Текст книги "Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века"

Автор книги: И. Потапчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 90 страниц)

Приступая к обвинению, прокурор объявил вам, что будет преследовать две цели: «облегчить вашу задачу и обвинить подсудимых», иными словами, объяснил вам, что ваша задача – обвинение. С своей стороны, приступая к защите Давыдовского, я объявляю вам, что буду в моей речи преследовать лишь одну цель: разъяснение истины.

Далее защитник перешел к характеристике личности Еремеева и доказывал, что Еремеев еще до знакомства с Давыдовским растратил свое состояние и предавался кутежам еще до своей женитьбы. Участие Давыдовского в покупке лошадей Еремеевым у Попова обвинением не доказано, ибо самое знакомство Давыдовского с Еремеевым относится к лету 1871 года. Отношения Давыдовского к Еремееву, наступившие после их знакомства, были не те, какими представило их обвинение: кутежи, о которых говорит обвинительный акт, на суде не подтвердились, в гостинице «Тверь» например, компания Еремеева в пять человек в течение суток расходует всего 13 рублей 85 коп., Давыдовский искренне верил тому, что родные Еремеева желали выдать его кредиторам и подвергнуть личному задержанию, а потому и согласился помочь Еремееву – похлопотать о займе и скрыть его от родных и кредиторов. В обмане Мазурина главную роль надо отнести Шпейеру, который весьма тонко устраивает это дело, как и все, что он делает; вкравшись в доверие Мазурина, успев у него выманить на честное слово 2500 рублей под видом доставления Еремееву, из которых дает Еремееву только 150 рублей и сотню-другую взаймы Давыдовскому, Шпейер один остается в барышах, подсмеиваясь в душе над всеми и заранее предвидя, что Мазурин откажется от дальнейших сделок с Еремеевым, когда узнает о действительном положении его дел. Самое возникновение дела Еремеева объясняется, по мнению защитника, участием заинтересованных в этом деле лиц, и главным образом поверенного Мазурина, Петрова. По делу Протопопова о лошадях участие Давыдовского ограничилось лишь визитом его к Крадовиль с просьбой о возврате лошадей. Дело Ольденбурга о векселях, выданных Давыдовским по несуществующей доверенности его матери, возникло по заявлению самого Давыдовского. Это единственное дело, за которое может упрекнуть совесть Давыдовского, как это он и сам признает. Но выдача этого векселя была сделана Давыдовским по настоянию самого Ольденбурга, который знал, что Давыдовский не имел доверенности от матери и имел обыкновение скреплять свои гражданские сделки элементами преступного характера. В данном деле, по мнению защитника, нет состава преступления. Наше законодательство не знает подлога как преступления самостоятельного; оно смотрит на подлог, как на преступный способ действия, также как на обман, насилие, угрозы и т. д. Что касается подлога векселей, то закон наказывает преступника не за подлог собственно, а за обман, связанный с подлогом, за вовлечение векселепринимателя с помощью ложных уверений в невыгодную сделку. Между тем Давыдовский выдал векселя Ольденбургу в качестве поверенного матери по настоянию этого последнего и с ведома его. Тоже можно сказать и о векселях Серебрякова. Шишкина не обманывалась, так как по своей безграмотности и отношениям к Шпейеру верила не документу, а уверениям Шпейера. Если обвинить Давыдовского в подлоге векселя Серебрякова, придется вместе с тем признать, что вексель составлен Давыдовским, Мамоновым и Шпейером для обмана кого же?.. самого соучастника преступления, для обмана Шпейера, что немыслимо. Затем защитник просил суд разрешить ему сказать речь в защиту Давыдовского по обвинению его в подстрекательстве к убийству Славышенского, основанному на оговоре подсудимого Башкировой, после речи защитника Башкировой.

Речь присяжного поверенного Ф. Н. Плевако в защиту Мазурина

Я не хочу, да и не должен, господа присяжные, злоупотреблять вашим терпением. Не из-за вас, о нет – недели труда неустанного, недели внимания неослабного доказали, что вы сил не жалеете, когда это нужно для общего блага; я должен поступиться моим правом вот для этих десятков людей, среди которых много виновных, но много и невинных, много таких, над которыми тяготеют несчастно сложившиеся улики и не пускают их к свободе и счастью, много и таких, чье прошлое темно, от чьих дел отталкивает, но которые ждали и хотят вашего суда, хотят вам сказать, что и в них не погибло все человеческое, что и к ним не следует относиться безучастно, что и их не надо судить холодно, жестоко и бессердечно.

