Текст книги "Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века"

Автор книги: И. Потапчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 90 страниц)

ДЕЛО ДМИТРИЕВОЙ И КОСТРУБО-КАРИЦКОГО

Заседание Рязанского окружного суда с участием присяжных заседателей, 18—27 января 1871 г.

Суду преданы по обвинению в краже процентных бумаг и в употреблении средств для изгнания плода бывший рязанский губернский воинский начальник, полковник Николай Никитич Кострубо-Карицкий, жена штабс-капитана Вера Павловна Дмитриева, 30 лет, врач, коллежский асессор Павел Васильевич Сапожков, 36 лет, инспектор врачебного отделения рязанского губернского правления, статский советник Август Федорович Дюзинг и жена губернского секретаря Елизавета Федоровна Кассель.

Председательствовал товарищ председателя г. Родзевич, обвинял товарищ прокурора Московской судебной палаты В. И. Петров, защищали: Карицкого – присяжный поверенный Ф. Н. Плевако, Дмитриеву – присяжный поверенный князь А. И. Урусов, Дюзинга – присяжный поверенный В. Д. Спасович, Сапожкова – присяжный поверенный Н. М. Городецкий, Кассель – г. Киреевский.

По определению Московской судебной палаты, заменившему обвинительный акт и предложение прокурора Рязанского окружного суда об освобождении от ареста Кострубо-Карицкого, сущность дела состоит в следующем:

1868 года 23 июля тамбовский помещик, майор Переметко-Галич, живший в своем имении Тарков Липецкого уезда, заявил полиции, что у него украдено разных процентных бумаг на 38 тысяч рублей, в числе которых было 7 банковских билетов на предъявителя по 500 рублей каждый, 12 билетов внутреннего с выигрышами займа, выкупные свидетельства на имя его и жены его и другие бумаги. Эти бумаги хранились до того времени в ящике письменного стола, стоявшего в его кабинете. Уезжая из деревни 16 июля, Галич деньги оставил в столе. Возвратившись домой 17 июля, он их не проверял. Также не пересчитывая, 20 июля он взял их с собою, когда собрался ехать в Липецк (деньги находились в двух увязанных пачках). Вернувшись домой 28 числа, он передал пачки жене своей, которая не нашла в пачках 38 тысяч.

