Текст книги "Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века"

Автор книги: И. Потапчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 90 страниц)

И знаете ли вы, что наш руководитель А. Я. Пассовер – один из утонченнейших гастрономов по части слога – даже к Пушкину, который, кажется, превышает в этом отношении писателей всего мира, однажды придрался. Он указал мне, с недоумением и досадою, у Пушкина одну строку, правда, всего одну, которую он откопал:

«Пора. Перо покоя просит».

«Помилуйте,– сказал он,– в четырех словах четыре «п» и три «р»... Это непостижимо!»

Итак, древние ораторы совершенствовали свой слог, приглядываясь к образцам литературы. То же следует делать и нам.

Помню, летом 1897 года мне попались за границею в «Figaro» чрезвычайно любопытные статьи «La litterature et le barreau». В них проводилась параллель между беллетристикой и адвокатскими речами. Автор доказывал, что законы успеха в этих двух областях искусства совершенно одинаковы. Здесь я узнал, что все лучшие французские адвокаты писали свои речи. О Жюле Фавре, например, сообщалось, что он приготовлял свои фразы с величайшим трудом, сердился и ломал перья. А между тем его кудрявое красноречие весьма быстро отцвело и теперь уже вызывает насмешку. Автор приходит к выводу, что как в литературе, так и в ораторском искусстве остается свежим и переживает всякие моды только простой, сжатый и ясный язык, чуждый безвкусных украшений.

Приведу несколько афоризмов Квинтилиана: «Писать речи надо всякий раз, когда это будет возможно»; «Природа не желает производить быстро на свет ничего большого,– всякое прекрасное дело соединено с трудностями»; «Люди необразованные или мужики недолго затрудняются, с чего им начать»; «Умение говорить экспромтом – лучший результат учения и своего рода самая богатая награда за долгие труды».

Что касается предварительной работы, то и у нас все знаменитые защитники писали свои речи заранее, или целиком, как Спасович, или в виде конспектов, или «оазисами», как говорил о себе Плевако, который, впрочем, в последнее время тоже стал их писать целиком, ибо тотчас после прений передает полную рукопись в газеты. Здесь подробности зависят от индивидуальностей. Важно только то, чтобы вся идея защиты была заранее глубоко продумана.

Содержание речи должно быть приурочено к тому, чего могут требовать и ожидать, чем могут наиболее интересоваться судьи в момент прений. Нет ни малейшей надобности повторять им то, что они уже знают. Следует обобщить картину дела и сделать это таким образом, чтобы попутно были затронуты все больные места и получились ответы на самые щекотливые и тревожные вопросы. Преподать эту архитектонику защиты нет никакой возможности. Она дается чутьем, талантом и, так сказать, духовным глазомером, который указывает вам на соответствие между частями и целым.

Я должен теперь сказать нечто обыденное, старое, вечное. Когда к вам приходит клиент, не цепляйтесь за него, не уродуйте самого себя размышлением «как бы тут можно было извернуться?». Лукавство или развязная софистика редко побеждают, да и в случае успеха не приносят отрады. Ставьте вопрос иначе. Спросите себя, всесторонне ознакомившись и с бумагами, и с человеком: «Что есть справедливого в объяснениях?» Если есть хоть кусочек справедливости, возьмитесь за один этот кусочек, предварив клиента, что все остальное не годится. И только с этого исходного пункта начинайте работу. Раз вы зададитесь такою целью, то все законы впоследствии приложатся сами собой.

Для меня в каждом принимаемом деле самое интересное было добиться правды. Сотрудники мои знают, как я пытливо исследую клиента, как беспощадно анализирую улики и сколько дел отвергаю. Мне попадалось много дел с весьма благодарным материалом для спора, и самое содержание спора уже легко складывалось в моей голове, но я чувствовал, что настоящая правда все-таки не на стороне подсудимого. И тогда я отсылал его к другим. Но видно уже «глаз у меня дурной», ибо и в других, иногда весьма искусных руках все эти дела, в конце концов, оканчивались трагично. Я этим не хвастаюсь и не вижу в этом никакой добродетели. Я просто не способен к лживым изворотам; мой голос помимо моей воли выдаст меня, если я возьмусь развивать то, во что не верю. Я нахожу всякую неправду глупою, ненужною, уродливою, и мне как-то скучно с нею возиться. Я ни разу не сказал перед судом ни одного слова, в котором бы я не был убежден. Впрочем, я думаю, никто из моих читателей никогда не почувствовал фальши в моих объяснениях. Этим я сразу, в первый и последний раз, возражаю всем моим критикам, осуждавшим меня за принятие тех или других дел. Как-то в Вильно один из приятелей моего клиента после прений сказал мне: «Что бы о вас ни думали, но каждый слушающий вас поневоле чувствует: этот человек говорит правду». И ни от кого другого я не слышал отзыва, более для меня ценного, более соответствующего тому, к чему я всегда стремился.