Защищаемый мною А. Мазурин не должен претендовать на это: с трибуны обвинения, откуда подсудимые привыкли слышать слово, от которого леденеет кровь в их жилах, слово, от которого умирает надежда увидать дом и семью и когда-нибудь встретить светлое утро свободного дня свободным человеком, с этой трибуны Мазурин услыхал иное слово – животворящее, воскрешающее. Как звуки порванных цепей узника, как слово дружбы и любви отозвалось оно в его душе: ему верят, что он невиновен, ему верят, что руки его не совершали бесчестного дела, ему возвращают незапятнанное имя, это счастье, ценность которого люди постигают только тогда, когда им грозят отнять его, разорвать, смять, погрести под тяжестью общественного приговора.

Защита счастлива, что ей не приходится вести борьбы с обвинением, не приходится ставить подсудимого в томительное ожидание того, кто из борцов одержит верх в вашем решительном ответе, что обвинитель уже сказал то самое по убеждению, что я должен был говорить прежде всего по долгу.

Благодарно, со страстью выслушали мы это слово, изумляясь тому, что ни масса данных, ни гигантские размеры задачи не увлекли обвинения и оно ни разу не сбросило в одну общую массу виновных и оправдавшихся и не закрыло глаз от того, что разбивало первоначальные взгляды, ясно и внятно говоря непредубежденному уму о необходимости уступок в интересах правды.

В числе оправдавшихся бесспорно первое место принадлежит Мазурину. Он более, чем невиновен, он – лакомая жертва в руках тех, кто, подобно древней распущенной римской черни, за хлеб и наслажденье поступаются всеми правами и обязанностями, поступаются тем легче, чем они приносят в жертву не свои, а чужие права, не свои, а чужие карманы.

Мне не нужно перечислять перед вами всех обстоятельств дела, чтобы убедить в этом. Дайте себе отчет: человек, одаренный счастливою судьбою, весьма значительным состоянием, до сих пор сохранившимся, имел ли он надобность поступать в общество, промышляющее обманам, чтобы добыть себе рубль на наслаждения; могли ли те, с кем его мешают, принять его в долю, когда он сам, как богатый юноша, мог быть только целью их нападков?

От свидетелей вы знаете, что он не дисконтер, что он, учитывая векселя Попову, учитывал лишь по приязни, не скидывая ни рубля.

Вы знаете от Петрова, что едва Мазурин узнал, что Шпейер обманом выманил у Еремеева вексель, как он уничтожил вексель и даже не искал вперед данных 2 с половиной тысяч рублей.

Вы знаете, что пред выдачей Мазурину векселя для того, чтобы его убедить в богатстве Еремеева, от последнего взяли на имя Мазурина доверенность на управление домом, а Петров (поверенный от Еремеева) показал, что никакого дома, который бы находился в личной собственности Еремеева, вовсе не было. Очевидно, обман был направлен не против Еремеева, а против Мазурина; средство было пущено то же, какое уже не раз всплывало на свет в этом деле: доверенностью обманывали того, кому ее вручали.

Конечно, будь все эти данные в руках обвинителя, едва ли бы он привлек подсудимого. Но я не виню, не осуждаю его. Предприняв геркулесову работу – перечитать десятки тысяч листов, описывающих десятки лет распущенной жизни, по меньшей мере распущенной юности, и не встретя на пути ни одного светлого лица, ни одного светлого факта, обвинитель поддался чувству брезгливости. Подвалы культурного мира, зараженные пороком, куда ему пришлось спуститься, раздражали чувство. Под этим общим впечатлением, под этой общей антипатией к среде, с которой пришлось столкнуться нравственно развитой личности блюстителя закона, в нем притупилась критическая способность, способность анализа отдельных явлений: все лица, все вещи казались грязными, хотя между ними попадалась завлеченная случайно, заманенная обманом личность другого мира и другого склада. Так в притоне разврата силой захваченная честная женщина краснеет от стыда при входе постороннего человека, а он считает этот румянец непорочности за средство обольщения блудницы.

