Текст книги "Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века"

Автор книги: И. Потапчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 90 страниц)

Вот в каком общем внешнем виде мне представляются все предъявленные мною против подсудимых обвинения, взятые все вместе, в своем последовательном развитии и постепенности. Резкою гранью, важною эпохою в жизни, преступной деятельности подсудимых является вторая половина 1871 года, время с начала лета по декабрь этого года. То было время образования первых кружков и первой шайки, время процветания, время самого разгара воровской работы. Весь предыдущий период, все время с 1866 года по весну 1871 года занято лишь отдельными, не имеющими между собою связи преступлениями. Это прелюдия к той грандиозной и сложной мелодии, которая скоро должна разыграться. Это интересные отдельные страницы из отдельной личной жизни и быта каждого из главных деятелей, будущих крупных и дружных подвигов на общем пути. В таком первоначальном фазисе, который я могу назвать подготовительным, перед вами выступает темное и грязное прошедшее, прежняя судимость, подозрительная обстановка и отдельные преступления, совершенные главнейшими из подсудимых за свой собственный еще пока, а не на общий счет. Личности гг. Давидовского, Шпейера, Долгорукова, Андреева, Башкировой, Массари, Верещагина, Голумбиевского, Плеханова, Неофитова, Щукиных, Пегова, Зильбермана, Понасевича одна за другою появляются на обширном поприще добывания денег из чужих карманов и обрисовываются так ярко, что неизбежность всего последующего становится понятна. Тут же встречаем мы и гг. Топоркова, Эрганьянца и Адамчевского в качестве случайных, но не столь важных соучастников отдельных преступлений. Наступает лето 1871 года; подготовительный период, прелюдия кончена; скоро, обгоняя одна другую, превосходя друг друга в дерзости и тонкости, темною чередою возникают обширные и глубоко задуманные преступные аферы. С разных концов России: из Петербурга, из Тулы, из Иркутска, из Харькова, из Нижнего, как хищные птицы, почуявшие добычу, мало-помалу собираются в Москву, скучиваются, соединяются в кружки, связанные друг с другом, копошащиеся между меблированными комнатами дома Любимова и меблированными комнатами дома Андреева, на Тверской, между гостиницей Шеврие, в Газетном переулке и дачею Попова в Петровском парке. Оживленная, таинственная деятельность темного мира развернулась внизу и вверху по Тверской улице и примыкающей к ней местности городского центра в д. Андреева, Любимова, Галяшкина, Кайсарова, в номерах и трактирах, в конторах нотариусов и квартирах ростовщиков. Заключаются знакомства, сводится дружба, обдумываются планы, происходят совещания, сводятся счеты, пишутся разнообразнейшие документы, и все это вьется в безобразном вихре вокруг одного всемогущего идола – денег во что бы то ни стало; денег на разгулы, на чувственные наслаждения – денег и этих наслаждений, хотя бы преступлением, хотя бы кровью. Так с лета по декабрь 1871 года неустанно работает одна из главных групп подсудимых, группа, если можно так выразиться, основная. Она работает – и подлог векселя Серебрякова, обман Еремеева, обман Батракова, обман Попова, убийство Славышенского быстро сменяются одно другим.

К этой первой, главной группе подсудимых и преступлений примыкают две второстепенные, одна к началу, другая к концу. Второстепенные только по качеству замысла и исполнения, но никак не по преступности и наряжению злой воле. С марта по осень 1871 года непрерывным рядом тянутся многосторонние похождения г. Пегова. Масса подложных векселей по небывалой доверенности отца, а в конце мая дикий ночной грабеж, совершенный над бывшим поваром своего отца,– вот чем отмечен восьмимесячный путь этого спешившего жить юноши. Продукт того же омута, тех же стремлений, Василий Пегов связан с главной группой и знакомствами, и связями, и соучастниками. В лице г. Массари, одного из деятелей этой группы, в лице гг. Жардецкого и Поливанова, старшины и служителя ее компании, деяния Пегова даже формальным образом связаны с деяниями гг. Давидовского, Шпейера и проч.