Так как письменный стол взломан не был, то г. Галич заявил свое подозрение на прислугу, но кроме отсутствия взлома других доказательств не было. Розыски полиции, продолжавшиеся более трех месяцев, не открыли никаких следов преступления. Наконец, г. Галич узнает, что в начале ноября в г. Ряжске какая-то женщина продала два билета внутреннего с выигрышами займа купцу Морозову и на продажной расписке подписалась: жена майора Буринская. Женщина эта обратила на себя всеобщее внимание своим странным поведением. Далее выяснилось, что та же женщина потеряла на станции Ряжской железной дороги 12 купонов от билетов внутреннего с выигрышами займа, которые тут же на станции и были найдены и возвращены ей, причем она, расписываясь в получении купонов, подписалась: Вера Павловна Дмитриева. Вследствие этого г. Галич, дядя Дмитриевой, подал заявление судебному следователю, объяснив в нем, что подозревает в краже свою племянницу. 8 декабря 1868 года Галич сам допрашивал свою племянницу, но она в краже не созналась. В тот же день ее допрашивал судебный следователь, которому она также в краже не созналась, а лишь объяснила, что продала в Ряжске какому-то купцу билеты и подписалась чужою фамилией, так как не хотела, чтобы узнали, что она была в Ряжске, на станции же при получении купонов подписалась своею фамилией, а на вопрос, откуда взяла деньги, ответила запамятованием. Через несколько дней Дмитриева дала следователю другое показание, в котором рассказала, что четыре года находилась в любовной связи с рязанским губернским воинским начальником полковником Кострубо-Карицким и от него забеременела. Ожидая роды и обманутая ложными схватками, она отправилась в Ряжск, по совету Карицкого, который дал ей на дорогу денег: 4 билета внутреннего с выигрышами займа и 12 купонов от них. В Ряжске из этих билетов два она продала купцу Морозову, остальные два билета и деньги, оставшиеся от продажи, она, приехав в Рязань, отдала Карицкому. Назвалась она Буринской по совету Карицкого. Карицкий говорил ей, что билеты внутреннего с выигрышами займа он купил на какой-то железной дороге. В Ряжске Дмитриева, по ее словам, тотчас по приезде позвала акушерку, которая помогла ей, и боли в животе уменьшились. Возвращаясь в Рязань, дорогой она встретила знакомых уланских офицеров, которым рассказывала, что наглупила в Ряжске, подписавшись чужой фамилией. По приезде в Рязань она говорила Карицкому о краже денег у Галича, и Карицкий просил ее молчать об этом. При этом разговоре она и Карицкий решили поехать вместе в Москву для того, чтобы достать денег, в которых Карицкий нуждался для уплаты за своего делопроизводителя Радугина, растратившего на большую сумму казенных контрамарок. В Москву они поехали в разных вагонах: Карицкий в первом классе, а она с дочерью своей квартирной хозяйки во втором. По приезде в Москву сейчас же взяли карету и ездили по банкирским конторам: были у Юнкера, у Марецкого и в других. В конторы входила Дмитриева одна, Карицкий оставался же в карете. Ни в одной конторе не согласились разменять данные ей Карицким 500-рублевые билеты; везде требовали удостоверения полиции в ее личности, при этом она себя называла Галич, как ей советовал Карицкий. В то время, когда обнаружилась кража, она гостила у дяди в деревне и убедительно просила обыскать себя, но дядя не согласился, сказав, что это лишнее. В Москве она и Карицкий остановились в гостинице «Россия», на Кузнецком мосту; она в гостинице прописалась по виду, выданному ей из канцелярии Карицкого; этот последний назвался чужой фамилией. Когда она спрашивала Карицкого, откуда он взял 500-рублевые билеты, он ей ответил, что это не ее дело. Из Москвы они, по настоянию Карицкого, уехали в тот же день с вечерним поездом обратно в Рязань, хотя раньше предполагали пробыть в Москве несколько дней. В Рязани Карицкий привез ей 8 билетов внутреннего с выигрышами займа, которые просил разменять в банке. Она их разменяла. Почувствовав приближение родов, она в октябре отправилась в Москву, где и разрешилась в Воспитательном доме. Билет для поездки ей выдал Карицкий и на нем написал, что она едет в Москву, а оттуда на богомолье в Троицкую Лавру.

Из Москвы она тотчас же возвратилась в Рязань и стала много выезжать, желая скрыть свои роды. От этих выездов силы ее надломились, и она тяжело заболела. В это время она нуждалась в деньгах, просила их у Карицкого, но он ей денег не давал, а предлагал 500-рублевые билеты, говоря при этом, что их необходимо разменять в Москве. Не будучи в состоянии ехать в Москву сама, она просила о том г. Соколова, который, не согласившись менять билеты, предложил эти билеты продать ему. Она продала билеты Соколову и в продажной записи подписалась своей фамилией, за что Карицкий упрекал ее и назвал этот поступок неосторожным. Спустя несколько времени Карицкий привез ей огромное количество купонов, которые, как он объяснил ей, купил на железной дороге, и просил ее разменять их, но непременно в Москве, в чем и взял с нее честное слово. Вскоре затем в Рязань приехал ее дядя, который ее стал расспрашивать о том, что она делала в Ряжске. Она ему ответила, что, не посоветовавшись с Карицким, отвечать на эти вопросы не будет. Тогда послали за Карицким, но он, прежде чем приехать, долго отговаривался. По приезде к ней Карицкого она говорила с ним наедине, причем Карицкий принял все предосторожности, чтобы разговор ее с ним не был кем-либо услышан. Карицкий ей советовал сказать дяде, что деньги украла она и что потом так испугалась, что все процентные бумаги сожгла, также советовал просить прощения у дяди; по его мнению, тогда все дело будет кончено. При этом Карицкий просил ее сжечь вид, который ей был выдан для поездки в Москву, и его письма. Она это исполнила. После этого Карицкий у нее не бывал. Впоследствии она слышала от своего отца (Павла Галича), будто он и Карицкий решили, чтобы отец ее подал от себя заявление прокурору Рязанского суда, в котором объяснил бы, что кража совершена его дочерью в болезненном состоянии, при этом Карицкий говорил, что это единственный исход, что он похлопочет у докторов, которые будут ее свидетельствовать, чтобы они признали ее сумасшедшей.