Действительно. В правде есть что-то развязывающее руки, естественное и прекрасное. Если вы до нее доищитесь, то какой бы лабиринт нелепых взглядов и толкований ни опутывал дело, вы всегда будете себя чувствовать крепким и свободным. Если даже дело проиграется, то вы испытаете лишь нечто вроде ушиба от слепой материальной силы. Вам будет жалко судей, которые были обморочены слишком громоздким скоплением чисто внешних помех, заслонивших от них истину. Я всегда оставался упрямым во всех тех (сравнительно весьма немногих) случаях, когда суд со мною не соглашался. И почти всегда время оправдывало меня.

Некогда печать упрекала меня в том, что в своих речах я создаю фантастические литературные образы, вовсе не соответствующие тем живым подсудимым, которых защищаю. Наибольшие упреки достались мне за Иванова и Августовского. Я не возражал. Я знал, что правда была на моей стороне, и, как всегда, «с меня было довольно сего сознания». Я питаю отвращение к так называемой «сентиментальности» и к приемам дурного вкуса, от которых, по выражению Тургенева, «воняет литературой». Для меня, повторяю, «правда жизни» всегда представлялась такою разительною, ценною находкой, что я никогда бы не дерзнул портить ее своими измышлениями. Она всегда бывала для меня и глубже и оригинальнее ходячих литературных сюжетов. Поэтому я ее тщательно оберегал во всех доставшихся мне делах.

И здесь время защитило меня. Расскажу вам об Иванове и Августовском. От Иванова я получил письмо из тюрьмы. По каким-то случайностям я откладывал со дня на день просьбу о допущении меня к свиданию, хотя и носил его письмо в кармане. Как раз в это время мне встретился в одном обществе Владимир Соловьев. Не помаю, какой именно разговор заставил меня вспомнить о письме Иванова, и я его прочел всем присутствующим. Соловьев накинулся на меня: «И неужели вы до сих пор не были у него! Такое письмо мог бы написать только Достоевский... Это во всяком случае выдающийся, интересный человек. Спешите к нему и непременно берите защиту». Я сказал, что и без того упрекаю себя за невольное запаздывание. Вероятно, многие помнят, что поднялось в печати после моей речи!.. Однако же, спустя три года, когда эта речь появилась во втором издании моего сборника, однажды ко мне на рождественские Святки пришел неизвестный студент Ярославского лицея и объяснил, что у них в товарищеских прениях обсуждалась моя защита в связи с обвинительным актом и другими напечатанными документами. Молодежь, первоначально поддавшаяся газетным рецензиям, пришла к полному согласию со мною насчет Иванова и просила этого студента выразить мне свое сочувствие. Вот от кого и в какой интимной форме я получил удовлетворение...

Что касается Августовского, то всего лишь три года тому назад от одного золотопромышленника из глубокой Сибири я узнал, что Августовский еще бодрствует и работает, что все его знают по моей книге, и что он в эту книгу попал весь, живьем, таким, каким и до сих пор остается.

И как после всего этого не преклониться перед глубокою народною мудростью, которая вещает: «Все минется, одна правда останется».

***

Тема беседы такая неисчерпаемая, что следовало бы себя ограничить. Но я еще не успел высказать всего существенного.