Другая второстепенная группа, примыкающая к главной, по своей деятельности относится к ее концу, а именно к декабрю 1871 г. и январю 1872 г. Она впервые вносит в дело новый элемент, которому суждено быстро развиться и окрепнуть и долго, до конца, играть большую роль. Это элемент осторожный, арестантский, атмосфера и привычки старой тюрьмы, людей, давно закоренелых в преступлении. Место работы переносится за высокие стены Московского губернского тюремного замка, а работниками являются старые знакомые, друзья и товарищи прошедших подвигов – гг. Верещагин и Плеханов, за старые грехи лишенные свободы, г. Голумбиевский, еще свободой наслаждающийся и удачно пользующийся ею для того, чтобы с помощью г-жи Змиевой испробовать сбыть подложные векселя от имени Пятово,– с этого времени полное и тесное общение устанавливается между острогом и его еще свободными приятелями; богатый клад дает это общение. Здесь около нового 1872 года мы можем отметить предел первого фазиса общей преступной деятельности. Ее настигает неожиданный удар,– свершается событие, преграждающее ей мирное течение. Возбуждается энергетическое следствие, преступления обнаруживаются и разоблачаются почти по мере совершения, смелые деятели приглашены расстаться и за крепкими запорами обдумывать свои деяния – словом, судебная власть налагает руку свою на подсудимых. Но, увы, дела слишком сложны, следствие скоро окончиться не может, и большей части подсудимым из соображения (может быть, немного преувеличенного) человеколюбия и мягкости дается свобода. Моментально забыты все невзгоды, весь позор разоблаченных преступлений, забыта грозная перспектива вашего, милостивые государи, строгого суда. В мыслях у всех только одно – по-прежнему добывать деньги и по-прежнему на эти деньги по-своему наслаждаться жизнью. На свой карман давно уже нет надежды, но что за дело – на то существует карман чужой. И вот старые группы смешиваются, перепутываются и переплетаются в новом походе против закона чужой собственности; старые знакомства скрещиваются, новые заводятся и продолжаются старые, вырастают новые кружки, в которые входят частью прежние,– и среди всего этого свято сохраняются и передаются друг другу еще свежие предания о совершенных преступлениях. Деятельность старых групп находит себе продолжение в деятельности новых. Ни одного месяца не проходит без новых преступлений. Меньше приходится их на 1872 год, непосредственно следующий за первым судебным разгромом всей компании; лето 1873 года не уступает 1871 году. В том 1872 году Дмитриев-Мамонов, соучастник Шпейера и Давидовского в подлоге векселя Серебрякова, в сообществе с Николаем Калустовым, близким приятелем того же Шпейера, совершает при помощи Засецкого и Соколовой отвратительную по подробностям кражу у Артемьева. В октябре того же года Пегов, только что старательно направленный своими доброжелателями на истинный путь, похищает запертую сумку с 50 тысячами рублей денег и тем показывает, как успешны и уместны были их старания. Месяц спустя, в ноябре 1872 года, в стенах Московского тюремного замка возникает обширная переделка и подделка банковых билетов. Дело кипит и спорится в руках все тех же гг. Верещагина, Плеханова и новых соучастников, в лице тех же гг. Щукина, Зильбермана и Сидорова, принимавших участие еще в подготовительный период.

В замке переделывают; вне замка – принимают и сбывают, а в качестве приемщиков и сбытчиков являются новые лица: г-жа Щукина, Огонь-Догановский. 1873 год застал толпу в Москве. Банковское дело в полном ходу,– целые месяцы, несмотря на следствие и изобличения, тянется подделка, и только к августу этого года относятся ее последние обнаруженные действия. Но не остаются праздными и рассеявшиеся представители других групп. Между тем как в том же августе гг. Протопопов и Массари искусно составляют подложный вексель от имени Ивашкиной, Дмитриев-Мамонов, только что освобожденный из-под стражи по делу Артемьева, не смущаясь и не колеблясь, присваивает себе деньги, которые ему его лишенный свободы соучастник и сотоварищ Н. Калустов передал для вознаграждения потерпевшего. Между тем как товарищи Голумбиевского в замке безраздельно погружены в переделку банковых билетов, он сам не теряет времени и, пользуясь удобным случаем, под именем лакея Бобка, вооруженный подложными документами, спешит навести на дом хозяина своего Яфа другого похитителя, с которым вместе и совершают кражу, находя в г. Чистякове себе снисходительного укрывателя похищенных серебряных вещей. Не на одного Голумбиевского так возбудительно и ободрительно действует снова сгустившийся воздух Московского острога, воздух преступлений. Одною рукой г. Огонь-Догановский принимает из замка переделанный шестидесятитысячный банковый билет, а другую подает снова появившемуся участнику первой группы экс-князю Долгорукову на сотрудничество и союз. Обширное мошенническое предприятие знакомого уже характера ловко и быстро пущено в ход с января по март 1873 года путем мифического общества коннозаводства; успешно дочиста очищены многочисленные карманы бедняков.

