Текст книги "Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века"

Автор книги: И. Потапчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 90 страниц)

Переходя теперь к самому делу, я должен обратить ваше внимание на ту внутреннюю связь, которая существует между всеми тремя делами: Лебедева, Солодовникова и Медынцевой, между тремя делами, совершенно раздельными по внешнему своему виду.

В 1870 году игуменья Митрофания приступает к постройке общины сестер милосердия. С этим временем совпадает появление Медынцевой у игуменьи Митрофании и ряд преступных действий, направляемых на Медынцеву. Нападение является сначала на мелкие предметы и суммы, находящиеся у Медынцевой. Сюда относятся исчезновение шубы и муфты Медынцевой, счет портнихи и расписка на имя Трахтенберга, с половины 1871 года появляются векселя Медынцевой и сумма их возрастает до 303 тысяч рублей; начинаются хлопоты о снятии опеки, так как только этим путем можно было заставить Медынцеву расплатиться по векселям. Правительствующий Сенат отказал в снятии опеки.

Дело с этой стороны проиграно; тогда обращаются к другому средству, к выделу имущества сыну. В производстве этого дела отказывает сиротский суд. Второе покушение в том же направлении не удается. По-видимому, деньгами Медынцевой делается невозможным воспользоваться. Тогда появляются и дисконтируются векселя Солодовникова тоже на 303 тысячи рублей; сумма эта впоследствии возрастает до 460 тысяч рублей. В январе 1873 года игуменья Митрофания проигрывает в гражданском суде иск, предъявленный к наследникам Солодовникова. Таким образом, игуменья Митрофания лишается и этого способа погасить векселя. Тогда совершается нападение на состояние Лебедева: в 1873 году появляются векселя Лебедева, но эта попытка остановлена в самом начале, и уже властью судебной.

Такова взаимная связь между всеми тремя делами. Прежде чем я перейду к изложению обстоятельств каждого отдельного дела, я должен указать, каким образом буду пользоваться доказательствами: первое место среди доказательств занимают показания лиц пострадавших – Лебедева и Медынцевой. К показаниям лиц пострадавших, как лиц заинтересованных в исходе процесса, надо относиться осторожно. Для того, чтобы правильно оценить показание отдельного лица, надо обратить внимание на самое лицо, на его нравственные качества, на то доверие, которое оно внушает, и на то, насколько мы увидим подтверждение его слов в других по делу доказательствах. Этим последним средством я и буду пользоваться.

