Текст книги "Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века"

Автор книги: И. Потапчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 71 (всего у книги 90 страниц)

Определив мой взгляд на кассационный повод, заключающийся в прочтении ненужных бумаг, перехожу к значению его в деле Мельницких. По этому делу прочитано было с согласия сторон письменное заявление при следствии подсудимой Гетманчук, имеющее значение показания по делу. Практикой установлено, что чтение документов возможно, если стороны на то согласны. В одном заседании прокурор не соглашался на прочтение заявления, а в другом согласился. Он утверждает, что согласился по ошибке на прочтение не того, а другого заявления, что не то, о котором он думал, было прочитано. И в этом случае он мог, заметив ошибку, прервать чтение, чего он, однако, не сделал. Мало того: если бы даже было доказано, что прокурор не соглашался на прочтение заявления Гетманчук, то оно могло быть прочитано как показание самой подсудимой. Вы сами признали своим решением по делу Андроникова (1869 год, № 298), что можно читать показание подсудимого при предварительном следствии, если он сам об этом просит, если он на него ссылается, потому что по ст. 634 уст. угол. суд. подсудимому должны быть предоставлены все средства к оправданию. Говорят, что подсудимый может устно повторить в судебном заседании все то, что занесено в протоколе следствия. Это не совсем так. Подсудимый может иметь интерес в том, чтобы знали, что он заявил по делу полгода или год тому назад, что он не теперь, а прежде пришел к известному выводу или убеждению. Представьте: в обвинительном акте прописано, что при следствии подсудимый признавался в преступлении, тогда как на самом деле он не признавался. Неужели ему может быть воспрещено прочтение всех его показаний, чтобы изгладить впечатление, произведенное обвинительным актом? Кроме показания Гетманчук кассационным поводом является прочтение удостоверения бежецкого уездного земского собрания от 21 сентября 1883 года о том, что подсудимый хороший человек и они надеются, что Мельницкий возвратится в их среду очищенным и оправданным. Да, это удостоверение было в руках присяжного поверенного Герарда, который его представил суду во время заседания. По содержанию своему оно есть не что иное, как коллективное свидетельское показание товарищей о его порядочности, о хорошей его нравственности. Относится ли оно к делу? Я полагаю, что Сенат не может об этом и судить, так как он не входит в существо дела, но с точки зрения окружного суда его нельзя признать не относящимся к делу, так как оно служит до известной степени определению нравственных качеств обвиняемого лица и служило таким испокон веков. Еще в римском процессе подсудимый приводил с собой целый сонм так называемых laudatores – свидетелей, имеющих удостоверить, что он человек достойный и честный. В средние века так называемые Eideshelfer, или соприсяжники, являлись сам-третей, сам-семь или еще в большем числе, клятвенно удостоверяя, что обвиняемый не мог по своим нравственным качествам совершить возводимого на него преступления.

В современной практике едва ли есть такой окружной суд, который бы не разрешал подсудимым вызывать (по крайней мере, на свой счет) свидетелей, имеющих свидетельствовать об образе их жизни и поведении. Если можно привести свидетелей о поведении, то, конечно, можно представить и документ, по содержанию одинаковый с показаниями таких свидетелей, а этот документ, по ст. 629, несомненно подлежит прочтению защитой, так как эта статья разрешает прочтение писем и бумаг, полученных участвующими в деле лицами и находящихся у них. Итак, разница заключается разве только в том, что председатель заставил читать этот документ секретаря, а не возвратил его защитнику, с тем чтобы прочел его сам защитник Герард. Когда анализ доходит до таких дрязг и мелочей, когда ставится вопрос, не имеет ли влияния на видоизменение впечатления не содержание документа, а орган читающего его или, лучше сказать, звание чтеца, то продолжение его становится излишним, потому что такой анализ не соответствует достоинству и серьезности суда.