1873 год приходит к концу; январь, февраль и март нового 1874 года представляет или случайный перерыв в общей работе подсудимых, или пробел предварительного следствия. Но наступает апрель месяц, и вместе с весенним пробуждением природы пробуждаются к энергии и новой жизни и те, кто в былые годы любили называть себя «червонными валетами». Нужно жить по-прежнему, нужно наслаждаться жизнью, нужны деньги; а денег нет. Где же взять их, как не по старой памяти – подлогом и мошенничеством. Апрель, май, июнь, июль, август и сентябрь 1874 года – полгода сплошь наполнены новыми преступлениями. Старые знакомые, но в новых сочетаниях работают над ними. Они – ядро, вокруг которого быстро нарастают и новые обвинения и соучастники. Дмитриев-Мамонов, выбитый из колеи, не знающий, где приклонить голову вне преступных замыслов, находит себе укромное пристанище в гостинице Смирнова, который быстро постигает, какую пользу можно извлечь из такого деятеля,– опытного, бывалого и вместе покладистого и мягкого, как воск. Под руководством и под ведомством старшины выросшие как будто из земли евреи: Гейне, Левин и Мейерович, усердно трудятся над устройством вокруг не потерявшей еще мужества личности Мамонова роскошной мошеннической обстановки. Один доверчивый субъект попадает в сети, а издали недопущенные к участию Плеханов, Массари, Протопопов наблюдают за поучительным зрелищем. И у них те же потребности, тот же избыток силы, то же презрение ко всему, что не добыча, и вот – подлог Каулинских векселей при участии прежнего Андреева и нового Никитина, подлог других документов, оригинальный по плану и по исполнению. Мошенническая отправка из Нижнего Новгорода застрахованных сундуков, подлог векселя и бланка князя Голицына, получение посредством этого векселя 10 тысяч рублей из конторы Волковых, несчастное участие в этом деле злополучной г-жи Шпейер, наконец, ярмарочный обман Наджарова,– такой бесконечной вереницей тянутся последние подвиги подсудимых. Переполняется мера терпения следственной и обвинительной власти; главнейшие из подсудимых вновь заключаются под стражу и с осени 1874 года следствие быстро и решительно подвигается к концу. Но Шпейер, Николай Калустов, Долгоруков еще на свободе, еще продолжают свой прежний образ жизни к истинному удивлению и соблазну порядочных людей. Скоро и этому должен быть поставлен предел. Не далее первых месяцев 1875 года гг. Шпейер и Николай Калустов красноречиво убеждают всех, что и до суда они не достойны пользоваться свободой. Шпейер же с непонятною дерзостью становится во главе компании, на все готовой для скандала, и 9 лет деяний, противных нравственности и закону, блистательно завершаются самою гнусною комедией – кощунственным подражанием обряду погребения над живым г. Брюхатовым. В последний раз стены тюрьмы раскрываются перед гг. Шпейером, Долгоруковым и Калустовым, и это делается последним актом следствия. Таков внешний общий вид того громадного здания, которое теперь нам предстоит разбирать по частям, и таков тот последовательный порядок, в котором я хотел бы совершить этот труд.

Летом 1871 года начинает мало-помалу собираться вся компания. Старые знакомства возобновляются, новые заводятся, всем живется весело и беззаботно. Но веселых и грубых оргий мало, хочется роскоши, кутежей и проч., нужно добывать деньги, и все быстро догадываются, что вместе это делать гораздо легче. И вот начинается дружная общая работа, в которую каждый вносит свою лепту по мере сил и умения. Кто что умеет, тот то и делает. Неистощимое богатое воображение, неисчерпаемая изобретательность доставляют планы, в которых не знаем чему удивляться больше, смелости ли замысла или отчетливости исполнения. Дело не обходится и без раздоров по дележу добычи, но милые бранятся – только тешатся: сладкое примирение следует за ссорой. А кто опасен, вреден или уже совсем не нужен, выжаты силы,– того совсем отбрасывают прочь, принцип солидарности и совместности служит только остальным, грянул гром – и все врассыпную, верные девизу: «Спасайся, кто чем и как может». И тут оговорить товарища, запутать его, забежать вперед и подать жалобу, а самому остаться в стороне, в тени – ничего не значит. Напротив – это ловкость, правила, внушаемые чем-то вроде мошеннической стратегии. Только на совершение преступлений давали друг другу руку подсудимые, а вовсе не на расплату за них,– тогда каждый как знает.