Под этим-то общим негодующим чувством создалось грандиозное обвинение, где на каждом шагу было заметно, как моралист, оскорбленный распущенностью наблюдаемой и изучаемой им среды, оставлял назади спокойного юриста, сравнивающего подлежащие его ведению факты с мерой свободы и запрета, начертанными в законе. Вторичное рассмотрение здесь на суде убедило обвинителя в излишестве его требований; он уступил. Задача защиты и ваша – идти далее и еще поискать в этом деле ошибок и возвратить дело на строго законную почву.

Мазурину же, а через него и всему обществу, да послужит его привлечение уроком. Мало быть честным человеком в сознании своей совести; нет, надо заботиться, чтобы в наш дом, в наш круг не взошли люди недостойного образа жизни, и сближением с ними не надо вводить в соблазн и в сомнение карающее общественное мнение и представителей закона. Вот она какова, неразборчивость связей. Шесть лет как привлечен Мазурин к делу, и 6 лет будущее было для него загадкой. Ни одной ночи, ни одной зари пробуждающегося дня не покидала тяжелая мысль о страшном судном дне душу молодого человека, отравляя счастье, усугубляя горе обыденной жизни. Пора положить конец! Мазурин ждет вашего слова, вашего разрешающего слова, как возмездия за отравленную жизнь и за безвозвратно погибшую юность!

Защитник Либермана, присяжный поверенный Пржевальский. Господа присяжные! Большие уголовные дела имеют нередко свои большие недостатки. Ввиду незначительной доли участия, которая отведена по обвинительному акту в настоящем деле подсудимому, мною защищаемому, почетному гражданину Эрнесту Либерману, а также и значительного количества времени, потраченного на слушание настоящего дела, я не стану, конечно, входить в подробное рассмотрение всех этих недостатков, но не могу не остановиться на тех выдающихся чертах настоящего процесса, на той его постановке, которая, по моему мнению, имела несомненное влияние и объясняет появление многих лиц, судящихся по настоящему делу, и в том числе Эрнеста Либермана, на скамье подсудимых. Каждый, кто припомнит возникновение рассматриваемого ныне дела и потом взглянет на его настоящее положение, не может не поразиться ничтожностью его начала в сравнении с громадностью его конца. Хотя обвинительный акт и захватывает 9-летнее расстояние времени, к которому относятся излагаемые в нем дела, но дело, послужившее краеугольным камнем всех обвинений, та искра, от которой вспыхнул пожар, было так называемое Поповское дело. Кто бы мог подумать, что та сделка, которая 9 ноября 1871 года была заключена между Протопоповым и Поповым о покупке первым у последнего лошадей, станет поводом небывалого при новом судебном порядке уголовного следствия, воскресившего перед нами многолетние следствия блаженной памяти старых времен и старых судов! Мог ли предполагать отставной поручик Николай Ардалионович Попов, подавая 22 ноября того же года прокурору Московского окружного суда свою жалобу, что этой жалобе суждено сделаться основой дела, приобретшего в настоящее время такую громкую и вместе такую печальную известность? Маленькое, едва видимое сначала на горизонте облачко превратилось в грозную тучу; из ничтожного, едва заметного семечка выросло гигантское растение. Подобно тому, как в горных странах катящаяся с гор снеговая глыба с каждым шагом растет все более и более, захватывая на своем пути без разбора все, ей встречающееся – и людей, и животных, и деревья, и строения,– так возбужденное по жалобе Попова уголовное следствие в течение многолетнего своего производства захватывало попадавшихся ему случайно на пути массу дел и массу лиц, пока, наконец, не превратилось в одно чудовищное, бесформенное следственное производство под общим собирательным именем «дела о клубе червонных валетов». Уголовное следствие приняло чудовищные размеры; вместо одного обвинения и двух, трех обвиняемых их появились десятки; время производства следствия стало нужным определять уже не днями и месяцами, а годами; листы предварительного следствия считать не десятками, не сотнями и даже не тысячами, а десятками тысяч. Казалось, алчность обвинения возрастала по мере того, как увеличивались размеры следствия, дававшего обвинителю все новую и новую пищу. Материалы обвинения накоплялись в ужасающем обилии и сила обвинения увеличивалась с каждым шагом. Но в этой его силе вместе с тем кроется и источник его слабости.

