355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Георгий Шолохов-Синявский » Волгины » Текст книги (страница 41)
Волгины
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 12:31

Текст книги "Волгины"


Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 53 страниц)

– Так-то, бог войны! – после долгого молчания, видимо отвечая на какие-то свои соображения после всего виденного, произнес генерал.

– Ага, вот и КП! – обрадованно проговорил он немного погодя. – Милости прошу, товарищи, на мою новую дачу. Вот тут мы и передохнем, на немцев поглядим. Отсюда далеченько видать.

– Чудесный КП, – не преминул заметить дивизионный инженер. – Не КП, а дом отдыха Беседочка!

Песнопевцев даже причмокнул губами от восхищения.

– Да, это не труба, в какой мы в Сталинграде сидели чуть ли не на корточках, – задумчиво сказал генерал.

Все – начштаба дивизии, начальник артиллерии, командир полка, Алексей и армейские штабисты – сразу согласились с инженером. Командный пункт командира гвардейской дивизии действительно был устроен хорошо.

Подход к нему был совершенно незаметен, сверху, с самолета, его так же трудно было обнаружить. Ход сообщения к блиндажу тянулся такими замысловатыми, неожиданными поворотами, так был защищен и замаскирован, что самый придирчивый наблюдатель мог потеряться в догадках, что же здесь располагалось – командный пункт или просто заброшенный ненужный окоп.

И вид отсюда открывался во все стороны необозримо-широкий, до самого переднего края немцев и дальше – в глубину их обороны.

Офицеры вошли вслед за генералом в землянку. Потолок в ней, правда, был низковат, но зато землянка отличалась всеми необходимыми удобствами: места для связистов и связных, для адъютанта были устроены так, что они ничуть не мешали наблюдениям комдива за полем боя.

В землянке сидели пока только телефонист и двое автоматчиков. Они вскочили, приветствуя генерала и вошедших офицеров.

– Как, ребята, – хорошо здесь? – весело осведомился командир дивизии.

– Так точно, хорошо, товарищ генерал. Только скучновато, – ответил один из автоматчиков с плутоватым лицом. – Гансы что-то совсем не шевелятся.

Генерал тотчас же нетерпеливо припал к стереотрубе с выдвинутыми в узкую амбразуру рогульками окуляров.

– А дождик, ребята, совсем перестает, – ласково сказал командир дивизии, совсем умалчивая о том, что он видит через стереотрубу в неприятельской обороне и словно придавая тому, идет дождь или нет, гораздо большее значение, чем поведению немцев. – К вечеру, пожалуй, совсем разгуляется. А?

– Так точно, товарищ генерал, уже яснеет, – ответил словоохотливый автоматчик.

Начальник артиллерии, полковник Синегуб, дивизионный инженер, начштаба дивизии и офицеры из штаба армии, освободившись от мокрых плащпалаток, расположились у стены, тесно прижавшись друг к другу, ибо землянка все-таки не была рассчитана на такое большое количество гостей. Все как по команде закурили.

В землянке сразу стало дымно и душно.

– Вот они, места, где будет решаться судьба не только армии, но и будущего, – задумчиво сказал генерал, не отрываясь от стереотрубы. – Оборона у немцев, видать, не менее солидная. Но что-то действительно никакого движения. Запрятались, как тарантулы в норы. Ну-ка, пошевели их, бог войны.

Полковник Круглов мигом соединился по телефону с батареей где-то далеко в тылу стоявших гаубиц, и не прошло двух минут, как позади загудело и над КП засвистали увесистые гостинцы. Отдаленно и глухо у самого переднего края противника вздохнула земля.

– Хорошо бьют, – заметил командир дивизии. – Пристрелялись мальчики. Навострились.

Начарт скромно поджал потрескавшиеся до кровяных ссадин губы.

– Пора пристреляться, – заметил он бесстрастно, стоя у амбразуры и прикладывая к глазам тяжелый бинокль.

– Ну-ка, начполит, глядите-ка, – предложил Алексею генерал. – Интересуйтесь.