Русское судебное красноречие возникло при необычайно благодарных условиях. В нашу среду попали замечательные умственные и художественные силы. В шестидесятые годы закипела такая общественная работа, что выдающиеся ученые и люди с литературным талантом покинули свои библиотеки и кабинеты для живого судебного дела. Язык первых защит оказался пестрым и разнообразным, без какой бы то ни было сложившейся профессиональной окраски; ничего узко сословного, что уже ясно замечается в старой европейской адвокатуре, здесь еще не было. Но все речи отличались содержательностью. Видно было, что они исходят от умов широких, самостоятельных, развитых и богато одаренных. Эти первые образчики нашего красноречия создавались сообща: профессорами, литераторами, светскими людьми с европейским образованием, а также даровитейшими самородками из демократии. Нечто веское, значительное и живое слышалось в каждом доводе. Адвокатура сразу выросла и вызвала невольное внимание суда. В то же время печать зорко следила за ее нравственным достоинством. Таким образом, даже самые зачатки пошлости и беспринципности вытравливались в приемах нашей трибуны с первых же лет ее существования.

Теперь уже трудно вспомнить и перечислить адвокатов, которые даже никогда более не попадут в историю нашего сословия, но которые говорили перед судом так интересно, благородно и культурно, что нынешние газетные знаменитости перед ними оказались бы совершенно ничтожными. Возьмите старые газеты и, быть может, вам попадутся умные тексты этих позабытых защит.

И главное, на что я хочу указать,– ничего актерского в этих речах не было. Язык Спасовича ярок, но прост, и никаких мелодраматических приемов у него нет. В самых трогательных местах он робел, а не декламировал. Плевако – византиец и ритор по природе, но и он поднимает интонацию лишь в самые сильные моменты речи, как делал это и Урусов. И оба эти оратора увлекали аудиторию не внешними приемами, а внутреннею прелестью своего дарования.

Но о большинстве тех чудесных пришельцев в наше сословие теперь приходится сказать: «Иных уж нет, а те далече...» Дождемся ли мы нового прилива таких же крупных умственных и художественных сил?

Дело в том, что, как я уже говорил, поприще наше скользкое. Слепая масса публики, правда, торопеет перед адвокатами и в случае беды легко отдается им в руки, веруя в их могущество. Но все развитое общество невольно держит их в подозрении. Я имел случай сближаться с лучшими и замечательнейшими деятелями нашего времени в области искусства и мысли. Я пользовался их симпатиями, почти дружбою. И что же? Я всегда чувствовал, что звание «адвокат» мне как бы извинялось. Конечно, я никогда не оправдывался, сознавая, что, если бы поднялся спор, то я сумел бы отстоять свое достоинство. И все-таки не обошлось без некоторых недоразумений. Но я и тут не уступил. Время их сгладило...

Вот как трудно покорять истинное «общественное мнение» в пользу адвокатуры!

После этого вы легко поймете, как досадно и обидно наблюдать все, что появилось вдруг на смену трудным, но поистине блестящим начинаниям нашей адвокатуры в последнее время.

Все, от чего следовало бы очищать наше сословие, как от вреднейших плевел, мешающих его нравственному росту и авторитету, расплодилось с поразительною силою. Сформировалась крепкая школа рекламы и актерского пустозвонства.

Нужно ли объяснять, что реклама есть лавочный, торгашеский прием, совершенно несовместимый с какою бы то ни было умственною деятельностью, претендующею на общественное уважение и доверие... И вот в уголовной адвокатуре, т. е. в учреждении, которое даже при лучших намерениях его представителей все-таки подозревалось обществом a priori в своекорыстии и продажности, реклама пустила такие глубокие корни и дала такие пышные плоды, что нет уже силы, которая истребила бы эту растительность. Если реклама вообще довольно быстро дает осязательные практические результаты, то как же винить начинающую молодежь за то, что она ради скорейшего заработка и славы по уголовным делам прибегает к мудрым приемам, созданным старшими, и добивается прежде всего помещения своего имени в газетных листках? В последние годы я сделался случайным читателем этих листков и теперь только узнал, как широко, с какою постыдною и жалкою страстью разрастается эта реклама. Я увидел, что множество неведомых защитников то и дело пропечатываются в газетах с их именами и отчествами и с упоминанием о произнесенных ими «блестящих и горячих речах».

