Текст книги "Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века"

Автор книги: И. Потапчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 90 страниц)

По приезде на дачу, Гартунг прежде всего посылает за становым приставом. Если подсудимые ехали с намерением совершить похищение, то спрашивается, для какой цели посылать за полицией? Очевидно, что в подобном действии усматривать умысла нельзя. Обвинение говорит, что эта посылка за становым была только на словах, что приезда пристава не дожидались. Обвинение отвергает посылку за становым, основываясь исключительно на показании Василия Занфтлебена и отрицая значение свидетельских показаний Зюзина и Кувшинникова как лиц, не заслуживающих доверия, Зюзина – потому что он служил у Гартунга, а Кувшинникова – на это показание наброшена завеса. Я считаю необходимым сейчас же высказать перед вами тот взгляд, которого придерживается защита при проверке свидетельских показаний. Я определяю достоинство свидетельского показания не по тем или другим отношениям его к делу, а по внутреннему его содержанию. Для меня безразлично, потерпевший ли, родственник ли, слуга или близкий человек той или другой стороны являются перед нами, но если он дает показание, согласное с обстоятельствами дела, если оно не носит следов внутреннего противоречия, мы будем верить ему. Правдивость показания зависит от нравственных качеств человека, а какое мы имеем право по поводу того, что лицо, положим, является потерпевшим по делу, что он слуга подсудимого, заподазривать его нравственные качества и говорить, что он показывает неправду. В своих личных взглядах можно ошибиться, можно быть пристрастным к тому или другому лицу, но когда дело идет о действиях, исполнителем которых был свидетель, в показании может быть только правда или неправда. Если Зюзин говорит, что его самого посылали к становому, что ему приказывали пригласить его на дачу, в этом Зюзин ошибаться не может, а может говорить правду или неправду, и я полагаю, чтобы сказать неправду, недостаточно служить некоторое время у Гартунга. Василий Занфтлебен, рассказывая о том, что к становому посылали лишь за тем, чтобы взять свидетельство, говорит свое предположение, а потому и может ошибаться. Василий Занфтлебен утверждает, что возвращения посыльного от станового не дожидались, и передача совершилась ранее его возвращения; между тем оказывается, посыльный Зюзин был при этой передаче; очевидно, что и здесь произошла ошибка в показании Василия Занфтлебена.

Затем следующий момент по приезде на дачу – это прогулка в роще Гартунга и Ольги Петровны, в продолжение которой, по мнению обвинения, происходили совещания о способах выполнения умысла. Василий Занфтлебен разговора Гартунга и Ольги Петровны во время прогулки не слыхал, и меня удивляет, каким образом мог он проникнуть в их беседу и угадать, что они говорят. Прогулка сама по себе ровно ничего особенного не представляет и умысла не обнаруживает. Показания Василия Занфтлебена и на этот раз не заключают в себе твердых оснований, а между тем он является единственным свидетелем, на которого ссылаются и обвинитель, и гражданский истец, и верят ему во всем, признают факты, им сообщенные, признают и то, что он предполагает. Веря Василию Занфтлебену, обвинение отрицает и то, что посылали за старшиной, хотя свидетельница Екатерина Степанова положительно утверждала, что она сама слышала в кухне от кучера, что его послали за старшиной. Чтобы доказать, что за старшиной не посылали, обвинитель ссылается на старшину Гранилина, говорившего, что за ним не приходили. Приходили ли за ним или нет, того я не знаю, но для меня важно то, что посылали, а раз посылка подтверждается свидетелем, где же тогда тайное похищение и умысел, когда рассылали с приглашениями прибыть на дачу во все стороны! Отвергая достоверность свидетельского показания Екатерины Степановой, обвинение говорит, что на кучера Ивана указывают, потому что он умер. Иван умер в 1877 году великим постом, а следствие началось в июне 1876 года; если обвинению было бы угодно проверить, оно имело к тому возможность, и не вина подсудимых в том, что Ивана не спросили при жизни.