Алексей прижался глазами к стереотрубе. Перед ним в рассеивающейся нежно-синеватой дымке под облачным небом протянулась необозримая, манящая даль. Сначала Алексей не мог расчленить ее на отдельные части и сосредоточить внимание последовательно на каждой из них. Но вот черточки деления на стеклах стереотрубы как бы раздвинулись, рассекли мутноватую ширь на секторы, и Алексей увидел сначала позиции наших рот, их ближние тылы, зигзаги траншей, ячейки бронебойщиков, какие-то неясные бугорки и квадраты, потом маячивший чуть приметным гребешком рубеж врага, проходящий по краю села, правее – четкую линию железной дороги и очень далеко – станционную водокачку. Налево, на ничейном пространстве, как раз у широкой грунтовой дороги, стояла ветряная мельница, неподвижно распростершая сломанные до половины крылья.

Увидев эту мельницу, Алексей сразу узнал рубеж, занимаемый полком Синегуба, и участок батальона капитана Гармаша.

Да, он не ошибся: это та самая мельница! При взгляде на нее Алексею всегда становилось тревожно и грустно. Мельница стояла между линией врага и нашей, недалеко от большой дороги, ведущей на Орел, и значилась на схеме Саши Мелентьева под названием ориентир номер дна.

Как раз против нее лежала позиция бронебойщиков Ивана Дудникова и Миколы Хижняка, а чуть подальше в лесистой балочке – штаб батальона, за ним – хозвзвод и санвзвод. Там где-то затерялись жизни капитана Гармаша, Гомонова, Мелентьева, всех боевых соратников Алексея.

Прямо на вражеский рубеж, вблизи дороги, упало несколько снарядов. Сплюснутые комки грязного дыма долго не расходились на месте разрывов.

«Вот места, где будет решаться судьба не только армии, но и будущего», – звучали в ушах Алексея слова генерала.

– Разрушен один дзот? – спрашивал за его спиной у кого-то по телефону полковник Круглов. – Прямое попадание в окоп? Отлично. Пока хватит. Зря не стреляйте.

Алексей отстранился от стереотрубы. Генерал занял его место. Алексей выбрался из землянки, присел на земляной выступ, поросший сочной свежей травой, закурил…

Сквозь неровные окна набухшей влагой тучи пробивалось солнце. От земли и травы пахло сладко и хмельно до головокружения.

Перед глазами Алексея все еще дрожала виденная им в стереотрубу мутноватая синева необозримой дали, а на переднем плане ее маячила одинокая мельница с обломанными наполовину крыльями, нерушимая, как судьба человека, борющегося за вечное счастье жизни…

«Скорей. Скорей бы решать исход этой борьбы», – подумал Алексей.

6

Алексей жил теперь не в землянке, а в опрятной избе на краю села. У него были настоящий стол, стулья, железная кровать с матрацем. Но спал он попрежнему на примыкающей к печке лавке, укрываясь шинелью и кладя голову на полевую сумку и противогаз; ему казалось, что так он засыпал быстрее и крепче, – видимо, сказывалась привычка, усвоенная за время длительной походной полевой жизни.

По утрам Алексея не будили теперь близкие автоматные и пулеметные очереди. Он просыпался от мирного петушиного крика: в селе еще оставались немногие жители, не уехавшие за полосу фронта.

Ощущение, что он заехал далеко в тыл, не покидало Алексея. Может быть, поэтому он не засиживался подолгу в политотделе и каждое утро выезжал в полки и батальоны… Его все время тянуло на передовую. Ему хотелось знать всех людей дивизии как можно ближе, почаще разговаривать с ними не только на собраниях и совещаниях, но и просто так, в их повседневном фронтовом быту.

Теперь у него был большой штат политработников – агитаторов, замполитов, парторгов, комсоргов, инструкторов. Это были его помощники в деле, казавшемся вначале однообразным, а потом захватившем все его помыслы…

Как только начиналось утро и он не собирался уезжать на КП, к нему тотчас же являлись с рапортами о выполненной работе. Заходил редактор газеты майор Птахин, очень солидный и серьезный человек, всегда озабоченный, чтобы дивизионная газета печаталась и доставлялась солдатам на передний край в срок и отвечала требованиям дня. Птахин советовался с Алексеем, что должно быть основным в следующих номерах газеты, с увлечением, как будто речь шла по меньшей мере о выпуске республиканской или областной газеты, обсуждал с Алексеем содержание очередного номера.