В этой массе, которая лежит пред нами как результат многолетней работы нескольких следователей, трудно найти между большинством дел какую-либо органическую связь, здесь ряд бессвязно нагроможденных друг на друга дел и нет положительно возможности разобрать и определить их взаимное отношение друг к другу. Каждый, слушавший со вниманием судебное следствие, невольно задается вопросом, почему все эти дела соединены между собой, и не может найти никакого более или менее разумного объяснения, кроме желания искусственно создать большое, выдающееся из ряда обыкновенных уголовное дело. Несмотря на все старания обвинителя искусным образом указать на связь этих дел между собой, речь его нисколько не разрешала возникающих по этому поводу недоумений. Обвинитель указал нам на законы о совокупности преступлений и соучастии преступников, защита знает эти законы, но никак не может из них вывести того заключения, чтобы можно было по нескольку лет оставлять без движения дела, следствия по которым вполне окончены. Мы весьма нередко слышим, как откладывают приведение приговоров в исполнение о подсудимом в виду других взводимых на него обвинений, по которым еще производится о нем уголовное следствие, но не отлагают суда над ним в ожидании конца производящихся дел. Живой пример налицо в подсудимом Бреще, судившемся, как известно, в ноябре прошедшего года, и тем не менее, дело о нем не было присоединено или отложено для совместного слушания с настоящим делом. Сам обвинитель говорил, что не все обвиняемые по настоящему делу преданы суду и что дела о них отделены для того, чтобы не замедлить ход правосудия. Если это можно было сделать теперь, то почему же, спрашивается, нельзя было сделать того же самого на 4, 5 лет раньше? Да наконец, зачем нужно было ряд дел, не имеющих между собой положительно никакой связи, соединять в один обвинительный акт? Совокупность преступлений и соучастие в них определяется связью лиц и фактов; но ни того, ни другого между большинством разбираемых ныне дел не существует. Не говоря уже о том, что из числа подсудимых более трети обвиняются только в совершении какого-либо одного преступления, что общего может быть между Эрнестом Либерманом и рязанским купцом Фирсовым? Между Башкировой и Эрганьянцем? Или между Мазуриным и Верещагиным? Самым наглядным образом отсутствие всякой связи между большинством подсудимых выразилось в том, что многие из них впервые имели случай даже увидаться и познакомиться друг с другом на судебном заседании в Московском окружном суде, несмотря на то, что они обвиняются по одному и тому же обвинительному акту. Нет, господа присяжные, не по соучастию лишь соединены все эти дела между собой, но тут было нечто иное. Рассматривайся эти дела отдельно, большинство из них прошло бы, по всей вероятности, незамеченными, а в общей связи и будучи приурочены к нескольким выдающимся из ряда обыкновенных делам, они действительно подавляют своим количеством, особенно если принять еще во внимание то громкое имя, которым, собственно говоря, по большей части они и связаны только между собой. Возьмем для примера дело об убийстве Славышенского в 1871 году. Имена Башкировой и Дарьи Никифоровой встречаются единственно в этом деле и более ни в одном; а соединено это дело с другими делами для того, чтобы, по собственному выражению обвинителя, кровавым отблеском этого дела озарить всю скамью подсудимых, да разве еще потому, что следователю и обвинителю явился призрак мнимого подстрекателя к убийству Славышенского в лице подсудимого Ивана Давыдовского. Подсудимый Николай Калустов, являющийся по обвинительному акту весьма оригинальным образом в трех видах: как обвиняемый, как свидетель и как потерпевший,– встречается, за исключением совершенно отдельного дела о кощунстве, лишь в одном деле о краже денег у Артемьева; а присоединено это дело к другим потому, что нужно было Калустова ввести в какую-то небывалую шайку для кражи, мошенничеств, шайку, в которой кража совершается в секрете от главы этой шайки Шпейера, и затем члены шайки обвиняются в краже друг у друга. Здесь же рядом с этой шайкой мы встречаем совершенно отдельно так называемое «банковское дело», поучительное по внутреннему своему содержанию тем, что тюремные арестанты трудились по заказу следователя над переделкой банковских билетов, осуществляя в тюремной неволе закон свободного экономического развития в смысле соответствия между спросом и предложением, по справедливому замечанию одного из подсудимых. Далее, дело о том, как помощника квартального надзирателя назвали «пустой головой», дело о совершении обряда погребения над живым человеком и многие другие дела. Бог знает почему и зачем соединенные вместе. Грустным результатом подобного приема было то, что в настоящее время поверка фактов стала весьма затруднительной, а иногда и совсем невозможной, что большинству обвиняемых пришлось быть под судом и следствием в течение пяти с лишком лет и что многие из них по нескольку лет уже томятся в тюрьмах, искупив давно таким многолетним заключением те вины, за которые их только что теперь собрались судить. Нельзя также сказать, что не было правды и в том объяснении некоторых из подсудимых, которое показалось обвинителю геркулесовыми столпами их смелости, что подобное долговременное нахождение их под судом и следствием само становилось иногда до некоторой степени причиной преступления. В самом деле: обвиняемый находится год, два, три, пять лет под уголовным следствием; то он сидит в тюрьме, то его выпустят, то опять посадят. Нет ничего хуже, томительней для человека, как эта неопределенность положения; лучше как-нибудь, да кончить, а конца не видно. Что делать подсудимому? Куда пойдет он искать средств к жизни честным трудом; кто возьмет к себе для занятий человека, состоящего под уголовным следствием, да еще под каким – по делу о клубе червонных валетов! Нужно было знать человека, чтобы решиться на это; нужно было много верить в неиспорченность и честность Либермана, напр., чтобы поручить ему заведование кассой в сумме с лишком 300 тысяч рублей. В большинстве случаев каждый может на просьбу о каком-либо месте, которое могло бы доставить ему средства пропитания, заранее рассчитывать услышать, наверное, только один отказ. Жить чем-нибудь нужно, а жить нечем: самым законным образом отрезаны пути к законному образу жизни этой долговременной, нескончаемой бытностью под судом и следствием. Положение безысходное, человек бьется, как рыба об лед, а выхода нет; и вот, не успев еще расквитаться за прошлое, он решается совершить новое преступление. Согласитесь сами, есть доля горькой правды в таком объяснении подсудимых. А между тем мы, наверно, не слыхали бы ничего подобного, если бы дела шли своим порядком и разбирались по мере окончания по ним следствия, потому что, повторяю опять, связь между большинством из них такова, что следователь и обвинитель могли бы с не меньшим правом присоединить к ним половину дел о кражах и мошенничествах, производящихся в Московском окружном суде, так как вся связь этих дел между собой выражается иногда по отношению к следователю последовательностью нумерации страниц и томов дела, а по отношению к обвинению совместным внесением их в один и тот же обвинительный акт.

