Текст книги "Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века"

Автор книги: И. Потапчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 90 страниц)

В «замке» Щукин познакомился с Неофитовым, с которым, равно как с Верещагиным, Плехановым и Лонцким, смотритель замка, по словам Щукина, был в весьма хороших отношениях. На первых же порах арестанты стали расспрашивать подсудимого, как в банках получаются переводы, как получается по вкладам и т. д. «Острог, господа, не свобода, там в каждом лице видишь преступника – мошенника или вора,– говорил Щукин.– Я не утверждаю, что я честный человек, но тем не менее должен сознаться, что на меня произвело сильное впечатление первое время жизни в остроге. Арестанты тут же начали предлагать мне совершать подлоги по банковым операциям, но я от этого отказался. Потом мне предложили следующее дело: там, где-то на свободе, живет, говорят мне, богатый старик, имеющий очень много денег, которые лежат в сундуке в его спальне. Старик этот очень часто нанимает к себе молоденьких горничных и, завлекая их деньгами, соблазняет вступить с ним в связь и, удовлетворив свою страсть, прогоняет от себя, а вместо ушедшей нанимает другую. Так вот, говорят, нет ли у вас красивой женщины, которая могла бы исполнить эту роль временной наложницы и утащить деньги, а Верещагин, так тот прямо сказал мне, почему бы не поступить в горничные моей жене, которая тогда еще была невестою. Я ужасно взбесился, тотчас написал прошение товарищу прокурора, прося его перевести меня по болезни для содержания под арестом в одну из полицейских частей Москвы. После этого случая, хотя я и стал к Верещагину и Неофитову относиться холоднее, но отделываться от них совсем не считал нужным, потому что кроме услуг для себя я от них ничего другого не видел и еще потому, что оба они пользовались большим влиянием между всеми арестантами, особенно между, так сказать, урожденными острожниками, которые уходят из замка лишь для того, чтоб совершить новое преступление и опять попасть туда, принеся с собою денег, на которые содержались как они, так Неофитов и Верещагин...»

Рассказывая о своем житье в замке, Щукин заметил, что в остроге считается гордостью, когда человек, сознавшийся в преступлении, потом отказывается от совершения других, как он отказывался от совершения новых преступлений. Плеханов, по словам Щукина, жил в остроге только тем, что обирал новеньких прибывающих арестантов. Щукин написал товарищу прокурора прошение, в котором говорил, что его искушают на преступление после того, как он перестал давать денег взаймы, и во что бы то ни стало желают припутать к какому-нибудь делу. Узнав об этом, Плеханов поколотил его. Далее Неофитов предложил ему взять его под свое покровительство, и, подстрекая его на преступления, Неофитов говорил ему, что все воруют, но как? Одни попадаются, а другие, поумнее,– нет; совершая преступление в остроге, можно быть уверенным вполне, что не попадешься, потому что свидетелям-острожникам не поверят; надо делать только так, чтобы не твоя рука оставалась на каком-нибудь документе. Неофитов утверждал, что если делать поумнее, то можно таким образом всю жизнь провести в замке; совершишь преступление, дойдет дело до суда, тебя приговорят, а в промежуток, до приведения приговора в исполнение, можно совершить другое преступление; когда еще его раскроют, когда дело дойдет до суда, а потом опять преступление и т. д. «Я должен сказать по правде,– сказал Щукин,– что, содержась в тюрьме, почти каждый день видел перед своими глазами десятки преступлений совершающимися, а доносить о всех о них товарищу прокурора нет никакой возможности, тем более, что я посажен был в замок не для этого, а потому никому и ни о чем не говорил». Из дальнейшего рассказа Щукина оказывается, что даже бывший смотритель замка Билетов находился под сильным влиянием Плеханова и Неофитова.

По окончании суда над Щукиным за мошенничество и кражу в банке он отказался дать Неофитову просимые им 700 рублей, за что тот оговорил его в деле о подделке и сбыте фальшивых билетов. «Об этом смотрителю замка я ничего не заявил,– объясняет Щукин,– и не заявил потому, что товарищи мои по тюрьме могли, хорошо еще – убить меня, тогда один конец, но они меня могли изувечить в случае, если б узнали о моем доносе, и вот тогда-то каково бы мне было? Заявить прокурору? Но я несколько раз писал жалобы, которые все до одной остались без последствий».