Вслед за редактором входил старший инструктор по партийной и комсомольской работе капитан Глагольев, всегда небрежно одетый, с косо пришитыми погонами, в стоптанных запыленных сапогах.

Худой, большелобый, с вдумчиво-грустным взглядом светлосерых глаз, он выглядел болезненно, но отличался удивительной выносливостью и умением пешком обходить, все полки и батальоны в один день. Он никогда не пользовался попутными машинами, и его часто можно было видеть бредущим по пролегающим вдоль переднего края тропкам и дорогам и помахивающим палочкой. Таких палок, вырезанных в прифронтовых лесочках, с инициалами «Н. Г.», накопилось в политотделе так много, что они попадались всюду, куда захаживал Глагольев.

Бывший сельский учитель, скромный, со всеми вежливый, любивший пофилософствовать, он относился к строевым командирам боязливо и недоверчиво, а к некоторым кадровикам-службистам, огрубевшим в армейской обстановке, даже недружелюбно.

Глядя на Глагольева, на его не совсем военную, нескладную фигуру, на его высокий лоб мыслителя, на косо пристегнутую кобуру пистолета, на измятые погоны, Алексей думал: «Какой же он армейский офицер, этот Глагольев, что он может делать на войне?»

Но дела у Глагольева было много, и он отдавался ему со всей страстью. Никто не знал так людей, как он, не докладывал Алексею о них с таким знанием их деловых черт и характеров. И только при помощи Глагольева Алексей мог так быстро освоиться с новой для него обстановкой.

Все партийные и комсомольские организации батальонов, полков и тыловых хозяйственных подразделений представали перед Алексеем как знакомые, многолюдные семьи.

Чем ближе и подробнее Алексей знакомился со своими коммунистами и комсомольцами, тем больше убеждался, что перед ним сила, несокрушимая, призванная стать в предстоящих боях главным двигателем. Чем крепче, сплоченнее и чище станет партийное ядро, тем надежнее оборона, тем крепче, целеустремленнее будет удар по врагу. Эта мысль пронизывала каждый шаг Алексея.

Через два дня после обследования оборонительных рубежей Алексей и капитан Глагольев поехали в полки для проведения партийных собраний.

Зимние боевые успехи, а затем длительная передышка притупили у некоторых командиров остроту бдительности, вызвали проявление беспечности и излишней самоуверенности. Бывали случаи плохой маскировки огневых позиций и ослабления дисциплины. Для устранения этих недочетов на помощь командованию должны были прийти коммунисты и комсомольцы. Этому вопросу Алексей и решил посвятить партийные собрания в частях.

В полк Синегуба Алексей и капитан Глагольев приехали рано утром, «Эмку» они оставили в овраге, в березняке, а сами поднялись по крутой тропинке в заросли ольхи и дубняка, где располагались землянки штаба и агитаторов полка.

В кустах звенел утренний птичий хор. Неугомонные воробьи, синицы и пеночки хлопотали вокруг своих спрятанных в листве гнезд. Оттуда уже доносился отчаянный писк голодных птенцов.

Замполит полка, тучный и добродушный майор Соснин, сидел за стоявшим под кустами, у входа в землянку, столиком – без фуражки, в расстегнутой гимнастерке – и сыпал на стол хлебные крошки. Воробьи смело перепархивали с веток на стол, подобрав крошки, улетали.

– Символическая картина, – сказал Глагольев. – Советский офицер за кормлением пернатых…

Майор Соснин поздоровался с Алексеем и Глагольевым за руку, словно оправдываясь, ответил:

– Мое утреннее занятие, вроде физзарядки. Следствие фронтового затишья… Занятные пичужки, ей-богу. Приучил их, так они совсем не стесняются – садятся чуть ли не на голову. Вот поглядите, только немного отойдите от стола… С вами они еще недостаточно знакомы..