Итак, приезд Гартунга на дачу, его пребывание там умысла похитить имущество не обнаруживают; но, может быть, вид бесхозяйного имущества возбудил преступные мысли, и уже дальнейшие действия подсудимых являются осуществлением этих мыслей. К вечеру 11 числа Гартунг, уезжая с дачи из села Леонова, берет с собой имущество покойного Занфтлебена без описи.

Правильно поступил Гартунг или нет – вопрос другой, какими мотивами руководствовался Гартунг, об этом будет сказано впоследствии, а в данную минуту важно проследить тот же умысел, который мы старались подметить в действиях предыдущих. Остановимся на одном общем соображении: никто не станет сомневаться, что совершающий преступление имеет в виду скрыть его следы, уничтожить возможность подозрения; во имя этого желания и той ненормальности положения, в которую ставит себя преступник, действия его становятся мелочны, подозрительны. Сознавая в себе присутствие злого умысла, преступник боится, чтобы его не подметили другие, в свою очередь, в движении, в словах другого старается угадать скрытое подозрение, и, наоборот, действующий совершенно добросовестно никогда не останавливается на возможности заподозрить его и часто, в этом отношении, впадает в ошибку. Представьте Гартунга в действительности совершающим преступление; разве могла бы быть такая неосторожность с его стороны, как взятие всего имущества без всякой описи? Положим, что он душеприказчик, но он обязан отчетностью перед наследниками, а при подобном действии он теряет основания для своих оправданий, отдает себя в руки наследникам. Представьте Гартунга, с преступной целью разбирающего документы 12 числа у себя в кабинете, с целью похищения сортирующего их; разве был бы возможен вход наследников к нему в кабинет без доклада в отворенную дверь и притом еще в тот момент, когда сортировка документов не окончена, когда, стало быть, цель еще не достигнута. Мыслимо ли в подобных деяниях усмотреть улику, подметить преступный умысел, и не будет ли это противоречить тому, что можем мы представить себе о действиях преступника?

Подобные действия обличают лишь полнейшую их безыскусственность и устраняют мысль о преступлении. Если Гартунг, взяв имущество, считает себя вправе поступить так по званию душеприказчика, то, разумеется, как душеприказчик, он и должен был разобрать документы, им взятые. Идите дальше за происшествиями 12 числа, и вы будете находить лишь подтверждения сказанного защитой. Речь заходит о вексельной книге, которой не оказалось между другими книгами. Положим, она скрыта Гартунгом с преступной целью и, само собой разумеется, уже приискано объяснение ее исчезновению; между тем из показания Николая Занфтлебена вы видите, что у Гартунга даже представления об этой книге не имелось; он отвечает, что все взятые им книги здесь и, ссылаясь на Мышакова, ведет речь о совершенно другой книге. Нужно быть слишком опытным в преступлениях, слишком хладнокровно совершать их и иметь гораздо больший промежуток времени, чтобы создать такой искусный отвод относительно той книги, которая лучше известна наследникам, чем душеприказчику. Собственно говоря, эти три обстоятельства и составляют все, что мы слышали о 12 июня, потому что показание Николая Занфтлебена о векселе Жукова носит в себе слишком яркие следы неправдоподобности. Рассказ о том, что Николай Занфтлебен, явившийся в первый раз в жизни в квартиру Гартунга, подслушал и подсмотрел через дверь из гостиной происходившее в спальне, невольно рождает вопрос, как мог Николай Занфтлебен пройти через неизвестные ему комнаты с прямым расчетом увидеть, что происходит в спальне, не рискуя встретить кого-либо, и затем, как мог Николай Занфтлебен возвратиться в кабинет через гостиную и залу скорее Гартунга и Мышакова, которым нужно пройти одну дверь? Мне также представляется невероятным, чтобы Гартунг не нашелся ответить на весьма, в сущности, неделикатный вопрос Занфтлебена о векселе, находящемся в кармане Гартунга. Полагаю, что человек, привыкший, подобно Гартунгу, вращаться в обществе, сумел бы ответить иначе. Вот эти внутренние противоречия в показании Николая Занфтлебена заставляют верить объяснениям Гартунга и Мышакова. Обвинение, впрочем, не останавливается на этом и простой протест против слишком неделикатного поведения наследников выставляет как улику. Гартунг, говорят, 13 числа не хотел принять наследников, когда был дома; он пригласил квартального Ловягина, он и Ланской не желали допустить описи имущества, когда того требовали наследники. Я говорю, что все эти действия обличают лишь протест, и весьма понятный. Вспомните показание Кунт и Роберта Занфтлебена: лишь только узнали они, что имущество взял Гартунг, без малейшего основания, без улик они назвали это кражей прямо Гартунгу в глаза, на похоронном обеде они обращались к нему с предложением возвратить похищенное, в квартире его они вели себя бесцеремонно, по их собственным словам, подсматривая и подглядывая и создавая улики. После этого понятно, почему наследников не принимали, зачем пригласили Ловягина, но тем не менее, при появлении Ухтомского опись совершилась без всяких противодействий, за исключением нескольких возражений Ланского.

