Текст книги "Волгины"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 50 (всего у книги 53 страниц)
Парася всплеснула руками и переглянулась с Мариной.
– Ах, боже ж мий! Та была ж…
Дед Олексо еще более насторожился.
Алексей продолжал:
– Я узнал о вас случайно, от своих бойцов… Алексей коротко изложил историю с Дудниковым и Миколой. Конечно, установить трудно… Ведь тогда ребенку было всего три недели… прошло три года… Алексею хотелось привести какие-то доказательства. Он сбивался, путался, а взгляд его продолжал тянуться к бегавшему невдалеке Андрийке.
– В общем, вы понимаете, – закончил Алексей. – У меня есть предположение, что воспитываемым вами ребенок – мой сын.
Парася и Марина опять переглянулись.
– А як же вы узнаете, що вин ваш? – спросила рассудительная и быстро овладевшая собой Марина. В ней пробудилось недоверие.
Алексей смутился: в самом деле, как он может узнать?..
– У него должна быть родинка на левом виске, – привел он слабое доказательство. – Вот здесь… В крайнем случае можно установить…
Алексей уже не сознавал, что говорил: ему казалось – сейчас у него отнимут то, что он с такой надеждой искал.
– В конце концов, осталось же что-нибудь из вещей ребенка… – еще более неуверенно добавил он. – Во всяком случае, я надеюсь, – вы не будете возражать, если я сделаю все для установления моего отцовства…
Парася заплакала.
– Та що вы, бог с вами! – сказала Марина. – Як вона ваша дытына, то и возьмить ии. Мы же ии сбереглы и ухаживали за нею, як за своею, и все думали: маты або батько найдутся…
– А мне жалко… Тетка Марина. Ох, як жалко. Я ж до его привыкла, – еще громче заплакала Парася.
Алексей растерялся: он совсем не ожидал этого.
– Вы не волнуйтесь. Я же не отнимаю его у вас. Сначала мы установим… Успокойтесь, – повторял Алексей и обратился к Марине: – Позовите ребенка, прошу вас…
– Андрийко! Андрийко! – позвала Марина.
Парася продолжала плакать.
Мальчик подбежал к ней, исподлобья глядя на Алексея черными блестящими глазенками. Алексей невольно зажмурился: на него глядели знакомые когда-то любимые глаза… А может, это только показалось ему?..
Алексей, плохо соображая, что же надо говорить и как поступать дальше, попросил:
– Вы разрешите взглянуть, есть ли у мальчика родинка?
Горло его сжималось, он с трудом сдерживал себя.
Марина притянула Андрийку к себе, откинула спадавшую на его лобик шелковистую прядку, и Алексей увидел родинку. Но и на этот раз он справился со своим волнением: ведь родинка еще не все!
Алексей встал с бревна, отошел в сторону. Плечи его согнулись… Он видел перед собой глаза Андрийки: они были самым сильным доказательством. И не ему нужны были теперь другие доказательства! Ему хотелось только оправдаться перед Парасей в том, что он хотел взять у нее ребенка, которого она выходила, выкормила, которому отдала три года своей жизни.
Марина и дед Олексо все еще с недоверием смотрели на Алексея. Парася перестала вытирать слезы и только прижимала к себе и целовала Андрийку. Мальчик был встревожен странным поведением взрослых и готов был расплакаться.
– Як же ты его не виддашь, – тихо сказала Парасе Марина. – Ежели вин его, нехай бере…
– Ой, важко, тетка Марина… Ой, як важко. Я ж его полюбила, – повторяла Парася и, еще раз поцеловав Андрийку, опустила его на землю: – Як бы ж воно само сказало: кто его батько та маты…
И опять слезы ручьями полились из ее глаз. Но вот она вытерла их, задумалась.
– Тетка Марина, – немного погодя более спокойно заговорила она. – Мабуть, така наша доля. Там, в оклунке, у меня сховано одеяльце, в яком я найшла Андрийку, и две пеленки. Покажите их тому человику. На одеяльце есть якась метка. Може, вин сгадае…
Марина живо развязала мешок, вынула оттуда байковое выцветшее одеяльце, чистые полуистлевшие от долгого употребления пеленки.