Предварительным следствием это показание подтвердилось, хотя и не во всем: Галич показал, что при обнаружении кражи у него Дмитриева действительно гостила в деревне, но ни он, ни домашние его в краже ее не подозревали. Карицкий также с 19 по 21 июля находился у него в деревне и ночевал в кабинете, где были деньги. До 23 июля процентные бумаги были им проверяемы. Предварительным следствием раскрыто, что в Москве в банкирской конторе Лури была какая-то дама, которая продала на 3 тысячи 500 рублей билетов внутреннего с выигрышами займа и подписалась при этом майоршей Галич. Подпись эта, однако, по сличению с подписью Дмитриевой, оказалась совершенно несходной, и Дмитриева объяснила, что в конторе Лури она не была и никаких билетов не продавала. Пребывание Дмитриевой в Ряжске и Москве подтвердилось показаниями свидетелей и служащих банкирских контор, в которые она приезжала. Служащий под начальством Карицкого капитан Радугин подтвердил показание Дмитриевой относительно поездки Карицкого в Москву. Соколов, которому она продала 500-рублевые билеты, показал, что он видел у Дмитриевой вид, выданный ей Карицким на поездку в Москву. Отец ее, Павел Галич, подтвердил ее показание об уединенном ее совещании с Карицким и об ее сознании в краже после этого совещания. Его поразило, что Дмитриева, которую он перед этим целых два дня уговаривал сознаться, неожиданно сделала это тотчас после ее разговора с Карицким. Карицкий после этого признания взял с него честное слово, что все, что происходило, останется никому не известным. Заявление, которое он подал прокурору, было поправлено рукою Карицкого.

Далее, 3 января 1869 года, когда Дмитриева была уже арестована, жена сторожа на вокзале Рязанской станции нашла 78 отрезанных купонов. Купоны эти были завернуты в бумагу и оказались отрезанными от процентных бумаг, украденных у Галича.

14 января 1869 года Дмитриева заявила судебному следователю о совершенно новом обстоятельстве. Она показала, что в апреле 1867 года она почувствовала себя беременною и в мае сообщила об этом Карицкому. По ее словам, Карицкий предлагал ей разные средства к тому, чтобы произвести выкидыш. Она стала употреблять их, но средства не действовали. Тогда Карицкий сказал, что обратится по этому делу к доктору Дюзингу. Дюзинг объяснил, что не сведущ в женских болезнях, и вызвал для произведения выкидыша скопинского уездного врача Сапожкова, который и приехал. Ранее того Карицкий купил ей в Москве зонд и душ, но зонд оказался негодным: нужен был острый, а этот был тупой. За острым зондом Дмитриева сама ездила в Москву к оптику Швабе, но он ей зонда острого не продал, сказав, что он может быть продан только доктору. Далее Дмитриева объяснила, что Сапожков много раз пытался произвести выкидыш, но это ему не удавалось, и, наконец, он объявил, что далее продолжать эту операцию не может, что у него рука не поднимается на это дело. Так как в это время ее звала немедленно приехать в Москву мать, то она, чтобы избежать позора, по совету Карицкого, решилась на все. Позвали опять Сапожкова и просили произвести выкидыш, но Сапожков окончательно отказался от этого. Тогда, в .виду отказа Сапожкова, Карицкий решился сам произвести выкидыш и просил Сапожкова дать ему зонд. Сапожков вечером привез ей зонд, а она отправилась с зондом к Карицкому, который собственноручно и произвел нужную операцию, расспросив только предварительно, каким образом надо ввести зонд. После операции она пробыла у Карицкого не более часа и как только явилась возможность, уехала в экипаже Карицкого домой. Тотчас по приезде домой у нее открылись боли в животе, и на третий день вечером родился недоношенный ребенок, который и был подкинут на Семинарском мосту.

