объяснений, которые представит вам защита. Важно только то, что вдова его очутилась, по ее понятиям, без всяких средств, потому что она едва ли понимала и знала в то время, что ей следует известная часть по закону, да если бы и знала, то едва ли это представилось бы ей утешительным. Она знала, что все, что есть у мужа – ее, и если им достояние было увеличено, то опять-таки при посредстве ее. В это время у нее нашлись добрые люди, советники, которые помогли ей, и таким образом явилось подложное духовное завещание. Она против его не спорит и не говорит, чтобы на основании этого завещания она могла иметь какие-либо права, а также и те чеки, при помощи которых она получила деньги, она на основании их не представляет своих прав. Таким образом, гражданский истец уже одним объяснением Седковой является обеспеченным. Действительно, эти документы подложны и он на основании их может получить свои деньги. Пока я не выслушал всех объяснений, которые будут представлены защитой, я не могу представить вам ничего более, и это первое вступительное мое объяснение покончу просьбой обратить ваше внимание на то, что Седкова по настоящему делу никакого имущества не получит, что она от всех тех прав, которые могла иметь по завещанию, отказывается, что она ни сколько не слагает с себя ответственности за все это дело, так как признает себя вполне виновной, но я полагаю, что вы не вмените ей в вину всего того, что она совершила, потому что она не сознавала того, что она делает.

Присяжный поверенный Войцеховский (защитник Тениса) высказал, что прокурор сделал такую характеристику подсудимого, что он как будто бы под влиянием бедности решился на преступление. Но относиться таким образом к Тенису несправедливо, так как в деле есть факты, которые доказывают, что если Тенис согласился, то он шел на честный заработок; он думал честно заработать несколько рублей. Правда, он человек ограниченных средств, но и потребности его не велики; он довольствуется жалованьем, которое получает по службе, и тем, что придется заработать на частных занятиях. Он, таким образом, не был поставлен в безвыходное положение и ему не приходилось выбирать между преступлением и голодом. Если он писал и подписывался, то решительно не понимал, что совершает преступление. Это доказывается уже тем, что он на другой же день, довольный своим заработком, хвастается всем, что он имел такую выгодную работу: за одну страничку ему заплатили 5 руб. Разве это преступник? Далее: в то время, когда все другие лица бегают к вдове, вымогают у нее деньги, только Тенис и Медведев стоят в стороне и не чувствуют за собой никаких особых услуг, которые могли бы навести их на мысль взять что-нибудь, и в свою очередь от Седковой. Единственный момент, когда ему могло предстоять отвечать сознательно – это в то время, когда он явился в суд. Но в суде его ни о чем не спрашивали; он и оттуда ушел в том предположении, что все это было сделано законно, и что ничего преступного не совершилось. По этим основаниям защитник просил совершенного оправдания подсудимого.

Присяжный поверенный Боровиковский (защитник Петлина и Медведева) высказал, что во всем этом деле, простом и несложном, представляется решить только два факта: писалось ли духовное завещание после смерти Седкова и сознавали ли подсудимые, что совершают преступление. Что касается первого факта, то он не подлежит ни малейшему сомнению и все подсудимые его признали. Относительно же второго факта защитник доказывал следующее. На суде с подсудимым нужно обращаться так, как обращается хирург с оперируемым, т. е., вырезывать только больное место и не касаться здорового. В данном случае обвинение действует иначе. Петлина обвиняют в том, что он выманивал деньги у Седковой. Но это есть самостоятельное преступление, так называемый шантаж, и подсудимый может быть привлечен за это особо, а теперь он по этому обвинению не предан суду присяжных. «Если бы,– сказал защитник,– он обвинялся в этом преступлении, то может быть я отдал бы вам его головою». Затем говорилось о векселе в 5 тысяч рублей, взятом будто бы Петлиным в вознаграждение за совершенное преступление. Но и это обстоятельство к делу не относится. Далее обвинитель допускает, что Петлин подписал завещание, не зная, что совершает преступление, но он пошел в суд и дал ложное показание. Но и это, по мнению защитника, есть совершенно особое преступление: дача ложного показания на суде. И за это преступление он не предан суду и теперь не должен судиться. Таким образом, остается обвинение Петлина только в том, что он подписал завещание по просьбе г-жи Седковой в ее квартире. В этом отношении защитник доказывает, во-первых, что Петлин дал свою подпись ввиду того, что тут присутствовал нотариус; что видел завещание, переправленное рукой покойного, и, следовательно, имел основание думать, что в завещании выражена действительная воля умершего, и, во-вторых, что он сделал это так же, как другие услуги: ездил за доктором, посылал телеграммы, хлопотал по похоронам. В это время не было и речи о каком бы то ни было вознаграждении; ему ничего не предлагали и он ничего не просил, значит, он действовал совершенно бескорыстно. Наконец, защитник указал на то, что Петлин пользовался отличной репутацией, чему доказательством может служить то, что он до сих пор не исключен своими товарищами из полка, несмотря на то, что сидит на скамье подсудимых. Это едва ли не первый и единственный пример. Что касается до другого своего клиента, подсудимого Медведева, то защитник указал, что нет никакого основания предполагать в желаниях подсудимого корыстную цель и сознательные действия. Затем он просил присяжных обратить внимание на то, что Медведев совершенно чужд юридическому миру; он незнаком с законами о завещаниях. В тексте завещания было сказано, что все движимое и недвижимое имущество завещается жене и заботы о племяннице поручаются ей же. Под словом движимое имущество он понимал ту рухлядь, которую видел в квартире, и вовсе не знал, что завещались большие капиталы. Притом же он видел черновое завещание, видел официальное лицо – нотариуса, ему и в голову не приходило, что тут есть какое-нибудь преступление. На этих основаниях защитник просил оправдать обоих подсудимых.