Центр, сборный пункт, главная квартира или притон – в номерах д. Андреева и в особенности у Фохта, в доме Любимова. Перечислим всех участников: 1) Иван Давидовский, 2) умерший уже Петр Давидовский, 3) Шпейер, 4) Либерман, 5) Ануфриева, 6) Массари, 7) Протопопов, 8) Долгоруков – у них есть свои дома, 9) Марья Петрова и 10) Башкирова. Десять человек, готовых на все, с решимостью, энергией, умом, ловкостью, с блестящей внешностью, с доступом еще ко многим порядочным людям; и денег нет ни у кого, а жажда у всех большая. Не удивительно и не странно, что они в каких-нибудь 5 месяцев успели и легко совершили 7 преступлений.

Я говорил уже, что между отдельными преступлениями первого периода невозможно установить никакой связи. Они совершены ими задолго до образования общего кружка и тесного знакомства между подсудимыми или почти накануне, но во всяком случае, прежде того и другого. Представляя собою отдельные и самостоятельные и притом далеко не маловажные обвинения, они важны еще и постольку, поскольку яркими красками рисуют прошедшее многих подсудимых, к которым относятся. Они доказывают, как глубоки причины зла, в них коренящиеся. Как рано выступили эти господа на преступное поприще, как мало оснований они имеют впоследствии колебаться и краснеть перед новыми подвигами; среди разнообразных приключений сомнительного свойства создавши пир, как будто мимоходом каждый из них вкушает от запрещенного плода. С давних пор у них сложилось убеждение, что только те деньги сладки, которые достались даром, путем мошенничества и подлога. Так, затем, в этом подготовительном периоде можно проследить, как развивалась и расширялась деятельность этих профессиональных похитителей. Как постепенно подготовлялось и совершалось их личное нравственное падение. В разных местах: и в самой Москве, и вне ее, и в Петербурге, и в провинции и в глуши, и в деревне затаились будущие друзья и соучастники; еще далеко не все между собою знакомые, еще не спевшиеся, они уже были невидимо друг с другом связаны одним общим своим положением, безденежьем, с одной стороны, разгульными эпикурейскими вкусами, с другой. Люди такого сомнительного достоинства, как Андреев, люди разорившиеся, почерпнувшие все свойства старой помещичьей среды, как Давидовский, Массари, люди, давно уже удивлявшие порядочных людей своею наглостью и скандальным образом жизни, как Шпейер и Верещагин; люди, вышедшие бог весть из какой тьмы, как Башкирова, Андреев и Топорков,– все, каждый на своей дорожке, когда не доставало денег, смело обратились к преступлениям. Г-ну Массари, если не ошибаюсь, принадлежит первый по времени почин; с его-то сложной операции я начну свою длинную и скорбную повесть.

Она будет прежде всего касаться Массари и Эрганьянца. Вспомните стоявшую пред Вами несчастную опиравшуюся на костыли старушку, которая благодаря сыну сидела в долговом отделении и потом состояла под конкурсом, масса которого доходила до 300 тысяч рублей; припомните, когда ее спрашивали по делу, она говорила: «Спросите сына, я ему все доверила; какие у меня долги? Разве рублей сто?» Впечатление, которое произвела эта старуха, врезалось в нашей памяти: то была мать, опечаленная положением сына, но мать, этим сыном обобранная, дошедшая до нищеты; то была мать, не сказавшая слова в укор сыну, и рядом с ней мы видела двух людей. Первый из них – Массари, с вечно бродящей на чертах хитрой и тонкой улыбкой; он говорил перед нами долго и много, его как-то трудно было понять и никакого конечного вывода из его показаний сделать было нельзя, у него все как будто скользит, как будто он везде оставляет себе выходы и лазейки. Вы видели также другого старого человека; я говорю об Эрганьянце. Г-жа Массари, вы помните, к началу 60-х годов имела хорошее состояние. Имение ее в Горбатовском уезде было оценено в 38 тысяч; на нем лежал только один долг в 15 тысяч Приказу общественного призрения; имением этим заведовал сын Массари, и вскоре обременил его запрещениями, появились взыскания в 26 тысяч по векселям сына, по которым поручилась мать. В 1866 году Массари взял от матери доверенность на управление всеми ее имениями с неограниченным правом кредита; каким образом он пользовался этим правом, доказывает скоро выросшая конкурсная сумма в 300 тысяч. Когда на имение был наложен секвестр и оно было взято под опеку, тогда, вооруженный доверенностью матери, Массари оставил Горбатовский уезд – и тут-то началось добывание денег, которое в конце концов и привело его на скамью подсудимых.