Я останавливался весьма подробно на рассмотрении действий Гартунга, потому что защита Занфтлебен условиями дела поставлена в такое положение; во-первых, потому что она тесно связана с защитой Гартунга, объяснение действий которого неминуемо отражается на Занфтлебен; во-вторых, потому что защита Гартунга часто ссылалась на нас, оставляя нам подробности дела.

Умысел Ольги Петровны, по мнению обвинения, проглядывает в том, что она просила станового пристава не опечатывать того комода, в котором лежал исполнительный лист на Суворова и Барятинского. Если бы Ольге Петровне было известно, что исполнительный лист в комоде, если бы это не был забытый и ничтожный документ, а похищенный, то, само собой разумеется, он или попал бы в общую массу документов, или из комода был бы вынут. А затем, и объяснение Ольги Петровны здесь на суде по этому поводу оправдывает ее. Судебный пристав Жаринов утверждает, что комод запечатан не был, и утверждает это на очной ставке со свидетелем Зайцевым; однако Ольга Петровна не пользуется этим обстоятельством, а утверждает, что комод был запечатан. При описи 11 июня в ее помещении умысел тоже не выплывает на том простом основании, что похищенное не прячут там, где прежде всего будут его искать.

Таким образом оказывается, что преступления не существует, так как нет умысла в деяниях подсудимых и нет самого похищения, потому что имущество покойного по описи соответствует той цифре, о которой, по словам Крапоткина, вызванным показанием Матюниной, покойный заявлял в своем прошении генералу Слезкину. Показание это имеет громадное значение как опровержение всех предположений о размере состояния покойного; Крапоткин заявил, что покойный считал свое имущество в 350 тысяч к декабрю 1875 года уменьшившимся до 240 тысяч, по описи же с теми документами, которые считал покойный старым хламом, оказалось больше этой цифры.