– Товарищ начальник, пидойдить сюды! – кликнула Марина стоявшего невдалеке Алексея. Тот подошел. Глаза его смотрели сурово и смущенно.
– Извините меня, Парася. Я причинил вам много волнений, – сказал он. – Я понимаю, вы сильно привязались к ребенку. Пусть он пока остается у вас. Вы хорошая мать… Я отдам вам все, что у меня есть. Вы еще подумаете… Ведь я в самом деле ищу своего сына и хочу его найти… И я убежден, что это он и есть… Но мы разберемся после… Теперь-то будет для этого время. Я еще заеду к вам…
– А ну-ка, добрый человик, подывытесь сюды. Це не ваше? – спросила вдруг Марина, подавая Алексею одеяльце.
Алексей схватил его, развернул… На одном уголке его стояли вышитые Кето красной, давно выцветшей нитью инициалы: «А. В.».
– Вот видите, Парася… Эту вещь я хорошо помню, – сказал Алексей, подняв голову. – И эти буквы. Теперь уж ничего не поделаешь. Придется решать, как быть.
– Та як быть. Раз вы батько, то и берите своего сыночка, – решительно заявили Марина. Ведь это же такое счастье! Андрийко, а ну, пиды сюды! Ото-ж, проказливый хлопец.
Она взяла ребенка на руки, поднесла к Алексею.
– Андрийко! Ось гляди. Це твий батько найшовся!.. Чуешь?
Не боясь теперь испугать ребенка, Алексей потянулся к нему, но Андрейка стал хныкать, упираться.
Алексей, давно не державший на руках детей, все-таки взял его, неловко прижал к себе и поцеловал в щеку. И вдруг отвернулся и по-мужски скупым жестом вытер глаза…
Марину, Парасю с Андрийкой и деда Алексей отвез в их село. Но какое это было село! Только теперь Алексей внимательно разглядел его и содрогнулся: от трехсот дворов не осталось и сотни…
Женщин с ребенком надо было куда-то пристроить. При помощи того же деда, охотно сопровождавшего его всюду, Алексей разыскал недавно вернувшегося в село председателя сельсовета, переговорил с ним.
Марину с Парасей, как и других оставшихся совсем без крова жителей, было решено разместить по уцелевшим хатам.
Многие не захотели уходить от своих пепелищ и уже устраивались на житье по погребам и на скорую руку собранным из оставшихся досок и плетней шалашикам…
– Вон сколько надо строить, – поведя рукой, озабоченно, но без уныния в голосе сказал Алексею председатель сельского совета. – Больше чем полсела из золы надо поднять. Но ничего… Построим… Лесу у нас хватит. А для Параси, конечно, поторопимся особо. В этом не сомневайтесь. И за парнишкой всем колхозом приглядим. Вы месяца через два к нам приезжайте, товарищ полковник, – поглаживая партизанскую – во всю грудь – и черную, как уголь, бороду, пригласил председатель. – Села нашего тогда не узнаете… Люди теперь до работы будут особенно охочие: как возьмутся, только стружки полетят.
Алексей торопился. Отдав Парасе и Марине все деньги, какие были при нем, он тут же при всех благодарно поцеловал обеих женщин, сказал:
– Спасибо вам, хорошие люди. Я вас никогда не забуду. Через неделю, а может быть, и раньше, восстановят железную дорогу, из Бобруйска на Гомель пойдут поезда. И я вас прошу, Парася, сделать еще одно доброе дело для меня и ребенка. Поезжайте в Ростов, к моему отцу, отвезите Андрюшу (Алексей все еще не решался при Парасе называть мальчика его настоящим именем). Поездку я устрою, и вам не придется много хлопотать. Как только пойдут поезда, возьму отпуск дня на три, приеду к вам, соберу вас в дорогу, отвезу в Бобруйск и посажу в поезд… Согласны?
Алексей решительно и настойчиво смотрел на Парасю.
Уже успокоившаяся и примирившаяся со всем Парася взглянула на Марину. Она привыкла во всем советоваться с теткой и поступать так, как она скажет.