Соснин взял из котелка горсть крошек, высыпал на стол. Алексей и Глагольев, стоя под кустом, наблюдали. Воробьи мигом, как серые камешки, посыпались из нависавших над землянкой кустов на стол, стали клевать крошки.

– Наплевать им на войну, – вздохнул Глагольев.

– Ошибаетесь. Враги и у них есть… О ястребах забыли? – прищурился Соснин. – Тут их целые выводки. Однако прошу пожаловать в землянку.

– Спасибо. Мы здесь, на свежем воздухе… Вместе с воробьями…

Алексей опустился на складной стульчик.

– На какие часы назначили партсобрание?

– На восемнадцать ноль-ноль. – ответил Соснин. – Доклад строю на материале третьего батальона. Там есть случаи притупления бдительности.

– Что ж, начнем с третьего, – согласился Алексей. – Я хочу пройти туда. О сержанте Завьялове, будет идти речь? Что допустил сон часового на посту?

– О нем, товарищ подполковник. Хороший коммунист, храбрый боец и – вот… Такая неприятность… Чайку бы попили с нами, товарищ подполковник.

– Пил. Спасибо. В батальон я все-таки проеду.

– Могу предложить наших коняшек – вам и капитану. Тут, как выйдете из овражка, быстро полянку надо перескочить. Я тоже поеду с вами, – заявил Соснин.

– Нет, я сам. Не нужно большой группы. Не следует привлекать внимания противника. И вы, Глагольев, останьтесь, – приказал Алексей. – Я скоро вернусь.

Соснин и Глагольев переглянулись.

«Все – сам… Своими глазами все хочет видеть. Замполит батальона еще живет в нем», – подумал Соснин.

Алексей спустился в овражек, куда связной привел круглобокого конька с чрезмерно лохматой гривой.

– Гриву хотя бы подстригли, – пожурил связного Алексей и не совсем ловко вскочил в седло.

Маленький резвый конь играючи вынес Алексея из овражка. Навстречу блеснули такие острые солнечные лучи, что Алексей невольно зажмурился, на мгновение ослепленный. И вдруг он ощутил небывалую полноту радости и здоровья…

Конечно же, все мрачное осталось в прошлом, впереди – все лучшее, это несомненно! Если так светит солнце и так весело поют птицы и у связного такое бодрое хорошее лицо, и враг, несмотря на два года своих отчаянных усилий, отошел далеко назад, то это значит: жизнь непоколебима и победа близка!

И сам он еще молод, полон сил. Алексей вспомнил Нину, и светлое чувство стало расти в нем. Он отпустил повод, толкнул каблуками упругие конские бока, и конь, будто почуяв отличное настроение всадника, сразу перешел на галоп.

Алексей огляделся. Он скакал по голому открытому полю, усеянному черными, еще не просохшими с ночи воронками. Это и было то самое опасное место, которое следовало проскочить как можно быстрее. Неизвестно из каких соображений его всегда обстреливают немцы, выбрасывая мины даже по отдельным фигурам. Место это можно обойти балкой, загибающейся далеко вправо, но путь по ней длиннее километра на полтора, а поэтому, несмотря на опасность, все, кто ходил между полком и третьим батальоном, всегда избирали кратчайшую дорогу прямо через поле.

У всякого человека живет безотчетное стремление поиграть с опасностью, подвергнуть себя испытанию. Такое чувство испытывал и Алексей – чувство человека, перебегающего шаткий, висящий над пропастью мостик. Ему было и весело и жутко. Он знал: немцы видят его и, как ему казалось, даже озадачены его дерзостью. Может быть, они уже держат его на прицеле, и как только он достигнет какой-то невидимой заранее пристрелянной черты, они выпустят по нем мину или снаряд…

Но как хорошо светит солнце и как зелена трава вокруг! Неужели может случиться что-либо плохое в такое утро? Прохладный воздух упруго бьет в лицо, и грудь глубоко втягивает его. Еще немного, еще! Вот эта черта! Нет, немцы все еще не стреляют!

«Вот я и не боюсь ваших мин! Назло вам доскачу! – скача во весь дух, думал Алексей. – И не возьмете! Попробуйте-ка взять!»