Указав на разорение старушки г-жи Массари, г. обвинитель в дальнейшем изложении доказывал невероятность того факта, чтобы Массари мог верить фантастическому рассказу Эрганьянца, действовал с ним сознательно заодно.

Вторым же изложено в обвинительной речи дело Давидовского о выдаче им векселей от имени своей матери и сестер по несуществующей доверенности. На это дело обвинитель указывал как на имеющее значение для определения прошлого в жизни подсудимого Давидовского. В заключение обвинитель просил присяжных обратить особенное внимание на то, что с этих пор Давидовский начинает заниматься комиссионерством. Этой профессии в настоящем деле принадлежит громадная роль. «Подсудимый Давидовский сознался на суде в составлении подложных векселей от имени своей матери и сестры и своим высокомерным сознанием хотел как бы купить право на оправдание. Он доказывал и настаивал, что это сознание было вполне добровольное и искреннее. Но если бы даже это и была правда, то что же из этого следует? Разве вследствие сознания преступление перестает быть преступлением и обращается в действие похвальное? Но мне не верится, чтобы сознание Давидовского вытекало из благородных побуждений. Мне сдается, что не свойственно характеру Давидовского, насколько этот характер выяснился на суде, чистосердечное сознание и раскаяние. Мотивом для сознания послужила ненависть его к Ольденбургу, ненависть, которая ясно сквозила через все объяснения подсудимого, ненависть, быть может, за те высокие проценты, которые брал ростовщик Ольденбург с Давидовского. Давидовский имел в виду отомстить Ольденбургу и посадить его на скамью подсудимых».

Покончив с делом Ольденбурга, г. товарищ прокурора перешел к другим обвинениям, располагая их в хронологическом порядке совершения преступлений, и перешел к делам о Долгорукове. Прежде чем приступить к изложению обвинений по этим делам, обвинитель представил характеристику личности подсудимого Долгорукова. «Не будем преувеличивать,– сказал он,– излишества всегда вредны. Я не буду говорить вам, что перед вами стоит закостенелый преступник, опытный во всевозможных проделках, я этого не скажу, потому что это было бы неверно. Немного нам рассказывал подсудимый о своей прошлой жизни, и в деле вообще имеется мало сведений, из которых можно было вывести полную характеристику личности подсудимого. Подсудимый говорил нам о своем происхождении, титуле, о том, что фамилия Долгорукова запоминается легче, нежели Иванова, Петрова и пр., говорил также о своих родственниках. О княжеском титуле здесь не время и не место говорить, в особенности после тех перемен, которые произошли в судьбе Долгорукова. В представленном вчера защитником Долгорукова письме писателя Немирова довольно верно обрисована личность подсудимого. В Долгорукове особенно резко бросается в глаза одна черта: легкость характера, необыкновенное легкомыслие. Получив довольно поверхностное образование, послужив юнкером во флоте, Долгоруков вышел в отставку. Неимение средств заставило его подумать о приискании каких-нибудь занятий. Природная талантливость и отсутствие серьезного образования определили свойство занятий Долгорукова: он посвятил себя в конце шестидесятых годов мелкому литературному труду. В письме Долгорукова, прочтенном вчера, встречается одна замечательная фраза, рисующая нам обстановку, среди которой он жил в то время, и нравственное состояние, в котором он находился. Фраза эта дает ключ для понимания всех последующих поступков Долгорукова и происшедших в нем перемен. «Чувствую,– пишет он,– как все более и более окружающая среда начинает давить меня, чувствую, как все более и более слабеют мои лучшие помыслы». Да, мечты юности исчезли, лучшие помыслы улетучились, и на месте их стали вырастать другие мысли, другие цели и стремления. Это перерождение не подлежит сомнению: работа над ним шла медленно, но верно. Долгоруков сначала робко, нерешительно, затем все смелее и хладнокровнее совершает несколько обманов и мошенничеств. Сначала обман Аренсона, за ним следует Белкин, Дриссен и целая серия обманутых, нанимавшихся в конторе Огонь-Догановского. Два условия способствовали приготовлению почвы для восприятия дурного влияния. Княжеский титул Долгорукова, привычки и вкусы, развитые в нем прежнею жизнью, требовали от него необыкновенных усилий, чтобы честным трудом добыть столько средств, сколько нужно было для жизни, соответственной носимому им княжескому достоинству. Такого запаса трудолюбия в Долгорукове не оказалось, у него не хватило и силы воли ограничить свои потребности до тех размеров, на которые хватило бы его средств, и явилась необходимость искать их где-нибудь в другом месте, в такой области, с которою честная натура Долгорукова ничего общего не имела. Нравственное бессилие, неспособность сопротивляться искушениям сильным и действующим упорно,– таковы черты, характеризующие подсудимого Долгорукова».