Врач Сапожков показал на предварительном следствии, что еще в 1867 году Дюзинг уговаривал его перейти на службу в Рязань из Скопина, куда Дюзинг приезжал на ревизию. До своего переезда в Рязань на должность уездного врача Сапожков два раза приезжал туда по просьбе Дюзинга, который ему писал о желании одной барыни воспользоваться его советом, но каждый раз не заставал ее в Рязани. Дюзинг писал Сапожкову из Рязани 4 письма. В первом из них, от 11 июля 1867 года, Дюзинг извещал Сапожкова о том, что дело о переводе его в Рязань он устроил так, что губернатор сам сделал предложение об этом, и что поэтому Сапожкову нет надобности подавать прошение; во втором, от 1 августа того же года, Дюзинг просил Сапожкова приехать в Рязань на один день по важному делу, за которое можно получить хорошее вознаграждение, для совещания об одной больной, которая желает поручить себя ему, Сапожкову; при этом обещал ему в Рязани много практики и место врача при гимназии; в третьем письме, от 15 августа того же года, Дюзинг сообщал, что больная особа, о которой он писал раньше, приехала и просит Сапожкова как можно скорее приехать к ней, захватив с собою по крайней мере маточное зеркало и зонд, и обещал ему увеличить практику через рекомендацию этой особы; и, наконец, в четвертом письме, без обозначения числа и года, Дюзинг торопил снова Сапожкова приехать к этой особе и извещал, что Сапожков уже представлен начальником губернии к утверждению на должность. Когда состоялся перевод его в Рязань, он был вместе с Дюзингом у Дмитриевой. Ее застали дома, и она сказала, что ему, вероятно, известно, зачем его пригласили к ней. Он ответил на это отрицательно. Тогда Дмитриева рассказала, что она беременна, желала бы произвести выкидыш и умоляла его согласиться на это. Он из желания получить вознаграждение за свои две напрасные поездки в Рязань и из сожаления к Дмитриевой согласился на словах помочь ей, но в действительности не намерен был исполнять ее просьбы. Во второй свой визит к Дмитриевой он говорил ей, что для того, чтобы произвести выкидыш, надо купить зонд Кавиша, в надежде, что, пока она будет собираться делать эту покупку, намерение ее пройдет. Когда он был у нее с визитом в третий раз, то увидал зонд Кавиша уже купленным, и, кроме того, у нее был душ Сканпони. Употребление этого душа советовал Дмитриевой он, а принимать спорынью – Дюзинг. Против приемов спорыньи Сапожков ничего не возражал, потому что был уверен, что употребление ее для такой натуры, как у Дмитриевой, слишком недостаточно и не может повлечь за собой выкидыша. Когда он разговаривал в этот раз с Дмитриевой, приехала ее мать; с Дмитриевой начались схватки, мать ее испугалась, и он прописал хлороформ. По отъезде матери, Дмитриева стала брать души высокой температуры и требовала от него каждый день, чтобы он вводил ей зонд, что он и делал, но делал это только для того, чтобы исполнить ее желание, вводя зонд на самом деле так, что не мог причинить им вреда. Когда Дмитриева стала настойчиво требовать, чтобы он произвел ей выкидыш, он советовал ей оставить это намерение, а затем и совсем прекратил свои к ней визиты. После он слышал о Дмитриевой, что в последних числах октября она родила недоношенного ребенка, которого куда-то Карицкий бросил. По ее словам, она была беременна от Карицкого. Ему Карицкий после выкидыша Дмитриевой обещал достать место доктора при пансионе гимназии. Карицкого он видел у Дмитриевой часто. В одном из писем к нему Дюзинга слово «маточный зонд» зачеркнуто им.

Дюзинг в своем первом показании подтвердил, что уговаривал Сапожкова произвести у Дмитриевой выкидыш и сам для этого прописывал спорынью, а на втором вопросе объявил, что первое свое показание дал в болезненном состоянии, и что в действительности он убеждал Дмитриеву не производить выкидыша и просил также Сапожкова отговорить ее от этого намерения.

Карицкий на всех допросах совершенно отрицал свою вину и утверждал, что с Дмитриевой он в интимных отношениях не был, что она клевещет на него и оговаривает его по наущению его врагов.