Эти два эпитета раздаются столь щедро, что получается впечатление, будто происходит необычайный наплыв гениев в наше сословие... Но я-то, достаточно посидевший на своем веку возле всякого рода известностей, очень хорошо понимаю значение этих двух терминов: «блестящая» речь – значит, старался говорить для публики, а не для судей; «горячая» речь – значит, хорошенько не понял дела и не сумел его объяснить, а рассчитывал взять притворным волнением и поддельным чувством. А в общем произносил шаблонные фразы, знакомые каждому из учебников и плохих романов.

Таким образом, новейшая школа имеет три заповеди: первая – «реклама», вторая – «пафос» как подделка чувства, и третья – «общие места» как замена ума. И больше ровно ничего не требуется.

Что же получается в результате? Получаются люди, которые сами себя расславили и которые этим очень довольны.

Но скажите по совести: интересуется ли кто бы то ни было из людей компетентных тем, что скажет подобная «знаменитость» по делу, доставшемуся в ее руки? Я думаю, что нет никакой возможности интересоваться речью, которая каждому среднему человеку известна заранее. Каждый из нас, прочитавши о происшествии в газетах, даже не изучая его подробностей, весьма легко угадает, на чем будет «ездить» подобный защитник. И никогда не ошибется. Все мы без затруднения предусмотрим, что речь защитника будет «блестящая и горячая», в вышеуказанном мною смысле, и что, таким образом, на сцене суда произойдет самое банальное изображение защиты с ее общеизвестною и надоевшею ролью, как роль «Дамы с камелиями». Привычные рецензенты судебно-театральной залы будут вполне удовлетворены. Слава защитника не увеличится, но и не уменьшится, ибо сама эта слава, раз уже она сделана, имеет те же качества неувядаемости, как и восковая кукла.

А смогли ли бы вы когда-нибудь предусмотреть, что скажут Спасович, Урусов, Александров, Жуковский? Нет. Потому-то их появление и участие в деле всегда составляли событие без всяких самодельных анонсов. Это были умы самобытные, творческие и способные открывать новое, яркие и редкие, как бриллианты. А те, которые нынче так усиленно предлагают себя публике,– разве это не самые ординарные умы?

Я говорил о поразительной скудности талантов среди «уголовников». Между тем в кадры цивилистов продолжается постоянный приток людей широко образованных, значительно умных, прямо выдающихся. Но ими ни печать, ни общество не занимаются. И наша корпорация поневоле должна получать свою аттестацию «о всех и за вся» от тех товарищей-«любителей», которые подвизаются на видных для всей России подмостках уголовной сцены. Положение для этих «корифеев», надо сознаться, довольно ответственное и едва ли ими сознаваемое, а для всех прочих – чрезвычайно неудобное...

***

Предвижу множество возражений. Отвечу только на самые опасные и коварные, какие мне приходят в голову.

Мне могут сказать: «Новая адвокатура вовсе не помышляет о том, чтобы сказать нечто новое и удивить каких-нибудь тонких ценителей. Она заботится прежде всего о подсудимом и отдает ему всю свою душу. Она ближе к жизни и она преуспевает в смысле побед гораздо более, нежели все ваши излюбленные ораторы».

Казалось бы, более сильного возражения и придумать нельзя.

Но все это вздор. Во-первых, сколько бы теперешняя адвокатура ни помышляла о том, чтобы сказать нечто новое, она этого не сделает, не потому, что не хочет, а потому, что не может. Во-вторых, она вовсе не ближе к жизни, потому что она и не трудится, и не задумывается над изучением жизни, а только, понюхав слегка, на каких нотках можно сыграть выгодную роль, торопится захватить каждое дело с благодарным сюжетом и «жарить вовсю» бенефисные монологи, даже не соображаясь с тем, насколько они подходят к данному случаю. Она даже не постесняется исказить дело только для того, чтобы подогнать его под свое задуманное выигрышное «амплуа». В-третьих, она вовсе не влагает в дело своей души, а только припускает к нему свой искусственный жар. Все эти пламенные защиты я назвал бы «физическими», а не «интеллектуальными». Известно, что даже величайшие трагики нисколько не тратили своей души, ибо отличались великолепным здоровьем и долголетием. Следовательно, о наших заурядных лицедеях и говорить нечего. Наконец, в-четвертых,– и это самое главное. Новая адвокатура не только не преуспевает в смысле побед, но, если взять статистику, проигрывает немилосердно. Секрет заключается лишь в том, что, под сенью рекламы, она трезвонит о своих победах и затушевывает свои проигрыши. Я бы мог привести доказательства и цифры, но для этого нужно было бы назвать процессы и действующих лиц. Вредить никому не хочу. Держусь добродушного и бессмертного изречения нашего коллеги Сермягина: «Дай Бог нажить всякому». Но убежден, что теперешняя система защиты никакого влияния на правосудие не оказывает. Она годится лишь для дел, которые сами собою выигрываются. Да и в этих случаях подчас вредит, ибо развязная заносчивость адвокатов, предвкушающих победу, иногда смущает самых добросовестных судей.