За пострадавшими лицами идет показание свидетелей. Целая масса свидетелей, которая явилась на суд, носит на себе различный характер, дозволяющий разделить свидетелей на различные группы. Прежде всего я остановлюсь на показании отставного корнета Толбузина, о котором шла речь почти во все время судебного следствия. Из всех допросов свидетелей и допроса самого Толбузина я вывел заключение, что защита смотрит на Толбузина, как на самого важного из свидетелей обвинения – это большая ошибка. Я должен сказать, что для обвинительной власти его показание не имеет никакой цены. Он явился для того только, чтобы вы сами, гг. присяжные заседатели, оценили его личность и его показания. Если бы его на суде не было, то защита ссылалась бы на него, говоря, что он обобрал Медынцеву, а теперь этот довод пал безвозвратно. Толбузин важен для обвинительной власти тем, что он был поверенный игуменьи Митрофании, действовал по ее указаниям. Она сама вручила ему Медынцеву и она же через него действовала на Медынцеву тогда, когда Медынцева уходила от ее влияния, и заставляла Медынцеву совершать те деяния, от которых могло окончательно пострадать состояние Медынцевых. Мне придется неоднократно упоминать об этом лице, и я всякий раз буду указывать на документы, подтверждающие его показание, и никогда не сошлюсь только на его показание. Затем свидетели распадаются: с одной стороны – на монашествующих, духовенство, служителей общины, то есть на лиц, которые или прямым или косвенным образом зависят от игуменьи Митрофании; с другой стороны – на мелких торговцев, дисконтеров, евреев, промышляющих различными услугами,– лиц, действующих по указанию игуменьи Митрофании и в своем личном интересе; и наконец, на лиц, не имеющих лично в деле никакого участия. Если мы сличим показания двух первых групп с показаниями, данными ими на предварительном следствии, то заметим такие черты, которые указывают на значение этих свидетелей; они являются на суд для того только, чтобы подтвердить показания и объяснения игуменьи Митрофании; таковы, например: монахини Харламова, Зинаида, Досифея, Фриденсон и проч. Они указывают на такие обстоятельства, которые заявлены игуменьей Митрофанией. Они говорят даже о мельчайших подробностях, относящихся к этим обстоятельствам, но как только дело коснется чего-либо существенного, но говорящего не в пользу игуменьи Митрофании, то они как бы мгновенно забывают все, ничего не помнят и ничего не могут сказать. Являются лица, через руки которых прошли подложные документы, и свидетельствуют о таких обстоятельствах, которые вполне опровергаются обстоятельствами дела. Оно и понятно: монахини, которые являются на суде,– лица, непосредственно подчиненные игуменье Митрофании; они не могут не бояться того, что гнет над ними игуменьи Митрофании еще не уничтожен, что за всякое неловкое показание они могут весьма чувствительно пострадать. Насколько верно это предположение, видно из показания Петропавловской, которая заявила, что первое ее показание было ложно, но несмотря на ее подчинение игуменье, она не может говорить неправды, не хочет быть лжесвидетельницей. Только одна такая свидетельница и нашлась среди монахинь, выставленных игуменьей. Служащие в общине также давали перед вами показания, и характерным из них является показание Даниельсона. Вы слышали, как он легко сбивается в своих показаниях и не может вынести перекрестного допроса. Перечислять всех свидетелей я считаю лишним. Каковы показания этих свидетелей и как распоряжается ими игуменья Митрофания, видно из следующего обстоятельства. Вы помните материал по делу Медынцевой, вы помните, что игуменья Митрофания ссылалась на то, что бланки на векселях Медынцевой поставлены не по ее, игуменьи, требованию, что векселя ей даны самой Медынцевой. И вот монахини Осипова и Харламова показывают, что подписи на векселях явились по желанию самой Медынцевой. Обстоятельство это опровергнуто судебным следствием с такой ясностью, что даже сама игуменья Митрофания должна была отказаться поддерживать свое первоначальное показание. Она на суде заявила, что бланки поставлены послушницами по ее, игуменьи Митрофании, требованию. Показание это не могло быть известно монахиням: они не знали, что игуменья отказалась от своего первоначального показания, а потому, подтвердив первое показание своей начальницы, стали в совершенное противоречие с ее последним показанием. Самым точным, самым осязательным доказательством по настоящему делу представляются письменные документы – записки и письма. Вот этим-то доказательством и воспользуется обвинение. Главным образом на этих документах будут основаны все доводы обвинения. Затем остаются показания обвиняемых. Человеку, подлежащему суду, свойственно говорить неправду с целью оправдаться, и к показаниям обвиняемых относятся обыкновенно с недоверием; мы будем прибегать к этим показаниям, но только тогда, когда они подкрепляются другими обстоятельствами. Следить за показаниями игуменьи Митрофании было невозможно; они противоречат друг другу на каждом шагу. Едва игуменья Митрофания дает одно объяснение, как через пять минут дает другое, и совершенно противоположное первому. Связать их в одно целое и стройное мы не можем.