– Поезжай, Парася, – просто посоветовала суровая Марина. – Отвези дытыну до ридного дому. Зробым все для этого человека…
– Ото ж. И я того хотела, – согласилась Парася, и добрые карие глаза ее особенно тепло засветились.
Алексей еще раз поблагодарил женщин.
Парася и Марина стояли у входа перенаселенной погорельцами хаты, прощально, с искренним участием и сожалением смотрели на него.
У ног их лежали узелки со скудными пожитками.
Андрийко стоял у ног Параси, прижимаясь к коленям, все еще пугливо и в то же время с непостижимым выражением детского любопытства смотрел на Алексея.
Такими и запомнились эти простые, скромные, щедрые на доброту женщины Алексею…
Через час он снова погрузился в свои обязанности и заботы. Наступление продолжалось безостановочно.
Полк Синегуба он нашел в селе под Барановичами. Здесь Алексей окончательно убедился, что судьба Леши интересовала не только его одного.
Он почувствовал это, как только попал в батальон. Генерал Колпаков, которому он позвонил, поздравил его от всей души, полковник Синегуб и майор Соснин выпили по походной чарке на минутном привале. Капитан Гармаш, встретившись с Алексеем, кинулся к нему в объятия. Таня и Нина, выслушав рассказ о том, что произошло в партизанском городке Берложоне, всплакнули.
Общая радость эта совпала с новой большой победой: на другой день советские войска вошли в Минск, и двадцатичетырехкратные пушечные залпы прогремели из Москвы на весь мир.
А через две недели, когда советские войска подходили к границе, Алексей узнал, что из Бобруйска на Гомель пошли первые поезда. Получив трехдневный отпуск, он съездил в Вязну и лично сопроводил Парасю вместе с Лешкой до Гомеля, а оттуда отправил их в Ростов к отцу.
8
Узкие кривые улицы старого белорусского городка запружены нескончаемым потоком советских танков, длинноствольных орудий, тягачей, гвардейских минометов с отлого приподнятыми, затянутыми в парусиновые чехлы рамами.
Нестерпимо палит солнце. Серая пыль, как дым, висит между невысоких, облезлых за время войны домиков… Звяканье гусениц, шум моторов, громыхание орудийных колес по неровной мостовой оглушают, доводят до отупения. Но лица солдат, сидящих на танках и шагающих за орудиями, словно озарены изнутри одним стремлением… Вперед! На запад! К границам, вслед за убегающим врагом – вперед! Какое это бодрое, поднимающее, как на крыльях, слово!
Алексей вместе с неотлучным капитаном Глагольевым еле продвигался на своей серой от пыли, словно в сусличий мех одетой «эмке» через победно гремящий стальной поток.
Какое могучее, сокрушительное движение! Какая окрепшая вырвавшаяся на простор сила! Как она выросла, закалилась за три года!
Вот плещется на танке алое, слегка припудренное пылью, с потемневшими позолоченными кистями знамя. Оно то вяло никнет от безветрия, то с шумом раскрывается под внезапно вырвавшимся навстречу ветром…
Знамя держит пожилой, в пристегнутой у подбородка, развевающейся плащпалатке, будто из бронзы отлитый боец.
Его, как пчелы матку, облепили солдаты; они сидят у ног его, сжимая автоматы, поблескивая на солнце касками.
Бледные, улыбающиеся женщины и ребятишки машут танкистам, бросают им увядшие пучки голубых васильков и желтых ромашек. Бойцы подхватывают цветы на лету, отвечают таким же приветственным помахиванием рук.
Почти у каждого домика кумачовый флаг… Откуда взялись эти флаги? Кто уберег их от фашистского ока, прятал в надежде на долгожданную встречу с родной армией-избавительницей? Не эти ли скромные, похудевшие, с истощенными лицами девушки, не тот ли дряхлый старик с слезящимися, но просветленными глазами, взирающий на проходящих мимо воинов?
Алексей видел все это, и радость от успешного наступления сливалась в его душе с глубокой личной радостью.
Едва успел он расположиться с политотделом на окраине городка, как был получен новый приказ двигаться дальше, а спустя некоторое время генерал Колпаков вызвал Алексея к телефону и сообщил: в двадцати километрах от города, в лесу, находится немецкий полк в полном составе. Командир полка через парламентеров заявил о готовности сдаться в плен, однако поставил условие: на место сдачи должны прибыть советские представители не ниже штаба армии.