Позади послышался топот. Алексей оглянулся. Глагольев, смешно подпрыгивая на спине лошади, скакал за ним.

Безобразие! Этого еще недоставало! Кто позволил ему нарушить приказание? Немцы гораздо охотнее откроют огонь по двум всадникам, чем по одному. И, конечно, попадут в Глагольева, а не в него.

Послышался резкий короткий свист, и впереди поднялось грязное облачко.

«Начали», – подумал Алексей.

В ту же секунду охнуло позади, зажужжали осколки.

«Берут в вилку», – успел подумать Алексей.

Конь, не ожидая, что предпримет седок, резко взял влево. Он уже был учен и не в первый раз скакал по этому опасному месту.

Топот позади усилился. Капитан Глагольев догонял Алексея. Алексей обернулся. Глаза его сверкали.

– Кто вам разрешил ехать? Что за ребячество? – спросил ом чуть ли не с яростью.

– Товарищ подполковник, – растерянно пошевелил губами побледневший Глагольев. – Мне ведь нужно в батальон.

Снова, теперь уже справа, колыхнулся воздух. Упало еще несколько мин. Осколок совсем близко просвистел над ухом Алексея.

– Левее! Левее! – кричал Алексей, испытывая острое, необъяснимое чувство.

Минуты через три он и Глагольев влетели вихрем в лощину. Кони, всхрапывая, перешли на шаг. Вода скрытого в густой траве ручейка захлюпала под копытами. Алексей обернулся к подъезжающему Глагольеву:

– Слушайте. За каким чертом вас понесло? Я же не велел…

Голос его звучал гневно, но на лице сияла смешанная с озорством радость, как у мальчишки, совершившего опасную шалость.

Глагольев смущенно ответил:

– Товарищ подполковник, сами посудите, как я мог от вас отстать? Мне казалось, вы подумаете, что я испугался и не поехал с вами…

– А сейчас разве не испугались? – спросил Алексей.

Глагольев пожал плечами.

– Не могу объяснить даже… Не успел… Кажется, испугался.

Бледность отливала от его лица, в глазах отсвечивали те же, что у Алексея, ребячий восторг и самодовольство.

– Чего только не переживешь на войне, – немного погодя задумчиво проговорил Глагольев.

Благополучно добравшись до штаба третьего батальона, Алексей тотчас же приказал вызвать сержанта Завьялова. Он очень скоро явился в штабную землянку. Это был могуче сложенный человек лет тридцати пяти, спокойный, степенный, с приятным умным лицом. Побелевшие от солнца брови его были озабоченно сдвинуты. Повидимому, происшествие в карауле сильно сердило и волновало его. Он почтительно и виновато вытянулся перед Алексеем, очевидно ожидая сурового нагоняя, но вместо этого услышал тихий вопрос:

– Как же это вы, товарищ Завьялов, допустили такую оплошность? Расскажите подробно.

– Товарищ гвардии подполковник, виноват. Понадеялся на земляка, а он подвел, – побагровел Завьялов, и широкий обожженный солнцем лоб его покрылся потом. – Его уже отправили куда надо, земляка-то. Вместе сколько воевали, знал я его с начала войны, а он, вишь, оплошал. А я тоже, как положено, не прошел на пост, пропустил час – не проверил. А ведь пост у боеприпасов. Что и говорить – виноват…

Громадная фигура Завьялова выразила предельное напряжение.

– Вы сядьте, – предложил Алексей.

Но Завьялов продолжал стоять. Уши его стали совсем красными.

– Вы беседовали до этого со своим земляком как коммунист о дисциплине, о бдительности? – спросил Алексей.

– Беседовал, товарищ гвардии подполковник. Да, видно, мало беседовал, надо бы поболе с такими, – сознался Завьялов. – Готов понести самое какое ни есть большое наказание за него и за себя.

– Сознаете свою ответственность как коммунист?

– Сознаю, – твердо ответил Завьялов.

– Как с коммунистом я сейчас и говорю с вами, – подчеркнул Алексей. – Давно в армии?

– С начала войны, товарищ гвардии подполковник.

– Награды имеете?