Речь присяжного поверенного В. Д. Спасовича в защиту Бороздина и Киткина

Господа присяжные заседатели! Настоящее дело имеет предметом преступление, которое по ходу своего развития похоже на катящуюся глыбу снега: она обрастает на лету комьями снега, которые пристают к первоначальному ядру так, что наконец образуется целый снежный вал. При определении ответственности каждого из подсудимых вам необходимо обратить внимание на то, как построилась группа людей, совершивших преступление: кто был первоначальным ядром, кто пристал прежде и кто после; кто из них ближе и кто дальше от центра, в той системе, которую обвиняющая власть назвала организацией преступления. Изучая эту организацию, вы, по моему мнению, можете принять в основание ваших заключений о виновности только следующие соображения, одинаково важные: во-первых, то, из каких видов и целей действовал подсудимый, корыстно или бескорыстно; во-вторых, то, какое положение занимал каждый в среде группы, участвовал ли он, когда преступление зарождалось, пришел он и присовокупился к готовому уже делу, совершенному без него, к делу, притом уже находящемуся в ходу, относительно которого не было вопроса, быть ему, или не быть, а навязывалась мысль: не я, так другой. Если подсудимый присовокупился уже к готовому предприятию, то касательно его не может быть поднят вопрос о предварительном на преступление соглашении, так как оно уже существовало, когда к нему пристал подсудимый. Приступая к защите подсудимых Бороздина и Киткина, по высказанным мною соображениям, я не берусь отстаивать их невиновность, я не берусь убелять их паче снега, а хочу только взвесить их несомненную виновность, но виновность относительную. Оба они сходятся только в одном общем признаке, а именно в том, что они фальшивые свидетели на фальшивом духовном завещании. Но этим и ограничивается их сходство, во всем остальном они резко друг другу противоположны. Начну с Бороздина. Он знал Седкова весьма мало, только как ростовщика, к которому прибегал за деньгами. Седков, как вы знаете, был негласная касса ссуд; Бороздин не видал в глаза никогда Седковой, не знал вовсе о болтовне Седкова; он не был вовсе в квартире Седкова 31 мая и не знал, что там происходило. Он не ведал о существовании ни Петлина, ни Киткина. Он только и мог придти в соприкосновение с духовным завещанием впоследствии, и только посредством единственного из известных тогда ему подсудимых Лысенкова. Лысенков отрицает тот факт, будто бы он посвящал Бороздина в тайны завещания, но так как в противном случае нет ни малейшей возможности разрешить, кто же посвятил Бороздина в эти тайны, то нам приходится верить в этом случае Бороздину и принять за несомненные следующие обстоятельства: 1 июня 1874 года, в 12 час. дня, лакей Лысенкова Карлсон приехал за Бороздиным звать его в контору нотариуса. Бороздин не пошел по недугу; тогда в 3 часа к нему приехал сам нотариус. Разговорились в четыре глаза в квартире Бороздина. В этой беседе Лысенков был искусителем, а искушаемым Бороздин, который в конце концов принял предложение преступное. Принятие дурного предложения – это факт, который я вовсе и не думаю толковать в пользу Бороздина. Он не мальчик, а человек зрелый, пожилой. Но хотя он, несомненно, сам себя должен винить за принятие предложения, для нас небезразлично, почему и чем на него подействовал Лысенков. Для нас небезразлично определить роль и свойство искушения. Был ли он уже до того подготовленный ко всякому злому делу человек, что сказать ему одно слово, и он на все решится, или было ли сделано предложение столь хитро и заманчиво, что ему трудно было противостоять, что сильные мотивы, совершенно удобопонятные, заставляли его пойти на предлагаемые ему комбинации. Бороздин – это человек, для которого я другого подходящего определения не могу найти, кроме французского: «un homme declasse», человек свихнувшийся, потерявший устой, выбившийся из колеи, вышедший из того положения, к которому он был по воспитанию подготовлен. Он – бывший студент московского университета, бывший административный чиновник на Кавказе, потом, весьма, впрочем, недолго, член окружного суда в Одессе, оставил эту почетную деятельность ввиду одного железнодорожного предприятия, обещавшего большие выгоды, которые, однако, не сбылись. Расстроенный, издержавший все свои ценные вещи, обремененный большим семейством, Бороздин жил со дня на день, едва зарабатывая на пропитание. Крайность, стесненное положение подсудимого есть аргумент весьма благодарный, самый богатый для защиты. Вероятно, предполагая, что я на нем главнейше и буду опираться, мой почтенный противник сделал попытку его предвосхитить, но представить его в виде аргумента не к оправданию, а к большему обвинению Бороздина.