Затем обвинитель коснулся в нескольких словах жизни Долгорукова в Петербурге, переезда его в Москву и дурного влияния, оказанного на него обществом Давидовского и др., и перешел к отдельным обвинениям. Изложив обстоятельства, при которых был обманут Батраков, г. товарищ прокурора продолжал: «Долгоруков говорил, что он не называл себя племянником генерал-губернатора, и в этом объяснении есть значительная доля вероятия. Конечно, Долгорукову, хорошо знакомому с условиями великосветской жизни, неловко было самому лично отрекомендоваться посетителям племянником генерал-губернатора. Но он причастен обману уже тем, что позволял, чтоб Андреев распускал подобные слухи. Андреев еще вчера весьма энергично доказывал происхождение Долгорукова от великого князя Михаила Черниговского и родство его с московским генерал-губернатором. Эти усилия Андреева убеждают нас, что он действительно распространял слухи об этом родстве. Здесь не место подробно распространяться об этом, достаточно указать на один документ, прочтенный вчера на суде. Генерал-губернатор благодарит Долгорукова за присланные ему книги и через канцелярию посылает ему 25 рублей. С родственниками, столь близкими, как племянник, не ведут переписку через канцелярию. Главным руководителем при всех обманах был Андреев. Значительный комический талант его, о котором упоминали свидетели, давал ему шансы с успехом разыгрывать разные роли. И вот он является при Долгорукове в ролях наставника-руководителя, управляющего, поверенного, комиссионера и пр.».