Не отрицаю, что каждый из главных деятелей рекламного периода имеет свои достоинства. И если бы они по примеру своих товарищей предыдущего времени предоставили самой жизни сделать им оценку, то и пределы их деятельности соответствовали бы их природным способностям. Теперь же они, благодаря искусственным мерам, занимают в корпорации совершенно неподобающее им место и оттесняют в сторону уже возникшие более свежие и гораздо более сильные дарования, которые не желают прибегать к их приемам. Вся эта крепкая сеть телеграфно-рецензентской агентуры да еще таможни, устроенные и в доме предварительного заключения, и на границе провинциального импорта с целью распределения уголовного товара только между известною группою лиц,– все это указывает на глубокое разложение наших нравов. О прежнем рыцарском отношении между товарищами, среди которых теперь существует подобная ловля дел, конечно, уже и говорить не приходится. Эта бесцеремонность не встречает у нас откровенного протеста, хотя отовсюду слышится подавленный ропот. Но мне бояться нечего. Я фаталист, за делами не гоняюсь, газетного шума не ищу и, кроме того, так беззаветно люблю всякий истинный талант, что к его оценке никакие личные отношения ни в какой области искусства у меня не могут примешаться. В этом вопросе у меня нет ни врагов, ни друзей.

И если бы от меня потребовали, чтобы я в самом сжатом виде определил, какая же существует разница в нашем деле между истинным искусством и мишурой, то я бы ответил: истинное искусство – это простота, искренность, содержательность и оригинальность, в отличие от мишуры, которая есть вычурность, фальшь, пустословие и банальность. Сообразно этому определению я и предложил бы вам оценивать лиц, подвизающихся у нас на поприще судебного красноречия.

***

Но пора кончить.

Реклама завершит когда-нибудь свой цикл и, как всякое отрицательное явление жизни, со временем, по воле судеб, принесет свою пользу, ибо самый титул «знаменитости», наконец, опошлеет. И это уравняет людей, даст им больше свободы и уверенности в естественной и справедливой оценке их трудов.

Мне кажется, что вследствие указанных мною особенностей нашего правосудия, русские судебные ораторы должны занять видное место не только в истории общественного развития, но и в истории словесного искусства. Давно уже мне приходит в голову одно сравнение. В Сорбонне над анатомическим театром существует старинная надпись: «His est locus, ubi mors in vitam proficit», т. е. «Вот место, где смерть служит на пользу жизни». В соответствии с этим, чуть ли не с начала моей деятельности я мысленно читаю над судебным зданием следующие слова: «Вот место, где преступление служит на пользу обществу». Конечно, не в том смысле, что здесь наказываются преступники, а в том, что здесь изучаются причины преступления, дабы общество научилось их избегать. Какая громадная задача! Какие для этого нужны крупные таланты! И мне кажется, что исполнить эту задачу могут только судебные ораторы, равные нашим лучшим писателям по глубокому и правдивому изображению жизни, по благородной и художественной простоте слова.

Сергей Аркадьевич Андреевский [1]1
  Печатается по изд.: Андреевский С. А. Защитительные речи. СПб, 1909.


[Закрыть]

Три выдающихся судебных оратора – Ф. Н. Плевако, А. И. Урусов, В. А. Спасович – встретились на этом процессе. Трудно отдать преимущество в состязании кому-либо из бойцов. Знакомство с этим процессом следовало бы рекомендовать всем начинающим судебным ораторам: из речей они могут увидеть, как глубочайшая мысль должна сливаться с простейшим словом, как на суде надо говорить все, что нужно, и только то, что нужно, и научиться, что лучше ничего не сказать, чем сказать ничего.