Господа присяжные заседатели, я остановился на составе преступления. Я доказывал, что в действиях Ольги Петровны и Гартунга нельзя отыскать умысла и что имущество Занфтлебена расхищено не было. В своих объяснениях я упустил одно обстоятельство, которому придается особое значение,– это слова Ланского Зюзину, подслушанные наследниками на даче в селе Леонове 11 июня. В словах Ланского «зачем он не взял всего...» или «всех документов», как утверждают другие, обвинение видит многое; Ланской и Зюзин отрицают подобный разговор, но наследники настаивают. Оставим в стороне значение этих слов, мы остановимся на одном – верно ли послышалось наследникам, т. е. могли ли быть сказаны подобные слова. День и час смерти Занфтлебена, конечно, не мог быть известен никому и, несмотря на болезненное его состояние, смерть постигла его неожиданно. 11 числа Ольга Петровна, узнав о смерти рано утром, застала Гартунга еще в постели и тотчас же отправилась с ним на дачу. Имущество было взято Гартунгом около 6 часов вечера, а после отъезда Гартунга приехал Ланской, не встречаясь в этот день с Гартунгом. Стало быть, Ланской действительно мог интересоваться узнать, что происходило на даче до его приезда, потому что раньше узнать ничего не мог, но что мог ему ответить Зюзин? Зюзин служил у Занфтлебена, но в его дела посвящен не был, Зюзин знал, что были взяты документы Гартунгом, но какие это документы, все ли они или остались еще,– этого он знать не мог и, как не имеющий никакого прикосновения к делу, не мог быть даже посвященным в это кем-либо другим; спрашивается, как же мог Зюзин сообщить Ланскому, все или не все взял Гартунг? Ланской мог спрашивать Зюзина, все ли взято, а Зюзин мог ответить только или «не знаю» или «все». Стало быть фраза, приписываемая Ланскому, могла быть сказана только без «не»; Ланской мог говорить, зачем он взял все, видя в этом неосторожность, а наследники не хорошо расслышали эту фразу.

На этих объяснениях, во имя того же закона, который был положен в основу обвинения, защита могла бы остановиться, заявив, что обвинение не доказано, но нам был сделан вызов со стороны поверенного гражданских истцов. Он сказал, что если защита даст объяснение тем фактам, на которых он останавливался, тогда он откажется от своих слов. Я принимаю этот вызов и со своей стороны прошу обвинителя исполнить обещание. Мы явились сюда не для того, чтобы упражняться в словопрениях, здесь решается судьба подсудимых, и потому наше отношение к делу должно быть беспристрастно, а доказательства точны. Итак, я буду останавливаться на фактах в их хронологическом порядке. Прежде всего вам указывали на то, что имущество Занфтлебена оказалось в разных местах, чего не могло быть, если бы оно не было расхищено. Смерть постигает людей неожиданно. В тот момент, когда все обороты находятся в ходу, когда передаются поверенным для взыскания векселя, когда исполняются те или другие поручения, человек умирает, и, разумеется, смерть хозяина не может дать его имуществу способности слететься в одно место. Так случилось и здесь. Когда Занфтлебен умер, громадное количество векселей на 150 тысяч находилось у его поверенного Алферова, несколько документов находилось у Мышакова для исполнения поручений; часть имущества находилась в квартире Онуфриевой, свезенная туда при переезде на дачу, многое было на даче. Разумеется, что само по себе нахождение имущества в разных местах ровно ничего не доказывает, но остановимся отдельно на этих фактах. Прежде всего обвинение занимают векселя на 11 тысяч, найденные в д. Шаблыкина. Ни обвинитель, ни гражданский истец не хотят поверить, что это «старый хлам» потому, что по этим векселям будто бы получено 6 тысяч, не хотят допустить, что эти векселя действительно были сложены в комоде покойным. Вспомните какие документы там были: 1) Два векселя по 80 рублей каждый Вавасера, который был объявлен несостоятельным и кредиторы получили по 1/4 копейки в четыре года. Вавасер лишь в последнее время получил хорошее место и уплатил по одному векселю 80 рублей, но при жизни покойного этого места не имел; 2) Вексель Золотарева, находящегося в безвестной отлучке; 3) Вексель Веприцкого, умершего; 4) Вексель Кунт, по которому, по словам наследников, покойный взыскивать не желал; и, наконец, 5) две расписки Дубенского в получении векселей для взыскания, о которых нет никаких сведений. Вот все документы. Спрашивается, по которому же из них получено 6 тысяч и с кого можно было получать? Очевидно, что доказательства обвинения не вытекают из судебного следствия, и заявление о полученных 6 тысяч вытекает из неизвестного источника.