Затем подлежит разбору опорочиваемый кассаторами допрос судебного следователя Сахарова. Свидетель Сахаров был спрошен с согласия сторон. Можно ли вообще допрашивать следователя о совершенных им и записанных в протоколе следственных действиях? С 1866 года не проходит года без подобных случаев в практике С.-Петербургского окружного суда, никто не считал такого спроса не только противозаконным, но даже и неудобным. Ссылались на следователей и обвинение, и защита. Они удостоверяли свои наблюдения, свои приемы при допросе, свои впечатления о свидетелях. Если этим путем можно добыть интересные сведения по делу, то почему же не пользоваться таким драгоценным источником? Во всяком случае, обвинение, когда соглашалось на спрос Сахарова, отлично знало, что его будут спрашивать о том, что ему сделалось известным после возникновения следствия и при самом совершении следственных действий. Я не только утверждаю, что этот кассационный мотив лишен малейшей тени какого бы то ни было основания, но что и идет он от недоброкачественного корня, от ложного представления о падкости присяжных и податливости их всем дурным впечатлениям. К сожалению, следует признать, что распространению этих понятий сильно содействовали некоторые кассационные приговоры. Так, в решении по делу Веры Засулич 20 мая 1878 года признано, что показание не относящегося к делу свидетеля, стремящегося запутать дело, или выслушанная даже частица такого показания способны произвести на присяжных ложное впечатление. С другой стороны, само недопущение председателем такого свидетеля к представлению не относящихся к делу объяснений может также предрасположить против обвинения присяжных, особенно чутких к стеснению всяких прав защиты. Если институт присяжных такая недотрога, такая mimosa pudica [3]3
  Стыдливая мимоза (лат.).


[Закрыть], что всякое впечатление им воспринимается пассивно, то это значит, что он не пригоден ни для наших грубых рук, ни для нашего сурового климата. Всякий уголовный процесс состоит из данных, из которых одни производят впечатления хорошие, близкие к истине, а другие – дурные, т. е. удаляющие восприявшего их от действительности. При восприятии никому, не только присяжным, но и суду, неизвестно, какое впечатление произведут те или другие разбираемые данные, предлагаемые для поверки. Когда они поверены – получается убеждение. Убеждение может быть ложное, но впечатление бывает сильное или слабое, даже обманчивым оно может показаться только после поверки; ложным бывает не оно, а убеждение. Если в присяжных предполагается малейшая доля практического смысла, то надобно и относиться к ним доверчивее. Для чего же они призываются в суд? Зачем заставляют их судить? Затем, что они считаются способнее коронных судей-техников оценивать здраво и толково житейские бытовые стороны отношений между людьми. Если предположить, что они обладают этой житейской опытностью, то все ненужное, выслушанное ими одним ухом, выйдет другим, а останется только то, что намечено, усвоено и заслуживает того, чтобы оставаться. Так как я надеюсь, что вы склонитесь к этому большему для присяжных доверию, то я признаю возможным пройти вскользь по целому ряду кассационных доводов, основанных на неохранении председателем слуха присяжных от всяких излишеств со стороны речей защиты, от неприличных будто бы речей гг. Пржевальского, Одарченко, Герарда и др. Я не знаю, таковы ли были эти речи, какими они занесены в стенографические отчеты. Я допускаю, что в пылу состязания всякий защитник может увлечься, может произнести сорвавшиеся с языка слова, да будет мне позволено употребить вульгарное, но меткое выражение: может сбрехнуть. Всякий председатель обязан останавливать злоупотребления словом стороны. Если председатель не исполнил своего долга – взыщите с председателя, но зачем кассировать приговор? Кончая разбор первого разряда кассационных мотивов, я утверждаю, что все эти мотивы основаны не на законе, а на кассационной практике, которая в совокупности своих решений действительно выражает об институте присяжных такое представление, что присяжные являются сборищем людей весьма простых и ограниченных, крайне близоруких и слепых, которые ежеминутно спотыкаются и падают, которыми надо руководить, которых, как детей, нужно водить на помочах. Между тем правительствующий Сенат как будто бы не знал, что этим близоруким присяжным дана полнота власти решать и миловать, что они этой властью пользуются уже 18 лет и что они сильно вошли во вкус ее. Ныне только возбуждается об этом вопрос, как будто бы впервые только московский суд предоставил миловать подсудимых присяжным по делу Мельницких. Мне кажется, было бы правильнее стать сразу на другую точку зрения, дать им побольше доверия и поменьше власти, функцию их надлежащими пределами ограничить и внушить им, что они обязаны держаться в этих пределах. Очевидно, что при избрании такого образа действия надлежало бы во многом, в очень многом отступиться от наслоившейся многолетней кассационной практики.