Кассель дала показание, что до самого рождения Дмитриевой ребенка она ничего о ее беременности не знала. Этого ребенка она, тронутая убедительной просьбой Дмитриевой, подбросила куда-то, но куда именно – не помнит. У Дмитриевой она поселилась с 1867 года. Дюзинг обещал достать место для ее сына. Сапожков давал ей деньги.

Определением Московской судебной палаты были преданы суду с участием присяжных заседателей: 1. Кострубо-Карицкий – по обвинению в краже процентных бумаг на сумму около 38 тысяч рублей и в употреблении, с ведома и согласия Дмитриевой, средств для изгнания плода. 2. Дмитриева – по обвинению в укрывательстве похищенных процентных бумаг, в именовании себя не принадлежащим ей именем другой фамилии и в употреблении средств для изгнания плода. 3. Сапожков – по обвинению в употреблении средств для изгнания плода у Дмитриевой. 4. Дюзинг – в подстрекательстве Сапожкова на это преступление. 5. Кассель – по обвинению в знании и недонесении об этих преступлениях означенных лиц.

На судебном следствии на вопрос председательствовавшего о виновности подсудимые виновными себя не признали, за исключением Дмитриевой, которая созналась в изгнании плода. Допрос Дмитриевой по вопросу об изгнании плода проходил при закрытых дверях.

Затем подсудимые дали на суде более подробные показания.

Этим закончилось судебное следствие и слово было предоставлено прокурору.

Обвинительная речь товарища прокурора В. И. Петрова

Господа судьи, господа присяжные заседатели! Настоящее дело, как вам известно, в сильнейшей степени возбудило внимание здешнего общества, как по свойству преступления, так и по своей процессуальной стороне, выходящей из ряда обыкновенных. Одно из преступлений, в котором обвиняются подсудимые, а именно – произведение выкидыша, принадлежит к числу таких преступных деяний, обнаружение коих в высшей степени затруднительно. Здесь нет потерпевшего лица, которое своими рассказами помогло бы правительству открыть виновных: от преступления потерпело такое существо, которое неспособно заявить о своих правах, и, следовательно, неспособно и принять меры к ограждению этих прав. Свидетелей обыкновенно не бывает, и пока лицу, совершившему это преступление, угодно молчать, до тех пор нет возможности открыть истину; остается, таким образом, ожидать собственного сознания, представляющегося единственным к тому способом, что мы видим и в настоящем деле, которое обнаружилось только вследствие искреннего, чистосердечного сознания подсудимой Дмитриевой.

Общество хорошо понимает свойство подобного преступления и потому с особенным вниманием следит за всем ходом этого дела. Понятно, что все интересовались узнать, насколько судебная власть способна в подобном случае раскрыть обнаружившееся преступление. Личности некоторых из обвиняемых и положение, занимаемое ими в обществе, также затронули общее внимание, выразившееся в сочувствии тех, кто знал их с хорошей стороны, и в злорадстве со стороны тех, кто, напротив, почему-либо питал к ним антипатию. Я уверен, что здесь, на первых двух-трех скамьях, найдутся люди, которые могут, по желанию, дать показания и в пользу, и во вред подсудимым.

Вы видите здесь в числе подсудимых женщину – мать семейства, жену, которая произвольно нарушила брачный союз, оставила своего мужа и вступила в противозаконную связь. Вы видите, что для сокрытия этого она позволила себе забыть обязанности матери по отношению к ребенку, находившемуся в ее утробе. Вы видите здесь двух врачей, которые обязаны употреблять все свои усилия, все свои способности для спасения жизни человека, но которые, вместо того, все свои знания старательно употребляли на то, чтобы прекратить эту жизнь, когда она только начиналась. Вы видите воинского начальника, который обвиняется в том, что, взяв в руки медицинский инструмент, пресек этим оружием, столь несвойственным его воинскому званию, жизнь младенца, который, по показанию г-жи Дмитриевой, этою самою жизнью был обязан ему же. Если прибавить к этому не совсем обыкновенную обстановку этого дела – защитников, пользующихся известностью и приехавших из обеих столиц, обвинителя, не принадлежащего к составу местного прокурорского надзора, тогда как этот последний дал заключение о прекращении этого дела,– все это, повторяю, наэлектризовало внимание общества до последней степени.