Прежде всего нам надо определить, какое положение должна была занимать игуменья Митрофания как начальница общины. Игуменья Митрофания постоянно ссылается на то, что ее положение было исключительное, что она являлась лицом, действующим вне закона, что она была уполномочена действовать по делам общины совершенно самостоятельно. Это неправда. Исключительное положение, о котором говорит игуменья Митрофания, если и существовало, то создано было ей самой. Вся самостоятельность ее сводится к тому, что на ее деятельность не обращали внимания те, кто обязан был следить за ней. Для того, чтобы доказать, что она была полноправной распорядительницей делами общины, что для нее контроль консистории не существовал, она представила целый ряд документов, и мы можем определить, насколько это справедливо. Указом 21 апреля 1870 года было повелено учредить, по примеру Псковской общины, Московскую общину сестер милосердия. На каких основаниях была учреждена Псковская община – мы видим из представленного письма секретаря Ее Императорского Величества, в котором определяется, как должна была действовать игуменья Митрофания. Письмо говорит: «Учредить под сенью и ведением епархиального начальства общину сестер милосердия». Первое, что должна была сделать игуменья Митрофания, это снестись с епархиальным начальством и спросить его содействия и согласия. Далее было сказано: «руководствоваться Уставом Петербургской общины и обо всех пожертвованиях доводить до сведения Ее Императорского Величества». Что говорит Устав Петербургской общины? Он говорит только о способах собирания пожертвований и средствах общины, но не касается ни прав начальницы общины, ни отчетности по делам общины. Следовательно, и те, и другие должны быть подчинены общим правилам, установленным в законе. В уставе консистории говорится, что она должна иметь подробные сведения об имуществе учреждений, состоящих в ведении епархиального начальства, что отчеты в суммах ежегодно должны быть представляемы в консисторию. О всяком пожертвовании свыше ста рублей доводится до сведения епархиального начальства. Всякие значительные затраты совершаются с разрешения епархиального начальства; постройки могут производиться на сумму не свыше 1 тысячи 500 рублей, но под наблюдением благочинного, а свыше этой суммы испрашивается разрешение епархиального начальства и Св. Синода. В чем же заключается исключительное положение, в котором находилась будто бы игуменья Митрофания? Свидетельство консистории, ею представленное, говорит, что о пожертвованиях она не должна доносить Министерству Внутренних дел, но зато свидетельствует о том, что она обязана была доносить консистории. Сама игуменья Митрофания в своих объяснениях митрополиту по делу Медынцевой говорит, что она подчинена строгой ответственности. Она и доносила о пожертвованиях, кроме тех, которые добыты путем преступления. Стало быть, ссылка игуменьи Митрофании на ее исключительное положение есть чистая выдумка. Но если бы даже она и находилась в исключительном положении, то разве это положение предоставило игуменье Митрофании право делать подлоги и путем обмана обирать своих ближних?

Отстранив первые доводы игуменьи, перехожу к изложению обстоятельств дела о подлоге векселей купца Лебедева. 25 января 1873 года в Петербурге в банкирскую контору Чебарова явился мещанин Бейлин с четырьмя векселями, из коих три на сумму 14 тысяч рублей были будто бы выданы петербургским первой гильдии купцом Лебедевым на имя Даниельсона и купца Макарова с бланковыми надписями последних. К этим векселям были приложены удостоверения игуменьи Митрофании о верности подписи на векселях. Мы в первый раз встречаемся с такими удостоверениями. Они постоянно встречаются по векселям Медынцевой и Солодовникова. Вы принадлежите сами к торговому сословию и знаете торговые обороты. Я могу сослаться на вас: даются ли когда такие удостоверения – удостоверения, говорящие, что подписи не подложны? Для чего это, если подписи действительно не подложны? Когда представляется вексель, то он учитывается без всяких удостоверений, но в этом случае удостоверение представляется действительно необходимым и приносит пользу игуменье Митрофании, устраняя те справки, которые могли бы быть наведены у лица, выдавшего будто бы вексель.

Из показаний Чебарова видно, что Бейлин, представив векселя, сказал, что векселя эти будут оплачены ранее срока и что по ним платить будет игуменья Митрофания. Очевидно, что человеку коммерческому это объяснение и приложение к векселям удостоверения давали некоторое понятие о том, что тут что-то такое кроется, что векселя представляются не обыкновенные, что под ними скрываются какие-то обстоятельства, которые надо разъяснить. Чебаров обращается к одному из знакомых Лебедева, Захарьеву, и спрашивает, выданы ли векселя Лебедевым. Хотя Фриденсон отвергает это обстоятельство – он говорит, что об уплате по этим векселям игуменьей Митрофанией он никому не говорил,– но вы помните, что Чебаров и Бейлин подтверждают это; да и солгать они не могли, так как придумать подобное объяснение невозможно. Едва Захарьев увидал векселя, как заподозрил их подлинность. Захарьев говорит вам, что самые обстоятельства, при которых векселя были представлены, указывали на то, что документы не могли исходить от Лебедева. И действительно, когда он на другой день сообщил Лебедеву, что в контору Чебарова представлены его векселя из Москвы, то Лебедев решительно ответил, что таких векселей не выдавал, что они существовать не могут. Лебедев повторил то же самое и на другой день, когда рассмотрел векселя в конторе Чебарова.