Перехожу к другому разряду кассационных мотивов, к самому коренному вопросу о применении ст. 754 уст. угол. суд. Говорят, во-первых, что неправильно было допущено в данном случае разделение цельного вопроса о вине на элементарные составные части, во-вторых, что неправильно поставлен последний вопрос о вменении, когда первым вопросом, определяющим, что сделано подсудимым, уже все разбирательство исчерпывалось. Здесь я опять обретаюсь в настоящем лабиринте, в путанице самых противоположных, перекрещивающихся кассационных решений. Нити руководящей нет, да и едва ли она может быть найдена; одним буквальным истолкованием текста закона едва ли можно чего-нибудь достигнуть. Но да разрешено мне будет заметить, что насколько я позволял себе нападать на кассационную практику Сената по первому разряду кассационных мотивов, настолько я буду стоять за нее по второму разряду кассационных мотивов и постараюсь доказать, что корень недоумений не в практике Сената, а в самом законе, в неудачном построении ст. 754.

У нас привыкли твердить, что закон свят, а исполнять его не умеют. Иногда оказывается, что такой взгляд неверен. Если сравнить наш институт присяжных с другими современными законодательствами Западной Европы, где также действует этот суд, то окажется, что постановление, соответствующее этой статье, не существует и не может существовать ни в одном из современных законодательств; что даже в то время, когда сочиняемы были судебные уставы, т. е. в 1864 году, она выражала понятие, даже по тому времени отжившее и принадлежавшее целиком области прошлого. Я позволю себе простое сравнение: есть целая булка и есть булка, разрезанная на три куска. Все ли равно, целую булку получить или три ломтя, происходящие от разрезанной булки на части? Я утверждаю, что этот вопрос разрешается отрицательно законодательствами Европы, которые требуют от присяжных непременно цельного ответа о вине, а не ответов по элементарным вопросам, из которых не слагается, а выводится понятие вины. Начну со страны, бывшей отечеством суда присяжных, т. е. с Англии. Там не может быть речи о дроблении судом вопросов о вине, так как не существует даже и сама постановка вопросов, но судья отпускает присяжных совещаться по одному обвинительному акту и сказать: виноват или не виноват по изображенному в этом акте преступлению. Английский судья не стесняясь указывает присяжным во время судебного следствия, что такое-то обстоятельство, по теории доказательств можно и должно считать доказанным или недоказанным. Он объясняет присяжным законные признаки разбираемого преступления, составляющие необходимые условия виновности. При совещании присяжные либо признают обвинение по обвинительному акту, либо его отвергают, могут устранить главное обвинение и признать виновность подсудимого в ином, меньшем, которое обыкновенно поставлено как дополнительное в обвинительном акте. Они могут некоторые факты признать, некоторые отвергнуть, т. е. дать так называемый специальный вердикт, с тем чтобы судья, если может, построил из них состав известного, законом предусмотренного преступления. Но, признавая подсудимого виновным по закону, присяжные могут поручить его особой милости монарха ввиду того, что он заслуживает пощады, или того, что закон уже несвоевременен, или по другим соображениям.

Ясно, что с этими английскими присяжными наши присяжные ничего почти не имеют общего. Наши присяжные заимствованы из Франции, а во Франции они введены конституцией 3 сентября 1791 года, которая в одной из своих статей установила, что присяжные определяют только одну фактическую сторону дела, а судьи – всю юридическую. Однако известно, что судейская операция вмещает в себя три отдельных момента. Прежде всего нужно препарировать отдельные косточки, голые факты, конкретные обстоятельства преступления, каждую косточку отдельно, признать поштучно, например, что днем или ночью было похищено нечто лицом, действовавшим сознательно. Затем надобно, подводя эти отдельные признаки под предустановленное законом, отвлеченное понятие преступления, образовать одно целое: виновность лица в данном преступлении. Наконец, есть еще третий момент: вывод соответствующего вине наказания. Вот если бы идея, которая выразилась в тех словах конституции 1791 года, которые я прочел, осуществилась вполне и присяжные были заключены в тесную рамку только определения голых фактов за устранением всего из них правового, то, с одной стороны, дробимость предлагаемых им вопросов могла бы быть бесконечная, а с другой – деятельность была бы приниженная, вполне второстепенная, равняющаяся поставке сырого материала, из которого и виновность, и наказуемость выводимы были бы судьями коронными. Такое понимание функции присяжных не могло осуществиться даже и во Франции, на первых порах деятельности института. Законодательство пришло скоро к тому понятию, что деятельность присяжных гораздо обширнее, что она идет не только до определения конкретных признаков деяния, но и до оценки всех сторон вменяющейся в этих признаках уголовной ответственности. Когда составлялся устав 1808 года, тогда была установлена обязательная по всякому делу форма вопросов. Эта форма не допускает никакого дробления понятия вины на составные ее элементы.