Вы слышали, что следствие по этому делу началось с половины 1868 года. Теперь 1871 год. Медленность производства следствия всегда более или менее затрудняет обвинение и защиту, так как свидетели по истечении с лишком двух лет не всегда могут припомнить все обстоятельства так подробно, так хорошо, как вскоре после совершения преступления. Затем, мы видим из дела, что подсудимые не только переписывались во время содержания их в замке, но даже имели между собою личные свидания, следовательно, могли совершенно свободно сговариваться о том, что впоследствии показывать на суде. Мы слышали здесь, что было поползновение потушить это дело в самом начале. Надежда эта была основана, по показанию г-жи Дмитриевой, на том, что г. Карицкий имеет известное влияние в губернии, имеет знакомство с теми лицами, которые, в свою очередь, могут оказывать то или другое влияние на тот или другой исход этого дела. Мы слышали от г-жи Дмитриевой, что ее даже хотели сделать помешанною, с той целью, чтобы кража у г. Галича не обнаружилась. Все эти обстоятельства, взятые вместе, делают для меня обвинение значительно труднейшим, нежели как это бывает в делах обыкновенных, и ежели это дело и обнаружилось, то благодаря только новой судебной реформе, потому что, я полагаю, всякий из вас согласится с тем, что при прежних порядках оно никогда не вышло бы наружу. В настоящее время всякий задает себе вопрос, будет ли преступление обнаружено, будут ли виновники его подвергнуты ответственности, или дело это канет в вечность, как бы его и не было. В обществе до сих пор еще до такой степени остается недоверие к суду, недоверие, сложившееся под влиянием прежних времен, что в народе носятся слухи, впрочем, нелепые и ни на чем не основанные, будто бы на присяжных будут употреблены всевозможные влияния, всевозможные меры, чтобы добиться оправдательного приговора. Я, конечно, не пользуюсь в здешнем обществе такою известностью, какою пользуются, может быть, петербургские и московские защитники подсудимых. Я приехал сюда в первый раз, потому лично я не могу оказать на кого-либо влияния. Не имея права признавать за собою особенных достоинств, вследствие которых я мог бы подействовать на ваше убеждение, я буду стараться по возможности точно восстановить обстоятельства этого дела и сделать правильную оценку некоторых имеющих значение в деле свидетельских показаний, и затем высказать свое откровенное мнение, каково бы оно ни было.