Вы видите, как просто, вполне законно возникло это дело. Лебедев, ни минуты не колеблясь, заявил, что векселя не его, и требовал уголовного преследования. Консистория видит в этом какой-то извет. Игуменья Митрофания говорит, что Лебедев, выдавая эти векселя, уже имел в виду отказаться от своей подписи. Между тем, по показанию Чебарова, Лебедев даже удивился, откуда появились эти документы; он тщательно рассмотрел векселя, прежде чем заявить о подлоге. С самого первого взгляда явным представляется, что векселя должны быть подложные. Документы выданы лицам, которых Лебедев никогда не видал и дел с ними не имел. Не странно ли то обстоятельство, что Лебедева знают за человека богатого, ведущего большую торговлю, за человека, который если дает векселя, то учитывает их сам с известными скидками, а между тем обращаются не к нему, а в контору, с которой Лебедев дел не имеет. На суде был поднят вопрос о том, почему векселя были представлены к дисконту не в Москве, а в Петербурге. Говорят, что обстоятельство это отстраняет всякое подозрение в подложности документов. Учесть векселя Лебедева в Москве было невозможно, где Лебедева не знают; наоборот, в Петербурге, где Лебедева все знают за человека богатого, векселя могли быть учтены без всяких справок. Лебедев утверждает, что ни векселей, ни бланков не выдавал. Вы видели и слышали самого Лебедева, можете оценить правдивость его показаний и объяснений. Лебедев, его характер, положение его дел были весьма ясно очерчены целым рядом свидетельских показаний. Из них мы можем составить себе понятие, какой репутацией пользуется Лебедев среди купеческого сословия Петербурга. Все свидетели утверждают, что Лебедев очень богат; осмотром его торговых книг доказано, что в обороте у него находится постоянно капитал свыше полумиллиона; все говорят, что Лебедев ведет тихую, скромную жизнь, что он несколько скуп, мало имеет знакомых, большую часть времени проводит в кругу своей семьи и в своем доме.

Нам указали на какие-то противоречия, которые существуют будто бы в свидетельских показаниях. Игуменья Митрофания поставила вам на вид показание Ананьева, который говорит о том случае, когда Лебедев за поставленный товар не требовал уплаты. Это показание доказывает только правдивость остальных показаний, утверждающих, что Лебедев в деньгах не нуждается. Все единогласно утверждают, что Лебедев человек вполне честный и никогда не позволит себе отказаться от своей подписи. Иначе и быть не может. Торговый человек, раз отказавшийся от своей подписи, подрывает свой кредит; кроме того, чтобы отказаться от своей подписи, надо быть человеком нравственно глубоко испорченным, чтобы заведомо ложно обвинять других в подлоге на суде, надо не иметь понятия ни о чести, ни о добродетели. Все, что мы знаем о Лебедеве, свидетельствует о других качествах: все говорят о его честности, прямоте, да и другие факты этого дела характеризуют Лебедева с этой же стороны. Чебаров, имеющий банкирскую контору, знал Лебедева по его репутации за честного человека. Лебедева здесь выставляют как человека, который в своих пожертвованиях руководствовался предвзятой целью получить орден или медаль, а между тем факты и обстоятельства дела, не касающиеся игуменьи Митрофании, свидетельствуют о другом; только игуменья Митрофания говорит о Лебедеве, как о человеке честолюбивом, жаждущем наград и почестей. Вы слышали о других громадных пожертвованиях Лебедева на значительные суммы. Вы знаете, что Лебедев не только не искал награды, но требовал, чтобы имя жертвователя оставалось неизвестным. Можем ли мы не поверить такому человеку, можем ли мы отрицать правдивость его показаний? Что Лебедев имеет огромное состояние, совершенно свободно распоряжается своими средствами – это факт, безусловно доказанный. Свидетельскими показаниями безусловно доказывается и то, что Лебедев не любит выдавать векселя, а если и выдает, то не иначе как по лесной торговле, в незначительном количестве и на короткие сроки, да и зачем ему жертвовать векселями, когда у него в банке хранятся значительные суммы на текущем счету. Если бы он не мог пожертвовать сразу так много, то стал бы жертвовать по частям. Мы знаем, что игуменья Митрофания заключала договоры и не на 14 тысяч рублей с обещанием доставить награды. Игуменья Митрофания говорит, что Лебедев, желая получить награду, дал бланки для того, чтобы она могла вносить текст и делать обороты, что пожертвования он делал не в первый раз, что существовали пожертвования гораздо раньше. Действительно, Лебедев был членом Петербургской общины. Игуменья Митрофания говорит о значительных пожертвованиях на эту общину. Свидетели Мартынов, Васильев и другие, тоже члены этой общины, говорят, что пожертвование векселями в общину не могло быть принято. Из всех пожертвований Лебедева на Петербургскую общину в отчете, представленном суду самой игуменьей, записано только пожертвование в 60 рублей на яйца и отмечено участие Лебедева в постройках. А это последнее подтверждает вполне объяснение Лебедева о том, что он жертвовал, но не деньгами, а материалами. Объясняя появление векселей от имени Лебедева, игуменья Митрофания говорит, что Лебедев давал ей для оборота бланки на значительные суммы. Это обстоятельство не доказано ничем. Ссылались на векселя Сангурского и Дубровина как на документы, написанные на выданных Лебедевым бланках, но и эти векселя, уже оплаченные, оказались сомнительными: так, игуменья Митрофания говорит, что Лебедев никогда векселей не давал, а только свои бланки; Сангурский же утверждает, что когда он писал тексты, то бланка Лебедева еще не было. Очевидно, что подпись Лебедева впоследствии подделана. Что касается до векселя Дубровина, то по поводу этого векселя не могли определить, подложен он или нет, потому что вексель представлен с оторванным бланком. Лебедев говорит, что когда ему был представлен вексель, то он его отдал с протестом Дубровину, а последний говорит, что не помнит, был ли оторван бланк или нет, хотя рассказывает подробно все другие обстоятельства. Вспомните, при каких обстоятельствах Лебедев произвел уплату. Лебедев говорит, что появление этого векселя было для него совершенной неожиданностью; но к нему явился Дубровин и сказал, что игуменья Митрофания просит его уплатить по этому векселю. Лебедев, узнавши, что в этом деле принимает участие игуменья Митрофания, лицо так высоко поставленное, пользующееся таким авторитетом, имея при том в виду незначительные суммы, решился уплатить по векселю, не признавая его своим, но заставил нотариуса протестовать вексель к Дубровину. Такой способ уплаты показывает, что Лебедев не желал с первого же раза начинать процесс с игуменьей Митрофанией и поступил неосновательно, дав игуменье повод думать, что он будет платить и по другим таким же векселям. В награду за уступчивость Лебедева появились его подложные векселя уже на сумму 14 тысяч. Игуменья Митрофания рассказывает, что Лебедев выдал ей свои бланки на 18 тысяч рублей в тот день, когда он приезжал с нею прощаться. Сделал он это в присутствии монахинь Зинаиды и Досифеи. Это те свидетельницы, которым так сильно доверяет консистория и на основании показаний которых она требует предания суду Лебедева. Лебедев, со своей стороны, утверждает, что он приезжал прощаться с игуменьей Митрофанией во время сдачи общины, когда игуменья была в квартире Трахтенберга, и тогда никакого разговора о пожертвовании и векселях не было. То же самое подтверждает и свидетель Брусницын.