При всем моем глубоком личном уважении к господину прокурору я поставлен в необходимость поспорить с ним сильно и опровергнуть те заключения, которые делались из положения Бороздина. Вам было сказано (точных слов я не помню, но таков был их общий смысл), что этот человек был разорившийся, значит, живший не по средствам, занимавшийся прежде более почтенным делом, а потом пресмыкавшийся в передних нотариальных контор, бывший у других на посылках. По словам г. прокурора, предосудительно в нем даже и то, что у него шесть человек детей. Указывая на них в свое оправдание, он их, таким образом, будет делать соучастниками в своем преступлении; он уже тем виноват, что был членом суда, потому что судья должен высоко ценить честь, что он принадлежал когда-либо к достойному сословию, а если он провинится, то он сугубо виноват. Факты верны, но выводов таких делать нельзя. Стесненное положение, хлопоты по мелким делам, когда нет более высоких, бедность, 6 человек детей – все это такие обстоятельства, которые едва ли уместно ставить в укор лицу, сидящему на скамье подсудимых. Представьте себе, что не существует то, что случилось 1 июня, т. е. что предложение Лысенкова было отвергнуто; тогда стесненное положение не ставилось бы в вину, бедность и долги возвысили бы того, кто, несмотря на свою крайность, остался бы тверд в своих правилах. Пренебрежение, отношение свысока к человеку несчастному и бедному могло бы оправдаться только или с точки зрения людей, которые, по пословице, и встречают других по платью и провожают их по платью, т. е. с точки зрения черни, или с точки зрения людей обеспеченных, для которых лицо, выбившееся из колеи, нуждающееся, замотавшееся и ищущее чужой помощи, представляется существом ненадежным, с которым не следует и знаться.

Бороздин – славянин, он подготовил себе заранее шестеро соучастников в своем деле. Да, эти дети имеются у Бороздина, они пищат и просят есть. Я очень жалею, что не могу поставить перед вами эту фалангу. Жизнь этих шестерых ребят зависит от того, что принесет отец, что он заработает или что дадут люди сердобольные. Они не соучастники, а скорее бессознательные подстрекатели к преступлению, но они еще скорее адвокаты отца, гораздо сильнее меня и речистее. Да, эти шесть маленьких адвокатов стоят за Бороздиным, и я полагаю, господа присяжные, что не обойдется без того, чтобы они не произвели на вас впечатления. Затем, что касается до полученной Бороздиным чести судейского сословия, то я должен сказать, что очень высоко ценю это сословие и его честь, но укор, направленный против Бороздина, понимал бы только в таком случае, если бы Бороздин судился за преступление по судейской должности; тогда он вдвойне виноват, потому что, кроме прямых человеческих обязанностей, он нарушил обязанности своего звания. Но судебное ведомство велико и обширно, Бороздин принадлежал к нему без году неделю – вошел и вышел. Это большое здание со многими отворенными воротами; толпы людей одними входят, другими выходят беспрестанно, и людей таких тысячи, не все они ангелы; есть между ними и такие, которым не всякому охота руку подать. Эта честь судейская, которая ставится, как нечто особое, самостоятельное, для меня как-то подозрительна.