– Немцы пошли с гонором, – шутливо сказал Алексею генерал Колпаков. – Хотят в плен сдаваться не просто, а с помпой. Поезжайте, товарищ полковник. Место назначено. Координаты: квадрат номер восемь. Туда едут наши люди. Об остальном договоритесь с Богданычем.
Алексей пошел искать комдива среди еще неутихшей штабной сутолоки. Он застал его во дворе, заставленном машинами.
Богданыч уже заносил ногу за железный борт «виллиса»; увидев Алексея, выжидающе остановился.
– А-а, начподив, вы тоже едете немцев принимать? – крикнул Богданыч.
– Еду. Что за полк? – спросил Алексей.
– Представьте, целехонький, вместе со штабом, со знаменами, оружием и со всеми потрохами. Сидели все время в лесу, надеялись – вот придет помощь, изголодались и решили: ну его ко всем чертям с Гитлером. А в плен все-таки хотят сдаться по всем правилам церемониала… И вы знаете, – Богданыч хитро улыбнулся, – ведь у меня сейчас, кроме двадцати автоматчиков, никого нет. Все ушли вперед. Воображаю рыла гитлеровских офицеров, когда они увидят, что сдаются десятку наших пехотинцев.
– Да, картина действительно поучительная, – ответил Алексей, – Неплохо было бы напомнить немецким генералам кое о чем.
– Что ж, поехали скорее, а то как бы они не передумали…
На назначенном советским командованием месте на лесной лужайке, вблизи шоссейной дороги, немцев ждали два представителя политотдела армии – капитан и старший лейтенант, майор из штаба армии и небольшая группа автоматчиков.
– Маловато нас, – спрыгивая с «виллиса», подмигнул Богданыч. – В случае чего и круговую оборону занять не сможем.
– Будем осторожными, – посоветовал Алексей.
Не прошло и пяти минут, как из лесу вышли два немецких офицера с белым флагом и направились прямо к советской группе. Советские автоматчики выстроились в две редкие шеренги, образовав как бы живую аллею.
– Быть начеку! – тихо приказал Богданыч.
Гитлеровские офицеры шли четким строевым шагом, за ними шел барабанщик, отбивая сухую унылую дробь, за барабанщиком – плечистый верзила с опущенным книзу полковым знаменем.
Коричневое, со свастикой в белом кольце знамя обвисало, как тряпка, чуть ли не касаясь земли. Очевидно, этим командование полка решило с самого начала подчеркнуть свою покорность изменчивой судьбе…
За фашистским знаменосцем потянулся весь полк – человек около пятисот – все, что удалось сохранить в последних боях.
Со смешанным чувством удовлетворения и презрения смотрел Алексей на это повергнутое в прах воинство.
Комдив Богданыч, опиравшийся на борт «виллиса», весь побагровел от обуревавших его чувств, но старался сохранить положенное в таких случаях бесстрастие.
Автоматчики, держа автоматы наготове, с горделивым спокойствием провожали глазами шагающих немцев…
Вот идущие впереди офицеры вытянулись, откозыряли Богданычу и Алексею, опустили белый флаг, потом, сняв свои парадные палаши, положили их на примятую пыльную траву.
Знаменосец положил знамя. Барабанщик продолжал сухо отстукивать своими палочками.
Шеренгами потянулись солдаты, бледные, тощие, грязные, обросшие щетиной. Сбившись с шага, они, не обращая внимания на команду офицеров, повалили, как стадо баранов, с каким-то презрительным ожесточением бросая в кучу винтовки, автоматы, патронные сумки, гранаты, ручные пулеметы, противогазы, амуницию.
Офицеры стояли в стороне, подгоняя замешкавшихся:
– Шнель, шнель! Айн, цвай, драй.
Крупная боевая единица с оружием, боеприпасами и командирами сдавалась без боя с видом обреченных.
Советские автоматчики выделялись среди этой грязной, обносившейся голодной толпы, как редкие стебельки свежей зеленой травы в чертополохе… Сотни вооруженных людей сдавались, в сущности, нескольким слабо вооруженным советским бойцам.