Нам говорят, что община сдана 18 марта, а мы знаем из показаний по делу Медынцевой, что сдача общины проходила еще в мае 1871 года, когда Досифеи в Петербурге не было. Странные показания монахинь Досифеи и Зинаиды вы, конечно, помните и их уже оценили.

В доказательство того, что Лебедев говорит неправду, игуменья Митрофания ссылается на предложения, сделанные будто бы Лебедевым,– окончить дело миром. А между тем мы имеем доказательство того, что примирения искал не Лебедев, а сама игуменья Митрофания. Вы помните две записки игуменьи Митрофании к Лебедеву. Едва она приехала в Петербург, как пригласила к себе Лебедева, причем Лебедев указывал игуменье на слухи о том, что его векселя есть еще у Семенова. Вслед за этим является записка игуменьи Митрофании к Лебедеву, в которой она говорит, что все уладилось с Семеновым и что дело можно кончить. Ее собственноручные документы доказывают, что она искала примирения. Игуменья Митрофания утверждает, что Горден, поверенный Лебедева, требовал 6 тысяч рублей для окончания дела и что она не хотела деньгами откупаться от несправедливого обвинения. А между тем сама же выдавала расписку на имя Лебедева в 14 тысяч рублей от имени общины, расписку, которую Лебедев не принял. Игуменья Митрофания говорит о том, что она получила бланки в 1871 году, представила же их к дисконту в 1873 году. Объясняя появление этих бланков, игуменья Митрофания утверждает, что взяла их, потому что нуждалась в деньгах. В таком случае совершенно непонятно, почему бланки эти лежали без употребления два года. Обвиняемая объясняет далее, что в то время, когда были выданы бланки, она имела другие источники дохода. Эти источники – векселя Медынцевой и Солодовникова, подложные или выманенные путем обмана. Зачем же она прибегала к преступлениям, когда имела бланки Лебедева? В 1872 году, сдавая общину, она занимала деньги у Трахтенберга, чтобы расплатиться с подрядчиками и пополнить недостающие суммы общины, а у нее лежат без употребления бланки Лебедева. Очевидно, что бланков Лебедева у нее не было, и показания как игуменьи Митрофании, так и монахинь Досифеи и Зинаиды ложны; что касается показаний Досифеи и Зинаиды, то они действительно так характеристичны, что вы их, вероятно, не забыли. Вы помните, конечно, их рассказ о выдаче Лебедевым бланков. Монахиня Досифея после этого показания не посмела уже снова явиться в суд. Кроме обстоятельств, мною изложенных, кроме доказательств существования подлога, мною приведенных, имеются и другого рода доказательства. Наружный вид векселей приводит к убеждению в их подложности. Перед вами даны были показания экспертов, признавших подписи Лебедева безусловно подложными. Только эксперты Михайлов и Ельшевский заявили иное мнение. Мнение это ничем не мотивировано: Ельшевский ушел из суда и объяснений нам не дал, а Михайлов – эксперт, вызванный защитой и оставшийся один при отдельном мнении,– в словесных объяснениях ничем не подкрепил своих выводов. Все остальные эксперты дали возможность вам самим прийти к заключению, действительно ли подложны подписи Лебедева. Вы обратите, конечно, внимание на подпись Лебедева. Вам были указаны отдельные буквы, не имеющие никакого сходства с подписью Лебедева. Вы, конечно, заметили, что на подложных документах фамилия «Лебедев» написана совершенно другой рукой, чем предыдущие слова. Затем вы могли убедиться, что Лебедев свою подпись подписывает всегда всю совершенно ровно, а на подложных векселях слова «Дмитрий Николаев» написаны и иным почерком, и гораздо мельче всей остальной подписи. В этих именно словах представляется, по крайней мере, мне существенное сходство с рукой игуменьи Митрофании. Подпись Лебедева, таким образом, на подложных документах не имеет никакого сходства с его подписью на несомненных документах. Но кроме экспертизы через учителей чистописания, мы имеем в нашем распоряжении другую экспертизу, еще более важную – это показания лиц, хорошо знающих руку Лебедева. Все лица, которые знали Лебедева, которые имели с ним дела и знали его подпись, все без исключения единогласно утверждают, что подпись его на векселях игуменьи подложна. Они со своей стороны обращали ваше внимание на ту же часть подписи, а именно на слово «Лебедев». Таким образом, лица, которые хорошо знали Лебедева, не сомневаются в том, что подпись поддельная. Это имеет для обвинения особенно серьезное значение. Кроме подписи Лебедева, заподозрена бланковая подпись Макарова. Макаров утверждает, что он такого бланка никогда не выставлял. В этом отношении экспертиза не дала категорического заключения. Вы сами могли убедиться, сличая подписи Макарова, подложный ли бланк или нет. Я лично пришел к заключению, что она подложна, но я предоставляю этот вопрос разрешению вашей совести.

Таким образом, все мною изложенное приводит к полному убеждению в подложности векселей от имени Лебедева. Дело ясно и не возбуждает никакого сомнения. Кто же виновен в совершении подлога? Эксперты говорили о некотором сходстве с почерком игуменьи Митрофании. И действительно, для меня подпись Лебедева представляет сходство с ее почерком. Я уже имел случай сказать вам об этом. Вы не могли не обратить внимания на то, что игуменья Митрофания обладает способностью писать различными почерками. Вам не могли не броситься в глаза тексты на векселях Лебедева, Медынцевой, ее записи. С первого взгляда трудно сказать, что это писано одним и тем же лицом. Игуменья Митрофания, следовательно, представляется таким лицом, которое могло совершить этот подлог. Но кроме нее никто не мог его совершить. Никто не имел интереса подделывать векселя от имени Лебедева, кроме игуменьи Митрофании; никому они не были нужны. Бланки сами по себе не имеют значения. Они обращаются в векселя только после написания текстов, а тексты, по сознанию самой игуменьи Митрофании, писаны ею. Таким образом, совокупность обстоятельств дела исключает всякую возможность сомнения в том, что векселя Лебедева подложны и что виновною в совершении подлога является сама игуменья Митрофания.