Вексель Калинина на 100 рублей не мог быть предметом похищения, потому что он был без бланковой надписи и воспользоваться им Ольга Петровна могла только с согласия Калинина, что повлекло бы лишь к новым обвинениям лиц, к делу не причастных, и очевидно, что заявление Ольги Петровны, что накануне этот вексель был привезен ею для протеста, вполне верно. Нам предлагают также объяснить, куда исчезли векселя Титова, Безобразова и Крадовиль, хотя сами обвинители и не представляют доказательств их существования, а напротив, товарищ прокурора говорит, что в кассовой книге значится уплата Титовым в марте месяце 300 рублей, но тем не менее предубеждение так велико, что этой уплаты не допускают. В кассовой книге, говорят, сказано об этом платеже глухо, а векселя эти были и перебывали во всех руках, хотя опять-таки обвинение недоумевает, как это могло случиться. Я полагаю, что там, где обвинение недоумевает, были ли векселя или нет, и у кого они были, и просит вас лишь верить тому, что служит во вред подсудимым, и объяснений со стороны защиты не может быть; как объяснить то, чего не знает обвинение?!

Прежде чем говорить о векселе Базилевского, нужно сказать несколько слов о правах душеприказчика. Вопрос еще спорный, правы ли Гартунг и Алферов, утверждавшие, что душеприказчик имел полное право взять имущество без охранительных мер, или обвинители, утверждающие противное. Дело в том, что принятие охранительных мер по нашему закону не составляет безусловной необходимости, и, напротив, когда они должны быть приняты, строго определено в законе. По моему мнению, Гартунгу следовало сделать опись имуществу для того, чтобы оградить себя перед наследниками, которые могли потребовать от него отчета, единственно ради осторожности, но, с другой стороны, по закону охранительные меры не могли составлять необходимости. Правительствующий Сенат разъяснял, что охранительные меры могут быть принимаемы только тогда, когда имущество, оставшееся после умершего вотченника, составляет в тесном и буквальном смысле слова открывшееся наследство, то есть когда по неизвестности, кому оно будет принадлежать, никто еще не мог вступить во владение иным способом и порядком, законом допускаемым. В этих случаях при несуществовании лица, которому имущество принадлежало, и при неимении в виду того, которому оно по праву могло бы быть передано, открывшееся наследство поступает под охрану законной власти. Душеприказчик, несомненно, является таким лицом, которому в силу завещательных распоряжений имущество могло быть передано для охранения; которому, независимо от времени утверждения завещания к исполнению, могло принадлежать распоряжение этим имуществом. В этом последнем случае можно указать, как на примере, из практики Кассационного Сената, дело Жданова. По существу своему, дело заключалось в том, что некая Ильина, оставила духовное завещание, в котором назначила своим душеприказчиком Жданова, а имущество завещала разным лицам и учреждениям. Завещание было составлено в 1864 г., завещательница умерла в 1866 году, завещание было утверждено в 1869 году, а в 1868 году, то есть почти за год до утверждения, душеприказчик Жданов подал прошение мировому судье о том, чтобы охранительные меры были сняты и ему как душеприказчику было бы предоставлено распорядиться имуществом. Судья отказал, Съезд тоже, а Сенат отменил постановление Съезда. После этих предварительных объяснений мы переходим к векселю Базилевского. Где этот вексель находился, недоумевает обвинение? Вексель этот был у Алферова, между другими документами на 150 тысяч, и место нахождения его ясно указывается объяснениями подсудимых; в опись не попал, потому что не попали все документы, бывшие у Алферова. Векселю этому наступил срок, и нужно было получить деньги; об этом предупреждал душеприказчиков Суворов; само собой разумеется, что в силу своего права душеприказчик должен был произвести взыскание, и действия его с векселем Базилевского не преступны и даже не неправильны. Как распорядились полученными деньгами, вот вопрос: присвоили их или нет? Само собой разумеется, что в похищаемых деньгах расписок не берут и не выдают, что же видим здесь? Прежде всего, выдается расписка Суворову в том, что с ним расчет покончен. Векселю, говорит обвинение, был срок в августе, а расписка выдана в июле, но вы припомните показание Суворова: расписка была написана в июне, но передана Суворову в Петербург после получения денег с Базилевского. Затем, как распоряжаются этими деньгами? Всем выдачам существует отчет с приложением оправдательных документов; правильно или неправильно сделаны выдачи,– это зависело от наследников, принять отчет или нет, но важно то, что он существует и совершенно опровергает похищение. Нас упрекают в том, что Ольга Петровна, получив 2 тысячи в счет завещанной суммы, затем предъявила иск в 10 тысяч, откуда выводится заключение, что эти 2 тысячи указывают на ее долю в дележе. Но как же поступить иначе? Если бы она предъявила иск в 8 тысяч, тогда 2 тысячи полученные удерживались бы из 8 тысяч, и Ольга Петровна не получила бы все 10 тысяч.

Оканчивая с векселем Базилевского, посмотрим исполнительный лист на Суворова и Барятинского, найденный 13 июня. Исполнительный лист, по словам Ольги Петровны Занфтлебен, был отдан ей покойным мужем, чтобы она возвратила его Суворову и Барятинскому, так как удовлетворение уже было получено. Против обвинения в похищении этого листа и в подтверждение справедливости слов Занфтлебен самым лучшим доказательством служит тот же исполнительный лист. Какое мог иметь значение исполнительный лист в руках Занфтлебен или кого-либо из обвиняемых? Независимо от того, что лист этот оплачен векселем Базилевского, что хорошо известно Занфтлебен, лист выдан на имя Озембловского с передаточной надписью последнего на имя покойного Занфтлебена. Правильно или неправильно совершена эта передача, вопрос другой, но получить по этому листу могли лишь Озембловский или наследники Занфтлебена и никто другой; очевидно, что этот лист в глазах душеприказчиков и Ольги Петровны не мог иметь какого-либо значения.

Свидетельница и наследница Кунт относительно пакета с надписью «Кунт», заключавшего в себе вексель Кунт на 7 тысяч, представленного становому приставу, утверждала, что пакет этот похищен Ольгой Занфтлебен, так как дарить векселя, хотя бы и в предсмертном распоряжении, не было в характере ее отца, да к тому же и пакет этот хранился в сахарнице. Обвинение следует за Кунт и также видит в этом пакете доказательство расхищения. Прежде всего, похитить вексель самих наследников слишком рискованно и, кроме того, бесполезно, потому что предъявить вексель потерпевшим – значит, дать им доказательство, а не предъявить – сделать точно также подарок в пользу Кунт. Кроме того, сама надпись на конверте ясно указывает на справедливость объяснений Ольги Петровны. Нужно сказать несколько слов о конвертах. Нам не удалось увидеть на судебном следствии ни одного конверта, между тем Василий Занфтлебен показал, что отец его вкладывал векселя в особые пакеты и делал надписи; мы также знаем, что векселя на 81 тысячу, в похищении которых обвиняется Ольга Петровна, находились в особом пакете и вынуты были из пакета 12 июня в квартире Гартунга Николаем Занфтлебеном, у которого и остался этот пакет и другие, по его же словам. Невольно спрашиваешь себя, отчего же эти пакеты не представлены и не были ли на них надписи, которые могли бы разрешить наши недоразумения или послужить одним из обстоятельств, облегчающих раскрытие истины? Но пакетов нет, и вопрос остается без ответа и, разумеется, дело нашей совести придать или нет этому обстоятельству значение.

О векселях Гартунга, во избежание повторений, говорить не буду, к объяснениям же защиты по поводу векселей на 81 тысячу прибавлю несколько замечаний. По мнению обвинения, объяснения Ольги Петровны о том, что эти векселя подарены ей мужем, есть позднейший вымысел, явившийся под влиянием опытного человека; хотя, говорит обвинитель, об этом и было заявлено 12 числа на даче, но этому заявлению не придается никакого значения, замечу от себя, потому что оно разрушает предположение обвинителя. Если 12 числа на даче, откуда не выезжала Ольга Петровна с момента увоза документов, куда не явился опытный человек, и где неотлучно присутствовали наследники, Ольга Петровна заявила становому приставу об этих векселях, то ясно, что не под влиянием совета опытных людей действовала она, а под влиянием иных обстоятельств. Придумывать такие сложные, в сущности, комбинации в такую минуту, когда пристав находил возможным сдерживать наследников от допросов Ольги Петровны, полагаю, она не могла. Обвинение чувствует, что в этом пункте его доказательства слишком слабы, и потому оно изменяет своему обещанию представить несомненные доказательства и говорит, что оно в них не нуждается, а предоставляет самой Занфтлебен доказать принадлежность векселей ей, указывая со своей стороны главным образом на то, что дарить векселя не было в характере покойного, что векселя с бланками – большая часть из оставшихся, и что ставить бланки было в привычке покойного. Мне кажется, что соображения эти ничем не подтверждаются, во-первых, а во-вторых, действительно есть доказательства принадлежности этих векселей Ольге Петровне.

Говоря о том, что дарить векселя не было в характере покойного, обвинение забывает, что этот подарок был сделан как обеспечение на случай смерти. Как бы ни был скуп Занфтлебен, он, однако, знал, я думаю, что, умирая, богатство с собой взять нельзя, оно должно остаться живым, и, смотря по тому, в чью сторону склонялись его симпатии, в сторону жены или детей, тому он и оставит большую долю. По своей скупости и недоверчивости покойный не давал права полного распоряжения теми векселями, которые предназначались в обеспечение Ольги Петровны, это правда. Он сам заведовал ими, сам сносился с должниками, получал проценты; вот почему и значится в кассовой его книге получение по векселям процентов, но все это нимало не опровергает объяснений Ольги Петровны. Да и скупость самого Занфтлебена совсем по делу не доказана; напротив, мы видим большое количество векселей от имени его сыновей, что указывает на то, что в деньгах им не отказывалось; свидетель Крапоткин помнит, что еще в 1875 году покойный желал обеспечить Ольгу Петровну деньгами, а свидетель Жеребин знает, что из денег, полученных от Талызина, Занфтлебен подарил Ольге Петровне 7 тысяч, а в ноябре при Матюниной он подарил ей вексель Панчулидзева; все это относится к тому времени, когда еще Ольга Петровна не была женой Занфтлебена. Бланки на векселях я считаю прямым доказательством того, что они были действительно переданы покойным Ольге Петровне, во-первых, потому что бланк обозначает эту передачу, а во-вторых, потому что нет иных объяснений этим бланкам. Допустить привычку Занфтлебена ставить бланки значит допустить привычку класть ценные вещи вместе с горючим материалом, да, кроме того, из письма Озембловскому мы узнаем совершенно противное. Покойный спрашивает Озембловского, как он желает принять векселя, по доверенности или по бланку; отсюда ясно, что бланк ставился по мере надобности; какая же другая потребность могла быть в этом? Поверенным они не могли быть переданы, потому что большинству (на 62) еще не истекли сроки, да притом вы видели, что в подобных обстоятельствах бланк ставился безоборотный. Векселя, бывшие в дисконте, имеют надписи уплаты, а на этих векселях таковых нет. Если они не могли быть переданы поверенным, не были в дисконте, то остается одно, что утверждает Ольга Петровна, и что точно подтверждается свидетелями Матюниной, Титовым, Безобразовым, Суворовым и Спиро, то есть, что этими векселями покойный обеспечил Ольгу Петровну на случай своей смерти. Из этих векселей выделяется вексель Спиро от 10 мая, составляющий, по мнению обвинителей, противоречие с объяснениями и Занфтлебен, и свидетелей, утверждающих, что передача векселей произошла в апреле. Точно определить число передачи, полагаю, никто не может, даже и сама Занфтлебен, и нужно полагать, что передача не происходила одновременно, но вексель Спиро совсем и не был подарен ей. Припомните слова Ольги Петровны о том, что покойный просил этот вексель передать Спиро, если он заплатит по бланку, и затем, если вы остановитесь на показании Спиро, вы будете иметь объяснение этим словам. Спиро желал занять у Занфтлебена денег, но, за неимением их, получил бланк для дисконта, а в обеспечение выдал вексель. Когда Спиро уплачивал по бланку, то вексель, взятый в обеспечение, разумеется, должен быть возвращен.