Перейдя к обвинению Долгорукова в обмане Попова, г. обвинитель заметил, что «хотя личность самого свидетеля рисуется в крайне неблагоприятном свете, однако это обстоятельство нисколько не избавляет подсудимого от ответственности за обман даже такого лица». От следовавшего за тем обвинения Долгорукова в обмане г-жи Яцевич товарищ прокурора отказался, так как за неявкой в суд г-жи Яцевич и за невозможностью прочесть ее показание в деле не представляется решительно никаких данных для обвинения Долгорукова. По делу об обмане Аренсона обвинитель поддерживал обвинение всецело. «В объяснениях Долгорукова,– сказал он,– замечается косвенное сознание. Бесцеремонность его не дошла до того, чтобы он сказал, что тетка его поручала ему нанять винокура для нее. Сам подсудимый признает свой поступок с Аренсоном неблаговидным. А если бы Долгоруков имел такое поручение от тетки, то в поступке его не было бы ничего неблаговидного». Излагая обстоятельства Белкинского дела, обвинитель остановился на участии в нем подсудимого Адамчевского: «Адамчевский,– сказал прокурор,– участвует только в настоящем деле и потому понятно, что ему неприятно сидеть на скамье подсудимых с лицами, которые обвиняются в 10—12 преступлениях. Но обвинение против Адамчевского подтвердилось вполне. Белкин и его приказчик признали его за то именно лицо, которое выдавало себя за управляющего князя Долгорукова и явилось к ним в магазин. Подсудимый указывал на то, что он не мог решиться на обман из-за 100—200 рублей, что он в настоящее время имеет порядочное состояние, высокопоставленных клиентов и проч. Все это нисколько не опровергает обвинения: в продолжение десяти лет много утекло воды, и то, что теперь подсудимому кажется ничтожною суммою, могло иметь десять лет тому назад значение сильной приманки. Конечно, десятилетняя честная жизнь имеет право на ваше внимание, но лишь как обстоятельство, уменьшающее вину и дающее подсудимому право на снисхождение... Таково уж свойство настоящего дела, что совершение только одного преступления вызывает снисхождение». Затем обвинитель перешел к делу об обмане Дриссена. «Как провел Долгоруков 1868—69 годы, мы не знаем, но только в то время, когда утверждался приговор С.-Петербургского окружного суда о лишении Долгорукова всех особенных прав состояния, он обманул владетеля оружейного магазина Дриссена буквально тем же способом, как и Белкина». Изложив обстоятельства дела, г. обвинитель продолжал: «Оправдания, представленные подсудимым, не заслуживают никакого уважения. Он говорит, что совершал гражданскую сделку, заем, но заем тогда только может иметь виду и значение гражданской сделки, когда он совершается добровольно; займы же Долгорукова были насильственны. Он указывает также и на то, что вся наша молодежь, как имущая, так и неимущая, прибегает к помощи таких те займов. Если это действительно правда, то следует пожалеть нашу молодежь и пожелать, чтобы пример Долгорукова подействовал на нее отрезвляющим образом. Подсудимый говорит еще, что он выдал векселя, но вы знаете, какую цену имеют его векселя; он также ссылается на то, что полиция в 1870 году не возбудила уголовного дела об обмане Дриссена. Это доказывает только то, что полиция не исполнила своей обязанности, но не оправдывает подсудимого».

Покончив с делами Долгорукова, обвинитель перешел к Верещагину и начал с подлога векселя Рахманинова. «Подсудимый,– сказал он,– сознался в преступлении, потому что сознание для него безразлично. На предварительном следствии он оговаривал Султан-Шаха, здесь он снял свой оговор. Оговор свой он объясняет тем, что желал получить от судебного следователя какую-нибудь льготу. По словам Верещагина, судебный следователь устроил настоящую травлю подсудимых. Но понимает ли Верещагин, какую роль он играл при этой травле? Об этой роли вы посудите сами. Мы опускаем на нее завесу; на эту тему чем меньше говорить, тем лучше».

Господин обвинитель перешел далее к обману Ашворта, совершенному Топорковым, Верещагиным и Андреевым. Определив долю участия Верещагина, который «под влиянием винных паров и дружбы» выдал подложную запродажную запись, и Андреева, «который много говорит, но никогда не договаривает», г. обвинитель несколько дольше остановился на участии в деле Топоркова. «Настоящее дело,– сказал он,– было дебютом для Топоркова. Топорков может служить наглядным и блистательным примером всесильного и неотразимого влияния среды. Топорков хотел сознаться, первые слова его дышали непритворным чистосердечием и прямодушием и невольно располагали в его пользу. Но эта решетка, эта среда Верещагиных, Протопоповых, эта одежда и пр., сковали подсудимому уста и не дали вырваться из груди словам правды и раскаяния. В конце своего сознания он указал на то, что он сам был обманут Степановым, у которого он будто бы купил землю на векселя, но купчей крепости не получил. Но кто такой Топорков и откуда у него взялись средства для покупки земли? Он кончил курс в уездном училище, служил писарем у посредника полюбовного размежевания, и, приехав в Москву, не имел ничего, кроме того, что имел на себе. Защитник Топоркова представил суду свидетельство о бедности, а известно, как редко выдается такое свидетельство. Обвинение просило бы у вас снисхождения для Топоркова, но запирательство его отняло у него имевшуюся для этого почву».

В порядке хронологической последовательности обвинитель дошел до обвинений, предъявленных против Башкировой. Коснувшись полной разнообразных приключений жизни Башкировой, обвинитель заметил, что повествование ее слишком часто вращалось около разных мужских имен. «Рассказ подсудимой,– сказал г. обвинитель,– вероятно, послужит защите темой для нарисования потрясающей романтической картины», и в виде контраста с этою картиной обвинитель начал изложение обвинения Башкировой в краже с подобранным ключом из соседнего номера Дубровиной. Разобрав улики, обвинитель пришел к заключению, что виновность Башкировой доказана вполне.