Мне предстоит теперь перейти к изложению обстоятельств дела о злоупотреблениях по опеке Медынцевой. Дело это замечательно уже тем, что оно дает вам возможность весьма точно и рельефно обрисовать характер как самой игуменьи Митрофании, так и ее сообщников. Это самое характеристичное из всех трех дел.

Заключение консистории и показание обвиняемой вынуждают меня прежде всего остановиться на том, каким образом возникло это дело. Игуменья Митрофания, а за ней и консистория утверждают, что дело о злоупотреблениях по опеке Медынцевой возникло путем незаконным, что Медынцева, состоя под опекой, не имела права возбуждать преследования. Мы увидим сейчас, что мнение это не заслуживает никакого внимания.

30 марта 1873 года сиротский суд уведомил прокурора окружного суда, что опекун над Медынцевой Макаров вынудил путем обмана у Медынцевой сознание векселей, которых она никогда не выдавала, и таким образом вовлек ее в сделку, для нее невыгодную. Когда приступлено было к следствию, Медынцева заявила от себя, что векселя были выманены у нее путем обмана не Макаровым, а игуменьей Митрофанией.

Таким образом, не Медынцева возбудила это дело, а оно возникло законным путем. Консистории не трудно было в этом убедиться, ибо первая бумага в деле есть сообщение сиротского суда.

Для того, чтобы понять дело Медынцевой в его надлежащем виде, следует обратить внимание на ту обстановку, в которой находилась Медынцева во время совершения над ней преступных деяний, вменяемых в вину игуменье Митрофании. Медынцева с 1870 года находилась под опекой, учрежденной над нею по требованию ее мужа. На судебном следствии неоднократно возбуждался вопрос, насколько опека над Медынцевой была учреждена правильно. Вопрос этот решается указом Сената, прочитанным перед вами.

Муж Медынцевой – лицо, в Москве достаточно известное. В силу вмешательства посторонних лиц он был удален из дома своей жены, которую оставил в весьма печальном в нравственном отношении положении. Медынцев вынужден был заявить генерал-губернатору, что жена его находится в такой обстановке и подчинилась влиянию таких лиц, которых он признал для нее вредными; что поведение его жены предосудительно, что она, злоупотребляя спиртными напитками, пришла в такое состояние, при котором легко заставить ее расточить все семейное состояние. По поводу заявления Медынцева произведено было полицейское дознание, которое и подтвердило справедливость его заявления. Но этим московский генерал-губернатор не удовольствовался: он обратился к купеческому сословию и просил его, удостоверившись в положении Медынцевой, сообщить свое по сему предмету заключение. Нельзя не признать, что администрация действовала с крайней и благоразумной осторожностью. Купеческое сословие, исследовавши положение Медынцевой, заявило генерал-губернатору о настоятельной необходимости учредить опеку над личностью и имуществом Медынцевой. Только после такого отзыва со стороны купечества была учреждена опека над Медынцевой по распоряжению генерал-губернатора.

Какая же была цель этого учреждения? Предотвратить расточительность со стороны Медынцевой и поставить ее в такое положение, чтобы состояние ее не было расхищено. Состояние, с формальной стороны, конечно, принадлежит ей, но в купеческом мире, в торговых оборотах возможно ли провести резкую черту между состоянием личным и семейным?

Посмотрим теперь, в какой обстановке находит дознание Медынцеву?

Медынцева жила в своей семье с мужем. Она неумеренно предается спиртным напиткам; около нее находится прислуга, которая предается той же страсти с ней вместе. Муж противодействует этому положению вещей. В это семейное дело вмешиваются посторонние лица, к делу, впрочем, не причастные. Мужа Медынцевой удаляют из дома, а с Медынцевой берут духовное завещание, по которому все торговлей и оборотами нажитое состояние должное перейти на цели, чуждые Медынцевой,– в московский университет. Очевидно, что женщина в том положении, в котором находилась Медынцева, женщина, почти потерявшая рассудок и всякую энергию воли, должна была вызвать какие-нибудь меры со стороны подлежащей власти, дабы обеспечить семью, да и саму Медынцеву от потери своего состояния. Опека учреждена, и вот в каком виде застает опека состояние Медынцевой? Состояние это находилось в самом блестящем положении. Недвижимая собственность и денежный капитал представляли ценность в 350 тысяч рублей. Доход исчислялся в 20 тысяч рублей в год; долгов на Медынцевой никаких не было; наоборот, были люди, которые должны были Медынцевой значительную сумму денег.