Исчезновение вексельной книги составляет последнее обстоятельство, на котором мы должны остановиться. Обвинение утверждает, что книга эта похищена и уничтожена душеприказчиками и Ольгой Занфтлебен с целью лишить наследников возможности определить состояние покойного и тем, стало быть, скрыть следы похищения документов. Прежде всего, следовательно, нужно определить, какое могла иметь значение эта книга после смерти Занфтлебена. Для него, разумеется, это была книга важная, потому что каждый значок, непонятный другим, обозначал много для Занфтлебена. На основании осмотра других книг и свидетельских показаний, мы можем составить себе понятие о вексельной книге. Книга эта заключала запись векселей под известным числом и сумму долга; в скобках обозначался действительный долг. Уплата по векселю обозначалась вычеркиванием его в книге. Спрашивается: такая книга, в которой проведение черты уничтожало вексель, могла ли служить документом для наследников и должников и уликой для подсудимых? Она не имела ровно никакого значения, потому что проверить по ней действительное количество векселей было очень трудно; при том характере ведения книг, который мы замечаем, для должников цифра в скобках ровно ничего не доказывала; а душеприказчики чертой в книге могли уничтожить всякий вексель, и проверить этого нельзя, потому что черту проведет всякий одинаково. Да, наконец, какую пользу может принести уничтожение вексельной книги, когда по кассовой можно проследить получение по тем же документам, которые значились в вексельной, когда, наконец, есть книга алфавитная совершенно одинакового содержания.

Очевидно, что цели похитить эту книгу нет и не могло быть никакой, и только лишь отсутствие этой книги здесь на суде дает наследникам широкий простор строить ни на чем не основанные предположения и обвинения...

Думается мне, что обстоятельства, выставленные против подсудимых, объяснены и разобраны с достаточной подробностью, и мне остается еще представить вам общую характеристику действующих лиц и их отношений.

В объяснениях обвинителя было очень много намеков, не разъясненных превращений, объяснить которые он отказывался сам, и все это, думаю я, происходит от одностороннего взгляда на дело, от желания отыскать в действиях подсудимых преднамеренное зло. Нужно посмотреть на дело без всякого предубеждения, и картина семейных отношений явится слишком обычной. Я не назову, по примеру обвинения, наследников Занфтлебена дурными людьми, не назову потому, что это будет против моего убеждения. Когда впервые я как защитник, выслушивал объяснения Ольги Петровны, проникнулся жалобой на злобу наследников против нее, я был увлечен ее горем и несчастьем и восстановлен против них. Казалось мне, что это в самом деле дурные люди, проникнутые лишь чувством мести и злобы против Ольги Петровны, но хладнокровное отношение к делу, пять дней судебного следствия, давшего много того, чего не добыло следствие предварительное,– все это привело меня к убеждению, что ни Ольга Петровна, ни наследники, ни сам покойный Занфтлебен не создавали семейных неурядиц, а явились они сами собой и привели к печальным результатам. Свидетельница Матюнина показала, что покойный начал свою деятельность, как говорится, с гроша и впоследствии нажил то значительное состояние, которое служит теперь предметом раздора. Начавший свою деятельность с ничтожными средствами, Занфтлебен мог приобрести состояние только путем умеренности, аккуратности и даже скупости, ему была известна нужда, лишения и тот трудный путь, который нужно пройти, чтобы избавиться от них.