Эта внешняя, материальная сторона настоящего дела не могла не отразиться и на внутреннем его содержании. Когда пред нами лежит такая груда материала, то с ней нелегко бывает справиться. Эта масса поражает человека, который теряется в ней до известной степени, перестает быть всегда осторожным, строго разборчивым, перестает критически относиться к материалу, не может хладнокровно смотреть на это поражающее количество, особенно если еще человек работает притом с известной предвзятой мыслью. Отсюда, с одной стороны, является преувеличение обвинения, а с другой – привлечение в качестве обвиняемых таких лиц, которым бы никогда не следовало занимать места на скамье подсудимых. На таком широком поле, которое представляет собой данный материал, невольно также разыгрывается человеческая фантазия: здесь количество несомненным образом влияет на качество. Все помогает фантазии обвинителя, как внешняя обстановка, так и внутреннее содержание. И действительно, весь этот материал, обставленный пышными декорациями убийства, разных злонамеренных шаек и т. п., при блестящем освещении его эффектной, талантливой речью производит изумительное впечатление. В особенности первое впечатление настолько сразу ошеломляет, что нужно немало времени и усилий, чтобы прийти в себя, отбросить увлечение и пыль фантазии и призвать на помощь холодную силу рассудка. Вооружаясь необходимым терпением, оставя увлечение, нужно войти в этот полуфантастический мир, созданный обвинительной властью, и посмотреть поближе, каков он в действительности. Из увлекающегося зрителя нужно стать строгим исследователем и беспристрастным судьей. Многое тогда изменится; то, что прежде казалось в этой пышной обстановке, в этих блестящих декорациях чем-то необыкновенным, поразительным, окажется самым простым, обыкновенным материалом. Эти великолепные видимые нами на сцене волнующиеся моря окажутся колеблющимися кусками простого холста, громы и молнии – ударами железного листа и вспышками щепотки пороха, роскошные леса превратятся в размалеванное дерево и полотно, блестящие цветы – в простую разноцветную бумагу. Вся наша иллюзия исчезнет; но насколько пропадет сила иллюзии, настолько от этого выиграет сила правды. Дело, столь раздутое, изукрашенное обвинительной властью, снимется с пьедестала и снизойдет на подобающий ему уровень. Тогда окажется, что обвинение очень часто сшито белыми нитками, что связь между делами по большей части искусственная, что большинство привлеченных к делу лиц ничем не отличаются от тех заурядных личностей, которые так часто встречаются на скамье подсудимых, и что многие из них вовсе не по плечу тому громкому имени, которое упрочил за ними в обществе обвинительный акт. Не ограничиваясь этим и идя далее, мы встретим на этой сцене зла и преступлений, где разыгрываются дурные страсти и совершаются порочные дела, таких лиц, которых мы поспешим схватить за руку и скорее, скорее увести с этой позорной сцены, потому что там не их место. За что выведены на эту сцену Екатерина Шпейер, Марья Петровна Байкова, зачем находится там Алексей Мазурин, зачем Эрнест Либерман и некоторые другие? Только увлечением обвинителя и неразборчивостью в громадной массе материала я и могу объяснить себе привлечение их в качестве обвиняемых по настоящему делу, потому что никакого фактического основания к тому найти в обстоятельствах дела невозможно.