В то время, когда составлялись наши судебные уставы, не было других современных кодексов, кроме французского, усвоенного уже тогда Бельгией, Италией и некоторыми немецкими государствами. Ныне имеются цельные, глубоко обдуманные два процессуальных кодекса новейшей отделки: австрийский (1873) и германский (1877). Оба кодекса форму главного вопроса определяют совершенно одинаково: Die Hauptfrage beginnt mit den Worten: Ist der Angeklagte schuldig? Sie muss dem Angeklagten die zur Last gelegene. That nach ihren gesetzlichen Merkmalen und unter Hervorbringung der zu ihrer Unterscheidung erforderlichen Umstände bezeichnen [4]4
  Главный вопрос начинается словами: виновен ли подсудимый? Им обозначается деяние подсудимого, вменяемое ему в вину, по его признакам, указанным в законе, и обстоятельства, которые требуется выяснить (нем.).


[Закрыть]. Такая неделимость имеет свои причины, заключающиеся в том, что на присяжных, по ныне господствующим понятиям, возложено определение целого состава вины: Die ganze Schuldfrage [5]5
  * Весь вопрос о вине (нем.).


[Закрыть]^*, а не одно только определение фактической стороны судимого деяния. Но если с начала XIX века уже не признавалось возможным делить вопрос о вине, то спрашивается: откуда могла к нам прийти мысль резать вопрос о вине на его составные элементы? Надобно отыскать подлинный источник. Я его отыскал и утверждаю, что источник старый. Когда учредительное собрание издало законы 16—29 сентября 1791 года, определяющие устройство и судопроизводство в судах с присяжными, то вслед за тем, в дополнение к этим законам, издана инструкция, в которой определяем был порядок совещаний присяжных в их совещательной комнате...

На странице 42 брошюры, изданной в 1866 году бывшим председателем редакционного комитета устава уголовного судопроизводства Николаем Андреевичем Буцковским, мы читаем: «Понятие о виновности слагается из трех элементов: 1) событие преступления, 2) происхождение его от действия или бездействия и 3) злоупотребленный или неосторожный характер действий подсудимого. Без преступления не может быть и преступника» и т. д. Достопамятный и почтенный человек, которому принадлежат эти строки, не был знаком с немецкой литературой, но пользовался весьма прилежно французской. Его прельстила логическая красота деления вопроса о вине, хотя, надобно признать, оно уместно как инструкция присяжным, как им поступать при открытии виновности, и очень мало пригодно для построения дедуктивно уже окончательно признанных результатов исследования. Очевидно, что при исследовании вопроса о вине внимание останавливается сначала на признаках внешних, заставляющих предположить, что имело место преступление, затем разыскивается лицо виновника, а венцом исследования является определение состояния его сознания, участие его ума и воли в деянии. Если с этой точки зрения без преступления, как говорит Н. А. Буцковский, нет преступника, то при построении решения из признанных фактов можно сделать противоположный вывод: где нет преступника, там нет и преступления. Следовательно, для расположения ответов по вопросам о вине надлежало бы идти другим порядком, т. е. сказать, что с умыслом или без умысла такой-то человек совершил такое-то действие, которое имело такие-то преступные последствия. Моего метода я не предлагаю, но не сомневаюсь, что вследствие существования ст. 754, составленной по старинному источнику еще в XVIII столетии, когда наступило применение этой статьи, вопрос о виновности подсудимого мог быть обойден, потому что ставились три элементарных вопроса, из которых будто бы и слагалась виновность: о событии преступления, о содеянии его подсудимым и о том, может ли оно быть вменено ему в вину. Такой обход вопроса о виновности противоречит и ст. 7 учр. суд. уст. (присяжные заседатели установлены для определения вины или невиновности подсудимых) и ст. 760 уст. угол. суд., по которой вопросы и ответы присяжных даются по существенным признакам преступления и виновности подсудимого. По случайному стечению обстоятельств кассационная практика, вовсе не сознавая этого недостатка ст. 754, совершенно случайно исправила этот недостаток и ввела опять в вопросы присяжных слово «виновен», которое подлежало исключению при делении вопроса о вине на три (по ст. 754). В решении по делу Жулина (1872 год, № 1414) Сенат признал, что слово «вменение» (в вину) есть юридический термин, неудобопонятный присяжным, который надо обходить. Изгоняя слово «вменение». Сенат сам заставил суд прибегнуть к единственному выражению, могущему заместить слово «вменение», а именно – к «виновен ли», чем и поставлена была у нас форма вопросов на ту точку, на которой стоят ныне все европейские кодексы, т. е. на точку безусловной необходимости разрешения присяжными вопроса о вине, а не о конкретных обстоятельствах, от которых только зависит вывод преступления. Таким образом, не скрывая моего глубокого убеждения, что, в сущности, всегда следовало бы ставить вопрос цельный и неделимый о том, виновен ли, не скрывая того, что если бы было возможно, то надлежало бы стараться изменить ст. 754, я утверждаю, что вопросы по делу Мельницких были поставлены правильно и с законом согласно. Три вопроса по ст. 754 всегда находятся в такой между собой зависимости, что от отрицательного разрешения первого вопроса зависит безусловно отрицательное разрешение второго и третьего, т. е. что отрицательное решение их подразумевается само собой. При признании преступления совершившимся, т. е. при положительном решении второго вопроса, все-таки может последовать еще отрицательный ответ на третий вопрос о вменении. Следовательно, третий вопрос (о вменении) должен быть обязательно поставлен после второго, если он с ним не соединен в одно. Так как Сенат запретил спрашивать присяжных о вменении, то им надо ставить по третьему вопросу слова: «виновен ли», без чего в утвердительном смысле не может считаться выясненной субъективная сторона вины. Применим эти выводы к делу Мельницких.

Прежде всего кассаторы утверждают, что неправильно было само разделение вопросов по ст. 754, так как никто не возбуждал сомнения ни относительно события преступления, ни относительно его содеяния обвиняемыми, а только оспаривалась их виновность. Я полагаю, что вся аргументация кассационных протестов и жалобы может быть опровергнута очень легко соображениями, заимствованными от простого здравого смысла. Если действительно всякий вопрос не есть цельный, а составной и содержит в себе три элементарных, то надлежало бы по всякому делу вообще разлагать вопрос о вине на три элементарных; если же сего не делается, то только для сбережения времени и упрощения производства. Если бы нашелся суд, который желал бы, жертвуя своим временем, поступать таким образом по всем делам, то надлежало бы дать ему в том полную волю, потому что не может быть противозакония в разбирательстве дела с наибольшей обстоятельностью. Во всяком случае, требование деления вопроса связано с существом дела. Необходимости его нельзя проверить. Сенат признал в решении по делу Мешкова и Мироновой (1873 год, № 208), что сама постановка судом раздельных вопросов по ст. 754 свидетельствует, что было какое-то сомнение в совпадении события и содеяния со вменением. Мало того, оказывается, что в Московском окружном суде по всем делам, в которых заявлялись гражданские иски, всегда отделялся вопрос о содеянии от вопроса о вменении. Итак, я полагаю, что необходимость деления вопросов по делу Мельницких не требует никаких доказательств.