Тогда же Щукин начал хлопотать о свадьбе со своей невестой и в конце концов получил разрешение и повенчался в тюрьме.

Объяснение Неофитова сводилось к тому, что содержавшийся в замке арестант Иванисов по просьбе судебного следователя настойчиво требовал проверить распространившийся слух о подделке и сбыте билетов в тюрьме. Неофитов согласился на это и обратился к Плеханову, который был в то время «дворянским старостою», часто ходил по всему отделению и, имея сношение с каждым арестантом, мог проследить и знать все. От Плеханова подсудимый получил похищенный билет в 7 тысяч рублей, который передал Иванисову с Лазаревым, а затем принял для передачи этим же лицам другой билет, в 60 тысяч рублей, взятый от Щукина, о котором Неофитов полагал, что, вероятно, этот билет Щукин похитил во время службы в банке.

Плеханов показал, что в то время, когда Неофитов обратился к нему с известною уже просьбою, в Москве ходил слух о двух больших кражах: у генерала-лейтенанта Фролова 200 тысяч рублей и еще у какого-то подрядчика нескольких десятков тысяч; было предположение, что похищенные билеты непременно находятся в тюрьме. Согласившись исполнить желание Неофитова, Плеханов принялся за розыск и через служившего у него Макеева получил и передал Неофитову билет в 7 тысяч рублей, который Макеев взял на комиссию для сбыта у осужденного за подделку кредитных билетов в каторжные работы арестанта Сушкина. Судебный следователь Глобо-Михаленко предложил Неофитову самому лично или же через посредство других лиц обнаружить подделку билетов в тюрьме, и если это будет сделано, то следователь обещал или облегчение их участи, или вознаграждение.

Неофитов предложил подсудимому принять участие в обнаружении подделки билетов и при этом сказал ему, что если он, Плеханов, не обнаружит подделки, то будет привлечен к этому делу в качестве обвиняемого вместе с ним. Таким образом, подсудимый обязан Неофитову тем, что сидит на скамье подсудимых, между тем как прямого участия в подделке билетов не принимал.

Дальнейшие объяснения по этому делу подсудимых сводились к тому, что Щукина не знала о подделке билетов.

Спрошенные по этому делу свидетели сослались на запамятование обстоятельств дела и потому были прочитаны на суде большею частью показания их, данные ими на предварительном следствии.

Судебное следствие окончилось чтением некоторых документов и предъявлением присяжным заседателям вещественных доказательств. Из числа последних обращали на себя внимание пустые сундуки, которые отправлялись Протопоповым через контору транспортирования кладей под предлогом отправки товаров. Достойны внимания также шулерские карты, найденные у Шпейера во время обыска в его квартире. Король колоды карт легко превращается в валета, туз в двойку, двойка в туза и т. д.

Товарищ прокурора просил разрешения суда ссылаться на факты прежней судимости некоторых подсудимых как-то: Понасевича, Голомбиевского, Неофитова, Верещагина, Щукина, двух братьев Калустовых, Долгорукова, Брюхатова и других.

Судебное следствие окончилось 23 февраля, и слово было предоставлено прокурору.