Вы слышали, господа присяжные заседатели, из определения Московской судебной палаты, заменившего обвинительный акт по сему делу, те данные, на основании которых подсудимые преданы суду. Здесь, на судебном заседании, эти данные повторены были еще раз. Перед вами г. Дюзинг снова давал свое показание, сущность которого заключается в том, что он, Дюзинг, рекомендовал Дмитриевой Сапожкова, как доктора; перед вами он не говорил уже того, что было им сказано на предварительном следствии, когда он утверждал, что пригласил Сапожкова для произведения у Дмитриевой выкидыша. Сапожков, в свою очередь, рассказывает, как он обманывал Дмитриеву, давая ей средства для произведения выкидыша, тогда как эти средства были безвредны, и как он делал это в ожидании того, что его многократные поездки из Скопина в Рязань будут щедро вознаграждены, т. е., другими словами, обманывал ее с целью выманить у нее деньги, но не признает себя виновным даже и в этом. Затем г-жа Кассель начинает с того, что оговаривает врача Битного-Шляхто. Она говорит, что после того, как Битный-Шляхто запирался с Дмитриевой в ее комнате, она, Кассель, вошла туда и увидела, что у Дмитриевой прошли воды. Далее она показывает, что Битный-Шляхто имел разговор с Сапожковым, и этот последний говорил ему: «Вы уезжаете в Москву, а я должен за вас страдать». Затем, когда ее послали за Дюзингом, тот отказался приехать, говоря: «После этого я никогда не поеду к Дмитриевой». Наконец, Кассель признает себя виновною в том, что в 10 или 11 часов ночи она подбросила мертвого ребенка на Семинарской улице. Дмитриева говорит, что ребенок родился в полночь, и поэтому я сомневаюсь, чтобы Кассель могла подбросить его в 11 часов: кому же лучше матери знать, в какое время у нее родился ребенок? Далее Кассель говорит, что подбрасывать она ездила на лошадях и в пролетке Дмитриевой, но следствием положительно доказано, что лошадей у Дмитриевой в то время уже не было. О посещениях Карицкого Кассель говорит, что он бывал часто только во время приезда родителей Дмитриевой из деревни, а без них не бывал по целым неделям, во время же болезни Дмитриевой и совсем не ездил. Слышали мы от нее также и про связь Дмитриевой с доктором Правдиным и каким-то кондуктором, но о связях этих в продолжение целого заседания никто из свидетелей не заикнулся и полусловом. Наконец, мы слышали от Кассель, что Дмитриева за все ее беспокойства и хлопоты подарила ей всего только одно платье. Таким образом, показание г-жи Кассель направлено решительно против всех подсудимых. Во-первых, она набрасывает тень на Карицкого, который, по ее словам, у Дмитриевой бывал очень часто. Сапожков, по ее показанию, очевидно, знал, что преступление совершено Битным-Шляхто. Дюзинг, опять по ее словам, положительно знал об этом, потому что прямо сказал: «После этого я никогда к ней не поеду». И затем оказывается, что и она все это знала, но никому об этом не доносила. Но в этом она себя виновной не признает, она говорит: я виновна в том, что подбросила мертвого ребенка. Показание г. Карицкого заключается в том, что все, что здесь говорится, есть чистейшая клевета на него. Возражая на то, будто бы он подбросил ребенка, он говорит, что если бы взялся за это, то никогда не положил бы ребенка на мосту, а бросил бы его под мост. Но, по моему мнению, именно этого он никогда бы не сделал, потому что ночью несравненно удобнее оставить ребенка на мосту, чем спускаться под мост и тем обращать на себя внимание первого прохожего, будочника или ночного сторожа. Карицкий постоянно ссылался на предварительное следствие, отыскивая там какую-то опору для своего оправдания, но каждый раз был предупреждаем председателем, разъяснявшим ему закон, запрещающий ссылаться на показания, данные на предварительном следствии. Я, со своей стороны, глубоко сожалею о том, что не могу открыть перед вами этого предварительного следствия, на котором г. Карицким давались совсем другие показания. Что касается до показаний г-жи Дмитриевой, то о них я буду говорить после; теперь я позволю себе сделать оценку некоторых свидетельских показаний. Начну с показания г. Галича. По совести говоря, я в первый раз в продолжение всей службы встречаю такого свидетеля. Не говоря уже о том, что этот человек на предварительном следствии дал четыре разных показания, прочитанные здесь на суде, мы целый день допрашивали его, чтобы добиться от него, когда была совершена кража, но, несмотря на усилия защитников и мои собственные, вопрос этот так и остался не разъясненным. Обыкновенно люди помнят несравненно лучше о том, что случилось недавно, но у г. Галича это выходит наоборот. Сначала он все забыл, затем, чем более время совершения кражи отдалялось, он все более и более припоминал. Сначала у него украл человек в деревне, в то время, когда он был в Липецке, а через два с половиной года он утверждает, что деньги должны были у него пропасть в Липецке, а не в деревне. Напрасно он уверял нас здесь, что сам заведует своим хозяйством, я сильно в этом сомневаюсь. При той системе управления имуществом, которую он себе усвоил, нет ничего удивительного, что у него украли сорок тысяч. Что касается до его показаний на суде и следствии, то я должен предположить одно из двух: или, что, давая их, он находился в состоянии ненормальном, или же показывал по чьей-нибудь программе.