Другое возражение против постановки вопросов – то, что будто бы не надо было вовсе ставить третьего вопроса о вменении, а надо было ограничиться одним вопросом, вмещающим в себе содержание и события преступления и содеяния. Если преступное деяние содеяно известным лицом, то вменение само собой предполагается, коль скоро нет причин невменения, которые перечислены в ст. 92 и о которых, по ст. 763 уст. угол. суд., надлежит ставить особые вопросы, если таковые причины имеются. Против сего возражения считаю долгом ответить следующее: существует практика сенатская (решение по делу Вашенцовой, 1870 год, № 488), практика, которой я теперь не буду обстоятельно опровергать, что если по делу возникает вопрос о причине невменения (например, о сумасшествии или необходимой обороне и тому подобному), то вопрос о вменении ставится в отрицательной форме, т. е. при признании, что совершил деяние, второй вопрос будет: если совершил, то доказано ли, что он был в то время в припадке умоисступления или в состоянии необходимой обороны и т. п. За этими двумя вопросами ставится условно третий, только на случай отрицательного ответа на второй: если не доказано, что X. был в сумасшествии или в состоянии необходимой обороны, то виновен ли он в означенном в первом вопросе преступлении? Я знаю, что по другим делам вы признавали эту форму формулировки вопросов совершенно удовлетворительной. Я полагаю, что она все-таки неправильна, потому что закон требует или должен требовать прямого ответа на вопрос о вине или невиновности подсудимого, а эта вина или невиновность является выводом самого суда, а не удостоверением со стороны присяжных. Но, оставляя в стороне всю эту полемику с кассационной практикой, я полагаю, что все эти выводы к настоящему случаю не применимы. Так как не было указываемо никем ни на одну из причин невменения, то не могло быть поставлено вопроса о невменении. Если же нельзя было поставить вопроса о невменении, то по необходимости надо было поставить вопрос о вменении. Если же, по сенатской практике, вопрос о вменении замещается вопросом о виновности, то надлежало поставить вопрос о виновности. Если же вы придете к иному заключению, а именно к тому, что и ставить вопроса о виновности не следует, что можно ограничиться только вопросом о содеянии, отпустив присяжных, как будто бы они всю свою работу сделали, то тем вы сами отнесете все наше производство с присяжными из XIX в XVIII столетие, вы поступите противно указаниям науки, возлагающим на присяжных die ganze Schuldfrage [6]6
  Весь вопрос о вине (нем.).


[Закрыть], весь цельный вопрос о вине, вы разорвете связь между нашим институтом присяжных и таковым же в Западной Европе.

Я утверждаю, что причина погрешности, неправильности, неправоты приговора по делу Мельницких, если она есть, не заключается вовсе в форме вопросов; искать ее можно только в содержании ответов присяжных. Начнете болезнь лечить средствами исправления формы вопросов, а ответы все-таки будут получаемы ненадлежащие, нежелательные, потому что разве можно предположить, что те судьи, которые судили дело Мельницких, если бы им был предложен один цельный, совокупный вопрос о вине, решили бы его иначе, утвердительно, а не отрицательно? Не видно, чтобы они отвечали «не виновен» по недоразумению. Так уж настроен институт на снисхождение и помилование, а почему он так настроен – тому причин искать пришлось бы далеко. Я полагаю, что и закон поставил их в неопределенное положение, не вполне ясно высказал, что от них требуется. Форма присяги обязывает их только судить «по сущей правде и убеждению совести», но она их вовсе и не склоняет судить по существующему закону. Я полагаю, что весьма полезно было бы заимствовать из австрийского кодекса 1873 года хотя бы установленную в § 313 формулу присяги: «Das Gesetz dem sie die Geschworenen Geltung verschaffen sollen zu beobachten» [7]7
  Следовать закону, который установлен для присяжных (нем.).


[Закрыть]. Я не скрываю, что предварительно такому заимствованию надлежало бы ввести новый кодекс уголовный. Кроме того, надлежало бы сразу и самым решительным образом перестать держать присяжных в отдалении от закона, в таком искусственном неведении техники и терминологии уголовного закона, что употребление слова «вменение» в вопросах уже считается нарушением закона, что слово «украл» недопустимо, а надо сказать «тайно похитил», что нельзя сказать «изнасиловал», а нужно описать саму внешность акта. Присяжных не только не следует держать в неведении о законе, но придется переубедить, что они-то и есть органы этого закона и исполнители. Надобно удалить сначала причины, а затем исчезнут и последствия этих причин, но кассирование того или другого приговора не помешает произнесению сотен и тысяч подобных же приговоров, потому что они в духе века, в особенностях общего настроения, с которым надобно считаться и на которое надобно подействовать. Всякие паллиативные средства ни к чему не поведут.

Сенат определил: решение присяжных и приговор Московского окружного суда отменить, передав дело для нового рассмотрения в другое отделение того же суда, протест прокурора и обе жалобы оставить без последствий, составу присутствия, рассматривавшему дело, за явное нарушение закона при постановке вопросов присяжным сделать замечание. [8]8
  * Конец вставки и нумерации страниц из книги «Суд присяжных в России», ЛЕНИЗДАТ, 1991 г.– Ю. Ш.


[Закрыть]*