Обвинительная речь товарища прокурора Н. В. Муравьева

Господа присяжные заседатели! Многотрудная и многосложная задача выпала на вашу долю. Вам суждено было быть тем составом суда присяжных, последнее слово которого должно завершить дело, гигантское по своим размерам, чрезвычайное по крайней сложности и бесконечному разнообразию своих обстоятельств. Три недели неустанной тяжелой работы и напряженного внимания посвятили мы все, здесь присутствующие, на рассмотрение и поверку обширного материала, собранного следствием. Три недели, вырванные из вашей частной, личной жизни, недели, отданные вами на бескорыстное служение высокому гражданскому долгу,– вот та, громче и красноречивее всяких речей говорящая внешняя форма вашего священного труда, перед которой не может не преклониться с благоговением само общество, вас избравшее. И трудились вы не напрасно; не бесплодны, смею думать, были те усилия рассудка и чувства, которые приходилось вам делать в эти долгие дни, проведенные здесь для того, чтобы усвоить себе и оценить по достоинству бесчисленные подробности происходившего перед вами судебного следствия. Загадочное стало понятно, сомнения рассеялись, неясное и сбивчивое разъяснилось, лучи света проникли в тьму и осветили самые мрачные закоулки человеческой совести, самые печальные факты человеческого падения. На ваш правый суд отдано 48 ваших сограждан, людей всех возрастов и всех состояний. Они сошлись перед вами на одной скамье подсудимых, потому что их всех, хотя не в равной мере, опутывает одна и та же неразрывная и крепкая, в течение 9 лет сплетенная сеть многочисленных преступлений. Эти особенности, характеризующие внешнюю, так сказать, количественную сторону процесса, особенности, по поводу которых не бесполезно будет упомянуть и о 300 с лишком свидетелях, вами выслушанных, и о колоссальной груде прочитанных на суде документов и писем, о бесчисленных представленных вам вещественных доказательствах,– все это сразу определяет размер материала, данного судебным следствием, и вашу задачу на этом материале основать свои решения. Огромная масса фактов, имен действующих лиц, цифр, показаний, оговоров, сознаний и полусознаний, недомолвок; полные, спутанные и переплетающиеся нити, иногда поразительные своею странностью личных счетов и взаимных отношений между подсудимыми и некоторыми свидетелями; царство подробностей и мелочей, которые то вносятся в дело, Бог весть откуда, для того, чтобы его запутать и заслонить собою его горькую сущность, то по необходимости должны служить почвой для сложных выводов и соображений.

Множество самых неожиданных и новых эпизодов, перипетий и случайностей судебного следствия, неожиданно другим светом освещающих данные следствия предварительного, бесчисленные оттенки и новые сведения, добытые перекрестным допросом свидетелей и пространными рассказами подсудимых, и рядом самое дивное сочетание на каждом шагу истины с ложью и полновластное господство последней там, на скамье подсудимых. Таковы те крупные и резкие черты, которыми обрисовывается состав всего, на суде перед вами обнаруженного. Настало время разобраться в этой массе, подвести итоги данным, ее наполняющим, из сырого материала фактов вывести точный смысл или оценку перед общественной совестью. На мне лежит обязанность сделать это, развивая перед вами выводы обвинения и предъявляя надлежащие вашему рассмотрению требования справедливости и поруганного закона.

Я считаю не лишним заметить, что в отношении объема ваша и моя дорога совершенно совпадают. Между тем как защита раздробляется по личностям подсудимых и падающим на долю каждого из них обвинениям, между тем как каждый из моих многочисленных противников по необходимости имеет в виду своего подсудимого с его личными и частными, отдельными интересами,– и вам и мне предстоит обозреть и воскресить в уме и сознании личности всех подсудимых, все преступления, все обстоятельства в их общем взаимном и совместном значении.

Такое совпадение пределов вашей и моей задачи налагает на меня нравственную обязанность, помня о громадности и сложности дела, преследовать одновременно две цели, стремящиеся к двум результатам: во-первых, выяснить и доказать перед вами виновность подсудимых и необходимость соответствующего ей приговора, и во-вторых, облегчить вам вашу задачу таким изложением обвинения, в котором по возможности возобновились бы в вашей памяти все данные судебного следствия, чтобы перед вами предстала полная и ясная картина преступлений и преступников.

Поставив себе условием не вдаваться в излишние подробности и мелкие частности, легко затемняющие главные предметы, и в то же время не упустить из виду ничего, сколько-нибудь существенного и бросающего на дело хотя бы самый слабый свет истины, я прошу у вас вашего благосклонного внимания и терпения на время, быть может, довольно продолжительное. Продолжительна и громадна, разностороння и разнохарактерна была многообразная преступная деятельность. Пусть же не посетуют на меня судьи общественной совести, если разоблачение перед ними этой деятельности волей-неволей не всегда будет односложно и кратко. О времени и труде мне думать не приходится, когда от этого времени и труда разом зависит и решение участи многих десятков лиц, и ограждение общества от множества рук, поднятых против него. Приступая к развитию обвинения, я имею к вам еще одно предварительное заявление; я решился пригласить вас уверенно и смело идти за мною по тому пути, который я буду иметь честь проложить перед вами; я решился на это потому, что вы не ждете ни односторонности, ни преувеличения, а в конце его не встретите ничего, кроме истины. Всею своею тяжестью падет беспощадное обвинение на действительно преступных, но, призванная требовать им справедливой кары, обвинительная власть первая укажет вам на оправдавшихся и несчастных; непременно такие есть. И отмечая их беспристрастной и спокойной рукою, она сама скажет вам: отделите их от других; к этим другим будьте суровы и строги, но к ним будьте милостивы – и вы будете справедливы. Не жертвы нужны обвинению; оно требует только того, чтобы каждый получил по заслугам, и пусть осмелится кто-либо сказать обвинению, что такие требования его лишены основания. Вооруженное страшным оружием правды и очевидности и глубоко убежденное в чистоте и правоте своего дела, обвинение уверенно и твердо возвышает перед вами свой голос: оно знает, что против него – преступления, а за него – закон, справедливость, нравственность, совесть и честь.