Но, господа присяжные, чем блестящее представление, тем более действующих лиц и разнообразнее роли; пышности декораций и величине сцены должно, конечно, соответствовать богатство действия и количество действующих лиц. И в этом отношении настоящее дело представляет замечательное богатство и разнообразие. Глядя на этих подсудимых, которые сидят пред вами, можно сказать: какая смесь племен, наречий, состояний! По национальностям здесь и русские, и немцы, и поляки, и евреи, и армяне. По происхождению и роду деятельности: потомок Рюрика, коловратностью людской судьбы превратившийся в Ефремовского мещанина Долгорукова, помещается вместе с Иркутской мещанкой Башкировой, после крушения у берегов Японии явившейся в Москву для того, чтобы сесть на скамью подсудимых; учитель танцев и нотариус окружного суда; «живой мертвец» вместе с веселой компанией распорядителей его погребения; лица полноправные и лица, лишенные всех, или всех особенных прав состояния; аристократические фамилии рядом с неизвестными плебейскими именами,– одним словом, все это разнохарактерное общество, связанное по воле обвинительной власти в один искусственный кружок, которое вы видите перед собой ожидающим от вас решения своей участи. Ни одно большое представление, однако же, как известно, не совершается через одних только главных лиц; за главными идут лица второстепенные, а за ними следует лица без речей, роли без слов, почти без действия, которые по временам появятся на сцене, иногда скажут два, три пустых слова, или большой частью молча постоят, походят, посидят и уйдут, дополняя лишь собою необходимую обстановку пьесы. Это те, что в театральных афишах не пишутся по фамилиям, а означаются обыкновенно под рубрикой «гости обоего пола». Эти лица ничтожны в смысле их деятельности, но, тем не менее, необходимы для картины в каждом блестящем представлении. К числу таких лиц принадлежит и защищаемый мною подсудимый Эрнест Либерман. Я не могу найти более подходящего сравнения для определения его деятельности по настоящему делу. Его именно заставили играть подобную роль в этом парадном спектакле, который устроила обвинительная власть. Дружба с детства с Давидовскими, совместное жительство, дружеская услуга, необдуманно сказанное в приятельской беседе слово – все это способствовало подозрительности обвинения и помогло тому, что Либерман в конце концов в качестве обвиняемого приютился на страницах настоящего обвинительного акта, как безмолвный гость блестящей театральной пьесы!