Очевидно, и сами немецкие офицеры были подавлены этим…
– Вы знаете что, начподив, – заговорил вдруг стоявший рядом Богданыч. – Гляжу я на них и думаю. Ну какая это армия? Ведь это разобщенные автоматы. Никогда у них не было того, что прочно, навсегда скрепляет людей в несокрушимую силу. Не было ни высокой идеи, ни благородной морали… Ведь это же банда. Разбой не удался, взломщики пойманы – ну и конец.
Богданыч раздраженно сплюнул и отвернулся. На добродушно-строгом лице его отражались скука и раздражение.
– Только время мы с вами потеряли, Алексей Прохорович, – мрачно пошутил он. – Поехали скорей догонять остальных. А мои солдаты прямо с ног сбились, этих вояк догоняючи.
– Что ж… Поехали, – согласился Алексей.
Усевшись в свои машины и не глядя на растянувшуюся по дороге, оцепленную советскими автоматчиками колонну военнопленных, Алексей и комдив покатили по знойному большаку туда, где склонялось солнце, – к новым освобожденным селам и городам.
9
Был душный июльский вечер. Занавешенное пылью солнце заходило за иссиня-темную, дышавшую прохладой стену леса.
Алексей возвращался из полка вместе с Таней в политотдел дивизии. Там член Военного совета армии должен был вручать ей и другим солдатам и офицерам награды. Таня уже получала третью награду. Первую – орден Красной Звезды и вторую – медаль «За оборону Сталинграда» она получила еще под Курском, теперь ей предстояло принять из рук члена Военного совета орден Отечественной войны первой степени.
Таня сидела, забравшись в угол кузова, и перед ней проплывал весь пройденный ею путь – от Днепра до Волги и от Волги почти до самой советской границы. Сколько пришлось пережить, сколько пройти дорог, тропок, лесов, скольких раненых вынести на своих руках! Она несколько раз пыталась подсчитать их – напрасно! Запомнились только отдельные случаи, а те минуты, когда жизнь ее самой висела на волоске, совсем стерлись из памяти. И вот она дошагала до какого-то рубежа, и теперь ей не было стыдно за себя. Она внесла и свою долю в общее дело. И главное, все оказалось просто, и не было как будто ни разу какого-то особенно яркого, необыкновенного случая героизма, о котором она мечтала все время… Были бессонные ночи, трудные переходы, всегдашняя забота, как бы вынести из-под огня истекающего кровью человека, а вот героизма не было!
После смерти Саши не хотелось думать о каких-то особенных подвигах; просто хотелось побольше принести пользы армии, всему советскому народу.
– О чем задумалась? – ласково спросил сестру Алексей.
– А так… Сама не знаю, – ответила Таня.
– Волнуешься?
Таня созналась:
– Немножко. Пройдет.
Алексей стал вглядываться в мелькающие мимо стройные сосны, темнеющие гордыми вершинами на бледном шелке неба. Дорога потянулась лесом и вдруг уперлась в железнодорожное полотно, нырнула под мост и легла вдоль насыпи.
– Остановите-ка, сержант! – приказал Алексей шоферу. – Пройдем-ка по насыпи. Я хочу посмотреть, предложил Алексей сестре. – До вручения еще час, а до политотдела десять минут езды.
Алексей и Таня вышли из машины, взобрались на железнодорожное полотно. Дорога тянулась на запад, к уже недалекой границе. Ее вид вызвал в душе Алексея томящее чувство. Может быть, запущенный участок дороги напомнил ому довоенную новостройку? Перед его глазами выстилался сейчас двухколейный, проложенный по крупному щебню путь; четыре струны поржавелых рельсов, аккуратно, методически, через каждый стык взорванные отступающим врагом: одно звено – целое, другое – словно разрублено гигантским зубилом. И так до самого горизонта…
Стальная ферма ближайшего моста вздыбилась. Ее облепляли люди в серых шинелях. Они уже работали. В тихом вечернем воздухе были слышны звонкие удары молотков о сталь, скрежет лебедок.
И вспомнился Алексею другой вечер: последние трудовые усилия на мосту новостройки, резкий свет электрических фонарей, напряженная торопливость людей, готовящихся к пропуску первого паровоза, – сияющее, измазанное пылью, по-ребячьи худое лицо Шматкова и его слова:
«Будьте в надеже, товарищ начальник! Будьте в надеже!»
«Да, такие, как Шматков, не подвели и в войне», – подумал Алексей и посмотрел на запад.
Он остановился и, толкая носком сапога красноватую от ржавчины зазубрину разорванного рельса, презрительно сказал:
– Гляди, Танюшка: обычная прусская точность во всем – в зверствах, в бомбежках, в поджигании сел и вот в этом… Подрывная команда выполняла приказ командира пунктуально. Взрывали не где попало, а через каждое звено, нигде не отступая от положенного расстояния. Делали все с точностью до одного сантиметра… И какая дьявольская методичность. Школа! И, наверное, так всюду – до самой границы. Так и кажется, – Гитлер хотел закрыть таким способом дорогу на Берлин. И трясется, наверное, сейчас, как шелудивая собака… Ведь наши войска уже взяли Брест.
– Неужели эта линия ведет прямо на Берлин? – удивленно спросила Таня.
– Да. Через Варшаву – на Берлин. Только колея разная: у нас – одна, у немцев – другая…
– Удивительно. Вот мы уже и на дороге к Берлину, – задумчиво сказала Таня. – Как быстро мчатся события.
В пилотке, с коротко остриженными волосами, стройная, подтянутая, с пистолетиком на боку и в маленьких кирзовых сапогах, она вся светилась необычным мужественным спокойствием. Алексей бросил на сестру довольный взгляд: теперь он был спокоен.
– Алеша, расскажи еще раз, какой он, Лешенька, – попросила Таня. – Никак не могу помириться с тем, что мне не довелось тогда повидать его. Какая досада!
– Я и сам тогда плохо разглядел его, потому что ужасно волновался, – медленно ступая по шпалам, заговорил Алексей. – Но глаза Катины сразу узнал, честное слово! В таком возрасте уже достаточно определяются родительские черты… Недавно получил письмо от отца: там был такой переполох. Кажется, отец доволен, пишет: ребенок – вылитая Катя. Парася все еще гостит у отца. Он никак не хочет ее отпускать.
Таня вздохнула:
– Как бы я хотела теперь поехать домой.
– Вот и наш разъезд… А вон и ферма, где наш политотдел, – сказал Алексей и улыбнулся. – Ну, ты готова?
Таня ответила:
– Готова. Только мне неловко, если ты будешь вручать.
Алексей засмеялся:
– Вручать будет член Военного совета – это первое, второе – не тебе одной, а в-третьих – я ничуть не повинен в твоей награде, можешь поверить!
Таня потупилась.
Садясь в ожидавшую их внизу, на дороге, подъехавшую машину, Алексей сказал:
– Походил я по рельсам – и отлегло от сердца. Не могу равнодушно проезжать мимо железной дороги. У каждого человека есть какая-нибудь профессия, пусть самая скромная, но он остается предан ей всю жизнь. Так и я, наверное, после войны и помру на транспорте. Сколько воевал, а профессиональным военным так и не стал. Ты не рассказала мне, как поживает Гармаш.
Таня, сидя в машине, доверчиво прижавшись к брату, стала рассказывать, как преобразился капитан Гармаш, как повеселел, даже песни стал распевать! А с Арзуманяном живут душа в душу. Вот уж сошлись, два сапога – пара!
– Ты еще не знаешь, что произошло с Гармашем на этой неделе? – с загадочной улыбкой спросил Алексей. – Конечно, он никому никогда не расскажет об этом. И тебе скажу под большим секретом – не выдай. Вызвали Гармаша к командиру дивизии, говорят: «Езжайте – принимайте новый пост заместителя командира полка», – а Никифор Артемьевич наш на дыбы: «Никуда не пойду из батальона, хоть в военный трибунал, хоть под расстрел. Я, говорит, с этим своим батальоном воевал с начала войны, вынес с бойцами самые большие трудности и с ними дойду до самого Берлина. Хоть дивизией сейчас приказывайте командовать, не соглашусь. А дойду до Берлина – там назначайте хоть командующим армией». Богданыч сначала рассвирепел, пригрозил разжаловать в солдаты и отправить в тыл, потом задумался: «Ладно, говорит, ступай, цыганская душа, чтоб я тебя больше не видел. Сгинь! Погляжу, как ты до Берлина дойдешь. Ты что думаешь – батальон – это цыганский табор, что ли? Вот доложу командующему, что ты самый поганый командир в полку и на повышение тебя не представлю!» Пришлось вступиться за Никифора Артемьевича. Отлегло у Богданыча, засмеялся, махнул рукой: «Ладно. Что ты с ним будешь делать? Судить за недисциплинированность? Командир ведь больно хороший – храбрый, умелый, каких мало. Пускай воюет, а звание майора все равно придется ему присвоить». Вот какую штучку выкинул наш Артемьевич.
Алексей и Таня посмеялись.
– В следующий раз проеду до батальона – проведаю, – пообещал Алексей.
– Там все ждут тебя, Алеша, – сказала Таня и вдруг умолкла: все радовались, все шли вперед, только не было Саши… В эти радостные дни Тане казалось, что только его одного и не было. К глазам ее уже подступали слезы, и она закусила губы.
А Алексей задумчиво поглядывал мимо головы шофера вперед, на тонущую в вечерней мгле дорогу. И вдруг спросил:
– А Нина Петровна поехала в политотдел раньше?
Таня лукаво взглянула на брата.
– Да, она, Тамара и старшина Коробко. А почему это тебя интересует?
Алексей дернул сестру за ухо.
– Все будешь знать – рано состаришься.
Таня засмеялась:
– А я и так все знаю.
– Ну и помалкивай…
Машина остановилась у низких кирпичных строений на краю пыльного, искромсанного бомбежкой городка. Алексей и Таня вышли из машины.
– Ты иди вон туда, – сказал Алексей сестре и показал на домик, похожий на железнодорожную будку. – Там ждут все вызванные из полка для вручения. А я сейчас приду. Член Военного совета, кажется, еще не приехал. Машины его не видно.
Алексей вошел в помещение политотдела. Дивизия Богданыча на днях была оттянута во второй эшелон по случаю переформирования и приема нового пополнения. Весь личный состав, утомившийся после многодневного непрерывного похода с боями, теперь отдыхал, и в политотделе чувствовалось затишье. Близость границы настраивала всех на праздничный лад.
Однако по озабоченному лицу капитана Глагольева Алексей заключил, что в его отсутствие был получен какой-то новый приказ.
– Сколько людей прибыло? Все вызванные явились для получения наград? – спросил Алексей.
– Все, товарищ гвардии полковник. Вам пакет из политуправления.
Алексей вошел в свою комнату, в которой жил и принимал людей, вскрыл пакет, прочитал:
«Приказываю сдать политотдел прибывающему полковнику Горбаневу, самому явиться 25 июля с. г. в Политуправление фронта по вопросу, связанному с отзывом из армии по указанию ЦК ВКП(б)».
«Ну что ж… В добрый час», – подумал Алексей и, испытывая радость и в то же время сожаление, что сегодня же придется прощаться с фронтовыми людьми, вышел из комнаты.
10
Таня стояла в шеренге рядом с Тамарой и Ниной Метелиной. Иван Дудников, Микола Хижняк, старшина Коробко и автоматчик Гоголкин замыкали правый фланг. Получавших награды было человек тридцать: разведчики, пулеметчики, повозочные, санитары. Комната была небольшая, шеренга выгнулась четырехугольником вдоль стен.
На покрытом потертым бархатом столе светила большая керосиновая лампа. За столом стояли член Военного совета армии, с впалыми желтоватыми щеками и черными, болезненно мерцающими глазами, комдив Богданыч и начальник политотдела Волгин.
В комнате было тихо. Слышался только шелест бумаг, переворачиваемых капитаном Глагольевым. Член Военного совета оглядел шеренгу, остановил на мгновение взгляд на Тане. Таня почувствовала, как щекам ее стало горячо, кровь так и прихлынула к ним, а сердце неистово заколотилось.
И почему она так волнуется? Что тут особенного! Выйдешь на шаг вперед, примешь левой рукой награду, правую оставишь свободной для рукопожатия, ответишь «Служу Советскому Союзу!» и вернешься в строй. Право же, все очень просто и волноваться не из за чего…
А все-таки, что она совершила? Что привело ее в эту комнату и поставило в шеренгу героев?
Перед Таней опять замелькали лица вынесенных с поля боя людей – пожилых и молодых, сердитых, бранчливых и беспомощных, смягченных страданием. Как иногда было тяжело с ними, и не всех Таня одинаково сильно жалела, потому что все они были разные люди.
Тамара легонько толкнула под руку локтем: гляди! Как всегда, подруга была спокойна; ее трудно было удивить и чем-нибудь взволновать.
Ее и сейчас смешило то, как старательный капитан Глагольев, у не спеша, выкладывал на стол белые коробочки орден к ордену, медаль к медали…
Таню на минуту отвлекли приготовления Глагольева.
Начальник политотдела наклонился к члену Военного совета. Тот кивнул головой, шепнул:
– Можно вызывать.
– Гвардии сержант Дудников! – выкрикнул капитан Глагольев.
Дудников вышел. Кончики его светлых прокуренных усов были тщательно подкручены.
Как изменился он за три года! Пропеченное солнцем сухое лицо его все изрезано морщинами, скулы резко очерчены, выпирают, но серые, умные глаза смотрят твердо, уверенно – обычный взгляд старого бывалого солдата.
«До свидания, Дудников, – мысленно обратился к нему Алексей. – Желаю тебе довоевать до конца и вернуться домой».
– Правительство и народ благодарят вас, гвардии сержант, за то, что вы честно несли звание бойца Советской Армии! – сказал член Военного совета, – От имени Президиума Верховного Совета вручаю вам орден боевого Красного Знамени. Поздравляю вас.
– Служу Советскому Союзу! – важно ответил Дудников. – Бил фашистов, бью и буду бить!
Генерал пожал ему руку. Дудников весело взглянул на Алексея, пошел на место неторопливо, тяжеловатым шагом.
Вышел Хижняк, за ним автоматчик Гоголкин, потом старшина Коробко.
– Вот умора, – шепнула озорная Тамара, и Таня локтем ощутила, как напрягается от сдерживаемого внутреннего смеха ее тугое тело.
Старшина Коробко стоял перед генералом, плечистый, грузный, багровый от смущения.
Он неловко взял коробочку с медалью «За отвагу» и с таким видом, как будто и такой скромной награды не заслужил, сбившись с шага, вернулся на место.
Наконец очередь дошла до Тани, Она вышла, не чувствуя ног, словно теплая волна вынесла ее. Член Военного совета говорил ей что-то о мужестве, о героических советских девушках, о комсомоле, о достойном поведении в бою, но она плохо его понимала. И только став в шеренгу, опять увидела лица командира дивизии, члена Военного совета и брага. Только в эту минуту она осознала до конца, что все это значило для нее…
Пискливый голосок Тамары вывел Таню из необычного душевного состояния. Тамара и здесь осталась верна себе: отвечая генералу, она спуталась и чуть не фыркнула, чуть не опозорила весь санвзвод.
– Медаль «За отвагу». Вместе с Орхидором, – успела она шепнуть, вернувшись в строй, став рядом с Таней.
Вручив ордена и медали остальным бойцам, Красную Звезду Нине Метелиной, член Военного совета произнес поздравительную речь.
Говорил он скупо до сухости, но и такие слова казались слушающим людям значительными. В них ничего нельзя было заменить, как в словах приказа.
Еще более короткую, но взволнованную речь произнес Алексей. Он сказал всего несколько слов, ставя в пример лучших бойцов и командиров.
– Гвардейцы! – сказал он. – Завтра вы пойдете за границу. Держитесь там так же порядочно, мужественно, справедливо, чтобы о вас говорили: «Вот воин Советской Армии!» Чтобы ни один человек не послал вам упрека в недостойном поведении, в трусости, в своекорыстии, чтобы знамена наши остались такими же чистыми, как всегда! А теперь пожелаю вам боевых удач! Путь вам добрый, гвардейцы!