– Да как же не иметь-то. Три награды имею, товарищ подполковник. Под Сталинградом, сами знаете…

Из беседы с замполитом третьего батальона Алексей все уже знал о Завьялове, но ему хотелось еще раз услышать то же самое от него самого.

– До войны где работали? – все мягче и тише спрашивал Алексей.

– В колхозе имени Чапаева, Вольского района, Саратовской области. Был бригадиром… Медаль имею «За трудовое отличие»…

Алексею все больше нравился этот человек. Спокойный и рассудительный, он держался с достоинством, отвечал на вопросы дельно, неторопливо. Такие люди в колхозах и на производстве всегда занимают видное место. И боевая биография Завьялова в прошлом была безупречной.

«Как хорошо, что я поговорил с ним, и как узнается человек в личной беседе. Случайно все это произошло с ним, без всякого умысла», – думал Алексей.

– Вот видите, товарищ сержант Завьялов, – стараясь придать голосу побольше сухости, заговорил Алексей. – Вы, будучи коммунистом и зная свою обязанность руководить беспартийными товарищами, воспитывать их, сами нарушили устав, не проверили в положенные часы постов. Ваше нарушение вызвало еще одно, более серьезное нарушение. Человек уснул на посту, надеясь, что вы не станете его проверять. И это – вблизи переднего края, когда такой коварный враг перед нами. Оттого что вы не помогли вашему земляку понять все это, он совершил тяжелое преступление. Вы подвели себя и его, даже больше его, чем себя. А ведь ваш земляк мог быть неплохим бойцом Потеряли мы человека, из-за вас потеряли, товарищ Завьялов.

Голос Алексея звучал все суровее.

– Партийное собрание должно сделать из вашего проступка необходимый вывод. Вы должны быть готовы к этому, коммунист Завьялов.

– Я готов, товарищ гвардии подполковник, – решительно ответил Завьялов. – Разрешите идти?

– Идите.

Когда Завьялов ушел, Алексей обратился к присутствовавшему при беседе капитану Глагольеву:

– Как по-вашему, капитан, такого следует наказывать строго?

Глагольев, подумав, ответил:

– Не думаю. Такие, как Завьялов, ошибаются однажды, а если ошибутся, то делают из этого вывод на всю жизнь. Вы только вникните в его биографию, товарищ подполковник. Ни одного пятнышка. Великая честность – в каждом его слове. Ведь это наш, советский характер – обо всем говорить прямо и честно. Нет, такого наказывать строго нельзя. Партийное собрание должно понять это..

– Я тоже так думаю, – ответил Алексей.

…Люди с автоматами и винтовками, пришедшие с переднего края, расселись под кустами на склоне оврага, – солдаты, сержанты, старшины, офицеры.

Солнце уже зашло за крутой холм, под кустами густели предзакатные прохладные тени. Махорочный дым поднимался над головами сидящих людей седыми клубами, еле пробиваясь сквозь листву.

Председателем партийного собрания был майор Соснин. Алексей сидел под деревом на пне, задумчиво-внимательным взглядом окидывая бойцов и не вмешиваясь пока в выступления.

Прения разгорались. Одни требовали для Завьялова строгого выговора, другие – исключения из партии и предания суду военного трибунала. Завьялов, плечистый, краснолицый, с большой бритой головой, сидел под кустом, слушал, не шевелясь, склонив голову. Автомат ППШ в его громадных руках казался игрушечным ружьишком.

Алексей слушал выступления и думал, к какому прийти решению.

Слово взял майор Соснин. Человек осторожный и мягкий, он, повидимому, все же поддался влиянию до него выступавших командиров и настаивал на исключении Завьялова из партии.

Алексей понял, что для него наступила очередь вмешаться с разбор дела. Когда он встал со своего пня и заговорил, все бойцы обернулись к нему, стали слушать с нетерпеливым любопытством. Алексей чутьем человека, всегда общающегося с живыми людьми, по выражению лиц бойцов, по их сдержанному молчанию, которым они встретили предложение майора Соснина, сразу заключил, что большинство коммунистов, хотя и не высказали своего отношения к делу, были на стороне тех, кто требовал более разумного взыскания. Это были боевые товарищи Завьялова, лучше всех знавшие его как бойца, коммуниста и человека.