Но кроме искусственности создания большого уголовного дела и неразборчивости привлечения к суду, у этого дела есть еще один недостаток, на который я хочу обратить ваше внимание, гг. присяжные, и который может иметь весьма значительное влияние на правильное отправление правосудия. Есть дела, которые имеют свою историю прежде, нежели они становятся достоянием суда; о них судят гораздо ранее того, чем они сделаются предметом публичного рассмотрения. Такие дела порождают в обществе подчас весьма оживленные разговоры; стоустая молва делает их предметом самых разнообразных толков, и, как обыкновенно бывает, эти толки, расходясь в обществе все далее и далее, по естественной человеческой слабости к действительности прибавляют небылицы, и истина, наконец, до того перемешивается с вымыслом, что иногда невозможно отличить первую от последнего. Так было и с настоящим делом. Еще задолго до того судебного разбирательства, на котором мы теперь присутствуем, в обществе уже стали ходить слухи, сначала неясные, а потом все более и более определенные, о каком-то небывалом до сего времени грандиозном обществе ловких мошенников с известного рода правильным устройством и организацией. Следственная власть в этом случае помогала подобным слухам. Не из общества, как говорит обвинитель, получило это дело свое название, но от следственной власти оно перешло в общество; мы встречаемся с ним уже в первом томе предварительного следствия, произведенного по настоящему делу. Сама следственная власть ухватилась за роман и перевела его в действительность: «Парижские драмы» Пансона-дю-Террайля были перенесены на Московскую почву, фантастические похождения Рокамболя получили реальность, облеклись в плоть и кровь. С этих пор незавидная доля готовилась тому, кто имел несчастье тем или другим способом быть замешанным в это дело; личность человека, каков бы он ни был, как скоро он привлекался к следствию, изглаживалась, исчезала и уступала место безличному прозвищу «червонного валета». Слово было сказано. Оно стало с этих пор в обществе одним из самых ужасных для человеческого достоинства имен, символом самого отъявленного мошенничества, самого глубокого нравственного падения. Достаточно было сказать, что такой-то состоит под следствием как обвиняемый по делу червонных валетов, чтобы каждый честный человек поспешил отвернуться от него. Червонный валет – это нравственный пария, существо, отвергнутое от людского общества, без жалости, без сострадания осужденное еще прежде суда над ним. Общество не имело возможности, само собой разумеется, ни определить положение каждого подсудимого, ни судить о степени правильности его привлечения к делу, и многим, случайно, или по несчастью, или даже по ошибке попавшим в это дело, пришлось безвинно испытывать на себе всю тяжесть незаслуженного унижения.

Вот почему, господа присяжные, в этом деле более, чем в каком-либо ином, чувствуется вся мудрость того закона, который налагает на вас обязанность судить о деле на основании только того, что вы слышали и видели здесь, на суде, отбросив всякое стороннее влияние, всякую извне приходящую мысль. И вас, конечно, не могли не коснуться ходившие в обществе и печатавшиеся по этому делу сведения и слухи; человек вообще по природе своей более консервативен, чем радикален, и иногда бывает весьма трудно отрешиться от известной мысли или мнения, раз запавшего в голову. Но вы должны сделать над собой нравственное усилие, усилие даже, быть может, немалое, чтобы избавиться от тяготеющих над вами мыслей по поводу этого дела, с которыми вы пришли на суд. Спокойно, с совестью, чуждой всякого предубеждения, отнестись к делу – такова великая задача, которая предстоит вам. Во имя того святого долга, который возложен на вас, того высокого права, которое дано вам, вы должны исполнить эту задачу, помня притом, что как бы низко не пал человек, все же он хотя и падший, но наш брат, что если, быть может, и померкла в нем искра человеческого достоинства, то никогда она не может совсем погаснуть в человеке. Без злобы и увлечения, судите это дело, и тогда суд ваш станет судом правды в полном значении этого слова, когда вы без ошибки, на сколько то возможно суду человеческому, отделите правое от неправого, истину от лжи, и мы с уважением преклонимся пред вашим приговором, каков бы он ни был.

Тяжелым годом, гг. присяжные, был для Эрнеста Либермана 1871 год; навек неизгладимыми чертами он отмечен для него. Этот год внес в историю его жизни печальную и мрачную страницу, которая тянется до сего времени; на этой странице начертаны; преступление, уголовное следствие, тюрьма, скамья подсудимых... Посмотрим же, насколько справедливо, насколько заслуженно так много горечи и скорби примешали к этой бедной, но честной трудовой жизни. Обвинительный акт приписывает Либерману совершение двух преступлений в весьма краткий промежуток времени – с половины августа до половины ноября 1871 года. Как будто из целого ряда годов вдруг проснулась в Либермане злая воля и с лихорадочной поспешностью ринулась на совершение преступлений, чтобы затем опять успокоиться навсегда! Как будто Либерман нарочно приезжал в Москву для того, чтобы в течение трех месяцев совершить два преступления и потом снова вернуться к своей безупречной жизни! Если собрать все то, что говорится об Либермане в обвинительном акте и выразить количественно, то на его долю из 112 печатных полулистов обвинительного акта достанется с небольшим двадцать строк. В них занесены против Либермана два обвинения: в пособничестве ко взятию безденежных векселей с пьяного Еремеева и в попустительстве к обману поручика Попова при продаже им лошадей Протопопову. Начну с последнего из этих обвинений.