Господин Дюзинг пригласил сюда в качестве свидетеля врача Фелюшина. Я не знаю, зачем этот свидетель был вызван, но знаю, что он показал. Он говорил только, что они с Дюзингом были приглашены к г-же Дмитриевой на консилиум, приехали, подошли к ней, наклонились, пощупали пульс, затем подвязали колокольчик и потихоньку уехали. Господин Карицкий вызвал сюда смотрителя тюремного замка Морозова. Цель вызова этого свидетеля понятна: он должен был опровергнуть показание г-жи Дмитриевой о свидании с нею Карицкого в тюремном замке, но свидетель оказался уже слишком усердным – он показал, что вовсе не знает, кто такой г. Карицкий. Я спрашиваю вас: может ли это быть, чтобы смотритель тюремного замка не знал воинского начальника рязанской караульной команды. Вы слышали, как на предварительном следствии этот свидетель показывал, что все вещи выдаются арестантам из цейхгауза и что Дмитриеву он туда не впускал. Здесь он дал новое показание, которого я даже вовсе не понимаю, до такой степени оно бессвязно. Он говорил, что арестантские вещи сохраняются в порядке, на каждой имеется особый ярлык и выдаются они арестантам из конторы, когда арестантов немного, а когда, напротив, они являются за получением толпой, тогда их ведут в цейхгауз и предоставляют им самим разбирать вещи. Подобного рода объяснение бросает тень и на все остальное его показание. Вам известно самим, что если губернскому воинскому начальнику угодно добиться свидания с арестантами, то достигнуть этого не представляется никаких особых затруднений: стоит только сказать одно слово смотрителю тюремного замка, а г. Морозов под присягою показывает, что ему ничего будто бы не было известно о свидании Карицкого с Дмитриевой. Но мне кажется, нет основания не верить Соколову – человеку, занимающему почтенную должность нотариуса, известному своею деятельностью всему городу,– который, также под присягою, показал, что сам Карицкий домогался видеться тайно с Дмитриевой, и что если Морозов на то не соглашался, то только из боязни прокурорского надзора. Кроме Морозова, г. Карицкий выставил здесь еще трех свидетелей в удостоверение того, что губернский воинский начальник ни на одну минуту не может отлучиться из города без разрешения высшей власти и без того, чтобы не сдать штаб-офицеру исправление своей должности на время своей отлучки. Может быть, оно и действительно так быть должно, но я сомневаюсь в том, чтоб это требование всегда исполнялось с такою точностью, потому что сам Карицкий говорил здесь, что, отправляясь для инспектирования войск, расположенных в губернии, он заезжал к разным знакомым и гостил у них, не доводя о том до сведения начальства. Таким образом, все эти удостоверения клонятся к тому, чтобы доказать, что г. Карицкий не мог ездить с г-жой Дмитриевой в Москву. Но мне кажется, что живя в губернском городе, от которого в обе стороны идут железные дороги, вовсе нетрудно на день, на два и даже более незаметно отлучиться из города без разрешения высшего начальства и без соблюдения других формальностей. На мои расспросы эти свидетели показали, что занимаются докладом губернскому воинскому начальнику дел судных, а между тем ни один из них не мог указать мне закона, на основании которого г. Карицкому было выдано прочтенное здесь свидетельство о том, что он в известное время не отлучался в Москву без разрешения начальства. Затем все эти свидетели уклонялись отвечать на один вопрос, а именно: когда поступило к воинскому начальнику следственное дело о растрате казенных контрамарок; из их ответов можно было заключить, что дело это как будто никогда не поступало в канцелярию воинского начальника и что даже ни одной бумаги по этому делу не было написано. Защитник г. Карицкого успел заявить вчерашний день о показании некоего Клоповского, прислуживавшего г. Карицкому в то время, когда он гостил у Галича. Хотя это показание дано на предварительном следствии и потому не могло быть вчера прочтено, но так как на него сослался уже г. Плевако, то я позволю себе объяснить, в чем состояло это показание, которому как обвинительная власть, так и защита не придавали особого значения, вследствие чего свидетель, давший его, и не был вызван в суд. Свидетель этот показал, что г. Карицкий ночевал в кабинете, в котором стояли три кровати. В этом ничего нет особенного, потому что у Галича, кроме Карицкого, было много гостей, но дело в том, что сам Галич склоняется более к тому, что Карицкий ночевал один, и я нахожу это очень естественным, во-первых, потому что Карицкий был лицом уважаемым в этом семействе, и, наконец, лицом высокопоставленным, что, хотя в кабинете и стояло три кровати, но едва ли, желая доставить ему спокойствие, хозяин положил бы в одной с ним комнате еще двух соседей.