«Вот они-то, эти люди, и имеют большее право судить его», – подумал Алексей.

– Товарищи коммунисты, – начал он свою речь. – Для людей, подобных Завьялову, исключение из партии равно смерти. Товарищ Завьялов допустил серьезный проступок. Но прежде чем вынести какое-то решение, мы должны особенно внимательно приглядеться ко всему облику сержанта Завьялова и взвесить все положительное – не преобладает ли оно над проступком, им совершенным. В роте знают Завьялова как отважного бойца и хорошего товарища. Нельзя заподозрить его в том, что он намеренно хотел ослабить дисциплину, притупить бдительность, нанести армии вред, ослабить борьбу с врагом. Немыслимо допустить это! Это было бы подобно тому, если бы кому-нибудь из нас сказали: уходите из армии, потому что вы хотите, чтобы враг опять дошел до Волги…

При этих словах Завьялов медленно поднял голову, с благодарностью взглянул на Алексея.

– Судите сами, можно ли Завьялова исключать из партии, – закончил свою речь Алексей. – Мне думается, это было бы наказанием сверх меры, во вред нашему делу. Мы должны собирать лучших людей вокруг партии, исправлять их, если они ошибаются, воспитывать из них более закаленных бойцов. То, что произошло с Завьяловым, – это случай, правда, очень тяжелый, но только случай. Жизни Завьялова свойственно другое, главное – его трудовая жизнь до войны, его честность, преданность нашей Родине, его доблесть, желание драться с врагом до последнего дыхания. Товарищ Завьялов нам это доказал… Это и есть главное, а главное всегда надо отделять от частного, случайного. Не так ли?

– Правильно! – послышались голоса.

– Я предлагаю послушать сейчас коммунистов, боевых товарищей Завьялова, что они скажут. Они знают его лучше нас штабников, – добавил Алексей.

– Какое будет ваше предложение о партийном взыскании? – спросил Соснин.

– Вот я и скажу о нем потом, – коротко ответил Алексей.

Участники собрания возбужденно зашевелились.

– Разрешите мне слово, товарищ председатель. Старшина третьей роты Платонов, – поднялся худенький кареглазый минометчик с очень смуглым, словно закоптелым лицом.

– Я вот про что хочу сказать, товарищи коммунисты! Я Завьялова знаю от самого Сталинграда, – бойкой скороговоркой заговорил Платонов, стоя навытяжку и все время глядя на Алексея вопросительно, поблескивающими глазами. – Фашистов положил он под Сталинградом немало. Человек знает, за что воюет, что и говорить. Хороший воин, крепкий. И коммунист сознательный. Но случилась у него промашка. Доверился на исполнительность. Ошибка произошла, осечку дал, вот как! Но правильно сказал товарищ подполковник: надо изо всей жизни человека исходить, а не только из его проступка… Кто он и как… А я знаю: ежели что, товарищ Завьялов меня в бою не подведет и я с ним пойду, куда командование прикажет. Надежный, верный человек. Так зачем же его из партии удалять? Не дело это! Я бы ему по партийной линии выговорок записал, а по строевой-служебной – в третий эшелон на две недели отправил кашу с кашеварами варить. Знаю – для Завьялова это будет самым тяжелым взысканием. Как, Завьялов, на такое дело глядишь?

Завьялов вскочил, словно его подкинули.

– Товарищи! Не предавайте позору! – выкрикнул он. – Не посылайте в тыл. Лучше в самое пекло! Прошу вас! Я докажу вам! Искуплю!

Одобрительный говорок пробежал по собранию.

– Вы слышите? Вот вам весь Завьялов, – снова вмешался Алексей. – Вот что значит для него уйти с первой линии! Я согласен с предложением товарища Платонова. Товарищу Завьялову объявить выговор и предупредить, чтобы он в будущем держал ухо востро, а командование решит, какое дать ему дисциплинарное взыскание. Но только в тыл отправлять Завьялова не нужно. Пусть человек воюет. Согласны, товарищи?