Значение уголовного дела и отношение к нему всех, приходящих с ним в какое-либо соприкосновение, всегда до некоторой степени определяется тем общественным интересом, который с ним связан. Такова сила всемогущей гласности, преимущество и вашего, милостивые государи, первенствующего участия в разрешении важнейших уголовных дел. Это в особенности применимо к так называемым крупным, из ряда вон выходящим делам, то есть к тем, с которыми связаны крупные, из ряда вон выходящие общественные интересы. Замечательные страницы в истории русского судопроизводства – дело Мясникова, дело Митрофании, Коммерческого ссудного банка – лучшие тому доказательства. С каждым из них крепко и неразрывно соединяется самое живое и свежее представление с целым рядом явлений и взглядов огромного общественного значения. При одном имени каждого из дел разом всплывают своеобразные, драгоценные своею жизненностью яркие типы зла, поднятые ими из мутной воды современного общества. Я вряд ли ошибусь, если скажу, что то же самое свойственно отчасти и настоящему делу. Но рассматривая его с этой стороны, я не могу не остановиться на одной, сюда же относящейся резкой и оригинальной его особенности. Я имею в виду то причудливое и романтическое название, под которым настоящее дело известно в обществе. Допросы некоторых свидетелей огласили перед вами тот факт, что настоящее дело слывет в публике под именем дела о «червонных валетах» или, точнее, о «клубе червонных валетов».

Таким образом, если название это принять за нечто серьезное и основательное, пришлось бы признать, что перед вами на скамье подсудимых не просто подсудимые, а господа «червонные валеты», составляющие даже свой особый клуб. На суде уже достаточно обнаружились случайность и неосновательность этого названия, и в качестве судей, оценивающих только то, что они видели и слышали, вы не должны придавать ему никакого значения и с пользой можете выбросить его из собранного пред вами материала. Пусть общество называет подсудимых как ему угодно, вам до этого не может быть дела. Названия, каково бы ни было их происхождение, могут иметь значение общественное, но не должны иметь значения судебного.

С общественной точки зрения, в представлениях публики, для толпы подвижной и впечатлительной, быть может, уже давно под именем «червонного валета» сложился своеобразный и характерный тип нравственной порчи, зла и преступления. Об этом темном типе речь еще впереди – его черты весьма схожи с чертами того типа, который в течение долгого судебного следствия шаг за шагом медленно, но верно обрисовывался перед вами. Оставим обществу называть этот тип каким ему угодно именем. Есть люди и есть прозвища, которые так сживаются, срастаются друг с другом, что разлучить их не властны никакие силы. Но в дни суда забудьте, милостивые государи, об этом не имеющем в деле основания, случайном и фантастическом названии. Убийцу, фальсификатора, похитителя, обманщика как ни называйте, червонным ли валетом или другим из тысячи случайных в публике имен того же разбора, он всегда будет только тем, чем сделало его преступление и что одно только важно для его судьбы.

Наряду с собирательным названием, которое публика приписывает подсудимым, стоит еще другое особенное свойство настоящего процесса, возбуждающее в подсудимых неоднократно заявляемое ими негодование. Свойство это – совместное и одновременное предание всех подсудимых вашему суду, совместное и одновременное рассмотрение их виновности одним составом присяжных заседателей. На этот раз в числе протестующих и негодующих оказывается уже не одна только главная группа подсудимых, стоящих в центре дела и имеющих полное основание считать себя безнадежными,– так много за ними преступлений и так мало у них в распоряжении сколько-нибудь приличных оправданий. Это уже не только гг. Давидовский, Шпейер, Протопопов, Массари, Верещагин, Долгоруков, Голумбиевский, Дмитриев-Мамонов и проч. и проч. Нет, ряды взывающей к вашей справедливости против несправедливости обвинительной власти обставлены богаче. Нотариус Подковщиков, почетный гражданин Мазурин, купец Чистяков, купец Смирнов, обер-офицерский сын Брюхатов, поручики Дружинин и Засецкий, Петр Калустов, а за ними и многие другие, глубоко огорченные своим местом на одной общей скамье подсудимых наряду с людьми, которым давно уже терять нечего, с горькой укоризной указывают на свое отдельное, как бы случайное в деле положение, полнейшее отсутствие солидарности между собою и своими настоящими товарищами. Я понимаю это недовольство, это торопливое и лихорадочное отречение от тех, которые вправду или в шутку, все равно, любили называть себя «червонными валетами». Между тем как в Мазурине, как мне кажется, неудержимо говорит искреннее сокрушение о том, что несчастно сложившиеся обстоятельства и собственная его неосторожность вовлекли его в несвойственную ему среду, другим действительно тяжело, и обидно, и опасно сидеть на общей скамье подсудимых перед одними присяжными в роковой связи с кружком, составляющим собою ядро процесса. Им весьма хотелось бы, если суд неизбежен, судиться каждому отдельно, порознь, без этой подавляющей массы фактов, проделок и приемов, не имеющих содержания и смысла, без этой смрадной атмосферы, так густо пропитанной преступлением, без этого грязного сообщества, которое и на них бросает так трудно смываемые пятна. Итак, я не отдам им несправедливости – они только видят свои выгоды. Так, г. Подковщиков, судимый отдельно, сам по себе, кто он такой? Почетный нотариус Московского окружного суда, обладатель известной весьма конторы и большой практики. Ему ли не понимать, что и под обвинением не стыдно и не опасно стоять в таком положении перед судом присяжных? Но г. Подковщиков как деятель Ефремовского дела, судимый в тесной дружбе с гг. Давыдовским, Шпейером, Ануфриевым и проч., г. Подковщиков, являющийся в деле любимым нотариусом почти всех подсудимых, г. Подковщиков, облекающий в законную форму всякие их сделки,– это другое дело... Так, купцы Смирнов и Чистяков сами по себе только довольно крупные торговцы каждый в своей сфере; один содержатель гостиницы на бойком месте, другой богатый закладчик, уважаемый своими кредиторами. Каково же г. Смирнову выступать в положении искусного главы маленькой домашней шайки для мошенничеств, щедрым содержателем гг. Дмитриева-Мамонова, еврея Мейровича, Левина в дни их невзгод и нищенства, а г. Чистякову фигурировать в качестве укрывателя г. Бобка-Голумбиевского, только что обокравшего своего хозяина. Так, Дружинину и Засецкому, в их звании отставных офицеров, с обширным знакомством, неприятно на скамье подсудимых занять видные места с изобличающимися чуть не в карманных кражах компаниями устроителей искусного подлога и не менее искусной и успешной кражи с подобранным ключом. Так я долго не кончил бы, если б стал перечислять все те контрасты, представляемые общественным положением подсудимых по сравнению с их поступками. Я предпочитаю только, чтобы покончить с объяснением их уже указанного недовольства, напомнить им одну старую ходячую истину, как истина, она «проста и неотразима». Скажи мне, с кем ты знаком, гласит она, и «я скажу тебе, кто ты таков». Нимало ее не изменяя, я позволю себе только ее перефразировать по отношению к подсудимым. Скажите нам, с кем вы совершали преступления, и мы скажем вам, какие вы преступники, случайные или умышленные, ничтожные или глубокие, достойные жалости или отвержения. Вот такого решения и боятся они, стоя там, в шайке бойцов, давно потерявших самое сознание совести. Что делать? Пусть на себя и пеняют. Не обвинительная власть, а их общая деятельность, общие чувства и взгляды, общие вкусы, их дружба, связи, словом, вся оборотная, во тьме прятавшаяся сторона уготовала им в дни суда общее место. Нить общественных интересов и если не всегда общего образа жизни, то нить, по крайней мере, знакомства и близости тянется от одного подсудимого к другому с самою безотрадною для них привязчивостью. Разбиваясь на отдельные кружки, они неразрывно соединяют их в лице некоторых сотоварищей, принадлежащих к тем или другим кружкам.

Не прихоть, не случай, не желание преувеличить виновность руководили обвинительной властью при совместном и одновременном представлении всех подсудимых вашему суду. Она повиновалась прежде всего прямым и безусловным требованиям закона, которые выражаются в двух неприятных для подсудимых понятиях – соучастии виновных и совокупности преступлений. Эти-то два требования со стороны формальной и склонили подсудимых в ту густую тьму, из которой им так страстно хочется и так трудно вырваться. Я согласен с тем, что положение подсудимых было бы выгоднее и приятнее, если бы не было таких предписаний закона, какие есть. Вот они, эти предписания. Все соучастники преступления судятся в одном суде, и именно в том, коему подсудимы главные виновные, или в ведомстве коего находится большее число обвиняемых. Но если один из соучастников в преступлении подсуден высшему, а другие низшему суду, то дело подлежит решению высшего суда. И дальше: в случае обвинения кого-либо в вышепоименованных преступлениях, из коих одни подлежат рассмотрению высшего, а другие низшего суда, дело решается тем судом, которому подсудно важнейшее из сих преступлений. Глубокий смысл скрывается в сих словах закона и основывается на том твердом, коренном судебном обычае, чтобы всех подсудимых, связанных между собою какими бы то ни было видами и случаями соучастия, за все совершенные каждым из них преступления судить по возможности вместе, в одном заседании, в одно время, одним составом суда и присяжных заседателей. Только этим путем судьи вполне знакомятся с преступлением и виновниками, со всею обстановкой первых и жизнью последних, а не с обрывками фактов, вырвавшимися из общей связи с их причинами, условиями и последствиями. Только при такой постановке уголовного дела оно развертывается перед судьями в полном своем объеме и они получают возможность верно постигнуть, с кем и с чем именно они имеют дело, и, следовательно, могут действительно стать на высоте своего призвания. Изречение о том, что соединение создает силу, вполне применимо и к миру преступности, и уголовный судья только тогда может сломать преступную силу, когда видит ее всю со всеми ее составными частями и деталями. Итак, все слышанные вами жалобы подсудимых на их совместную одновременную судимость лишены всякого и законного, и разумного основания. Если же кому-либо из них, г. Подковщикову, например, или г. Поливанову, или г. Смирнову и проч. обидно и стыдно сидеть на одной скамье с гг. Шпейером, Давидовским, Дмитриевым-Мамоновым, Пеговым, Мейеровичем и другими, то я могу им теперь рекомендовать только одно: горько пожалеть о том, что тогда, давно, в те далекие дни преступлений, им было не стыдно, не оскорбительно рука об руку с теми же господами Шпейером, Давидовским, Дмитриевым-Мамоновым, Пеговым, Мейровичем и др. в их смелом походе против чужой собственности.

Кроме требований закона и особенности свойств настоящего дела есть еще одно соображение, которое обвинительная власть имеет в виду,– соединение всех подсудимых в одну общую массу одним обвинительным актом, подлежащим его рассмотрению.

Да будет позволено мне несколько коснуться и этого соображения, которое, я полагаю, всего менее может служить основанием к упрекам обвинительной власти. Ей казалось, что настоящее дело тянется слишком долго, что 6 лет следствия слишком тяготят и над подсудимыми, и над обществом, в котором они до последнего времени не переставали вращаться. Ей думалось, что все это пора кончить, кончить разом, и чем скорее, тем лучше. Вот почему обвинительная власть в тесном единении с властью судебною решилась приготовить представителей общественной совести в вашем лице, не пожалеть ваших сил и труда и одним могучим подъемом всех умственных и физических сил сослужить обществу службу тяжелую и великую – рассмотреть и разрешить настоящее дело в полном его составе. Сопоставление всех этих соображений побудило обвинительную власть не терять времени представлением дела на вашем суде. Она решилась пожертвовать некоторыми второстепенными пунктами дела, требовавшими, быть может, дополнительного рассмотрения, она решилась даже умышленно и, конечно, временно оставить без последствий некоторые повторившиеся и на судебном следствии, упущения по виновности лиц, еще к суду не привлеченных. Придет и их череда; но будучи обращено к доследованию для разработки встречающихся в нем не вполне еще разъясненных пунктов и упущений, дело неминуемо повлекло бы за собою такое продолжительное производство, такое замедление, перед которыми останавливается обвинительная власть. Может быть, ее упрекнут и за эту добросовестную решимость, но она смело встретит эти упреки, потому что знает, что только таким путем и удалось приблизить судный день для многих томившихся в ожиданиях и неизвестности.

Довольствуясь теми и без того обширными материалами, которые перед вами обнаружены, и утверждая, что из него не было утрачено ничего главного, ничего сколько-нибудь существенного и важного, я прежде чем перейти к изложению и группировке прошу у вас позволения сделать еще несколько замечаний, необходимых для правильной его оценки. Мне обвинение подсудимых, вам ваше суждение о их виновности предстоит строить на одной и той же почве. Бросим же общий и беглый взгляд на форму изложения этих доказательств, на их типические и резкие особенности, с которыми они явились на судебное следствие.

Некоторые общие, как бы родные черты и выводы, которые легко будет при этом отметить, очень важны для нас именно в силу общего своего характера, ввиду того, что им свойственны некоторые особенности настоящего дела, и что, относясь к целым разрядам его фактов, они не укладываются в рамки отдельных обвинений, а все окрашиваются своеобразным цветом. По сложности и громадности дела весьма естественно, что при его расследовании и рассмотрении дело это склеилось в одной посильной и дружной работе; все виды доказательств известны уже суду. Действительно, показания подсудимых, их сознание, их запирательство и ложь, их недомолвки и молчание, показания потерпевших и простых свидетелей под присягой и без присяги и протоколы обысков и осмотров, и экспертизы, и вещественные доказательства самых разнообразнейших разрядов и значений – все безграничной вереницей проходило перед вами на судебном следствии.

Таковы доказательства, такова твердая почва, на которой стоит обвинение. Обратимся же к обозрению возведенного на этой почве колоссального здания преступлений. От фундамента до вершины, от деталей до целого, камень за камнем должны мы рассмотреть его. Только тогда будем мы в силах разрушить его, только тогда, обращенные в прах, скоро изгладятся самые следы его темного существования. Если всю огромную массу судебного следствия окинуть на мгновение одним общим взглядом, невольно придется остановиться на одной выдающейся внешней черте ее – по отношению этой массы ко времени. Она обнимает собою 9 долгих лет – целую эпоху в жизни человека. С 1867 года, по приблизительному исчислению, и по 1875 г. тянется непрерывная цепь преступлений, отдельные звенья которой поочередно отламываются подсудимыми. Раскрыв и изучив эти звенья одно за другим, следствие насчитало около 60 преступных деяний, которые должны были предстать на ваш суд. Но я глубоко убежден, что это количество чисто случайное, что оно не только не исчерпывает всего открывшегося перед вами преступного мира, но составляет, быть может, даже самую незначительную часть. Было бы самоуверенно думать, что правосудию удалось наложить руку на все, что в течение не только всей жизни своей, но в этот 9-летний период подсудимые совершили преступного и наказуемого. Средства суда, как и все исходящее из рук человеческих, ограничены, порою слабы, слишком часто несовершенны. Следствие сделало, что было возможно, оно обнаружило много, но еще больше, я смело говорю это перед лицом подсудимых,– таится во тьме закупленное, потушенное, заглохнувшее, глубоко зарытое. Многочисленные указания и намеки на это, то в лице говорившего подсудимого, то в виде недосказанного эпизода, часто проскальзывавшего во время судебного следствия,– вот мимолетные просветы скрытой темной шайки. Я не думаю, что эти хорошо опущенные в воду концы когда-нибудь выплывут на свет Божий. Да и не нужно – с лишком довольно того, что мы видим перед собою. Если эти 56 преступлений только образцы того, что было содеяно, но по разным причинам осталось необнаруженным, то мы можем довольствоваться и такими образчиками, по ним можем судить, ценить и безошибочно оценить содеятелей по достоинству. Неоткрытые преступления подсудимых, разоблачение в тех, которые открыты, нам остается только, говоря словами старого уголовного судопроизводства, предать воле Божией. Для удобнейшего обозрения того 9-летнего периода, в который укладываются отдельные обвинения, для обозрения его в том хронологическом последовательном порядке, который кажется мне наиболее правильным и пригодным, отметим в пределах этого периода несколько переходных и выдающихся точек, вокруг коих легко и свободно сами собою группируются обвинения.