– Согласны! Согласны! – послышалось в рядах бойцов, и общий вздох веселого облегчения прокатился по овражку.

Когда повестка была исчерпана и партийное собрание закрылось, Завьялов встретил Алексея на тропинке и, левой рукой придерживая автомат, а правую держа у козырька каски, голосом, полным глубокой сдержанной радости, проговорил:

– Партийному собранию и товарищу подполковнику заявляю: ежели что случится в бою самое трудное, посылайте меня туда. Партия для меня дороже всего на свете.

Завьялов круто повернулся и, шелестя ветвями дубняка, скрылся в сгустившихся над оврагом сумерках.

7

Прошла неделя.

В первом эшелоне штаба армии, в опустелом и пыльном городке, должен был состояться слет истребителей танков, и Алексей рано утром поехал туда.

День ожидался погожий, солнечный. Солнце начало припекать с самого утра. Алексей, ехавший с редактором дивизионной газеты майором Птахиным и капитаном Глагольевым, все время держал дверку своей «эмки» полуоткрытой, чтобы полнее вдыхать чистый и пахучий майский воздух и глядеть на поля. Он любил делать это еще будучи начальником стройки, разъезжая по участкам.

Узкий проселок, выбравшись из леска, потянулся между заметно запущенных, непрополотых полей. Сразу чувствовался недостаток рабочих рук. Но рожь поднималась, бушевала вовсю. И когда только успели ее посеять! Ведь тут в марте еще кипели бои. Сочные, сизо-зеленые стебли, готовившиеся выкинуть колос, с шелестом цеплялись за дверку машины, обрызгивая лицо Алексея душистой влагой. Роса сверкала на ржи, на малиновых сережках степного горошка, на мохнатых листьях медвежьего ушка и подорожника, росших по обочинам: дороги. А небо, еще не замутненное летней пылью, сияло такой голубизной, что при взгляде на него на душе становилось празднично.

– Какой славный день! – проговорил капитан Глагольев и вздохнул.

– Да, денек чудесный, – согласился важный и молчаливый майор Птахин.

Алексей молчал, углубленный в какие-то свои думы.

– Как бы хотелось ехать сейчас не на слет истребителей танков, а на какой-нибудь съезд передовиков производства, – меланхолически заметил Глагольев, любивший поговорить на отвлеченные темы. – Все эти артиллеристы и бронебойщики – трудовой народ, колхозники, рабочие – вынуждены по милости кучки мерзавцев, навязавшей нам войну, заниматься делами, противными человеческой природе.

– А чего же вы хотели? – хмуро покосился Птахин на Глагольева. – Чтобы армия пахала и сеяла, когда перед ней враг? Сейчас ее задача – поскорее разгромить Гитлера. Добиться, чтобы все эти истребители, колхозники и рабочие, вновь стали заседать не на таких вот слетах, а в правлениях колхозов, на производственных совещаниях, поскорее бы встали у станков и сели на тракторы.

– Я и хотел это сказать, – задумчиво согласился Глагольев.

Машина мягко катила по сухой, укатанной дороге. Запах ржи и цветов скопился в кабине, тяжелые стебли хлестали по крыльям «эмки». Солнце дрожало на ветровом стекле, как кусок расплавленного серебра.

– Какая благодать! – все время повторял Глагольев. – В такие дни я выводил школу на прополку. Сколько шуму и радости было! Рассыплются дети по хлебу, как тюльпаны… Смех, детские голоса, поле пестрит, ходишь среди ребят – и сам становишься как они, честное слово…

– Вы сегодня в ударе, капитан, – усмехнулся Птахин. – Послушаешь вас – и воевать не захочешь.

– Что вы, что вы? – смущенно пробормотал Глагольев и долго молчал, покачиваясь на сиденье, круто сдвинув беловатые, выцветшие брови.

Словно раздраженный рассуждениями Глагольева, майор Птахин наседал на него все крепче:

– Не о тюльпанах надо сейчас вспоминать, капитан, а говорить о том, как бы беспощаднее и вернее бить врага. Вредные эти разговоры, капитан, прямо скажу – вредные…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю